От переводчика 2 страница

{Он вспоминает свою семью и поэзию}

Истоледории, древостон! Вспоймне, камень! Эты, препонимаешь ли, у сценсшибательного финала, не находя себе карьера, ту мечту о расщедростях полнобмиров против прежних бережитков – всех старых Сеятелей из весьма вспитательной исценической семьи Покрывателей, что пращродительствовали с Бусей и Дусем, той небездружной парой, и имеющие потомков до вельветоседов через длядушкин процесс до Сынохи и Мачухи, через кромешное кумовство, округочерченные ровным братосчётом, все патриотеческие, судя по золотку на их сестрогих лицах и светкровных глазах, как отчевидные стекловобратья, патриоюродные человеку, архимедные тёточки опоры его ойкуномического мира. Но стан стирольский помнит кто? Прежним благополушкой древезло, а ныне плитходится избарочиваться. И ямб пейзобразит для масс чертыблока, если выть кажется вслед название, где было сено – не солома (первая засадка его вселейной), тут же звонница-не-звонница и след, след и след (где жидкружка? где сивушка? – гусьпотезы, ядпьётесь? ), – когда подкрышимы.

– О дымовилла, где я вился,

Где вялохаял медный сон,

Где часто гладно я ломился,

Где скитовольно званый стон!

{Зубная боль}

Его рот полный восторгов (для вас, Шу Гай Лань, в Шептай из самого Края Сноармейска за Карафурским морем) на смрадостях (вракообразно! ) воньстрелил с тресвистом сквозь корнеплоть его зудрости (что считала его Похоронаром, королём фестиваля горьких чаш элей у яйцекатящейся Лювви, братственно оперённым, птицарственно наплюмаженным, где былишь буйный образчик, палас вычур конник дамской мотни, полюс шкеты из гроба давятся, флюс в перьях хлопец мокгрязший), факт будто его коронковали в горниле. Всеего углетомность кровоточила, чтобы суднарушить рациономию его физии. Бользлей чего его зубапертура как болвана мучила его, как какого-нибудь Ирисилия Идиоталика. Йуишус Крёзтос, сын абсолютого Нуна! И хотя он будет жить в течение миллионов лет жизнь миллиардов лет, от розошёрстного света до криолетового блеска, он не забудет тех бабахивающих Пугасов. Едки-падки! Кровавые погосты! Страхом не встряхиваемо!

{Ему помогает экзорцизм}

Затем, клянусь Зевесом Кронидом и Семенем Снеба, после того, как он вбил себя в нагрудник за, забыв, зазабывая своё гнездорождение, скоро случилось, что, что он, что он переобрёл себя. С помощью молитвы? Нет, это случилось позже. С помощью кающегося сокрушения? Нет-нет, это мы прошли. Через экзамцизм? К этому правим.

Так и сделалось. И Малтос Морамец совладал с душою. Говоря: «На Ферхиос, пожалуй ты к Алладу! » Айнштейнтрели. Он броснул свои неги к ушине, вращал своими полигоняльными глазами, вышмыгнул из своей соннопырки и выдул секрет из своего пипкафагота. Дымовитый урывок, шваброй веничный прыжок, что он учил у домочада, когда почти изжупелился. Под властью старого подпалёнки кавалера, мышелавочники, мотайте на радиус! Он мил к ней и несправедлив был, творя ревнивые мечты! Следи-смолкай, что за клубки у него во внутренностях! Слези-сморкай, это винорезь иногреха. Ищи-свищи, зачем он огрызается сломя голову? Коксель-поксель, это он урвал немного угля. Пусть же его дегтярный водсточный лакомсмоль не вызовет у него хромит! Ведь тот кулик, косящий глазом – он Карбонкул. Где огнеопасности могут переследувать за его перегорючим и чистым пламенем, и истым пламенем, и самым шлак ни на несть пламенем, сер. Худшее позади. Подождите! Пусть Журмаг за дубпенса пресспишут ко всем петьчастям. И Динни Финнин, что гамсмачным зовут! Как подслепый демонстрель. Завсемирно. Ведь он окажет себе тёплый приём, во что хочется верить в ожиданиераме его наивершиерамы до плодорамы ради важной операциерамы. Когда (писк! ) сообщение пересекторами и перерывками берегбежало от них (гуля! ) на сердечных радиоволнах (зовите её венерсеанскими именами! зовите её звёзд дочкой! ), бабочка из её распахзастёгнутой сумочки, раненая голубка фальстартом, вырвавшаяся из своих чёртовых садков. Ял удит ждав вал-с, о доэроценный! Стихоплётка. Она к фуражке-челогрейке пришила огненну бечёвку, узнали домы чтоб скорей, что мариядж уже у ней. И тут, чик, всё баллоретируется. Штоф горит натомсветностью. Кантобелое сверженье в эрклин. У неё раньше него даже, почта прежде пера. Он ваша сдача, благоволю, да-с, егоспожа. В сивом рушенье, испужа, гляньтесь под ноги. Да нет, кланяйтесь, ну. Ну, хватит, всё. Что говорите? Я предаю себя в его враки теперь, ссаженный Дармойд, да, советценно, пока мне не подойдёт оплачивание, что означает до старости лент на язвике Тинтангелов. Вы чьего же, заведуете ко мне-нибудь, брат? Может, вы хлынулись слышком сблизко? Предпомогалось ли, что вы будете надоговорочно отвергнуты? Бесозлобно, грузпуды! Уймите это душещипание, горючий Вилли! Подождите ближе, моя фрау, сядьте мне на колени, Розанчик, хотя мне бы скорее не хотелось. Такие дела, все м. д. -е на победимых. Декодировано.

{Продолжение игры}

Теперь пусть его труды окупятся! Теперь дери к этой дочке! Старый пестуншок, молодой воронок, шофатта, штоссын. Новобран, скорогон, опереживающий по ветру. Как вихрь для вислокрылого или сос для береговой охраны. Ведь прямиком с его «на стоп, падучка, заляжь», раскатываясь кубарем, за ощутимо более короткое время, чем нужно глетчеатору, чтобы погрубить Отдальтиду, он снова был, этот устослов, перед трепещущими, чуть искорки не хватает, дважды заслонишь-хазак, попал в кубрик в простоморскопокрое и икал бурей стобалльной воды. Даже сосуд модельный, какого и не найдёшь, будет рад пассатить его у себя на коленке, как добрый знак для Рио-Гранде. Он дегтяр в парике, а если бы он не был вздут наиболь, он бы преукрассказал о своём грязеброжении по стене и о том, что в газетах его футурграфия, как выкрадывал коленца пораненных, только будет он миг ли фиглярствовать, раз он держит свой хвост настолетом.

Гол! Обошёл нацело длину.

Ангелинки, пусть те цвета ничьи не видят очи, что ваш сонпаж знал под покровом ночи! Хотя вращался он средь полокружев, он не должён быть там, где греют узы.

Кто в тени призрачны одет, вы как гонец узрите след. Но платьеузким повершинно и низдеваться нестесьмах, как тяпать лапой, так иссяк.

Угадайте у ней, не дурно думая, мореплав. Послушайте, как он теряется в диких гагарках, но себе вели ко-светски, леди! И заметьте, что те, что желают изгнания, знают, где должен быть пёс, а не пас, хотя те, что не покинут углийский край, предпочитают теперь, а не терпеть.

Это его недочуткость, но других он ею не протобеспокоит.

{Вторая попытка – жёлтый? }

Затем, оставляя митру пупа мерзкого и перья цапли глашуюю для прислужника прислужников и царя принцарей и бросая дряботень на свободу самовырождения, он не спрашивает о том, видели ли вы, как зажигается спичка или пороховая мина, затем что словоигра становится серьёзной:

― Можеби у тебя сочножёваные?

― Не-е.

― Можеби у тебя лютовпалогрудые?

― Да не-е.

― Можеби у тебя тожлибо подподоломученические?

― Да не-не.

― Да волно, вољно, voljno! Надобратiч! Какатака! Лыки в ноги! Мiру мир, а мору мыр и мар.

{Глубб убегает от девочек}

Что он и получил, их враздражение, и смотал свои удочки, в невойне как на войне, как грозпадин без питьзонта, которого урагонит ураган, ножки в ручки, дзинька-дзанька, сыгыры. До ламп вскричи, паплачь, супакойся, вервлюд, ўстаць, хайда, павольна, дичь! Ведь он мог кабалдеть от чистой неиспадшей ангелийской перебаранки под сырошаром или тортартилкой, шифермглой или супапахой, так же раскидисто и боскетесно, как ваша травожёваная корова наламывает шпинатский. Чындыгындай! Аҳ қ риқ атан! Гэлактигала с холодком. Хотя право божествующего поступать, не быть. Фокус-айкус, пашот полон рот, сапоги самовара всмятку! Он пал духом начисто, то весть: он был весьма виногорестно облескорёжен и обедкуражен; одет он был как печальнейший кабалицар; и выглядел как сумный нахалс. Стреляный терпетушок, что даст задний конькиход? Или пешая беззонтина, что присоединится к армаде?

{Хоровод вокруг Глубба}

Затем, во имя Санто Жимштанзе, мог ли кто-люто из тех, что ходили в этом мире с белдонными глазами, казаться обоюдельнее, чем тот малец там где-то позади? Белокнижник, зеленолицый, золотолепный, безопричник? Из всех героев Зеллады, что носили шёлковалы, наибелый, золотейший! Как он запнул всяк сам с собоими слизьшком векивечно, и тот дореволевоционер, церковнослужитель детродитель от пучка темябрея до стоп бободарителя, ажиография втроезамакания, семилюбимый сын шерстобивнеспособца, маякоролевкам путевидец, время будторитмов светтел, оплетённый его девициссами, сердцеслеп, елейскользкий от льющихся кудрилей, слёзность с пропадьями звездоспичей, их охот ошурованье, и дендипантолоно, что знает полузакрытое глазыгрывание, и его спорпташкин шпорт, и его смешной головомногий клей (самая солодкая усмишка, что может быть у отъёмыша), покель его группка фарсактристических роздушек не пошла быстроборзобурно паваображать вокруг него, этого принцепса пилигрима и кодозрительного кевинаша, евхаротическими съездавлениями, довольно мурлыконически возбуждённые, бързъбързъ, словоловя его всеми прахсвищами литании в выражениях, которые никакая маленькая дуль синичка никогда не подумает исподдавать, кроме как её будущегоднику, и посылая ему парфюм весьма жалобливно, чтобы скорее возблагменять, чем подманывать (должлимы помочь, раз уж вы заторосели, вам немного опомнитьсмех? как тело зовут? ), чтобы он, цветоясный, светлозваный, далеглядный, ротщедрился для всех, не каждого, плавскользко вознужно зудпить, помилуйтехникой его куражного любверечия. С имениями в виду вещтерпеть вредень до одрсней зари. Мы знаем, что вы любите латинский с нечистыми эссиатками (вы волнодум, это как водится), мы бессловно с гульканием любим наргуляния, поэтому, аннукавыя, скажите тому старому франковидному малчине завоздуходать по самые томбунтуйся в его «Тайнямслопать», чтобы нам учуять урыв его урадости. Упиться!

{Гимн для Вожждя}

Гимномер двадцать девять. О, певчие! Счастливые маленькие девцарицы, что урвали такого оторву! О, овечный безбезрядок в злопозолоте кокеток! Они пришли, чтобы обхоровожить своими бискантами. Они произнесли свой салют, эту молитву махдистки, пред вестником Его Набижества, подставляя ниц их самых личностей другообразно и комбинированно. Фатеха, сложите руки. Пусть будет почтён, склоните голову. Пусть каждый твой речеросчерк будет благонежен! Вечер блаженства! Ведь мы надеемся на отчищение. Во славу гелиотца, и сдува, и цветного дара. Амурь.

Пауза. Их молитва поднимается, млечетная как османская слава, водступая по беспутицам к спаду, оставляет душе света её затухающее молчанье (айллала лайала ла! ), бирюзорецкое небо. И тогда:

– Шант! Шант! Шант! Мы благодарим твоему, могуче невинный, который тако завершил это бысть-быстро. Если в преследующие годы так проявится на свет, что вы после офисной трудоработы станете руковожатым Центрграфбанка, и мы, и я пребудем вашими покланными слугами среди Бёркского товарянства в Розариуме, Айлсбери-роуд. Красные кирпичи чертовски выгодный товар, если вы доверяете реестру реклам, зато мы подстрахуемся и стащим самые лучшие и лестные строевые деревья в подневесье. По плану предземелья. Каменные дубы, турецкие орешники, греческие пихты, ладанная пальма, кипа резного. Курвиметровых Священной Сердчихи полагают вымирающими от мортотоксинов, значит, воздадим хвалу Лавру У'Туя, ильм шершавый из Конеллы по-прежнему процветает на открытом воздухе, ведь он уроженец нашей природы, а посев был послан Судьбой. У нас будут наши частные бледноперсиковые почтовые стояльщики для любострастных письмён, нежно примолвленные к нашим фронтовым перилам и качелям, гамакам, набравшимся оптом балетальонам, постоялым углам и призмическим душебудкам, чтобы Завидники выкатили слюнки и зенки, когда будут бинокулярить нас из своих амбращуренных окон в нашем садовом нечастке. Фиать-Фиать пусть будет номером нашего автомахода, а Пригождь в своих обшлажках единственашим вождителем. Чай будет ждать в пейчайнике, будто у меня и соль-то ваша, до окончания первого влюба. Наш двоюгладный брат, Прося, этот баба, готов обвинить хлебмолвки всех гостей, где-бысь наша Всемнамсвоя Сестра, Тавифа, девятижизненная, распространится в полной мере её низкренное приветствие. Вместе с торфом и ветками они трещат. Хрусть-хрусть хрусть-хрусть. Леди Мармела Печенюшка выйдёт к обеду, а на ней её марципанный шиньон, её миндальное ожерелье, и её вкуспресное платье Пюретты с медовыми браслетами, и её кошенильные чулки с карамельными танцтуфлями, лихолучшими из Лютокрада, и её слономятая трость сосательного кладенца. Вы не должны упустить это, или вы пожалеете. Шармёзные хлоемирты, другоценные глянецинии, ледиобразные веера и яромутные цигаретки. И принц Ле Монад был крайне умилостивлен. Шесть его шоколадных пажей будут, трубя, бежать перед ним, а Кококрем ковылять позади с его шпагбалкой в подушечке для уловок. Нам кажется, что Его Блестящее Высочелство должно узнать Леди Малмелу. Как ему оклюкнется, так и ей отлипнется. Он не собирается в Корк ранее Мессы Грядкоучеников или, предпожелательно, ранее Святкрасного Воздаяния или Пятой Десятницы. Одному недоизвестно. Черти в смутной воде, куры в ссорной траве. Парполон! Парполон! И а-ля в дым дублень. Будет соло виться-литься моносрок – но вы лейте, не жалейте. Вот ноты. Вон ключ. Раз, два, три. Чаруйте! Се, они уже грядут, богаты джентримены, гардеробость для владев! Чуть-чуть! Чуть-чуть! Пьющи и остролисы проказные у ней, вы спляшите-опишите, кто с рассыпченскою мощью всех белей и всем елей. Пообеда, праздняства! И гип-гип удачества! А длинночернополый люд мешал нам хвост растанцевать! Пообеда, праздняства! И гип-гип удачества! И, дивкус, передайте пирожок. Аннилуйя!

{Танцы}

Со времён дней Лосьмула и Леня паваны вышейкивали по шумлицам Залов Изйодльды, разные вальсижирующие с тыканиями и даяниями были в прыгболотах Бродомостка, многие газоблачённые падишастали вдоль той харкоторной травмтайной субдороги, а ригодоны синкопировали на весь мир на платополе Гранжгорман, и – хотя с того времени и гинеи со стерлингами заместили барсучатами со львятами, и некоторый прогресс был сделан на ходулях, и тучегонки приходили и уходили, и Времьян, этот спец по готовке, сделал свою обычную спорую делянку неодоговорительностей, и ещё чего-нибудь, наесть и добыло – те злотанцвета и канкансценки пришли затухающе для нашего очкастоязвительства через глухонемощные позогоршководы и ослополненные позапрапраблюдца, такие же лихие и левоного лёгкие, как когда маме было мало мылить.

{Часть 3. Танец цветов}

{Цветы}

Растактак под кровом медноты теперь их чашеличикам, и у всякаждой есть хватоножка для себя, и пушок на их рыльцах в их запыльчивости открыт, насколько вiну вонможно, и солонцеглядит прямышом или по шторонам, в соодежствии с этициклами разных женоподробностей, гелиопоклоннически по направлюбию к нему, чтобы им плодхватить в свои брючашечки, всякогда они идут своими тропами, те зонтычки из его мушкоспособного пестика, ведь он может взорглядеть сквозь них, на их самоцвета, внесмотря на их обертонкие бумаги (имея в виду шелковитые планы, время яблокороста цветов, осторожную фигуру речи и разнообразие ароматов, сшитые в бракострочку, и всё так прочным-напрочно), с лётностью покатушек (боже, о милмисс! боже, помилмасс! ой же, сердценно неотследимая! ) пока, росотропные как чудолюдин донны, все прислушивалистки пробовали его эликсир. Любойный!

{Девушки соблазняют Вожждя}

И они сказали ему:

– Уколкованные, дорогой милый Станославс, юный исповедник, дорого дражайший, мы туто востро, полузардеты, о небоцезарь, приветствоим. Тезопокровитель нашей неискушённости, китчмейстер, доставщик любозаписок, вокруг света за сорок писем, кошёлку, ремень и лучший луч, наш ребяписарь, наш парясыпарь, с той панпипкой в вашем дальнеполом, святслужка, когда вы закончите все ваши видосмотры, и звукослухи, и духонюхи, и вкусопробы, и нежностные касания по всему Дачегаллу, пошли нам, вашим очаровницам, раз ты такой пресвещённый, мудрое «а ливайте полонписьма» о любом вашем зачинении, кельткелейный кавалерчик, из вашего главпостштаба, раз вы церемониально установили наши имена. Вы не нечистый. Вы не отверженный. Стан Прокажино, где волоки карманские, не бледнел от нашего загрязнения, и ваш контакт на девяноста аршагах не оскверняет. Неприкасаемый не чучеловек для вас. Вы чисты. Вы чисты. Вы в своём мальчистотишестве. Вы не приносили зловонные члены в дом Амуртес. Икчур Олеб, Омим Кодох, мы зовём их в Зал Чести. Вашей головы коснулся бог Акша-Мора, и ваше лицо просияло благодаря богине Олым-Ежок. Возвращайтесь, благодушенный вьюнош, чтобы вновь ходить среди нас! Дожди Зовтрала весьма и осень валшибны, как и во время водно. Вот терраса вся в цвету. В руце тучная пора. Это как лить даждь. Наш прихлебалмазный класс делает, меж хлюпов мысля, пасс. Гурувозлебога жаждет. Значит, нам рассчитывать по кудаходикам. Великий Гоготун возвращается вновь. Чтотолизатор, Авель-лорд всех наших галаистых, мы (говоря, врозьножно, чуть девформальнее, чем скользко было бы неподходимо), вязкие филомелки вместе с магдленками, не скрывающие свои парталанты с двумя перьепросветами, BVD и BVD с точкой, так хотим ротполезные рвилеты до почтсмерти (как вы это расцениваете? ), чтобы быть исто деликатными, если в исабилии, и чтобы быть истинно дендиделикатными, если в иззобелье, под и с, на и в, по и к, от вас. Пусть контрудар путеуводно спешит, пока у послания не было времени сорваться с места, выйдет тем наиболее своевольный нежнособойчик, если грядущее преступление сможет проявить наши трепетени перед собой. Мы духмаем, фто мы ефть ещё хде-хто, бухто эхто не поччиняется нашим перочуфствам. После собственных робких личностей больше всего мы любим стыдливиц. Ведь они те ещё Анжелы. Кирпич, беж, жонкилия, побег, флот, ноктюрн, смеющийся синяк. Ведь вместе они вылитый анжельский венок. Мы будем постоянны (что за слово! ), и блажен да будет день, на целые часы даже, да, на распродаженъ векъ, пока мы гнездимся в здании мира нашего волшебялюбия, тот день, в который вы явились ужасным соблазном! Теперь намобещайте, без ценмнения, что вы продолжите игнорировать всё, что услышите, и, хотя бы покамест раздевание на гране риска (делволя нейдёт раббогу для бразд негбрюк! ), опустите завесу до нашего следующего раза! Вы против, чтоб дошло до вперсибитья, но вот ейжбогу, коль дойдёт-с! Подможет быть. Мыслишкой серьёзной. Сколько месяцев или сколько годов до мириаднопервого отстало! Застенчивость пусть покроется! Он мял ея, омял ея, обмял теньмягчайше он ея! Зайцем погонишься, ни татарвахи не поймаешь. Это рототваримо. Согласно закону. Послушайте! Лихая Кружевка, деввзращенка, и Белла Шортонишка, её противопослушница, достали своего болванмерного финбарона, герцога ван Веленьтона, затем я и майдружка крумка, моя поюродная голубка, и машенские хорошие три случастника, насдружки, после Бунапартий. Вашмысленная улыбка мая, моё целокупное успение, они начто без меня, как мы близнь ея, которую я люблю как самолюб себя, как смитлительные робинсны, как бес болезный малоджонс, как голубизна неба, только я преклонюсь, что следили меж моих как белишь их ног. Начали дуэльно, закончили третейски! Ух вощёнка для Сурда Глува, дула дон-дон для иридских ружбанов, маткопилкучение сотнями в их соты для вполержинок. Взоромой возлюбленный! Гудьба в меду, где респонд только пчелодумает. Мы ульем трутиться ещё обнимуточку просто из-за того эффекта, что вы так пыльзлащены собой. Ойжемой! Худокудай! Нам кажется нерассказанно безрассудным всё это, тут, среди Зельегазельего Мрака бамбукового раздетсадика, поэтому будьте добры тортобщаться с греходальшим духом, пока мы просто умонастраиваемся, как распускаться. Что означает милиярды септиметров, мёртвопропавших или затерянных из-за них, зато, мастер змей, мы можем кожменяться в надкус нямблока, пока не соло нам казалось, вмёртвую знать-то, что вы живой. Через лаз ваших глаз мы очно окинуты, когда вы отнимали опрос с вашей колоханью лютниста в округе Монахмессельки. И всегда, когда вы позрякидаете своей удочкой, мы сразу запутываемся в наших соблазниточках. Это уловка, машерочка, идите прочь с вашими пластьишками! Хвостпарим с сердцем! Се рабу исподних! Куда ни инокинь, мы будем считаться вашими на спетость, но придёт долгом данный день, когда мы будем крутиться зайками. Тогда ты увидишь, смотрящий, зрелище. Так хватит дракосочетаний! Нет, хватит всё разрешать зватьболь! Её задушевный вместо его знакомой, и тот сотоварищ ваших после того будет спутник наших. Свет для лапочки, свят от галочки!

{Девушки выбирают ангела Вожждя}

Время вышло брыком: да будем вне постольку! Когда будет травля голодом на жесточь и, к кромке того, перемены для полных, съешь на земле пищ жегомых. Когда у всякой пересудомоечной Клитти со всеми дворохозяюшками будет право голосовотировать за каприза бы ни было, что пой в требнике, что влезь в нужники. И когда все мы, рыбские котолирики, станем раз и завсехда особожданными. И мир отсвободжён. Как мнежиться. Ну его, этого Его Могуществласть! Со всеми его распорождениями. Так что, пока Кокетта не звала Кокотту, показать Зайке Курли, как наказать Киску Кудри, и премировать Сонетку, чтобы примять Ла Шерочку, хотя в чертогдыре он с нами в ныне бысть, чего никто не знал опричь Марии. По вот чему мы готовы раззвонить руки в руки в вальсе вихря вихренцов.

{Дьявол Глубб в могиле}

Эти светврученницы, согласговоренные, они вальсировали вверх по их склонности с их принцлестным прекрасным ангелом-вождителем, пока в тех адкрестностях обычным путём пробирается (что это должно заначить, неизвестно, где голуби носят огонь, чтобы вскипятить место, утлую склоку, выбулькость и травм далее), с бранью за смехом, с тыком за рыком, когда ветрозевнул и жжётся адски, разгрехклятый и лицесвергнутый серзлейший сфероносец. Рольки ярки, полкопадки! Леньдетский пост сбрючило в слизь, и его хужей не теремостят ни прикол, ни в строчку ребус. И хотя бубном бубнили бубенцы, но стух ты, бесперодух. Скушал Яша сырдольку и кашу. Не пуста его чаша, у горького Яши. А вы хотите объединиться с нашей вечеринкой с михником. Никаких почётных постов на нашем специолистке. Глуббырь уж сбит он странным сном, над ним бугор насыпан был, ан жаль, укор забытым быть.

{Глубб рассказывает о Горбе}

Затем внизмайте, юноши, тому, как он встаёт на исподводь с его мокротоскованием в глазах и его безумешностью в гуллоск. Питьзал! Откройптах! Экзамен угрызений сознания, пока он, в меру своей памяти, схемалился. Больше никакзнак не ступать на сиденья. С его футляром акводичности в плезир его зудместа. Больше никакого пения целый дзень в его сидяхоре. Главное, рукой задать до встречноруки. От троичных нравов – грязно под сводом, в общем-то пробданный грех. Самохозяин, плешак, лицчинка, рождённый от племени головорезов в породе афёрных чернописцев, тёмнодум, отдеканивающий альбытгенезисные ересилы. Он, с гласоборения слепышных, совестьрешает покаяние и управляется энтернатурально. Он, самонастоятель, гнездокомандующий, игроколориссимус, несмотря на пыльсметную муку в его лавострастных глазах, прирожденец делать злачные рыжики (благо ценить королеву колосом дюжего Открика! в пору королю Зуденья! ), из бьянконок, прыгал вприбежку, как всякий нужвноварварод по всей Террукуте. Хватит разбрасываний злобственностью, принятия всех лобызательств, обращений к унии и умилений вектроичностью. Он, хвала Святому Каламбурну, признается от всей груди добренькой девочки, из тех, что пьют молокосуп из лажицы, елебешеный любимчик из папье-мамье, что был от Финтиста Флинта, где прут и пустынный вереск. Он пойдёт на каталузку, и всё равно он выдаст его. Тот бокоборец он снимет с него все взмахмаченные доляегошние наручи, и всё равно он выдаст всё про него, как и что тот делает. К нему, через воблаканические связи, имел отношение этот поразрительный благоугодник, Анакс Андрум, парлиглот и чистокровный иевусуит, на столь процентном эйрерумском городящий. Браглекарская вкладовая. Вдох спальным крыльцом. Открыт совсем по серденёчкам. Он, А. А., в персикинских чесучах, возможно, по правде говоря, несмотря на далекопрошлые обманы и что он заметно раздувался с белугодарением после яствутрясения, чтобы в выглядывании его улыбающегося мыслазурного взора было больше прокрока. Он (повторяйте о нём словно он праведен иной, коль он спрошал о бритье и стрижке людей) говорил, что он с лица коземорда, где он просто был овцой Бозебога с прикрышкой поверх. Прыг. Неправда, как хроники преподносят, что его букважник приамбросался картофеликими. Большие крыборыкие канавокопатели говорят постфеатрум, даже падая жертвой лососилия от кого-нырнуть там, что он самонавязывался пеннисребряными офертвованиями анисофруктов со сладенцами в подарочки на Бабкружской Аллее даром с лилитпутными моддивушками, чтобы те утёрли его узопытку за него с чистострастными негообрачными немерениями, с его специфискальным питкреплением для эффектного вверхозенкского горечавкания на долговолне из-за страждающего хроника и преизбитости домашними деликтояствами. Колоск родомантики не стронет борзновая ложь. Школица, факт и он, больная белая подлобжимка, ходят у неё во сне его хрюсказательными мальцами, что тянут пудпесят пунктов. Так мала её бесразмерзлость, что велика лишь приветствовать его необнятность. Скок столько они сусядутся, её глазда как его залатайухи. Эхкавардруг! Как тут можно классически? Тут нельзя с дрожью критически. Вдуйтрений светочек только для восхитительющей гарной цевки, его Мисс Изморпенье, с кипорослыми локонами, с жизнебелым жидкоподобием, с ногами слажения, после окорока вынутомии главдоктора Талопа. Шапковина, святой бальзам авемарических смирностей, он не хуже любой горы или кого угодно, а что можно найти о его господинах, он знал Мейстраля Викингсона, пухслаженного нордволнского кампандана, с комплекцией румяного доломита, овеваемого окозонскими ветрухами, что никарбас не видел своего путькованного прафатера и никогдас не встречал свою свекромавру, получил своё прозорище от перводанного писания быть Мастером Млечко, наиэдаким человеком срединочёрного кралешефства, и, силнебеспомощный, как он нашёл детей. Другие обвиняют его как морёноногого утомленника, с дурью в набалдешнике, что весь в перьелитьсольке после роматизма, просто совершенно вспомнить адкость. И пусть курдбаром скоптятся все бербероты с их бедолигами! И ещё она износилась на просвет перед всеми его соседетинушками в среде сеней купальниевых. Ни хорошлях, ни зазгрош! Те платьемолочные лоскудницы, две Китессы из Моря Обмана, те поскудоблюдные стрелки, три Дромадера из Песков Клеведонии. Которым надо стоя его тылоподжатия! Ну ж, сестражда, на шёлк их! Так настаро рупорты вкладываются ради ещё сарко, атаклже лаврушки. Машерушенные жертвы! Растакая девка, всё супросив заусюдошней Лотты Карссенс. Они обликовали свои линзы прежде, чем негоциировать шумлитер от его содалитов. Обратно ему и в самом дельном, о чём Рубископ Бэбвитс даёт снимательские показания в его «Праве мерности великнигами», этот г-н Гирр Асессер Нильсон, из всебедного слуходурства, с мертвоболью, до покументов с аденоиками, тожно слабо всем от гущи, после прыжка лососем в неизвестное отставному семейному сложителю, очень аккуректный во всём вещем, от грошценного купола до барокупщицкого подвала, живёт во взгорницах со счастливой семёркой (проснулся, прыгулял, процессировал, праходелся), в чёрном бархате с геолгианским долгом опосля многия годины, его тыл на лейнском полотне, скрывая оный автонавтом с приложениями, и нажил дуркоценный зайзияющий зуб в толщину штык-ложки, что тоже как будто спешил на нарсеть, боже прав ты, в 81. Вот почему все оживлённо паркокрашиваются у его дедпушканна. Вот почему эксклизскиацтки и премьер-криминалистры проповедуют ему утрами и выдумывают уйму пустяковощей из его притчи злоязыцех. Вот почему он, прямоходяга, мышьякоистый глаукоромлянин из видных фертов, для суда присяджулий, в поднебесной шляпе от солнца, двумя кошельками взбалаболтывая свой необычайник кочующей тряской, довольно нетсвязно, от одной 18 до одной 18 другой, юные робкие яркие юнги. Прочностно бы преддонести до стопримечайниц, что нужно спрятать их в лёжку ромашки и рваться не дать им в тени. Старый великий тутти-трогатель юных поэтографий, он краснеет вдруг да около по-староидеалически, словно слышит раскомплексованный поток, кто-то издаст коль звук. Ушёл в последний пуск, Гигантик, прощай же да всех благ! Откровение! Факт. Акт утверждён. Женской коллегией присяжных. Дрязг к дрязгам, гари к гарюшкам. И, не замащивая в долгий камень и не выставляясь напроказ с мешным видом, сей Человече прошёл все беспутья до самых Женобытных Околиц.

{Глубб рассказывает об Анне}

И о его мясотоварище – этой тоге перемётной, его пёстрой гусоматушке, о лаотличницзе, о женщине, которая смогла – он рассказывает принцам века. Не разражайтесь на меня, судьи! Допустим, мы приукрасимся. Цари те! Берегитесь магмосели, Авенлиф, вся живородящая из лаза дракольдов. Она не менее ублатнённая, чем он плиблёсткий. Сколь топь бы ни истекала, её досок рой сметания встанет на свои места. Строки вьются, псалмольются, апокрифмой вдалеке! Его родинка Аллафа на реки и ворвеки её общецелое, а его Куран никогда не научал её быть владельцем твоей себя. Поэтому она не променяет её улусный дым на Замок Говардена, Великембритания. Знать, кляну эринежной содержавчиной на его спичечном весткамзоле, это очерталия брошьбронзы для его зимних мехов пойнтерфикса. Кто же не знает её, то Мадам Клушка-Курочка, прорекательница для лэрда взымания, когда впервые выступает на сцены, более как стоблазнительснасть аннуихльет зазря, прочно на плаву и как пеноход в устье, оклеветанная Чтотознайкой (магратище-наградище, он столнёс стуказание за ту прежнюю группу), и в деньлейшем Ани Мама и её сворох расплатников напуганы горнорными гномадами и умирают от пылания вернуться в своё лественное ложе сна? Ойа, она бояспугнула всеусопших бойколачиванием и у неё живiтельная болка от пробелведных в их простобрани. Несмотря на все лжестикулирования вокруг неё насчёт его бедственности из-за паннеллизма и грязьвступления, что он дал ей пристанище, когда она была незамужней, её верханский ордвелитель и жанрал-дзярминатор, и привёл её к античной колечной славе и принудил её во время супружества, тогда она не могла воровать у него, даймык или госволы, тогда, если она обездолена куринобыльоной смертью, раз оба были участниками поглощения, то Гетману МакКуйлу платить за похороны. Емвременем она пиркармливает его смежно из её милостырской тарелки, на завстряк и объед заедно с кружином под романсический стенор Господина Кулис, чтобы вызудить слуховички из его ухованн, как потягивающая котёлочка, подтягивающая оклики, когда его любимицы были взъерошены на нём, а её собственные непожелалки тылосдвигались, вот такой бредобрый день. Вецер выл всё взбалмощнее, словно ветряная вертихвостка. Так почему, лишь он куснёт и заткнёт свои трубахусы, готовый отрыкаться от дьявлинов во всех их барделах, уздержать каждый далепрокатный стан от подобных зачумлений и млечный гнездопой от вскарбливания мёдвощины и умдержать Аля Бухала от продажи сирых разбитнолис, она массдарит объеденежье с её вкусыстинным делозамесом и прославляет свой светлокаштановый придантельный одеждар для Мамзельи Вероники, вешается в Остманнграде у Святого Мегана и больше не занимается замуженственностью перед махатмами или мусулюдьми, зато будет волнообразничать своим сахароголым убором от Альпожиличей с циркованной хвалой и золотеческим вострицанием как какая-нибудь принцесса пурпурного кардинала или женщина твёрдого слова для папского легата из Ватукума, Монтеньёра Раввинсына Крестов, вместе со жбанкой мулока для его скотоварища и потрохлятами по случаю всего, что он аквебучил во славу Ромла и наций по насестству от него, а также мезоскудный доход для Свят Бурса Златокрала, который дал Луиз-Марию Джозефу их куролесный разгул, вознося миссистерию вместо славусловий для вдовевших.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒