Москва. Реквием 33 страница

А потом Александр позвонил Валенкову и попросил дать его машину, чтобы сбить преследователей со следа, на случай, если их уже засекли. Он помнил, как они ехали с Колей Кинг-Конгом всю ночь в Москву, и как всю дорогу безучастным комочком вжималась в угол сиденья Аэлита, молча глядя в пол и не отвечая на вопросы Александра, не разговаривая и ни на что не реагируя. И Александр был в полном отчаянии: из-за Никитина и из-за Аэлиты — из-за всего, что случилось и из-за всего, чему еще суждено произойти. Однако, лишь одно было важно в тот момент: Элю нужно вывезти как можно дальше и спрятать как можно надежней. Бандиты будут искать ее и убьют, чтобы расчистить себе дорогу к никитинскому заводу. Учитель! Только на него надеялся Александр; только Хромов мог в этой ситуации сделать что-то, придумать что-то, обеспечить девочке защиту. Он вез Аэлиту к Учителю и говорил ей, что они едут к ее дедушке. Он знал о той сказке, которую придумала сама себе Аэлита, и в которую она до сих пор верит: что у нее есть замечательный, необыкновенный дедушка, которого она очень любит. Про милого дедушку своего она врала всем своим подружкам, но это трудно было назвать ложью, потому что она сама, кажется, искренне верила в свою придумку. Никитин удивлялся однажды: «Не понимаю, откуда у нее этот бзик взялся. Ну, ладно бы ей в семье любви не хватало, заботы и тепла. Ведь принцессой же растет, да нет — ангелом во плоти, на которого все молятся буквально. Так нет же — дедушку ей подавай! Про бабушку и не вспоминает даже: именно о дедушке мечтает. «А где мои дедушки? », — спрашивает, — у меня их два должно быть: папин папа и мамин папа». Умница моя: это она нам в четыре годика выдала. «Умерли оба, — объяснил я ей, — старенькие уже были». (О том, что один от водки помер, а другой — в тюрьме, я ее, само собой, не просвещаю, чтобы не отравить ее веру в человечество раньше времени). Так нет же, не хочет смириться, Саша: «Нет, — говорит, — не умерли мои дедушки: один умер, да, а другой в лесу живет, пишет книжки про зверей и умеет разговаривать со всеми животными! Я это точно знаю! ». И с таким отчаянием в голосе нам это заявляет, что мы с ней и спорить не решаемся. Я уже и к психиатру ее отвести собирался, но Диана говорит: «А, пусть ее придумывает. Вырастет из этой сказки и забудет когда-нибудь. В мультике увидела, небось, что-то про доброго дедушку, и захотелось ей такого же иметь». Вот ведь ребенок какой, а? Что скажешь на это? Ничего? А я скажу так: это гениальный Моцарт души, а не ребенок! Такая чувствительность! Такая душевность! Такая потребность в любви! Вся в меня, хе-хе-хе…».

Все это вспоминалось Александру теперь, в вагоне скорого поезда, несущего его в Москву. Даже хорошо, что Учитель его позвал: Александр в любом случае хотел поговорить с Хромовым об Аэлите. Ведь с тех пор, как он привез ее к Андрею Егоровичу, он почти ничего не знал о девочке. Он не знал даже — учится ли она?: ведь учебный год давно начался, уже вторая четверть кончается. И если она учится, то под каким именем? Не мог же Учитель рискнуть отправить ее в школу под фамилией Никитина: в этом случае бандитам очень легко было бы ее отследить. Нет, Учитель таких ошибок не делает, Хромов — разведчик-профессионал и стреляный воробей к тому же… И тут же вспомнилась Александру первая встреча Аэлиты с ее «дедушкой», и его собственное потрясение от внезапного наблюдаемого им чуда, когда еще минуту назад совершенно отрешенная от всего Аэлита кинулась вдруг на шею к незнакомому старику Хромову и принялась кричать: «Дедушка, дедушка, где же ты был все это время? Я все время так ждала, что ты приедешь!.. ». Но чудо происходило не только с этой детской, но и с другой, взрослой стороны: железный, суровый, седой Хромов заплакал как ребенок, и обнял девочку и стал шептать ей странные слова: «Какая разница, что так долго не ехал, зато ты теперь снова со мной, и все будет хорошо…». Помнится, Александр даже усомнился на мгновенье: а не спятил ли старик от внезапного стресса? Но несколько секунд спустя Учитель снова обрел контроль над собой, и выслушав рассказ Александра, объявил ему, что девочку он берет под свою опеку до выяснения всех обстоятельств с заводом, с бандитами и со всем прочим; и что к этому выяснению он немедленно подключит Грачика, а Александр должен срочно возвращаться в Питер и принять все необходимые меры в соответствии с ситуацией. «А с девочкой все будет в порядке, ты не беспокойся за нее, — заверил он Александра, — твоя забота сейчас только одна: оборвать все следы к ней». И они договорились тогда — как им всем следует действовать.

Так Аэлита осталась у Учителя. А потом был приезд Грачика в Санкт-Петербург, было расследование, блестяще проведенное ребятами Грачика и людьми из «Белой Гвардии», был громкий акт возмездия, после которого питерские бандюги до осени боялись на улицу выходить. А в сентябре спецназовец Грачик, успевший когда-то давно, сразу после школы окончить технологический институт по специальности «Деревообработка», перевез с Урала свою семью в Санкт-Петербург и возглавил завод Никитина, чем спас комбинат — на первое время, во всяком случае. Теперь, однако, возникала уже новая ситуация: прошло полгода после гибели Никитиных, и нужно было юридически оформлять законные права наследницы, то есть Аэлиты. И теперь главное слово и дело были за юристом Александром Бадичевым, но он пока никак не мог сообразить, как можно оформить наследные права на ребенка, который исчез. Ведь если наследник не заявляет о своих правах более полугода, то возникает прецедент… С другой стороны, «легализовать» Аэлиту все еще опасно, и даже особенно опасно именно сейчас, когда созрел срок оформления прав на наследство. Вот это все и хотел Александр обязательно обсудить с Учителем. Хотя, возможно, именно за этим Хромов его и вызвал: Учитель все и всегда делает правильно и вовремя.

* * *

Во вторник, шестнадцатого, как и обещал, Александр явился по знакомому адресу: это была приватизированная квартира Савелия — покойного друга Учителя, которую Хромов унаследовал по завещанию. В последнее время актив «Белой Гвардии» собирался здесь, потому что больному Дементьеву ездить за город, «на базу», к Эдику, а тем более в Рязань становилось все трудней. Дверь открыл Грачик.

Все были уже в сборе: Дементьев, Грачик, Померанцев, Эдик. Настроение у всех было подавленное, и Александр хотел знать — почему, что случилось?

— Сам скажет, — отмахнулся Грачик.

— Что-то с Элей? Где она? — всполошился Александр.

— С ней все в порядке, не волнуйся. Она у нас сейчас, у моих, — успокоил его Эдик.

— Как она?

— Ну, ничего, как… молчит все время… только Андрей Егорыча и слушается… а так — разумно себя ведет, без фокусов. «Трех мушкетеров» читает.

Из кухни вышел Учитель, обрадованно улыбнулся Александру, поставил парящий самовар в центр стола, потом подошел, поздоровался за руку, затем обнял Александра, сказал: «Здравствуй, Саша, пойдем-ка, поможешь…», и они пошли вдвоем на кухню, где Александр забрал поднос с чашками, ложками, сахаром, вазой с печеньем и понес в комнату. Учитель с большим заварочным чайником следовал за ним. После того как все расселись, Андрей Егорович сказал:

— Ну что, друзья мои: спасибо, что вы все пришли. Поговорить мне надо с вами. По личному делу, так сказать, но и по общему тоже. Сообщить мне нужно вам нечто важное… Не знаю с чего и начать, друзья мои, соратники мои дорогие, милые мои люди. Очень трудный для меня день сегодня… И так и эдак обдумывал, как бы правильней все сказать вам, чтобы вы меня лучше поняли… Так и не решил по сей миг. Так что буду говорить все подряд как на язык ляжет… Надеюсь, что вы поймете меня и не осудите жестоко, ну а осудите — что ж: в конечном счете, всему один Судья, он пусть нас всех и рассудит. Я же ни на кого из вас не обижусь, даже если и осудите, потому что как я могу на вас обижаться, если вы мои самые родные и близкие мне люди… ну вот, предисловие затягивается… В общем так: перед вами стоит сейчас человек, которого зовут уже не Андрей Егорович Хромов, но Аугуст Бауэр. Я — в пятом поколении потомственный поволжский немец. Ни Хромова Андрея Егоровича, ни Марченко Вячеслава, ни других персонажей моей личности, которых мне довелось представлять в жизни, больше нет и не будет. Я теперь уже окончательно — Аугуст Бауэр, который вышел на финишную прямую своей жизни, покидает Россию насовсем, и собрал вас здесь для того, чтобы попрощаться с вами. Вижу: кто-то из вас делает изумленные глаза — ваше удивление мне понятно. Пару лет назад я и сам удивлялся бы этим своим словам не меньше вашего. Но что-то изменилось во мне за последние годы. На самом деле я, конечно, знаю — что именно: это явление называется старостью. «Дед чудит», — говорят обычно в таких случаях. Возможно, и вы так подумаете. Да, старость пришла. Однако, мое решение уехать — это не старческая блажь. За ним скрывается нечто другое, долго копившееся, долго сражавшееся и бунтовавшее в душе, и в сердце, и в сознании… Путь к этому решению был долог и непрост. С этим решением я и стою сейчас перед вами.

Переломный миг наступил, когда Саша привез ко мне девочку, у которой убили родителей: Элечку. В этой девочке для меня сошлось сразу многое: личное, о чем я говорить не стану и скажу лишь, что она удивительно напомнила мне одного очень дорогого мне человека; но и другое: то, что накопилось в душе протестом в последние годы у которого не было разрешения. Но сначала — о нашей с вами «Белой Гвардии». Ее имя, ее флаг остаются для меня все такими же безупречно чистыми: это я заявляю прежде всего; я не сомневался и не сомневаюсь в правильности того пути, по которому шел вместе с вами все эти годы, вместе с Сережей в первую очередь — не надо, не отворачивайся от меня сейчас, Сергей Петрович, смотри на меня, пожалуйста… Так вот: всё мы делали правильно, друзья мои, как бы не стонала душа иногда при виде того, что мы творим… Но мы, уничтожая собственным судом негодяев, спасли сотни, а может быть и тысячи невинных, хороших людей, и это — главное. Это нас оправдывает в глазах высшей справедливости. Мы были для официального, безразличного и беззубого Закона преступниками: пусть так; но мы были преступниками во имя высшей справедливости, во имя жизни детей; это был наш добровольный крест, взятый на себя, и пусть Бог простит наше вторжение, наше вмешательство в его дела. ОН был слишком нерасторопен с наказанием тех чад — нет, тех исчадий своих —, которых ОН выпустил в жизнь нравственными и моральными уродами; ОН должен был укрощать их. Но ОН молчал, и это делали мы. Иногда я думал: «А может быть, ОН для того и вбросил их в нашу жизнь, чтобы посмотреть, способно ли человечество вычищать свое гнездо самостоятельно, или предпочитает гнить живьем, уповая на него, Господа, и не желая даже пальцем шевельнуть ради чистоты в собственном доме своем? »… Ладно, оставим эти абстракции. Мы делали нужное дело: это было и остается моим твердым убеждением. Однако, потом случилось страшное: у нас отняли страну. Мы, большинство из нас не сразу это поняли, многие не понимают и сегодня: произошла вещь, гораздо худшая по сравнению с переворотом семнадцатого года. Тогда большевики перевернули общество вверх ногами, и шариковы оказались сверху, а лучшие люди были втоптаны в грязь. Но даже так, даже социально перевернутая, эта страна все еще была Россией. И когда метро строили на костях зеков и комсомольцев, и когда Беломорканал рыли — это тоже была еще Россия; и когда Днепрогэс возводили, и Московский университет строили на Воробьевых горах, и когда целину поднимали, и атомную бомбу создавали, и Гагарина запускали в космос — это все еще была Россия, и мы, «Гвардейцы», в ней жили, и ради нее ходили по лезвию и мучились своей ролью кровавых санитаров… И вдруг ее не стало. Ее нет! Нет у нас больше родины по имени Россия, понимаете ли вы это? Она имеется в названии, этим именем размахивают, как цветным лоскутом, для привлечения внимания, но Родины-то нашей больше нет у нас! Я спятил, говоришь ты, Сережа? А разве можно от всего происходящего не спятить? Разве не видишь ты сам, как пласт за пластом, кусок за куском уходит наше с тобой Отечество за рубеж, как его демонтируют под дьявольские вопли о демократизации и свободе? О какой свободе вопят они, спрашиваю я вас? О свободе все разрушать, что было до них? Можешь не сомневаться, Сережа, и уж поверь мне тут на слово, как старому разведчику: тысячи сценариев уже написаны, сотни стратегических планов и тактических разработок уже лежат на штабных столах: как навсегда похоронить Россию и воспользоваться ее несметными богатствами. Это все и раньше было, но не было той армии предателей, которые широко распахнули двери международному глобализму, за которым — да всмотритесь же! — все тот же американский оскал в его звездно-полосатой экземе. Придет время — и нас затащат в ВТО, чтобы окончательно уничтожить все наши собственные потенциалы: сельскохозяйственный, производственный, военно-промышленный; да, по многим параметрам эти наши сферы неконкурентоспособны; да, они однобоки. Но они — наши собственные! Мы за них ногти срывали и жизни свои отдавали, и они ведь кормили же нас, и защищали нас все эти десятилетия! Вы все знаете: мы оружие начинаем закупать за рубежом! Мало того, что это вырубает на корню всю техническую культуру страны, с чудовищными жертвами создававшуюся на протяжение десятилетий. Основной удар наносится — мы все это ясно видим — по нашей армии. Уже порезаны ракеты, уже разбирается противоракетный щит, уже небоеспособна армия, уже некому летать на устаревших самолетах, уже офицер, защитник родины не имеет в обществе никакого уважения, уже призывники всеми ухищрениями избегают службы. Завтра армии не станет — и тогда нам конец. С какой стороны этот конец заявится к нам — неважно. Скорей всего это будет Америка, но может быть и Китай, и Эстония, и Зимбабве: безоружную страну, полную продажных предателей и ликующих идиотов, захватить и поделить ничего не стоит. Послушайте, что вопят либералы: «Армия нам не нужна: у нас нет больше врагов! ». Это у них, либералов, действительно нет врагов: у них — одни сплошные друзья в американском Сенате, и в Пентагоне, и в ЦРУ.

Я не кликушествую. Оглянитесь вокруг: за все последние годы криминальных реформ под лозунгом всесилия свободного рынка у нас уже разрушена оборонная промышленность, машиностроение, сельское хозяйство, дезорганизована армия, то есть все основное уже сделано: жилы страны уже подрублены, ей остается только падение.

Я тут одно попутное открытие сделал для себя: большевики ленинского замеса, оказывается, вовсе не выхолостили русской культуры и не вытравили русских корней — «русского духа» — по Пушкину — из нового общества, которое они построили вместе с их последователями-коммунистами, разрушив предыдущее «до основанья, а затем…». Это новое, «пролетарское» общество продолжало читать Пушкина и Тургенева, Достоевского и Толстого, Гоголя и Лермонтова, продолжало восхищаться Петром Великим и великим Суворовым, и композитором Чайковским, и ученым Менделеевым, и философом Бердяевым; оно продолжало потрясенно стоять перед картинами Айвазовского, Куинджи, Левитана, Репина, Шишкина: список бесконечен; мало того — это новое общество и само породило невиданный фейерверк талантов, обогативших российскую культуру и науку. И вдруг — бац, конец! Нашлись в этом мире, оказывается, большевики еще большего масштаба — глобалисты-монетаристы, поглотители планеты, снова нанесшие удар по России. И на сей раз — успешный для них и окончательный для нас. России больше не будет. Той России, во всяком случае, которая была бы узнаваема для ста поколений наших предков, восстань они из гроба. Название «Россия» сохранится, возможно, а может быть и нет. Слова «русский» уже сегодня начинают стесняться в России: Сказать: «Я — русский! » — равносильно вызову, на него следует подозрительное: «Ты шовинист или националист? ». Даже от слова «патриот» телевизионные шавки обморочно закатывают глаза. Теперь положено говорить: «Я россиянин». Что ж, звучит нормально, но только как бы в скором времени не дошло дело и до пересмотра слова «Россия»: все к тому катится. «Продается — все! », — вот девиз той страны, которую я вижу вокруг себя. А раз продается все, то значит — и Россия тоже. Да она уже продана!: вон она — лежит на прилавке, разделанная на все эти опционы, фьючерсы и споты… У нее больше нет своей культуры: она поет чужие песни чужими голосами; у нее больше нет литературы, за исключением нескольких «толстых журналов» — островка в океане, на которых последние хранители слова русского еще пытаются держать его над трясиной «западных ценностей». У нее нет больше Идеи; у нее нет больше Совести. Живет она теперь под управлением двух рогатых спонсоров, имена которым — «Доллар» и «Беспредел».

Скоро-скоро — попомните мое слово — все станут уверять друг друга, что Сибирь нам только обуза, что Сибирь должна принадлежать всему человечеству, потому что мы — глобалисты. Вспомните: Ленин тоже заявлял в свое время во всеуслышанье, шокируя даже собственных собратьев по грабежу, что ему на Россию наплевать, потому что он — большевик! Много, много чего мы увидим еще и услышим в ближайшее время. Мы и не заметим даже, как перестанут вдруг летать наши спутники, и плавать наши корабли и подлодки. А потом — придет такой день! — из школьных программ изымут математику и русский язык, а вслед за ними — историю и географию, и введут вместо этого предмет «терпимость» на английском языке, престижные классы для геев и обезьяний танец «рэп» вместо физкультуры. Через десять лет Россия будет голосовать в ООН по указанию американских хозяев, а еще через тридцать переименуют и саму Россию. Я этого не увижу, слава Богу. Но и того, что я вижу сегодня — всего этого мне вполне достаточно было, чтобы сформулировать для себя несколько истин, из которых и выросло мое решение об отъезде из этой, ставшей мне незнакомой страны:

Истина первая состоит в том, что донкихотство не востребовано больше в нашем обществе. Все, чем мы занимались с вами в нашей «Гвардии» с некоторого времени не имеет значения. Не потому, что моральная ценность и жертвенное благородство наших целей обесценились, помельчали. Вовсе нет. Но это только в нашей с вами системе координат они остались прежними. В обществе же, после того как развалилась страна, значение нашего с вами подвига свелось к нулю. Под этим словом «значение» я понимаю отклик общества, социальный резонанс. Это когда нормальные люди видят в нас защитников, а преступники — гарантированное возмездие. Так вот: этого резонанса больше нет. Людям стало не до педофилов. Людям выжить надо: о справедливости никто не помышляет. Родители выбрасывают своих детей на помойку, продают в рабство; дети сами убегают из семей, в которых творятся кошмары. И эта волна растет. Растет число беспризорников: никем не учтенных и никаким ведомством даже не учитываемых беспризорников! Разве это не особая, новая форма педофилии — этакая социальная педофилия, рассматривающая детей как товар, либо как обузу? Разве равнодушие государства и самого общества к этой проблеме не есть разновидность педофилии? Мы с вами все знаем случай — обсуждали его не так давно —, когда родители изнасилованной девятилетней девочки просили суд о снисхождении к насильнику, а вначале, на уровне следствия пытались вообще закрыть уголовное дело: после того как — я убежден в этом — преступник пообещал им денег, а может и дал уже сколько-то. Общество — я подчеркиваю: все общество в целом, а не только коррумпированная власть, на которую модно стало ссылаться — сгнило в одночасье, как только вдохнуло полной грудью этого зловонного заокеанского чада, который закачивается нам сюда всей мощью западной пропаганды, с либералистическим турбонаддувом на местах…

Рыба гниет с головы, говорят. Это правильно. Начинает гнить с головы. А потом сгнивает целиком: об этом как-то забывают, имея в виду лишь гнилую власть наверху. Ан нет: страна сгнила вся — с головы до пят. Все общество: сверху вниз. И даже понятно почему. За семьдесят лет советская власть успела разрушить все до основания, а затем построить новый мир, как и обещала в начале конца. Частью этого нового мира стало и население, которое за два-три поколения изрядно преобразовалось и приобрело новые привычки. С одной стороны, было выстроено подобие социальной идиллии, в которой овцы и волки существовали рядом и питались из одного корыта. Их пасли, регулярно кормили и стригли. Пасли тщательно, кормили кое-как, и шерсть получалась поэтому так себе, но ее хватало, чтобы страна оставалась сильной и отпугивала хищные стаи, барражирующие вдоль загона. И можно было петь патриотические песни, радоваться солнышку, пятого и двадцатого заглядывать в кормушку, иногда выставлять для забавы голую задницу за забор, чтоб врагов позлить покрепче, да и, что называется — жить-припевать, детей наживать, в ус не дуя. И вдруг: трах-бах! — нет загона, упал. «Свобода! — говорят им, — дальше сами кормитесь, товарищи…». И произошло вполне предсказуемое: волки кинулись на овец, а овцы, ломая загородки — на огород, биться за корм, и взметнулись рев, и рык, и боданье, и брыканье и лязганье клыков в стане обараненного и оболваненного за семьдесят лет стада.

Я вовсе не намерен обзывать свой народ баранами: это так — метафора, гротеск, наглядное сравнение. Суть в том, что народ этот сегодня, как дичающее стадо — напуганное, обозленное, затравленное — с гибелью пастуха своего, с падением ориентиров, кинулся в опустившейся на него мгле напролом на призывный свет заморских гнилушек, растаптывая собственные традиции, разметая культуру свою, утрачивая национальную мораль и нравственность — русскую ли, советскую ли: любую, какая у нас была. И наступил — воспользуемся новым словом, потому что ни одно старое так не описывает ситуацию: — бардак!

В обществе воцарились ложь, цинизм, предательство как способ выживания. Педофилы в этой системе, правда, еще не объявлены национальным достоянием на сей час, но педерасты — те уже в почете, а проститутки — и вовсе героини. Девочки в школьных сочинениях не стесняются писать, что мечтают стать валютными проститутками и плавать на яхтах с олигархами, или, в крайнем случае — выйти замуж за банкира.

Россия — убита, Россия умерла: это моя первая страшная истина.

А вот и вторая, касающаяся меня лично:

Человек в одиночку не может осчастливить все человечество. Но человек, даже в одиночку, может осчастливить другого отдельного человека. Или хотя бы помочь ему, вытащить его из беды, не дать ему пропасть, быть всегда рядом, если потребуется. Это уже никакое не донкихотство, это самая обыкновенная обязанность существа, одаренного господом Богом тем уникальным свойством, которое мы называем совестью. Мы это делали с вами — для многих. И я это делал вместе с вами. Но вот я стар. Я не могу больше — для многих. Но я еще могу, еще имею силы прожить — дожить — свою жизнь для кого-то одного. И этот один появился в моей жизни. Провидение, Судьба, Бог — называйте как хотите — послало мне этого человечка, эту несчастную девочку, у которой так жестоко убили родителей, этого абсолютно безвинного ребенка, за которым продолжается жестокая охота. Всмотритесь в суть: ведь это наше новое, вывернутое наизнанку, заколдованное долларом общество приговорило этого ребенка к смерти, причем только за то, что кому-то хищному хочется еще больше денег… И я решил: не бывать тому! Скажу вам так: с первой секунды, когда я увидел ее, я понял, что это и есть она — моя Миссия на этой земле. Звучит пафосно, да, но это та правда, которая звучит внутри меня — независимо от того какими словами я ее выражу. И девочка — представьте себе — тоже угадала это какой-то детской мудростью своей, вынесенной из тех миров, из которых мы все пришли с вами, все позабыв при рождении; мудростью, которая не имеет обозначения на человеческих языках.

Еще тогда, при первой встрече подумал я, что должен увезти ее отсюда, спасти ее, помочь забыть горе, помочь вырасти честным человеком. Из этой мысли вызрело и мое сегодняшнее решение. Я не позволю, чтобы она погибла здесь, в этом свинарнике, в котором проститутка — элитная профессия, а бандит — герой новейшей истории; я не хочу, чтобы она сгинула вместе со страной, летящей в пропасть, в которой депутаты, судьи, милиционеры, чиновники и бандиты сливаются — слились уже! — в единый навозный пласт; чтобы она сгинула в стране, которую вожди раздают направо и налево за ящик водки, после чего обнимаются с заклятейшими врагами земли русской и называют их своими братьями…

— Дайте ему холодной воды кто-нибудь! — пронзительно закричал Дементьев, — а то он заговаривается уже! Сам куда-то уезжает, а нас с вами на нашу же страну натравить хочет!..

— Не надо мне воды, — отмахнулся Учитель, — и не натравливаю я вас, неправильно ты все понимаешь, Сережа. Я просто вам объяснить пытаюсь все то, с чем так долго мучился сам, я по сути дела исповедуюсь перед вами… Ведь все, что я тут сказал вам — все это вы и сами видите, без моей помощи: а именно то, что у нас с вами украли, отобрали нашу Родину: ту систему жизни — морали, права, культуры, традиций — в которой мы существовали; я заявил, что все это разбито, разграблено, и в этом смысле той, старой Родины, той России у нас с вами больше нет. Я так думаю, потому что я вижу это. Но Отечество есть понятие сердца, а не ума, и оно живет в каждом, пока сердце живо. Мы потеряли ту нашу Родину. Но у нас у всех было и есть, и остается в нас и с нами наше Отечество. И за него нужно бороться. Ты не расслышал главное, Сережа, что я хотел сказать: а я хотел сказать, что продолжаю бороться, но только пропорционально своим силам и тому времени, которое мне отпущено. Я не могу спасти всех, но я могу еще спасти одного-единственного человечка, и я сделаю это!

Но я хотел бы довести свой отчет до конца: я хочу рассказать вам, как стал Аугустом Бауэром. Иначе рассказ мой будет неполным, а я не хочу, чтобы у вас оставались сомнения или домыслы по части моего решения…

Все это случилось так: однажды — через нашего, здесь сидящего Сергея Петровича Дементьева, между прочим, а не откуда-нибудь еще — узнал я о чудовищном преступлении, о котором самому Дементьеву рассказал другой Сергей Петрович — профессор Кудрявцев, вы его все знаете…

— Не было этого! — выкрикнул Дементьев. Андрей Егорович сокрушенно покачал головой, и продолжал:

— Я созвонился с Кудрявцевым. На окраине Саратова, рассказал он мне, были в конце прошлого лета убиты старик и девочка: дед и внучка; старик — за орден, который висел у него на пиджаке, а девочка — заодно, чтобы свидетелей не оставлять. Как это водится сплошь и рядом, у официального следствия возник традиционный «висяк». И так бы все и поросло быльем, если бы не наш тамошний Шерлок Холмс — Гена Сомиков: вы все его должны помнить: он был на съезде — приезжал вместе с профессором Кудрявцевым. Так вот: Гена узнал про убитых дедушку со внучкой из местной газетки, тут же насторожился и отправился искать семью погибших. Нашел, стал выяснять что к чему. Очень быстро размотал все это дело, сразу начав свое следствие с ордена: на пиджаке старика в морге ордена не оказалось, и это навело Гену на подозрения. Он узнал вскоре, что старика и ребенка убили местные наркоманы, чтобы загнать орден скупщику советских наград и приобрести «дури» — так они наркотики свои называют. Гена нашел сперва орден по объявлению, затем скупщика; через него зацепил одного из шпаны. Прикинулся мелким распространителем кокаина, вошел в доверие. Скоро выяснил все подробности: кто что предложил, кто бил, кто добивал, кто в сторонке стоял, ну и… Гену мне вам расписывать не надо, но тут, надо вам доложить, ребята, он сам себя превзошел; представьте себе: наказал всех разом. Назначил шпане встречу на пустом берегу Волги, в укромном месте, скормил им наркотиков на халяву — якобы дегустационная партия, дождался пока они «отчалят», да и хладнокровно утопил их всех одного за другим: деловито, аккуратно, без спешки и без эмоций — как крестьянин на пахоте. Лично мне сокрушался при встрече: «Волгу испоганил, Андрей Егорович, а что поделаешь: приходится и ей терпеть, бедной, раз такое время гнилое пришло». Вот это парень! Хотя, с другой стороны, Гена просто выполнил обычную нашу с вами работу, только в стахановском темпе и в невероятном масштабе. Поставил рекорд производительности, так сказать.

Однако, повесть моя о другом. В рассказе Кудрявцева меня зацепила одна фраза, а именно, что семья этих несчастных людей как раз собиралась эмигрировать в Германию, предоставившую незадолго до этой трагедии главе семьи, поволжскому немцу Аугусту Бауэру — этому самому убитому наркоманами старику — вид на жительство. Со смертью Бауэра выезд в Германию для остальных членов семьи закрылся. Всё у них пошло прахом со смертью деда: хоть ложись и помирай — сказал мне Кудрявцев. И это оказалось правдой: семья приехала из Казахстана, а Россия целый год тянула с гражданством; прописки, соответственно, тоже у них не было и до сих пор нет, ну и дальше по цепочке: работы нет — денег нет — жилья нет — жизни нет. Мужик — то есть зять покойного деда — тот уже землянку рыть собрался где-то возле кладбища, чтобы на зиму «во сыру землю переселиться…», — как мне профессор сказал. Он же, Сергей Петрович, и обратился ко мне с ходатайством, чтобы мы для этих несчастных людей из нашего фонда материальную помощь выделили, по возможности.

Вот тогда мне и щелкнула в голову мысль, довольно дикая в первую секунду… «А почему бы и нет? — подумал я. Но такую сумасшедшую идею можно было только на месте проверить — не с Кудрявцевым же мне ее обсуждать было? Вот я и поехал: передать людям материальную помощь лично, а заодно и посмотреть на месте что к чему, а там видно будет… И Элечку взял с собой: во-первых, оставлять ее не хотелось, а потом и отвлечь требовалось, постараться тоску ее развеять: поехали, мол, полюбуемся на великую реку Волгу. «Вот будете в школе проходить про Волгу — а ты уже была там, сможешь живые впечатления описать, а не по книжке пересказывать». Кивнула, согласилась.

⇐ Предыдущая 39 40 41 42 434445 46 47 48 Следующая ⇒