Глава вторая 3 страница

Вторая Пуническая война в отношении к распространению рабства, как и во многих других отношениях, составляет поворотный пункт в истории римского народа. Войны, веденные до этого времени, были сопряжены с некоторою опасностью для самого Рима; после сражения при Заме Рим почувствовал себя хозяином образованного мира, и историки не трудятся даже записывать число людей, проданных в рабство и приведенных в Рим {Wallon. II, 37. }. Некоторые цифры, встречающиеся довольно редко, показывают, что целые народонаселения обращались в невольников. После низложения Персея в одном Эпире продано в рабство 150 000 человек {T. Liv. XLV. 34. }; Марий привел в Италию 90 000 пленных тевтонов и 60 000 кимвров. В царстве Митридата Лукулл набрал так много добычи, что раб продавался по 4 драхмы (около 90 к. ), а вол по 1 драхме (около 23 к. с. ) {Appianus. Bell. Mithr. 78. }. Кроме войны, важным источником рабства был морской разбой {Cic. Pro lege Manil. 12. }. Пираты делали высадки на берега, захватывали попадавшихся обывателей и путешественников и продавали их на чужую сторону. Иногда губернаторы провинций именем данной им власти обращали в рабство и продавали с публичного торга значительное число вверенных им жителей {Val. Max. IX. 6. }. Вифиния, Галатия, Каппадокия, Сирия, Греция были обращены в обширные рынки рабов!

Этот род торговли перешел в частные руки и сделался предметом самых обширных спекуляций; закон определял отношения между покупщиком и продавцом рабов с такою тщательною осмотрительностью, которая прямо показывает всю важность этой торговли как в коммерческом, так и в житейском отношении, т. е. как для выгод продавца, так и для домашнего комфорта покупщика {Wallon. II, p. 51-70. }. В этот период времени, между второю Пуническою войною и началом Империи, владения богачей приняли самые обширные размеры. Неудавшаяся попытка Гракхов восстановить забытые полевые законы Лициния показывает ясно, как крепко владели богачи тем, что они присвоили себе из общественного поля. При этом нужно еще заметить, что Тиверий Гракх не требовал исполнения Лициниевых законов во всей их строгости. Он понимал требования времени и потому предоставил, кроме 500 югеров, на каждого неотделенного сына по 250-ти; остальное количество земли общественного поля он предлагал выкупить у богачей; стало быть, с его стороны уступка была сделана, но этой уступки показалось мало, и оба Гракха заплатили жизнью за свои усилия дать римскому простолюдину оседлость и обеспеченный труд. Распространение больших владений изменило направление сельского хозяйства; обширные земли богачей были превращены в пастбища, и скотоводство, требующее большого пространства земли и незначительного количества рук, было признано большинством римских агрономов самым выгодным промыслом. Катон Старший на вопрос, чем лучше всего заниматься хозяину, отвечал: хорошо пасти стада. А второе? -- Порядочно пасти стада. А третье? -- Дурно пасти стада. А четвертое? -- Пахать землю{Cic. De offic. II. 25. }. Колумелла и Варрон в агрономических своих сочинениях жалеют об упадке земледелия, но не считают его промыслом более выгодным; они жалеют не столько об упадке этой отрасли сельского хозяйства, сколько о падении того патриархального быта, с которым была связана эпоха его процветания. Оба они советуют употреблять на сельские работы рабов и заменять их наемниками только при очень спешной работе или при обработывании полос земли, отличающихся тяжелым климатом.

Из этого ясно, что обязательный {Varr. I, XVII. Colum. I, VII. } труд совершенно вытеснил вольный; у Варрона и особенно у Колумеллы несколько глав посвящено советам касательно выбора домоправителя (villicus) и экономки (villica) из рабов, касательно обращения с рабами, касательно их жилищ, их пищи и распределения работ и наказаний. О вольных работниках упоминается несравненно реже и постоянно мимоходом. Отнявши у бедняков земли, богачи отняли у них и работу; толпа бездомных и поневоле праздных граждан стеклась в города, и особенно в Рим; там, со времени Кая Гракха{Арр. В. civ. I, 21. Cic. Pro Sestio, 25. }, производились безденежные раздачи хлеба; там можно было продавать на выборах свой голос, можно было пользоваться возникавшими волнениями и ловить рыбу в мутной воде; словом, столица Республики представляла множество средств к существованию; средства эти не могли назваться ремеслами, не нарушали праздности, но доставляли пропитание, требовали той шумной суетливости, которую всегда любила чернь южного народа, и принуждали кандидатов в публичные должности заискивать в них сторонников и забавлять их зрелищами, которые для них были так же необходимы, как даровой кусок хлеба. При Тиверии Долабелла постановил законом, чтобы гладиаторские игры праздновались ежегодно кандидатами квестуры{Tacit. Ann. XI, 22. }. Вредное влияние этого обычая задобривать народ зрелищами распространилось из Рима на провинции, и Нерон в свое второе консульство запретил прокураторам давать игры гладиаторов {Tacit. Ann. XIII, 31. }, потому что это мотовство, говорит Тацит, " наравне с лихоимством изнуряло подданных и давало средства заглаживать происками грехи распутства".

В отношениях народа к чиновникам, как в отношениях его к императорам, правительство систематически развращало народ, а развращенный народ своею продажностью, рабским терпением и вспышками буйства оказывал вредное влияние на нравственность правителей. Эти печальные свойства римской черни не могут быть поставлены ей в вину; у нее не было ни имущества, ни обеспеченного труда; в городах вся ремесленная и фабричная деятельность находилась в руках рабов; богатые аристократы делали все, что было нужно, у себя дома; у них были сотни доморощенных или купленных за дорогую цену ремесленников, поваров, художников, писцов и ученых. Надписи в так называемых колумбариях (columbaria -- высокие и обширные залы, в которых располагались в несколько ярусов урны (ollae) с прахом рабов и вольноотпущенных, служивших в важных домах{Wallon, II, p. 145. }) показывают названия различных должностей, которые занимали рабы, служившие господину в городе (familia urbana). Число и разнообразие этих названий может дать понятие о том, до какой степени аристократы могли удовлетворять трудом своих рабов тем потребностям, которые в нашем обществе удовлетворяются фабричного деятельностью. Фабрикантам, поставлявшим свои продукты людям менее богатым, было также всего выгоднее покупать за незначительную цену молодых рабов, обучать их известному ремеслу и потом в течение всей их жизни пользоваться их заработками. Мы знаем положительно о подобных спекуляциях в области книжной торговли.

Помпоний Аттик, друг Цицерона, завел в Риме первое значительное заведение для переписывания и продажи книг. В его мастерской работали, вероятно, целые сотни писарей и переплетчиков, потому что сочинения любимых авторов издавались нередко в числе нескольких тысяч экземпляров, и каждый экземпляр продавался в переплете. После Помпония Аттика, в период Империи, изданием книг занимались в самых обширных размерах братья Созии, издатели Горация, Атрект, Валериан Поллий, Трифон, издавший Марциала и Квинтилиана, и много других, имена которых дошли до нас и свидетельствуют этим обстоятельством об обширности и важности их предприятий. Что в этих мастерских работали рабы, это почти не требует доказательств. Во 1-х, пользоваться их трудом было выгодно для хозяина; во 2-х, писцу необходимо было известного рода образование и привычка к делу; писцы эти писали чрезвычайно скоро; Марциал говорит, что писец в 1 час переписывал вторую книгу его эпиграмм, состоящую из 540 стихов{Mart. Il, I. }. Они писали под диктовку, потому что все разом не могли списывать с небольшого числа экземпляров еще неизданного сочинения. Стало быть, эти писцы должны были писать четко, скоро и правильно, и потому это дело никак не могло быть доверяемо вольным поденщикам. Надо было, чтобы будущий писарь пробыл несколько времени в учении, и потому всего удобнее было для издателя книг обучить этому искусству собственных рабов, которые не могли оставить произвольно его мастерскую и, выучившись скорописи, перейти к кому-нибудь из его конкурентов{Schmidt. Geschichte der Denk und Glaubens Freiheit im Rom I-ten Jahrhundert der Kaiserherrshaft, p. 109-155. }.

Итак, вот какое влияние оказывало рабство на низшие классы: оно вытеснило сначала мелких земледельцев, потом вольных арендаторов (coloni), доставив богачам средства обработывать с значительною выгодою обширные пространства земли, составлявшие latifundia. В городах, и особенно в Риме, рабство если не совершенно вытеснило, то по крайней мере значительно стеснило ремесленную деятельность свободных людей.

Составляя почти исключительную принадлежность рабов, эта деятельность навлекла на себя презрение свободных сословий, презрение, от которого не умели отделаться самые сильные умы древности: Платон, Аристотель, Цицерон и Тацит. Трудно было вольному плебею найти себе работу, и, когда он ее находил, она не давала ему ни выгоды, ни почета. Мы уже видели выше, каким образом Варрон и Колумелла, писавшие свои теории для богачей, потому что только богачи могли возвышаться до теории, советуют прилагать к делу вольный труд в сельском хозяйстве. Для низшего класса оставались еще некоторые низшие общественные должности, которые, несмотря на существование многочисленного класса государственных рабов (servi publiai), исправлялись большею частью свободными гражданами. Плебеи служили ликторами, герольдами, трубачами и общественными писарями. Из них же было много консулов, преторов и т. д. Должность последнего рода занимал, как известно, Гораций; он вспоминает о ней в сатирах, следовательно, она не считалась унизительной и рабской.

Конечно, количество этих должностей было так ограничено, что предоставление их свободным людям не могло произвести чувствительного изменения в положении римского плебейства. Чем занималась бездомная масса, как она жила, трудно себе представить. " Satyricon" Петрония, в котором он выводит приключения образованного гражданина Энколпия и его друзей, ясно показывает, что бродяжничество, воровство и часто насильственный грабеж были в порядке вещей, никого не удивляли и не казались страшною крайностью для того, кто на них пускался. Из " Сатирикона" видно, что можно было украсть, ограбить и остаться порядочным человеком. На другой день после отчаянной проделки, к которой его вынудило безденежье, Энколпий обедает у богача Трималхиона и с одинаковым добродушием рассказывает читателю о том, как он обокрал корабль, и о том, как был сервирован богатый стол его хозяина. В каждом из своих клиентов богатый аристократ видел самое постыдное, яркое раболепство, в каждом из них он мог предполагать самые порочные наклонности, потому что связь между патроном и клиентом основывалась на корысти, с одной стороны, и на тщеславии, с другой. После этого понятно, почему клиенты встречали за обедом у патрона самые грубые оскорбления, почему им подавали дурное кушанье, почему их поднимали на смех, как шутов, почему за ними наблюдали, как за мошенниками. Клиенты сносили это обращение, и число их постоянно возрастало, стало быть, они заслуживали свою судьбу. Перед абсолютною нравственностью виноваты и патрон, и клиент. Перед судом истории не виноваты ни тот, ни другой; оба являются жертвами и естественными следствиями своего времени, приготовленного целым рядом предшествовавших столетий, и задача историка исполнена, если он, объяснив связь причин и следствий, сдержит слишком строгий приговор читателя над личностью, сословием, народностью или эпохою. Единичное зло ничтожно там, где общая система не допускает никакого добра...

В третий раз в этой беглой характеристике римской жизни я встречаюсь с таким положением вещей, в котором две стороны взаимно развращают друг друга (император и народ, чиновники и управляемые, патроны и клиенты). По моему мнению, это, во-первых, подтверждает историческую мысль, что общество есть организм, в котором каждое отправление обусловливается общим его положением и в свою очередь обусловливает это общее положение. Во-вторых, в отношении к рассматриваемой эпохе это доказывает совершенно осязательно, что никакие внешние реформы не могли оживить и обновить разлагавшийся организм. Император мог перестать быть деспотом; через это не прекратилась бы возможность деспотизма; эта априоричная мысль подтверждается на единичном примере. Нерве и Траяну, как мы знаем из Тацита, трудно было оживить науку, которую задушил Домициан. Чиновники могли прекратить лихоимства и угнетения; от этого не воскресло бы в народе давно подавленное и заглохшее чувство нравственности и человеческого достоинства. В отношениях между патронами и клиентами нельзя даже допустить того предположения, которое я допускал в первых двух примерах; там стояли лицом к лицу правительство и народ, а в правительстве, в котором инициатива зависит от воли одного лица, можно себе представить возможность довольно внезапного изменения. Но патроны и клиенты -- представители двух сословий; они могли перемениться только тогда, когда новый дух проник бы собою все общественное сознание; чтобы патрон стал уважать клиента, нужно, чтобы клиент заслужил это уважение; чтобы клиент возвысился в нравственном отношении, нужно, чтобы он почувствовал свое человеческое достоинство и увидал в других уважение к своей человеческой личности. Словом, нужно, чтобы в понятиях обоих сословий, в миросозерцании целого народа произошел крутой переворот; нужно, чтобы он в обоих сословиях произошел одновременно, потому что в противном случае они стали бы мешать друг другу, и одно потянуло бы назад другое. Никакая lex agraria или lex frumentaria не могла этого сделать; если бы даже было возможно разделить земли, дать на каждого пролетария по семи югеров, купить ему земледельческие орудия, то его пришлось бы насильно выгонять из Рима и насильно заставлять пахать и сеять; пришлось бы воспитывать насильственными мерами целую нацию, а в нации в периоды самого жалкого распадения есть по крайней мере одна страшная сила -- сила инерции. Одному не поднять гору, хотя бы никто не мешал ему, и в истории, конечно, нет ни одного примера, чтобы правительство переделало жизнь и нравственность своего народа. Не могло также произвести значительной перемены воспитание высшего класса или распространение между аристократами какой-нибудь философской доктрины. Что сделали академия, стоицизм, эпикуреизм, пифагореизм? Они породили множество почтенных, чистых личностей, на которых с любовью отдыхает взор историка, но которым публицист откажет в чувствительном влиянии на эпоху. Они были чужды массе и чуждались ее сами. Они отказывались от влияния на практическую жизнь, они ею брезгали, боясь замарать об нее руки; они проповедовали полное равнодушие ко всяким внешним интересам, к сословным различиям, к страданиям раба и бедняка; к этому презрению нельзя применить пословицы: " сытый голодного не разумеет", потому что Эпиктет, громче и яснее всех высказавший это презрение, был сам почти нищий, вольноотпущенный Епафродита, человек, искалеченный рабством.

Все дело в том, что философия эта была умозрительная и не хотела, да и не могла выйти из мира идей; это была внутренняя сторона готовившейся реформы, сторона, доступная меньшинству и не заботящаяся о массе, потому что она вообще не заботилась о пропаганде и практическом влиянии. " Должен ли философ, -- спрашивает Эпиктет, -- приглашать людей слушать его учение? Солнце, пища и питие сами привлекают к себе людей. Должен ли философ каким-нибудь другим образом привлекать к себе тех, кому он желает принести пользу? Какой врач предлагает больному полечить его? А впрочем, я слышал, что теперь в Риме врачи делают подобные предложения". Философия эта сделала свое дело, но не могла сделать всего дела. Она не создала ничего, но разрушила все старое и отжившее, все рамки сословных и национальных предрассудков; она пришла к печальному заключению: суета суетствий и всяческая суета. " Паук, -- пишет Марк Аврелий, -- гордится тем, что поймал муху; иной человек -- тем, что поймал зайца в тенета; другой -- сардинок в сети; третий -- кабанов; четвертый -- медведей; пятый -- сарматов" {Comm. X, 10. }. Не от древних философов надо было ждать обновления. Движение идей подготовляется незаметно и в небольшом кружке, и тогда его понимают немногие, а масса к нему равнодушна или смотрит на него, если только знает о его существовании, с недоверием, с боязнью и ненавистью. Движение в области жизни, в практической нравственности и в религии находится в органической, хотя часто и отдаленной связи с движением идеи; оно начинается в самом народе, на площадях, в городах и в селениях, и увлекает за собою целые поколения, без различия сословий, часто даже без различия национальностей. Чтобы увлечь за собою всех, это движение должно произойти в той сфере, которая составляет общее достояние богатых и бедных, образованных и необразованных, знатных и незнатных; оно не может совершиться ни в области чистой мысли, потому что даже существование этой области сознается немногими, ни в сфере житейских интересов, потому что здесь никакая реформа не может возбудить единодушного сочувствия людей, стоящих на различных или даже на крайних ступенях общественной лестницы. Остается только одно общее поле: практическая нравственность и религия -- философия массы. Я по своему предмету имею дело с попыткою подобной реформы, и потому эта приготовительная глава должна, между прочим, отвечать на один важный вопрос, обусловливающий собою достоинство реформы и, следовательно, умственную и нравственную личность реформатора, на вопрос, насколько предпринятая реформа была нужна эпохе, насколько ее требовали те условия, при которых слагалась вседневная жизнь народа?

Чтобы покончить с рабством, остается охарактеризовать положение раба перед законом и отношения его к господину, т. е. нравственное влияние, которое рабство оказывало на рабов и владельцев. Раб (mancipium) был вполне вещью в римском праве Республики и первых двух веков Империи; самое его название среднего рода показывает, что народная логика не заботилась даже о разграничении пола в личности раба. Раб nullum caput habet {Instit. I, XVI, 4. } (не имеет никаких прав), и потому diminutio capitis, бывшее, как известно, трех родов и означающее отнятие у свободного человека известной части его прав и преимуществ, для раба не имеет места. Раб переходит от одного господина к другому, и положение его от этого нисколько не изменяется. Господин может подарить своего раба, отдать его напрокат, заложить, променять, продать, уступить для заключения мировой в тяжебном деле; за долги господина он может быть взят кредитором или продан с аукциона наравне с прочею движимостью {Wallon, II, 181. }. Раб самовольно не может иметь собственности; все, что он приобретает, по закону принадлежит господину; если же господин предоставляет какое-нибудь имущество во владение рабу, то раб владеет им, пока господину не придет в голову взять его назад. От господина зависит во всякое время увеличить или уменьшить имущество раба, или вовсе отнять его. Как собственность, так и личность раба находятся в полном его распоряжении. Господин имеет над своими рабами право жизни и смерти; раба, осужденного на смерть господином, казнили публично, и в этом не было никакого нарушения закона, потому что на господина не было апелляции и закон не входил в отношения его с рабами. Римский всадник Ведий Поллион, современник и приближенный Августа, бросал провинившихся рабов в садок, где их живьем съедали мурены; он любил смотреть на подобные казни и потому придирался к каждой мелочи, чтобы потешать себя этими казнями. Однажды у Пол-лиона обедал Август; раб уронил хрустальную вазу, и хозяин объявил ему, что он будет казнен. Рабу нечего было терять; он бросился в ноги к Августу и умолял его об одной милости, чтобы его не бросали на съедение рыбам, а казнили как-нибудь иначе. Август ужаснулся и пришел в негодование; он простил раба и приказал перебить у Поллиона всю хрустальную посуду. Нарушителем закона явился император, но произвольный поступок Августа не облегчил положения рабов на будущее время. Продолжал ли Поллион по-прежнему кормить рабами своих мурен, этого мы не знаем; знаем только, что во времена Ювенала слово господина или госпожи по-прежнему вело раба на крест или арену, где его разрывали звери {Juven. Sat. Vl. }; но уже при Адриане и Марке Аврелии владельцу было запрещено отправлять своих рабов на борьбу с зверями {Wallon, III, р. 61. }, а Антонин за убиение раба положил с господина одинаковое взыскание, как за убийство вообще. Смягчение нравов, на которое я указал, говоря о мнениях философов о рабстве, проявилось, как видно, и в законодательстве, и в судопроизводстве. Но это смягчение есть уже уклонение от чистого принципа древности, уклонение непоследовательное, в котором мы уважаем пробуждающуюся гуманность, но в котором нет строгой логики, необходимой в законодательной системе и отличающей собою древнее римское право. Вот яркий пример гуманной непоследовательности этих законов. Если женщина забеременеет в рабстве, а ребенок родится, когда мать отпущена на волю, то ребенок свободен. Если свободная женщина забеременеет и родит ребенка, сделавшись рабою, -- ребенок остается свободным. Очевидно, что этих двух статей закона нельзя подвести под общее, отвлеченное юридическое положение; зато в них как нельзя лучше видно стремление правительства облегчить всеми возможными средствами положение рабов. Но в пределах той эпохи, когда жил и действовал Аполлоний Тианский, раб был вполне вещью; так смотрел на него господин, так смотрело и государство. Если он и отличался от вещи, то это, конечно, было для него невыгодно. Отличие состояло в том, что раб, сделавший преступление без ведома, согласия или приказания господина, отвечал за него перед законом. Преступнику-рабу было тяжелее, нежели преступнику свободного звания. Раб не мог просить защиты народного трибуна; судьями его были чиновники, заведовавшие уголовными наказаниями (triumviri capitales) и, следовательно, привыкшие видеть страдание и слышать бесплодные просьбы; после произнесения приговора он не мог просить о вторичном пересмотре дела в высшей инстанции. Наказания для рабов бывали обыкновенно на одну степень строже наказаний, назначаемых свободным людям. Свободного били палкой, раба -- кнутом; свободного осуждали на работу в рудники, раба за ту же вину возвращали господину, вменяя последнему в обязанность держать его на работе в оковах. Смертная казнь была тоже различная: свободному рубили голову мечом, рабу -- топором; свободного сбрасывали со скалы, раба -- вешали или распинали. Рабу приходилось плохо в суде, даже когда он не был причастен к преступлению: его часто казнили по одному подозрению или в пример другим.

Городской префект времен Нерона, Педаний Секунд, был убит своим рабом; по обычаю древних повели на казнь всех рабов, живших с ним под одною кровлей, всего 400 человек; это возмутило народ и произвело в городе волнение; в сенате тоже рассуждали о том, не изменить ли обычай древних; но против этого мнения восстал К. Кассий, решительный приверженец старины; он произнес речь, в которой доказал необходимость примера; его доводы могут показаться возмутительными, но если разобрать их хладнокровно, то окажется, что он только последовательно проводит принцип рабства. Учреждение, которое само по себе есть насилие и несправедливость, может держаться только несправедливыми и насильственными мерами. В сенате послышались голоса, выражавшие сострадание к полу, к возрасту, к числу приговоренных, к очевидной невинности многих из них; но мнение Кассия превозмогло. Между тем на пути, по которому надо было вести приговоренных, собрался народ, вооруженный камнями и головнями. Нерон издал грозный эдикт; осужденных повели с военным конвоем, и приговор был приведен в исполнение {Tack. Ann. XIV. 42-45. }. Когда рабу приходилось быть свидетелем в суде за или против обвиненного, дело никогда не обходилось без пытки. Слово раба и его свидетельство только при пытке получало значение; клятва его не ставилась ни во что. Август не любил без особенной надобности пытать рабов, но при разборе важных государственных дел или страшных преступлений он считает пытку самым действительным и верным средством добраться до истины {Wallon. II, 186. }. Когда господин хотел оправдаться во взводимом на него обвинении, он предлагал подвергнуть пытке кого-нибудь из своих рабов, и следователи обыкновенно принимали это предложение. Если раб молчал или говорил вещи, не имеющие ничего общего с обвинением, подсудимого оправдывали или, по крайней мере, считали незнание раба за одно из доказательств невинности господина. Если раб умирал среди истязаний в деле, не касающемся господина, то последнему платили за него справочную цену.

Смерть раба считалась в этом случае, как и во всех остальных, ущербом для владельца, и потому денежное вознаграждение исправляло все дело. Впрочем, денежное вознаграждение было недостаточно, если посторонний частный человек убивал или увечил чужого раба. Тут кроме материального ущерба господину наносилось оскорбление, и за подобное нарушение прав римского гражданина начинался особый процесс. Закон Аквилия определяет наказание за беспричинное умерщвление чужого раба и чужой скотины; от этого сравнения домашнего скота с домашней челядью выигрывал, конечно, один господин убитого или изуродованного раба {Wallon. II, 199. }. Самому рабу не могло быть нанесено оскорбление; обругать раба или ударить раба кулаком, за дело или по простому капризу, мог первый встречный совершенно безнаказанно; это предвидит и разрешает буква закона {Institut. IV, IV, 3. }. Отвергая в рабе присутствие какой бы то ни было личности, римское право не могло допустить для раба и существование семейства. Может ли человек, не имеющий ни личности, ни собственности, ни права приобретать для себя, -- может ли такой человек заключить какое-нибудь обязательство, может ли он дать клятву в супружеской верности, когда для него вообще не существует клятвы? Ответ на этот вопрос ясен, и потому раб мог иметь только сожительство(contubernium), которое заключалось и расторгалось по воле господина; если для этого и спрашивали иные гуманные господа согласия соединяемых сторон, то это была чисто их добрая воля, и только при позднейших императорах признаются до некоторой степени семейные узы между рабами {Wallon. III, 57. }. Так как между рабами не было брака, то не могло быть и нарушения супружеской верности; если раб был любовником свободной женщины, тогда, конечно, его наказывали за дерзость и за бесчестие, оказанное свободной женщине. Везде и во всех отношениях с рабом обращались как с вещью, а наказывали его как человека, или по крайней мере как существо, сознающее свои поступки и, следовательно, отвечающее за них. От раба требовали известных добродетелей, за которые ему никто не оказывал уважения или сочувствия, но за отсутствие которых его истязали и наказывали. " Когда господина убивают, -- говорит закон, -- то рабы должны подавать помощь и оружием, и рукою, и криком, и закрывая его собственным телом. Если они, бывши в состоянии сделать это, не сделали, то их по справедливости следует казнить" {Modestinus de Senatus Consultu Silaniano. }. Закон, устами холодного мыслителя, юрисконсульта, требует от раба положительной добродетели, подвигов самоотвержения, вменяет их ему в обязанность, и в то же время отвергает в нем личность.

Объяснить эту чудовищную непоследовательность можно только безобразным эгоизмом древности. Законодатель писал законы, не умея перенестись в положение того человека, которому придется им подчиняться. Оттого в одном лице хотели для собственного комфорта соединить свойства, взаимно исключающие друг друга. Раб должен быть мертвым орудием; в нем должно молчать нравственное чувство, когда господин бьет его отца, мать, друга, его самого, когда насилуют его жену, дочь; малейшее возмущение в подобном случае ведет за собою мучительную смерть или каторжную работу, плети, цепи, голод и подземельное заключение; и в то же самое время хотят, чтобы этот идеал раба, эта вещь, при опасности, угрожающей господину, нашла в себе энергию, храбрость и самоотвержение, свойства, возможные только при сознании и уважении собственной личности. Впрочем, до того, каким образом раб исполнит предписанное волею господина или законом, до этого нет дела ни владельцу, ни государству. И тот, и другой говорят: " чтоб было сделано", и наказываю ослушников, не разбирая злостных и несчастных. Личный интерес владельца и безопасность государства говорили громко и решительно, подавляя без труда естественный голос человечности. Личный интерес владельца определял частные условия быта рабов. В нем не было удобств жизни; было только то, что нужно, чтобы не умереть и чтобы быть в состоянии работать. Приказчику (villicus) и пастухам давалась месячина, т. е. определенное, очень ограниченное количество хлеба; другим рабам готовился общий стол; платье давалось на два года; пара толстых башмаков должна была служить столько же. Если принять в соображение, что это предписания агронома и эконома, что это, следовательно, норма, от которой хозяева удалялись охотно в худшую сторону; если представить себе, сколько из отпускаемых денег шло в карман приказчику (villicus), который имел обыкновенно свое имущество и, вероятно, прятал от хозяина свои деньги, как это делают и наши приказчики, -- то можно вывести заключение, что рабы были постоянно впроголодь и что Scriptores rei rusticae {Писатели о сельском хозяйстве (лат. ). -- Ред. } недаром ставят воздержание в число главных добродетелей раба. Помещение было тесное и, вероятно, мало отличалось от хлевов, а если и отличалось, то вряд ли в лучшую сторону. Колумелла, Варрон и Катон заботятся о жилищах рабов только в видах более бдительного и постоянного надзора за ними. Для рабов, осужденных носить цепи, Колумелла отводит жилища под землею, вроде казематов, освещенных сверху узкими окнами, до которых нельзя было бы достать рукою. Для рабов не было праздников; рабочие волы, по обычаю древней религии, отдыхали в известные дни, но рабам Катон в праздники назначает работы, не требовавшие содействия рабочего скота: они могут чистить сады, полоть луга, копать канавы, очищать бассейны и поправлять дороги{De re rustica. § 4. }.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒