Глава вторая 4 страница

Все это была норма; что действительность была гораздо хуже, видно из того, что все экономы убедительно просят владельца приезжать на ревизию и контролировать приказчиков, осматривать помещение и одежду рабов, спрашивать их насчет количества и тягости работы, отведывать их пищу и питье, спускаться в подземелья и свидетельствовать скованных узников. Все эти хлопоты, на которые, конечно, не решались девять десятых римских аристократов, клонились к тому, чтобы достигнуть идеала, очерченного мною выше. Мы знаем теперь по опыту, до какой степени не похожа на образцовую ферму какая-нибудь степная, забытая помещиком, деревня. Если приложить этот масштаб к римскому быту и принять за норму экономическое устройство рабского житья по Катону, Варрону и Колумелле (на что мы имеем полное право), то, конечно, самое смелое воображение откажется нарисовать картину запущенного или даже обыкновенного римского хозяйства. В городе было не лучше; конечно, приближенные и парадные рабы, страдая, правда, от господских вспышек и капризов, были содержимы хорошо, уже по тому, что господину или госпоже было бы неприятно смотреть на истомленные лица, на грязные одежды и на кровавые синяки; но при малейшей провинности раба ссылали, наказывали и приставляли к черным работам. Кухня и булочная были не легче рудников и деревенских мельниц для тех рабов, на долю которых приходилась не художническая, а машинальная работа. " Что за отверженные люди! -- говорит осел Апулея, попавши в булочную. -- Кожа изрезана кнутом и расписана синими рубцами, спина в струпьях, едва прикрыта лохмотьями куртки; у иных только пояс на бедрах, у всех видно голое тело сквозь платье; лоб клейменый, голова до половины обрита, на ногах железные колодки, на лицах безобразная бледность, веки изъедены дымом и густым паром, и глаза едва смотрят на свет" {Apul. Metam. IX. }. Довольно и этого; видно, что римский аристократ, владевший тысячами безответных рабов, знал пределы, т. е. беспредельность своей власти и умел ею пользоваться; видно также, какою ценою покупалась роскошь знаменитых римских обедов и ужинов!

Влияние рабства на нравственность римской аристократии определить не трудно. Младенец вырастал на руках рабыни-кормилицы и, поднявшись на ноги, переходил под надзор раба-дядьки, которого он не уважал и над которым он рано начинал понимать свое господство. Родители не мешали развитию барства и грубого произвола в ребенке, потому что не могли видеть в этих свойствах ничего дурного и сами подавали первый пример своенравия и жестокости {Plautus. Bacchides. III, III, 405. }. Ребенок бил своего учителя, и учитель, если был человек умный и изворотливый, старался, чтобы избежать ссылки и плети, лавировать между родителями и своим воспитанником, баловал последнего и прикрывал от первых те шалости, которые могли им не понравиться. Даже хороший воспитатель, поставленный в такое положение, не нашел бы другого выхода; чего же можно было требовать от дядьки, выбиравшегося из рабов, не способных ни к какой другой должности? {Tacit. De orator. dialog. 29. } Что ж мудреного, что ребенок, едва начинал говорить, пристращался к театру, к цирку и к конским скачкам и что науке и искусству не было места в душе, занятой подобными мыслями и стремлениями{ibid. }. Сын, выросший под влиянием дурного отца, должен был выйти хуже, потому что в его молодую душу всецело влиянием воспитания вносилась сумма зла, которую собрал отец в разных житейских переделках, в течение десятков лет. При прогрессе общества поколения несомненно улучшаются, и притом с возрастающей скоростью; при падении общества повторяется то же явление, напоминающее закон свободного падения тел, т. е. не только скорость увеличивается, но самое увеличение скорости в каждый данный момент возрастает. Сын хуже отца, внук хуже сына, и притом в большее число раз, нежели сын хуже отца. Объяснение этого явления лежит в воспитании, а для воспитания важны два момента: сумма педагогических убеждений воспитывающего поколения и те средства, которыми проводятся в жизнь эти убеждения. Сумма педагогических убеждений в массе была равна отрицательной величине, т. е. было бы лучше, если бы их вовсе не было.

Какую цель воспитания предполагал римлянин времен Империи? Воспитывать гражданина было не по силам изнеженной эпохе, да эти стремления были бы, кроме того, подавлены императорской полицией, если не в период воспитания, то при первой попытке воспитанника приложить их к жизни. Воспитывать человека не могла эпоха, где каждый, по мере возможности, был рабом и в то же время деспотом, смотря по обстоятельствам. Воспитывали юношу для двора и для светской жизни; учили его говорить по-гречески, и хорошо говорить, потому что главным предметом преподавания было красноречие, хотя применение его в суде и в администрации было сильно стеснено в период Империи. Юношу учили читать и писать; ему давали некоторые сведения из арифметики, и потом все внимание воспитателя обращалось на лингвистическую часть образования; преподавалась грамматика, диалектика и риторика; учили наизусть стихи и места из писателей; упражнялась память, развивалась диалектическая находчивость и мелкая изобретательность, дававшая средства переспоривать противника и убеждать слушателя; формальная сторона ума не была забыта; но ни школа, ни отеческий дом не давали реальных сведений и прочных нравственных убеждений. Детям давали педагога, их посылали в школу, причем рабы, назначенные для этой должности, несли за ними книги и письменный прибор, и все это делалось по привычке, по рутине, потому что так было заведено, по тому же самому, почему до позднейших императоров удержались республиканские формы. Воспитание домашнее было предоставлено случайности, и колорит его зависел от личности педагога, сомнительной и по своему положению, и по связанным с этим положением нравственным и умственным свойствам. Общественное воспитание, т. е. преподавание в школах грамматиков и риторов, было отрешено от действительной жизни. Красноречие не имело под собою почвы и потому вдавалось в фантастические бредни; чувство, возбуждавшееся прежде живою действительностью, сознанием своего гражданского достоинства, перешло в напыщенность и декламацию.

Послушаем, что говорит Тацит: " Теперешние ученые не знают законов, не помнят сенатских постановлений, смеются над правом, пугаются изучения мудрости, боятся советов опытности. Красноречие, изгнанное из своего царства, стесняется узкими, произвольно придуманными правилами; царица всех искусств -- красноречие, наполнявшее грудь высоким вдохновением, теперь обрезано, оборвано, преподается без торжественности, без почета, можно почти сказать, не как свободное искусство, а как какое-нибудь грязное ремесло" {De orator. dialog. 32. }. Далее он противуполагает современному воспитанию древнеримское, основанное на постоянном общении между жизнью и школою, на ежедневном практическом применении слышанных наставлений, словом, на совпадении нравственного воспитания с умственным обучением. Пробуждающийся ум мальчика искал себе пищи, а школа не давала ему ничего ни прочного, ни увлекательного.

Чем ничтожнее было образовательное влияние школы и домашнего наставника, тем сильнее должно было быть влияние окружающей среды, влияние случайное, из которого мальчик или девочка выбирали, конечно, то, что им нравилось, что бросалось в глаза, льстило чувственности и доставляло приятные ощущения. Окруженные рабами и рабынями, они не могли встречать с их стороны ни твердого сопротивления своим прихотям и капризам, ни разумного совета и предостережения. В родительском доме они видели постоянные пиры, где чванная роскошь патрона сталкивалась с низкой угодливостью клиента, где несправедливая запальчивость господина или его холодная жестокость давили безответного раба. Уберечь детей от подобных сцен было бы очень трудно, если бы даже об этом старались родители; но воспитание было положительно в загоне, на руках рабов, и потому ребенок мог видеть все, что происходило в доме и возбуждало его любопытство.

Вне дома ребенок бывал с родителями или педагогом в театре, смотрел трагедии, комедии и пантомимы, присутствовал даже при травлях зверей на арене и при гладиаторских играх, на которые даже Август приводил жену и детей {Suet. Aug. 45. }. И в театре, и в цирке ребенок мог многому научиться. В театре он видел, например, как приговоренный к смерти играл роль Геркулеса или Прометея и как в первом случае его сжигали в насмоленной тунике, а во втором -- приковывали к скале и выпускали на него медведя, заменявшего в этом случае того коршуна, который, по мифу, выклевывает у Прометея печень; он слышал страшные крики умирающего и радостные возгласы зрителей; он вырастал на подобных представлениях; тут формировались эстетические понятия, тут развивалось стремление к наслаждениям и определялся их выбор; тут росло нравственное чувство и решались вопросы о том, что хорошо и что дурно. Ясно, что когда он делался мужчиной, его огрубевшие нервы требовали больших потрясений; он уже не мог довольствоваться тем, что удовлетворяло предыдущее поколение. Только этим прогрессом жестокости можно объяснить себе тот факт, что народ и аристократы смотрели с одинаковым наслаждением не только на бой гладиаторов, где проявлялась по крайней мере пластическая сила, искусство и отвага, но и на то, как среди арены звери разрывали людей беззащитных, невооруженных и связанных. Гладиаторы -- порождение римского рабства; невероятное развитие этого учреждения при императорах характеризует время и, конечно, имело значительное влияние на склад народного характера.

Нибур выводит гладиаторские игры из обычая древних греков и римлян первых веков Республики приносить человеческие жертвы на могилах павших героев. Кроме того, у народов южной Италии был обычай заставлять сражаться между собою военнопленных. Эти два обычая слились между собою, так что в Риме, при торжественных погребениях, стали постоянно появляться поединки между пленными инородцами. Эти представления понравились народу, и эдилы ввели их в народные празднества. Рабство создало в Риме многочисленный класс людей, жизнью которых не дорожили ни государство, ни общество. Очень естественно, что при возрастающей жестокости римского народа, при тех средствах, которые давало рабство, при дешевизне людей, гладиаторские игры получили самое обширное развитие. С общественной сцены они проникли в частные дома, и комнатные гладиаторы, набранные из рабов и обученные фехтованию, сражались между собою в то время, когда господа обедали; чиновники, желающие задобрить народ, старались превзойти друг друга в роскоши предлагаемых зрелищ, и главная роскошь этих зрелищ состояла в числе сражающихся гладиаторов и в разнообразии их вооружения. Главные виды гладиаторов были Thrax, вооруженный коротким фракийским мечом, копьем и щитом, и Mirmillo, представлявший галла с широким мечом; далее retiarius с сетью и с трезубцем, старавшийся набросить свою сеть на голову Secutoris, вооруженного мечом и копьем и одетого в панцирь. Все они отдавались на обучение к ланисту (lanista), который заботился о их здоровье, хорошо кормил их и укреплял их силы гимнастическими упражнениями. Они, с своей стороны, обязывались страшною клятвою позволять делать с собою все, что будет нужно для удовольствия зрителей.

Императоры замечали не раз вредное влияние гладиаторских игр, как средства подкупать народ, и Нерон противодействовал этому своими указами. Вредного влияния этих зрелищ на характер народа не замечало ни правительство, ни писатели. Некоторые философы, особенно Сенека, возмущаются требованиями римской публики, желающей, чтобы гладиаторы умирали в грациозно пластических позах, но против самого учреждения в первом веке по Р. Х. не слышно ниоткуда энергического протеста.

Перехожу к семейной жизни древнего греко-римского мира. В греческой жизни не было места для многоженства; женщину не запирали в гаремы, ее не караулили евнухи, но о равноправности мужчины и женщины не думал ни народ, ни мыслители. На жену смотрели как на неизбежное зло, необходимое для сохранения порядка в доме и для произведения детей. Образование девушки ограничивалось тем, что ее учили необходимым домашним работам; сверх того, она должна была петь и плясать, чтобы принимать участие в некоторых религиозных празднествах. Вся добродетель ее состояла в хорошем хозяйстве и в беспрекословном повиновении мужу. В Афинах женщина постоянно считалась несовершеннолетнею, и даже мать поступала под опеку сына, достигшего законного возраста. Отец совершенно самовластно распоряжался личностью дочери и выдавал ее замуж за кого ему было угодно; по смерти отца его место заступал старший брат. По выходе замуж, женщина жила во внутренних покоях дома, редко видела посторонних и постоянно была окружена только своими рабынями.

Для гражданина супружество считалось нравственной обязанностью по отношению к государству, нуждающемуся в поддержании народонаселения; по афинским законам холостяк не мог быть ни оратором, ни полководцем, и несмотря на то, число холостяков постоянно увеличивалось, потому что мужчине общественное мнение предоставляло полную свободу в небрачных отношениях с женщиною. Целое сословие образованных и прекрасных гетер готово было удовлетворять его желаниям, и общественное мнение не могло осуждать этих отношений, когда изображения знаменитой гетеры Фрины стояли в храмах, как статуи Афродиты, и когда государственные деятели, художники, поэты и мыслители сходились в доме Аспазии и других подобных женщин. Брак не сковывал свободу мужчины; во-первых, жена не имела никаких средств, чтобы обуздать легкомыслие мужа, и общественное мнение нисколько не осуждало нарушителя супружеской верности. Во-вторых, муж при первом желании мог развестись с женою и тотчас вступить в новое супружество, только приданое бывшей жены должно было воротиться к ее родственникам. На малочисленность браков, кроме отношений к гетерам и наложницам, имела еще значительное влияние бугромания -- известный гнусный порок; против него ни один греческий писатель дохристианского периода не сказал серьезного слова обвинения. Поэты, ораторы и философы часто говорят о любви, и при этом вовсе не думают о женщине; были примеры, что в суде так же просто и бесцеремонно упоминалось о противоестественной связи мужчин, как и об отношениях любовника к гетере. С течением времени, когда цивилизация придумала для разврата различные удобства, были учреждены публичные дома, где жили и мужчины, и государство афинское стало брать с них определенную подать. Философы до такой степени любили предаваться этому гнусному пороку, что многие отцы решительно не позволяли своим молодым сыновьям посещать их и входить с ними в короткие отношения. Парменид, Эвдокс, Ксенократ, Аристотель, Полемон, Крантор, Архезилай и даже Зенон принадлежали к числу известных любителей этого порока. Порок этот и огромное число образованных гетер имели самое вредное влияние на судьбу женщин и девушек благородных семейств. Муж не видел в своей жене друга и даже не любил ее чувственной любовью; ему нужно было иметь детей, и он смотрел на брак чисто как на средство исполнить одну из обязанностей гражданина; потребности ума, сердца и даже чувственности могли быть удовлетворяемы вне дома, и потому женщина не нуждалась, по понятиям греков, в разностороннем образовании, которым пользовалась гетера. Два зла взаимно поддерживали друг друга, т. е. необразованность благородных женщин привлекала их мужей к гетерам и кинедам, а привязанность мужей к подобным личностям поддерживала невежество и неразвитость жен, почему они были принуждены довольствоваться хозяйственными заботами и обществом своих рабынь.

Разврат и отвращение мужчин от супружества уменьшали народонаселение, и Полибий {Dö llinger. S. 693. } уже жалуется на недостаток рабочих рук и на произведенное этим обстоятельством уменьшение плодородия почвы. Кроме малочисленности браков, уменьшению народонаселения на греческой почве содействовал общепринятый обычай вытравливать зародыш и выкидывать новорожденных детей, которых родители по каким бы то ни было причинам не хотели воспитывать. Этот обычай оправдывался законами и даже одобрялся мыслителями, подобными Платону и Аристотелю. Философы, жившие после Р. Хр., относятся к этому обычаю с негодованием; но зло, внесенное этими привычками в народную жизнь, въелось слишком глубоко, чтобы его могли искоренить поучения благонамеренных людей, вроде Музония Руфа или Плутарха.

В Риме{Dö llinger. S. 699-704. } супружеские отношения стояли под защитою религии и считались святынею, особенно в лучшие времена Республики. Римский брак может быть рассматриваем с гражданской и религиозной точки зрения. Как контракт между соединяющимися сторонами брак в Риме бывал двух родов, или cum manu или sine manu. В первом случае женщина совершенно поступала под власть мужа; он получал над нею отеческую опеку, мог наказывать ее и казнить смертью, не отвечая за то перед законом; собственность женщины поступала в распоряжение мужа, и он никому не отдавал в ней отчета. Во втором случае жена оставалась под покровительством родителей и родственников, и сама владела своим имением. Как религиозная церемония брак заключался при известных обрядах; жених и невеста приносили жертву и потом, сидя вместе на бараньей коже, съедали жертвенный пирог в присутствии великого понтифекса, главного фламина и десяти граждан-свидетелей. Другие формы брака (coë mptio и usus) были менее торжественны и вошли в употребление тогда, как религиозное чувство остыло и отошло в область прошедшего.

По словам Дионисия Галикарнасского{Dionys. II, 25. }, разводы были неизвестны в Риме 520 лет, т. е. до 234 г. до Р. Х. В этом факте нет ничего неправдоподобного. Когда патриархальность нравов доходила до того, что муж получал над женою право жизни и смерти, тогда очень естественно, что мужу не было надобности искать развода, а жена не могла на это отважиться. Из этого отсутствия разводов нельзя вывести заключения, чтобы римляне первых веков Республики были отличными семьянинами, особенно если сопоставить с этим фактом известный закон 12 таблиц, по которому сын, три раза проданный отцом в рабство, эманципировался из-под отеческой власти. Если закон оговаривал подобный факт, стало быть, он его предвидел и считал возможным. Из отсутствия разводов можно заключить только, что слабая сторона, женщина, терпела безропотно и, в случае оскорбления со стороны мужа, не смела обратиться к защите закона. Обширность власти римского pater familias {отец семейства, глава дома (лат. ) --Ред. } так известна, что ее не стоит оговаривать; по мере того как смягчались нравы, она стала ограничиваться контролем общественного мнения и цензорской власти; разводы стали чаще и, наконец, при императорах обратились в привычку. " Ни одна женщина, -- пишет Сенека {Deben. III. 16. }, -- не боится развода; многие знатные дамы считают свои лета не по числу консулов, а по числу своих мужей; они выходят замуж, чтобы развестись, и разводятся, чтобы вступить в новое супружество".

При ослаблении супружеских отношений стало уменьшаться и самое число супружеств. Август, заботливый блюститель народной нравственности, счел нужным обратить внимание на этот печальный факт. Он издал два закона: lex Julia и Pappia Poppaea, по которым все взрослые римляне были обязаны вступать в брак и производить детей. Холостяки и бездетные люди наказывались довольно значительным денежным штрафом, а женатые, имевшие троих детей, освобождались от некоторых повинностей и пользовались известными преимуществами. Как и следовало ожидать, закон этот не принес никакой пользы. Сам Август предоставлял иногда, в виде особой милости, неженатым людям " право троих детей". Преемники его поступали еще произвольнее, так что закон часто обходили и нарушали. Сверх того, удобства безбрачного состояния были так велики по понятиям тогдашних римлян, что денежный штраф не мог составить значительного противовеса. Семейная жизнь падала, и разврат усиливался.

Что было в Греции, то было и в Риме. Те же гетеры, те же кинеды, называвшиеся экзолетами. Первые римские императоры, до Нерона включительно, отличались самыми порочными наклонностями. Это засвидетельствовано Тацитом и Светонием. Жена Клавдия, Мессалина, до сих пор употребляется как нарицательное имя развратной женщины. Внучка Августа, Юлия, довела себя до такого цинизма, что дед принужден был выслать ее из Рима. Нерон, как известно, публично женился на Споре. Тиверий доходил на Капрее до какого-то исступления разврата. Юлий Цезарь находился в непозволительных отношениях с вифинским царем Никомедом, так что солдаты при триумфе Цезаря пели стихи следующего содержания:

Ессе Caesar nunc triumphat

Qui subegit Galliam.

Nicomedes non triumphat

Qui subegit Caesarem*.

* Ныне Цезарь торжествует,

Покоривший Галлию.

Никомед не торжествует.

Покоривший Цезаря

(Пер. Т. В. Поповой).

Нужно ли вообще приводить факты в пользу того мнения, что разврат императорского Рима перешел всякие границы? Достаточно сослаться на " Satyricon" Петрония. Там каждая страница есть красноречивый и неопровержимый факт. Отметив этот разврат как существующее явление, я перейду к характеристике внутреннего, интеллектуального и нравственного состояния языческого общества, т. е. к религии и философии.

Глава вторая

В первой главе я представил очерк политического, или внешнего состояния римского общества; в настоящей -- предметом моего обзора будет внутреннее, или религиозно-нравственное положение Рима.

Положительный, практический ум, преобладающий над творческою фантазиею, отличает римлянина от грека. В религии, где впервые проявляется народное миросозерцание, где каждый образ выражает собою или народный смысл, или историческое воспоминание, не могла не выразиться эта способность римского характера. Римская мифология, или вернее теология, как называет ее Нибур{Niebuhr. Vortrà ge ü ber Rö m. Alt. S. 432. }, составившаяся из этрурских, пеласгических и сабинских элементов, бедна вымыслами и образами, серьезна и представляет почти в первобытной наготе народные философемы, составляющие ее основание. О ней мало говорят древние писатели. Тот факт, что римская теология была почти вытеснена греческими мифами и в общественном сознании, и в глазах писателей -- заслуживает полного внимания. Он доказывает, что отвлеченная и серьезная догматика отечественной религии уступила место живой фантазии чужого племени и что римский народ, не находя в себе самом творческой силы, чтобы воплотить создания своей мысли, охотно заимствовал образы уже готовые, не заботясь о том, что эти образы не всегда соответствуют идее, и не предвидя того, что неудачное олицетворение отвлеченной идеи могло унизить то философское содержание, которое лежит в основе религии.

Первобытная римская теология основана на олицетворении тех сил природы, которые поразили воображение народа и представились ему наиболее самостоятельными и могущественными. Олицетворение это не было так полно и рельефно, как в греческой мифологии. Антропоморфизма почти не было, и только слабые его зачатки заметны в именах воплощенных стихий. Свет обожался под именами Janus и Jana, плодотворная сила земли называлась Saturnus и Ops, самая масса земли Tellumo и Tellus. Таким образом, каждая стихия распадалась в понятиях народа на мужеский и женский принцип, на оплодотворяющую и воспринимающую силу. Но из существующих материалов нельзя заключить, чтобы эти пары божеств находились в супружеских отношениях; о генеалогии их не говорится нигде; начало и конец божества признается неизвестным и непостижимым. Словом, силы природы признаются нравственно свободными существами, но на понятии существа и останавливается творчество народа; оно не ограничивает этого понятия личными особенностями, не стесняет его определенными качествами и таким образом не впадает в антропоморфизм. Кроме этих главных божеств, олицетворяющих великие силы природы, есть бесконечное число мелких божеств, в которых воплощаются все фазы развития животного и растительного царства. Несколько десятков божеств покровительствуют развитию пшеничного зерна и возрастанию колоса.

Мироправление, по понятию римлян, состоит под ведением трех сил. Выше всего стоят общие законы природы, по которым бытие развивается из понятия, и по которым все существующее произошло из творческой мысли какого-то, совершенно неопределенного, высшего существа. Внутри круга, очерченного законами природы, действует на отдельные роды существ и на единичные личности fatum (судьба, рок). Fatum имеет еще некоторые законы и как бы составляет дополнение и распространение основных и общих законов природы. Внутри законов fatum'а действует fortuna -- случай. По законам природы, замечает Сервий{Niebuhr. S. 438. }, человек может жить 120 лет; причем природа назначает только крайний предел -- maximum. Fatum ограничил закон природы, так что большинство людей живут не более 90 лет. Fortuna-случай может пресечь жизнь человека во всякую данную минуту, не нарушая ни законов природы, ни решения судьбы. На этом миросозерцании основано поклонение Фортуне, продолжавшееся в обширных размерах при Цицероне и во времена Империи{Ovidius. Fasta IV, v. 146, 364, 729. -- VI, v. 773. }. Природу и судьбу нельзя было изменить, но можно было надеяться умилостивить богиню случая.

Это миросозерцание оставляло место Промыслу и в то же время оберегало от фатализма; оно основано на том простом и здравом рассуждении, что я, как человек, подчинен известным физическим законам; я же, как определенная личность в своих отношениях к другим людям и к неодушевленным предметам, стою вне всякого заранее обдуманного плана. Если я закалываюсь кинжалом, то тот факт, что я умираю от раны, представляет собою осуществление закона природы, а тот факт, что я нанес себе рану, есть проявление моей свободной воли, до которого нет дела ни природе, ни судьбе {Filon. Etat moral et religieux de la socié té romaine (Mé m. de l'Insl. de Fr. Se. raor. et polit. Sav. Etr. T. l, p. 775). }.

Эта простая, строгая и серьезная религия не могла удовлетворять потребностям народа. Внутреннего смысла ее он не понимал, точно так же, как не понимает, напр< имер>, внутренних законов, по которым сложился язык, а внешняя сторона была слишком проста и суха, требовала напряжения ума и не говорила воображению. При первом столкновении с произведениями иноземной фантазии народ увлекся ими и перенес к себе то, что для него было особенно привлекательно, т. е. пышные обряды, религиозные игры и поэзию; но патриотизм и консервативный дух народа не позволили прямо заместить отечественное божество пришлым; нужно было соединить одно с другим; безличные существа, населявшие римский невидимый мир, как нельзя больше были способны соединяться с какими бы то ни было личностями космических божеств, происшедших из олицетворения природы; и вот разные древнесабинские, этрурские и пеласгические имена слились с представлениями об олимпийцах, личностях совершенно очерченных, имевших полную человеческую индивидуальность и получивших, благодаря поэтам и художникам, внешнюю историю, генеалогию и физиономию. Юпитер-Зевс, Юнона-Гера, Минерва-Афина, Церера-Деметра, Либер-Вакх, Либера-Персефона, Диана-Артемида и т. д. населили собою римский олимп, царем которого явилась величественная фигура Юпитера капитолийского. Еще при Тарквинии Приске существовали антропоморфические изображения богов; сивиллины книги предписывали приносить жертвы греческим богам и поклоняться Аполлону; дельфийский оракул, с которым советовались и правительство, и частные лица, указывал тоже на греческий культ. Этот культ был богат, весел и изящен; он нравился народу, и древнеиталийские обряды мало-помалу выходили из употребления или изменяли свой первобытно-простой и серьезно-нравственный характер. Так, в древней религии не было кровавых жертвоприношений; вероятно, из древнейшего периода сохранились возлияния и приношения, совершавшиеся в честь домашнего бога (lar) и гения места (genius loci); им приносились цветы и делались возлияния вином и молоком. Но греческий культ скоро проник в Италию, явились simulacra -- идолы богов, и на алтарях их полилась кровь жертвенных животных; явился даже обряд lectisternia, которого грубая чувственность стоит в ярком противоречии с спиритуализмом древней теологии. В важных случаях, при опасности государства или после счастливого события, когда нужно было умилостивить или поблагодарить богов, устраивался роскошный обед, на стол ставилось золото и серебро, составлявшее собственность храмов, а на ложах возле стола располагались статуи тех богов, для которых устроен был пир. Об устройстве таких пиров говорит Тацит. После большого пожара в Риме Нерон счел нужным умилостивлять богов; обратились к сивиллиным книгам, стали молиться Вулкану, Церере и Прозерпине; римские матроны отправились на берег моря и морской водой оросили храм и статую Юноны; наконец, те же матроны устроили ночные бдения. Когда все это не помогло, то для окончательного успокоения встревоженных умов Нерон казнил самыми разнообразными казнями множество христиан, которые уже в то время возбуждали недоверие и ненависть римлян (Ann. Lib. XV, с. 44).

Игры состояли в ристании на колесницах и в кулачных боях; в этих играх принимали участие только рабы и вольноотпущенные, а природные римляне считали унизительным сходить на арену. Это обстоятельство, мне кажется, объясняется иностранным происхождением этих религиозных обрядов и увеселений. Игры (ludi) не имеют ничего общего с гладиаторскими зрелищами. Они были веселого характера и оканчивались без кровопролития; все они состояли в сценических представлениях и в ристании на колесницах; от них строго отличаются гладиаторские представления, называвшиеся spectacula и не имевшие религиозного значения. При этом наплыве греческих представлений и обрядов, из чисто римского культа осталась только иерархия, которая своим устройством доказывает, что в Риме влияние религии на государственные дела было несравненно сильнее, нежели в Греции. Греческие жрецы были почти исключительно служителями при жертвоприношениях; в Риме существовали целые коллегии жрецов, имевших законодательную власть и политическое значение {Первая из этих коллегий были понтифексы, во главе которых стоял pontifex maximus, передавший впоследствии свой титул папе. Они были судьями духовных дел, законодателями касательно церемоний и обрядов, прав и обязанностей жрецов; они судили нарушителей, имели jus quaestionis и могли даже осуждать на смерть. Они заведовали календарем, установляли подвижные праздники и решали вопрос, какие дни счастливые (fasti) и несчастные (nefasti). Со времен Августа звание pontifiicis maximi сделалось неотъемлемой принадлежностью императора, и до времен Феодосия даже христианские императоры отправляли эту должность. Понтифексы сами не приносили жертвоприношений, и только в самых торжественных случаях император освящает жертвенное животное, которое потом ударяет молотом рора, а зарезывают рабы. Pontifex maximus был всегда один: число других понтифексов изменялось, постоянно увеличиваясь. Сначала было два, потом четыре, потом при усилении плебеев четыре из патрициев и четыре из плебеев, и наконец, после Суллы, пятнадцать. С увеличением числа падало значение должности, которая в период Империи сделалась чисто номинальною.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒