Москва. Реквием 36 страница

«Отлично. Реакция фантастическая. Беру». Федор был поражен и польщен, и долго жал тренеру руку и объяснял ему, что он тоже моряк и тоже любил драться когда-то в молодости. И хотя Моор моряком «тоже» не был, но отцовские чувства Федора понял, и еще более их подстегнул: «Мы из него еще чемпиона сделаем! », — пообещал он. Оба — отец с сыном явились домой довольные, к искренней панике матери. Так Константин подался в боксеры, и скоро оказалось, что бокс становится для него не просто спортивным развлечением или способом самоутверждения в среде ребят, но чем-то гораздо большим: философией, линией жизни, формой поведения, этикой и культурой общения с другими людьми. Маленький, нежный, Костик на глазах перерождался в уверенного в себе, сильного, спокойного, хорошо владеющего собой, собранного, аккуратного, немногословного, точного в словах и движениях, внимательного парня. Бокс оказался для него отличным воспитателем. К сожалению, учеба оставалась у Константина на втором плане, он болтался в смысле успеваемости между тройками и четверками и кое-как справлялся с письменными клаузурами исключительно за счет отличной памяти и общих природных способностей. Но его все это мало волновало. Его волновали только бои, калории, тренировочные нагрузки и турнирные схемы. Тренер Штефан Моор в нем, надо полагать, не ошибся в свое время: Константин Бауэр через четыре года стал чемпионом федеральной земли среди юношей в легкой весовой категории и вошел в состав республиканской молодежной сборной; поговаривали, что после достижения совершеннолетия у него есть все шансы попасть в национальную олимпийскую команду. Людмила пыталась какое-то время сопротивляться умопомрачению сына, она говорила ему в досаде: «Я понимаю, когда боксируют американские негры, у которых все равно нет другого занятия, и которым не нужно бояться к тому же, что им мозги отшибут. Но у тебя-то, Костя, такая хорошая, такая светлая голова, ты очень способный к учебе, ты все схватываешь на лету: так учись же! А то ведь сотрясет тебе однажды кто-нибудь, который сильней тебя, голову твою светлую, и останешься ты дебилом до конца дней своих! ». Однако переросший уже свою мать Костик обнял ее однажды в ответ на подобные слова, нежно и снисходительно поцеловал ее в висок и сказал ей: «Мама, ну ты же просто ни-че-го не понимаешь! ». И то были слова не отрока, но мужа, и все поняли: мальчик вырос. От этой очевидности Людмила всплакнула немножко, но ведь она отлично понимала: время не остановишь.

У Ивановых-Бауэров-родителей в Германии тоже все сложилось удачно, хотя и не сразу. Учительский диплом Людмилы не признали, но зато сразу после языковых курсов ей предложили работу санитарки в доме престарелых, и она согласилась. Деньги были небольшие, а работа была тяжелая — как физически, так и морально, но Людмила была довольна: наконец-то работа, наконец-то заработок. Вначале она страшно уставала с непривычки и даже плакала: от усталости и безмерного сочувствия к беспомощным старикам. Федор находил нужные слова ободрения: «Ничего, зато ты с этими твоими старухами через год по-немецки заговоришь как Ганс-Христиан-Андерсен». — «Андерсен говорил по-датски», — возражала Людмила. «А, один черт: номинатив, аккузатив… ты по этим старикам не убивалась бы так, Мила. Сравни с советскими домами престарелых — уже про российские сегодняшние я вообще молчу. Да немецкие стариканы — это шейхи арабские по сравнению с русскими! Давай рассудим: ты почему плачешь? Потому что руки твои болят стариков ворочать. А почему руки болят? Потому что они все толстые, старики твои. А толстые они потому, что живется им сыто-пьяно и нос в табаке. Сама говоришь: на экскурсии их возят, свечки им вставляют в огромных количествах… я имею в виду в торты на день рождения, чтобы они дули на них и радовались. И ведь моют их, и лежат они в сухеньком, мультики смотрят, песни поют. Да меня туда хоть сейчас заберите! Я тоже в рай хочу…».

— Дети к ним не ходят, — возражала Людмила, — дети в основном далеко живут, всем некогда, всем работать надо, да и ездить дорого; посещают родителей два раза в год, а то и реже, и то есть такие, которых не посещают вовсе; иные детки раз в пять лет приезжают, или только на похороны. Такое вот общество рациональное: одни работают — голову поднять некогда, другие, отработавшие, ждут своей очереди на погост… в хороших условиях ждут, это правда — в тепле и сытости, но все равно… одинокие они все очень… каждой улыбке радуются, каждому доброму слову. А нам и некогда им добрые слова говорить: бегом бегаем. А остановишься рядом, спросишь что-нибудь по-человечески, по-доброму, так они в тебя прямо-таки вцепляются, выговориться хотят, не отпускают — хоть ты русская, хоть негритянка из Руанды: лишь бы внимание уделили, про жизнь их прожитую послушали. Друг дружке-то они все уже попересказывали тысячу раз, надоели друг другу, да и враждуют они часто между собой: из-за нашего же внимания в основном и враждуют — ревнуют, как дети. Привела я тут как-то к одной бабушке другую, подумала — землячки, будет им о чем поговорить. А бабушка просит: «Уведите отсюда эту дуру, она же все равно ничего не соображает, она у меня в прошлый раз все бананы съела». Никакие бананы она съесть не могла, конечно, потому что только что поступила в наш альтенхайм… А начнут если рассказывать про себя — так и вовсе тоска. Бабушки вспоминают, как молодыми женихов своих ждали с фронта да не дождались: вышли замуж за кого попало; а дедушки, чтобы мне приятное сказать, сообщают какие вкусные были яблоки на орловщине, или как хорошо им работалось в лагере для военнопленных, и как потом тяжело работалось в Германии, когда они вернулись и поднимали страну из руин, в которые вверг Германию проклятый Гитлер, а также американцы с англичанами своими бомбежками, ну и совсем немножко русские тоже — в центре Берлина, в основном, потому что Гитлер никак сдаваться не желал… А под обломками городов их невесты и жены погибли, так что приходилось им жениться после войны на ком попало. И смех, и грех, и жалко их…

— А нечего было войной переть, — бурчал Федор, — и были бы сейчас все целы и попереженились бы в правильных комбинациях.

Пять лет проработала Людмила в доме престарелых, а потом случай привел ее к самостоятельной работе. Узнав как-то, что у коллеги по альтенхайму сын не успевает в школе по математике, Людмила вызвалась помочь, и за полгода вывела парня в отличники. Слух об этом чуде пустил корни и пошел в рост: еще три ученика явились к Людмиле за помощью. Когда на халявку бесплатных учеников расплодилось до десяти штук, Людмила объявила, что будет впредь осуществлять репетиторство возмездно, за небольшие деньги, поскольку она тратит на занятия свое свободное время, которого ей и так не хватает. Ученики отхлынули было, но слух о замечательной учительнице, которая готовит к абитуре по математике с гарантией отличного результата уже широко распространился, и претенденты на высшее образование обрывали телефон. Так что пришлось Людмиле вскоре уволиться из дома престарелых и приступить к работе по специальности; она оформилась в качестве предпринимателя без образования юридического лица, и квартира Ивановых-Бауэров превратилась в вечернюю школу. Спустя некоторое время доходы Людмилы позволили снять для ее репетиторских курсов отдельное помещение в том же доме, где они жили, и Людмила Бауэр стала «выдающимся буржуазным педагогом» — как частенько дразнил ее «речной шакал» Федор. «Морским волком» он себя не называл, «чтобы не позорить память прошлого», — как он говорил, а «речной шакал пойдет», — подтрунивал он над собой.

Дело в том, что Федор, в отличие от жены даже языковых курсов окончить не успел, поскольку его забрал к себе на круизный кораблик матросом некий суровый капитан с трубкой, с которым Федор совершенно случайно познакомился на набережной Рейна. А было так: Федор в один из выходных дней от нечего делать отправился изучать город, знаменитую еще по школьным учебникам реку и структуру судоходства на ней. Понаблюдав за интенсивным движением огромных барж, двигающихся вверх и вниз по течению, вращая навигационными локаторами и лавируя меж разноцветных буйков фарватера, о системе которых Федор также поломал некоторое время голову, моряк заинтересовался поплавковым причалом, выступающим от гранитного берега метров на десять в воду, и удерживаемым на стремительном течении двумя могучими цепями. Причал вместе с огражденным мостком ходил ходуном, поскольку на одной из цепей повисло целое большое сухое дерево, принесенное течением сверху, и теперь дерево это рвалось на свободу, бурлило, хлюпало и раскачивало железную цистерну-поплавок. В то время как Федор заинтересованно наблюдал за битвой двух материй — ржавого железа с сухим деревом, к причалу, шустро проскочив между двумя величавыми баржами, откуда-то с середины реки примчался небольшой прогулочный теплоходик, и стал примеряться к швартовке. Но не тут-то было: поплавок, увлеченный борьбой с неистовым деревом, брыкался, скрипел и ерзал туда-сюда, так что палубный рабочий, похожий на Кису Воробьянинова из кинофильма, никак не мог исхитриться и набросить на чугунный палец причала канат с петлей, чтобы занайтоваться и зафиксировать борт. После третьей попытки конец швартовочного каната и вовсе упал вниз, в воду, и палубный рабочий принялся угрюмо тащить его обратно. В стеклянной надпалубной рубке краснорожий капитан грозил рабочему кулаком, но тот стоял к капитану спиной и гнева начальства не видел. Федор, не выдержав всего этого позорного гротеска, пренебрегая правилами техники безопасности, в один мах перескочил с трясущегося поплавка на качающуюся палубу теплохода, выхватил из рук рабочего канат, точным броском накинул петлю на причальную тумбу, подтравил канат по мере подачи борта и наконец, когда теплоход, визжа от отвращения, прижался к старым, мокрым автомобильным покрышкам, которыми облеплен был железный поплавок со стороны реки, Федор опытными движениями профессионала закрепил канат на палубном кнехте. Занайтовать второй швартов было вопросом еще нескольких секунд. Готово. Не сказав Федору «спасибо», палубный рабочий Киса принялся с мрачным видом устанавливать скрипящие сходни, немногочисленные пассажиры, опасливо пробуя ногой шаткий путь к свободе, гуськом потянулись по сходням на большую землю. Вслед за последним пассажиром сошел на берег и Федор, и не сразу сообразил, что «Халлё, манн, хей, халлё» которое раздавалось позади него, относится именно к нему. Лишь когда Киса Воробьянинов схватил его за плечо и произнес какую-то фразу, из которой Федор уловил лишь слово «капитэйн», и указал пальцем на теплоход, — лишь тогда Федор догадался, что с ним желает говорить капитан корабля. Федор вернулся на палубу, где, широко расставив короткие ноги ждал его краснолицый капитан в белоснежном кителе, в форменной фуражке с золотым крабом и с дымящейся трубкой в углу рта. Что ж: он действительно походил на моряка — пусть даже и пресноводного.

— Гутен таг! — сказал ему Федор. Это было почти все, что он успел выучить на курсах немецкого языка. Капитан пыхнул трубкой и разразился длинной речью. Пунцовое лицо капитана было почти бесстрастным, но синие глазки его блестели вполне заинтересованно. Федор вежливо выслушал речь капитана, ни черта не понял и ответил на всякий случай: «Йес». Капитан удивился и спросил:

— Kein Deutsch, was?

— Руссиш, — вполне впопад ответил Федор.

— Seemann?

Это слово Федор знал: на курсах лексика подбиралась с учетом бывших профессий обучающихся.

— Зейман йес, окей, — согласился Федор и дополнительно щегольнул хорошо известным ему английским словом: «Нэйви»!

— Oh, Mariner! — восхитился капитан, — Ich bin ja auch ein ehemaliger Mariner! U-Boot!

— Точно, точно: маринер я, — вспомнил Федор и это немецкое слово, и слово «убот» со своих языковых курсов, — только я не «убот», капитан, а как раз наоборот: противолодочник я. Бонбе в вассер «Бу-у-ум! » — и твой убот «буль-буль-буль». Понял?

Капитан не понимал. Федор стал объяснять: «Вассер — так? Твой убот внизу: так? Теперь, смотри, шауэн: вот он я иду поверху: ну, гейен, гейен, — Федор сделал несколько шагов по палубе и вернулся к капитану, — гейен, ферштейен?

Капитан все равно не понимал.

— Тупой ты, что ли? — удивился Федор, — ну, смотри: это что? — и он бросил в воду толстую пробку от шампанского, которую подобрал недавно: на всякий случай, на поплавок, например. Пробка поплыла, и Федор спросил «Вас махен пробка? ».

— Schwimmen? — догадался капитан.

— Пробка швиммен, правильно! — закричал Федор, а корабль — никс швиммен! Корабль гейен! Шипп, то есть шифф — гейен, а не швиммен. Понимаешь? Говно — швиммен! Шайс — швиммен, а шифф — гейен!

— Ah, jetzt hab ich’s kapiert! Wir sagen dasselbe. Prima! Molotez! Ein Schiff f& #228; hrt, es " schwimmt" nicht. Molotez, ruski Mariner! Wir Seeleute sind ja ein Blut, oder?

— Нет, по Одеру не ходил, — ответил Федор презрительно, — только по морю: никс Одер. Балтика!

— Baltisches Meer! Prima! Ich auch! — капитан намеренно упрощал теперь свою речь, так что моряки начинали по мере дальнейшего диалога понимать друг друга все лучше и лучше. Разговор завершился примерно так:

— Du mein Schiff arbeiten?

— Арбайтен окей.

— Morgen kommen?

— Морген коммен, окей. А этот? Дерь манн там? — Федор указал на скучающего на корме Кису.

— Ein richtiges Arschloch! Ich schmei& #223; ihn sowieso raus. Heute noch. Also: Arschloch — weg, du — kommen. Alles klar?

— Все понял: аршлоха — по балде мешалкой, а я заступаю на его место. О-кей, кэптен! Правильное решение. Их морген коммен. Бис морген, кэптен! Зер гут арбайтен их! Сам увидишь…

Вот так Федор Бауэр сам себе нашел работу, и все эти годы курсировал по Рейну, и дорос до старшего матроса, и ходил в фуражке с золотым немецким крабом, и чтобы не позорить свое морское прошлое, называл себя «речным шакалом», а вот трубку не курил, потому что Людмила табачного духа не терпела.

Так что все сложилось хорошо у Ивановых-Бауэров в Германии.

А Аэлита между тем все росла и росла, и превращалась постепенно из красивого ребенка в ослепительную девицу-красавицу, что заставляло старого Аугуста все больше беспокоиться. Аэлита все еще напоминала ему Галину, хотя красота этих двух женщин все больше различалась: Галина из далекого прошлого Аугуста (на том отрезке жизни его звали Покрасов) осталась похожей в его памяти на Одри Хепберн, а Аэлита сегодняшних дней все больше походила на Синди Кроуфорд, только глаза у Аэлиты были гораздо красивее, чем у этой самой Синди с блестящих обложек. Аугуст, наблюдая как расцветает его внучка, опасался, как бы Аэлита не потянулась к поп-сцене, к «плейбоям» и к яхтам миллионеров, и поэтому с фанатическим упорством подсовывал девушке русскую классику, уповая теперь уже не столько на свой собственный авторитет, который был все еще очень высок в глазах внучки, но и на Толстого, Достоевского, Гоголя, Тургенева, Вересаева, Булгакова, Паустовского, Астафьева и других великих учителей красоты и нравственности. И усилия классиков, кажется, приносили свои плоды: Аэлита росла девушкой серьезной и разумной. В последние годы школы она захотела стать врачом, и соответственно этому избрала предметы для абитуры. Аугуст такое ее решение горячо приветствовал и подпитывал его книгами о Пирогове, Павлове, Амосове из серии «Жизнь замечательных людей». Отношения между дедом и внучкой оставались замечательными. Аэлита давно уже выросла из своей детской сказки о родном дедушке, разумеется, однако, пока она из нее вырастала, она уже привыкала считать Аугуста Бауэра своим настоящим дедушкой, и относилась к нему как к самому родному. Да у нее и не было на свете никого родней его — так что о чем тут разговор…

Леша Грачик писал Аугусту часто, держал его в курсе дел, происходящих в России, интересовался успехами Аэлиты и называл ее «Богатой невестой». Он постоянно напоминал Аугусту, что приближается пора переоформить завод Никитина на имя его законной наследницы, чтобы вернуть все на круги своя, наконец-то. Ждали только, когда Аэлите исполнится восемнадцать. Грачик был молодец: его усилиями завод Никитина стал одним из крупнейших и лучших предприятий северо-западного региона России. Дважды посещали Августа в Германии дети Грачика, довольно часто встречались они и с вдовой и детьми Александра — Саши Бадичева, золотого нашего Сашеньки Бадичева-Донцова: лучшего из людей… «Ах, милый ты Саша, Саша, Александр Юрьевич ты наш, афганский ты наш волшебник…; ах, проклятое время… ах, проклятые вы звери… ну, ничего… ну, ничего… дойдет очередь и до вас… не все коту масленица, сволочи.. », — частенько останавливался Аугуст посреди своих воспоминаний и замирал от скорби по дорогим ему людям, ушедшим навсегда…

Иногда Аугуст Бауэр-Марченко поражался тому, сколько всего было в его жизни. Обилие прожитого представлялось ему иногда совершенно неправдоподобным, невозможным. Этого просто не могло быть, что он застал сталинские репрессии, воевал на фронте, был разведчиком-нелегалом в Европе и Америке, чуть не был расстрелян по провокационному обвинению в шпионаже; а потом нашел свою дочь Олюшку, а потом хоронил ее, а потом отомстил — жестоко и успешно — убийцам Оленьки, а после вместе с «Белой Гвардией» бил гадов и нелюдей, ползающим по этой земле… до встречи с ним. И еще были долгие годы преподавания в разных группах элитного спецназа, и долгие пенсионные годы были, и афганская эпопея с Грачиком и Александром, а потом явилась Аэлита, и вот уже Германия длится почти целое десятилетие в новом тысячелетии…

А ведь все эти события, все эти пласты жизни — вот они, рядом: стоят один за другим, вплотную, как карточки в картотеке, так что, кажется, дотронуться можно до каждой, протянув руку… Ан нет: иллюзия телеобъектива с приближающим зумом. Отнять его от глаз — и проваливается время в даль далекую, и степь — в ширь широкую, и крохотная, едва различимая песчинка в этой степи — это он сам: то ли Аугуст Бауэр, то ли Слава Марченко, то ли Андрей Хромов — друг Сережи Дементьева.

А Сережи уже нет на свете, и Саши нет, и Оленьки нет, и Галины нет, и еще многих-многих-многих… И самому уже тоже пора скоро, а уравнение о балансе совершенного им в жизни добра и зла все еще остается нерешенным…

Тоска, бесконечная тоска поселилась в душе Аугуста после отъезда Аэлиты, и ничего он с этим поделать не мог.

* * *

А в том, что Аэлита уехала от него навсегда, Аугуст не сомневался. Он хорошо понимал, что в маленький городок на реке Мозель она, став врачом, жить уже не вернется; она будет жить в большом городе, и навещать своего любимого дедушку лишь изредка, а он весь оставшийся ему срок будет предоставлен мыслям о вечности и бесконечности.

В общем, Аугуст затосковал, хотя старался виду не подавать: ходил с мольбертом, писал по памяти портреты российских стрекоз над российскими озерами, и прикидывался благополучным стариком. Каковым он, безусловно, и являлся — при объективной оценке его текущего стариковского положения, если сравнивать его с миллионами подобных ему стариков, тихо догнивающих в темных, вонючих норах по всему свету. Однако, чертово уныние, питаемое терзаниями памяти и бессмысленными логическими конвульсиями разума в поисках высшей истины, было сильней умилительных мыслей о хорошей пенсии и об отличном пока еще телесном здоровьи. Порою наваливалась на Аугуста тихая паника, и тогда появлялись у него разные отчаянные желания: вернуться в ставшую совсем чужой Россию, например, или немедленно переехать жить поближе к Элечке, или даже попытаться усилием воли остановить себе сердце. Но он знал, что еще нужен Аэлите: рядом с ней еще нет того единственного мужчины, который уверенно повел бы ее дальше по жизни, которому можно было бы ее доверить, так что ему, старому Аугусту Бауэру, предстоит держать вахту дальше и исполнить свой добровольный обет до конца.

Но в один прекрасный день судьба-забавница, которая, казалось бы, с отъездом Аэлиты покинула Аугуста навсегда, пожелав ему приятного вечера, подмигнула ему вдруг снова, и одарила его еще одним удивительным приключением.

Судьба решила, должно быть, что он еще может на что-нибудь сгодиться, и послала его подкормить куст смородины на границе с соседним участком, на котором стоял дом состоятельного немецкого доктора с восточным именем Аббас Геллуни. Это было почти все, что знал Аугуст о своем соседе слева. Сосед справа Друккерт, который постоянно жаловался на тень от березки Бауэра и еженедельно замерял ее длину сантиметровой лентой, посплетничал Аугусту однажды, что доктор Геллуни был когда-то, лет пятнадцать тому назад известным врачом здесь, в округе, и к нему стояли очереди, а потом он бросил вдруг свою клинику и занялся какими-то непонятными строительными махинациями. «Что-то он то ли строит, то ли финансирует, да не в Германии вовсе, а где-то за границей — в Монголии, кажется; и денег у него теперь куры не клюют, и личный шофер его возит, потому что у него у самого права отобрали за быструю езду, а еще у него кусты хуже всех пострижены, не так под шнурочек, как мои», — позловредничал толстомясый, пивопузый господин Друккерт, бывший страховой агент, человек с большим самомнением, намного превышающим размеры его огромного живота.

Наверное, Друккерт не врал: то Геллуни неделями не появлялся дома, то за доктором каждый день приезжал дорогой лимузин с водителем, чтобы забрать его на работу и доставить обратно уже поздно вечером. Всего несколько раз со дня вселения в этот свой домик на горе довелось Аугусту обменяться с доктором вежливыми приветствиями через плетеный, сетчатый забор, не вступая в знакомство вследствие явной занятости доктора, куда-то вечно торопящегося. Гораздо чаще здоровался Аугуст с женой доктора, хотя тоже довольно редко: фрау Геллуни имела косметический салон где-то в соседнем городке, и тоже все дни пропадала на работе.

И вот, следуя на тот момент еще нераспознанному сигналу судьбы, Аугуст с полным ведром перегноя отправился к забору удобрять смородиновый куст, и подойдя к границе, увидел соседа своего, доктора Геллуни, стоящего в задумчивости перед деревом грецкого ореха и рассматривающего что-то в густой кроне. Услышав приближение человека, доктор обернулся к Аугусту. «Рост чуть выше среднего, — отметил Аугуст, — лицо круглое, губы припухлые, лоб высокий». Геллуни посмотрел на Аугуста внимательным взглядом терапевта или художника, слегка склонив голову и прищуриваясь: оценивал соседа. «Интересный тип, сложная личность», — констатировал со своей стороны Аугуст, и похвалил вслух:

— Отличное дерево!

— Дерево хорошее, это да, и орехи вкуснейшие, но вот беда: черные канадские белки откуда-то взялись, здоровенные как волки, моих рыжих белочек изгоняют, скоро ни одной не останется. Их тут у меня целая большая семья проживает, давно уже — до меня еще жили на этом дереве, — сосед засмеялся:, — то есть, я имею в виду — до того, как я на этом участке дом построил.

Аугуст засмеялся тоже и сказал:

— У меня в Сибири тоже «своя» белка была: идем толпой с… товарищами по дорожке, а она шмыг-шмыг мимо всех — и ко мне на плечо. Понятное дело, что у меня для нее всегда сухарик в кармане лежал.

— Не-е-т, это не из-за сухарика, — с большим знанием дела сообщил Аугусту Аббас, — это оттого, что Вы, должно быть, человек хороший. Белки это отлично чуют. Мои меня тоже любят, — засмеялся он, и Аугуст рассмеялся вслед.

— Таким образом, Вы из России, — то ли спросил, то ли заключил Геллуни, — из Сибири? Мы там тоже строим.

— Скорей, из Москвы… из Казахстана… из разных мест, — уклончиво ответил Аугуст.

— О, в Москве мы строим много! И в Екатеринбурге, и в Перми — везде.

— Неужели? — удивился Аугуст, — ведь Вы, я слышал, врач по профессии. А строите в России. Удивительно. А сосед мой Друккерт утверждает, что Вы в Монголии строите.

— А, Друккерт, — хмыкнул Геллуни, — пациент мой бывший… нда… нет, в Монголии не строю пока. Но в России — строю много. Так уж судьба распорядилась. Больницы строю… Но Вы вот что, господин Бауэр: заходите-ка Вы к нам сегодня вечером на чашку кофе. И жена будет рада познакомиться поближе. А то скоро год уже как рядом живем, а ничего друг о друге не знаем. У меня на родине такое было невозможно.

— У нас в России тоже. Хотя в последнее время я не уверен. Вы новую Россию, наверно, лучше меня уже знаете. Та, которую я покинул, была не высшего сорта на момент отъезда…

— Да уж, многое довелось познать там за эти годы, — усмехнулся Геллуни, — ну да ничего: цель оправдывает все жертвы. Мы ведь детей спасаем.

— Детей спасаете? Как это? — радостно воскликнул Аугуст, — ах да: больницы строите…

— Да, детские онкологические клиники. Невозможно видеть, что там творится… ну да Вы заходите вечером, поговорим подробнее, а то за мной уже машина пришла.

— Это в выходной-то день?

— Какие там выходные! — энергично махнул рукой Геллуни, — живем, как ваш русский поэт Блок сказал: «Есть вечный бой, а отдых только снится…»… ну, до вечера, стало быть, господин Бауэр, — и доктор стремительно пошагал с участка.

Аугуст остался стоять со своим ведром, приятно изумленный многогранностью этого необычного доктора-строителя-эрудита. Конечно, эрудита! Большинство иностранцев не знают даже кто такой Пушкин — величайший гений, ярчайшая звезда русской поэзии, русской литературы вообще, а этот не то что Пушкина — Блока знает, да не просто имя его, но еще и стихи его цитирует вполне правильно…

«…Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной — В твоей тоске, о, Русь! И даже мглы — ночной и зарубежной — Я не боюсь…», — стряпая торт, бубнил себе под нос раззадоренный соседом Аугуст, — «И вечный бой! Покой нам только снится: Сквозь кровь и пыль Летит, летит степная кобылица И мнет ковыль…», — Аугуст подошел к окну и надолго задумался, глядя вдаль. Он очнулся от запаха горелого: это был корж в духовке, который от отсутствия внимания почернел и погиб.

К званому часу Аугуст явился в гости с тортом «Наполеон» собственного изготовления: его обучила этому «дочь» Людмила, потому что Элечка очень любила «Наполеон» в детстве, и как же мог дедушка не радовать свое сокровище время от времени, да почаще?

Соседи были поражены: «Откуда такие таланты? — льстила Аугусту супруга Аббаса, Гизела Геллуни, — это что же: все русские мужчины такие умельцы? » (жена у Аббаса была немка из южной Германии, и говорила с приятным баварским акцентом). — «Позвольте, но ведь я же немецкий мужчина! », — шутливо запротестовал Аугуст, и все засмеялись.

— Но Вы все равно хитрите, сосед: Вы все время увиливаете от вопроса, кто Вы по специальности? — поддел Аугуста Аббас, — утверждаете что Вы тракторист, но говорите как мудрец, а выступаете как кулинар. Так кто же Вы в первую очередь? — Аббас Геллуни был человек конкретный, ему нужен был диагноз, чтобы знать как вести себя с пациентом дальше.

— В первую очередь я — дедушка! — гордо сообщил Аугуст, и стал рассказывать о своей талантливой внучке, и о том, что она решила стать врачом и уехала учиться в Мюнхен, в университет, на медицинский факультет.

— А вот Вы, господин Геллуни: как Вы превратились из врача с известностью и солидной практикой в строителя? Это, на мой взгляд, нечто из области фантастики.

— Ну, во-первых, я не строитель, а руководитель фирмы, которая не только строит, но и проектирует, и оснащает больницы «под ключ». И я все время остаюсь прежде всего врачом. Потому что никто кроме врача не может знать лучше, что нужно больнице. Больнице завтрашнего дня! Больнице, в которой не умирают дети! — Геллуни вдохновился, вскочил с места… — понимаете, герр Бауэр?: Россия — это удивительная страна, там — поразительная ситуация; да — коррупции много, через край; да — откаты; да — преступность, да — бедность и чиновный произвол, и плохие дороги, и воровство, не имеющее меры и границ. Но это — баснословно богатая страна. Они богаты не только недрами, но и талантами. И еще есть у них нечто, чего нет у других. Немцам я этого никак объяснить не могу, они это слово «кураж» совсем иначе понимают. Так вот: у русских есть, понимаете ли, этот русский «кураж» в национальном характере. Этот кураж у них — впереди воровства и впереди коррупции. Есть у них понятие «развести». Но это означает не просто ограбить, надурить, обворовать; это нужно сделать обязательно с выдумкой, с забавой, с азартом, художественно — чтобы было потом что вспомнить и о чем посмеяться. И к целям своим они тоже часто идут долгой и кружной дорогой только потому, что по пути за каждым зайцем гоняются, в азарте преследования порою и о главном деле забывая. До седых волос они сохраняют много от любопытного ребенка — в большей степени чем немцы: немцы с детства уже все знают лучше всех! А русским мало ума, расчета, здравого смысла, которого у них, кстати сказать, очень даже много; но им еще к этому и море эмоций требуется — независимо от масштаба события: банку ли консервов вскрыть на пеньке, или миллион долларов проиграть в казино; да хоть в тюрьму сесть! — лишь бы с шумом и грохотом, лишь бы с куражом! Странный народ и очень энергичный — и тут я с ними одной крови, да… Они кипят, кричат на всех углах, что ищут свой путь и, наверное, действительно его ищут, черт их побери! Во всяком случае, они хотят всего самого лучшего. Все что не лучшее — то у них дерьмо. У них даже поговорка есть типа: «Украсть — так миллион, любить — так королеву! ». И вот за это лучшее они готовы платить. «Немеряно! », — как они любят повторять. Правда, и надуть могут точно так же «немеряно»: это я Вам со знанием дела говорю, да…

Так вот: именно это их стремление к совершенству меня и соблазнило окончательно. Нигде в Европе нельзя сегодня осуществить то, что делают русские. Например, они заказывают мне проекты на такие клиники, которых просто не существует еще нигде в мире. С технологиями и оборудованием по последнему слову науки и техники. Я уже давно столкнулся с такой проблемой: мы не успеваем готовить кадры под те уникальные комплексы, которые создаем! Для того оборудования, что мы поставляем, специалисты существуют в мире порой в единственном экземпляре! А русские сердятся: им подавай весь парад разом, все целиком, под фанфары, вместе со специалистами и с ключами от дверей новой клиники! — доктор Геллуни бегал по просторной мраморной веранде своего светлого дома, залитой розовым светом уходящего летнего дня, и глаза его то ли отраженным светом солнца горели, то ли собственным огнем. «Теперь это надолго! », — шепнула Аугусту жена Аббаса с улыбкой. Она явно любовалась мужем…

⇐ Предыдущая 40 41 42 43 44 45 464748 49 Следующая ⇒