Москва. Реквием 29 страница

Появление внучки в очередной раз осветило жизнь Аугуста, который наконец-то знал теперь, ради кого ему возится с яблоньками в саду. А еще через год появился Костик, и Аугуста стали все в шутку называть «бабушка Аугуст»: ни о каких яслях, ни о каких садиках он даже слышать не желал: внуки были постоянно при нем. «Бабушка Аугуст», как выяснилось вдруг, умеет все: и кашку сварить, и перепеленать, и укачать, и научить говорить на двух языках сразу; когда родители являлись с работы, каждый день наступало время отчета о важных событиях дня и демонстрации новых знаний и умений драгоценных, доверчивых, радостных малышей. То были счастливые часы для всех. Цены не было «бабушке Аугусту» в глазах молодых родителей, а сам он после долгих лет беспросветной скорби снова научился засыпать вечером от усталости, с ощущением радости в душе, и просыпаться назавтра с ценными мыслями о непреложных задачах нового дня. Болезней он так и не знал: то ли лагеря его так укрепили в молодости, то ли, по теории светлой памяти Андрея Ивановича Серпухова, колхозного пьяницы Серпушонка из «Степного» — ядерные «альфатроны» его против всех вирусов и хворей так надежно законопатили, но только ни одного больничного — после того, первого и последнего, в пятьдесят пятом, «термоядерном» году — Аугуст не имел, с врачами не знался, и они с ним знакомы не были (кроме разве что стоматолога, который ему время от времени ставил пломбы, а потом изготовил протез, которого страшно боялся Костик. Храбрый Костик не боялся никаких Бабаев, и приструнить его можно было лишь предупреждением, что дедушка сейчас покажет зубы в баночке).

С появлением внуков Аугуст начисто прекратил ругаться с телевизором: у него были теперь дела поважней. В какой-то миг у Аугуста возникла даже иллюзия счастливой старости, стоящей на пороге. Конечно, применительно к понятию «старость» термин «счастливая» — не совсем подходящее слово; точней было бы сказать: «старости, богатой сиюминутными радостями».

Весь этот простор радостей и надежд без остатка как раз и заполняли внуки. Остальное улетело в прошлое. Былые, некогда столь сокровенные надежды на восстановление немецкой республики и на возвращение в родимый старый дом, душу Аугуста больше не тревожили: они умерли и почти забылись. Поволжье, его родина, все еще жило в его воображении и в памяти, но оно перестало быть реальностью: оно стало сном, мифом, доброй сказкой, которую он в бесконечных вариациях рассказывал своим внукам на сон грядущий, сочиняя бесконечные продолжения. В сказках этих жили и творили чудеса добрые люди с реальными именами, жившие в реальных городах и селах, заколдованных так, что каждый попадающий в эту волшебную страну, тут же становился добрым. Например, даже очень злой царь Железяка из Чеканного города, который прибыл в Добрую землю, чтобы всех заковать в железо и увезти в рабство в Холодное царство, попав на улицы городка Гримм, помимо воли становился добрым и раздавал всем жителям привезенные цепи, чтобы изготовить повсюду детские качели и сделать красивые ограждения вокруг скверов, парков и площадей. Пока он находился в Доброй стране, царь Железяка называл себя товарищем Хлебушкиным, и было очень смешно, когда этот царь находился на границе Доброй страны и Злой страны, между кухней и чуланом, и прыгал туда-сюда, и кричал: «Нет, я Зилизяка!.. », «Нет, я Хебуськин!.. ». Дети не желали слушать никаких других сказок, кроме дедушкиных «пло Повозье». Часто один из внуков, уже полусонный, просил: «Исё пло синка Луфуса ласкази, котолый с Вальтелом по-нимеськи говолил». Сколько раз родители заставали такую идиллическую картину: дед посредине, на диване, что-то еще бормочет сказочным голосом, а два крохи, уткнувшись ему в бока, давно уже восьмой сон видят, и конечно же, судя по их счастливым личикам — все «пло Повозье»…

Когда в 1986 году в Закон СССР «О въезде и выезде» были внесены изменения, открывшие шлагбаум для всех желающих покинуть страну, и началось массовое переселение немцев из Казахстана в Германию, Аугуст воспринял эти события с печалью, но без интереса. Он видел, как его земляки «голосуют ногами», выражая таким образом свою «благодарность» родине за все хорошее, но самому ему даже в голову не пришло ринуться в Германию вслед за ними. А другие рванули: семьями, целыми колхозами и чуть ли не сельскими районами в полном составе. Страна этого официально замечать не желала, страна об этом не говорила, средства массовой информации делали широкий крюк вокруг этой темы, и может быть даже хорошо, что так, потому что иначе со стопроцентной гарантией уезжающих снова называли бы «предателями родины». Что ж: трижды преданные родиной предатели родины: уникальный национальный тип могли бы представить собой уезжающие немцы для социальных психологов, если бы они были кому-то интересны. Но российские немцы никому интересны не были: страну уже трясло, империя уже шаталась в очередной раз, и каждый, кто стоял выше, видел дальше и знал больше, уже вовсю готовил мешки и топоры для предстоящих азартных грабежей. Какие там к чертовой матери российские немцы! Кто это такие? Откуда взялись? Едут? Да и хрен с ними: пускай едут — нам больше достанется…

Таким образом, массовый выезд российских немцев в Германию в конце восьмидесятых годов остался страной незамеченным. Страна была увлечена совсем другим: явлением из-за Урала в Москву нового Гришки Отребьева по имени Борис, который забавлял публику пьяными падениями с моста и швырянием каменьев в своих престарелых соратников по коммунистической партии. Борис замысловатыми траекториями подбирался к Кремлю и вопил при этом, что он — демократ, и либерал, и на всех коммунистов насрать хотел. Это производило сильное впечатление как на самих коммунистов, так и на жаждущих зрелищ зевак, которые рукоплескали Борису и скандировали ему: «На-сри! На-сри! Насри! ». Это было на тот момент главным московским цирковым представлением, на котором сосредоточено было внимание нации. Какие уж там немцы с их узлами и чемоданами.

Но здесь, в северном Казахстане массовый выезд немцев имел масштаб великого переселения. И казалось бы: переселение это вполне можно было бы считать счастливым концом тяжелой истории, «хеппи-эндом» долгой драмы, если бы не одно «но»: не на историческую родину «убирались» российские немцы, провожаемые такого рода злыми напутствиями, но собственную родину свою покидали навсегда. Не потому ли уезжали они не с радостным смехом, но со слезами на глазах и тоской в сердце, хотя ехали не в тмутаракань, не в очередную ссылку, но полноценными гражданами в благополучную, объединенную Европу, которая на первых порах встречала их цветами и оркестрами?

И все же уехали далеко не все. Многие, подобно Аугусту, остались и об отъезде не помышляли. Одни — в основном молодые — укоренились на казахской земле и обрели здесь новую родину, махнув рукой на немецкую республику своих предков; другие остались, поддавшись уговорам властей, которые, по идеологической инерции, или из разного рода политэкономических соображений все еще пытались иногда воздействовать на отбывающих. Уговоры эти сводились большей частью к тому, что немецкая республика обязательно будет еще восстановлена — теперь, когда неотложные дела позади, и государство может заняться социальным благоустройством. Якобы, уже готовятся соответствующие документы. Находились такие, которые этому верили и задерживали свой отъезд. Большинство, однако, задержала программная речь уже пробравшегося к тому времени во власть Бориса Ельцина, который публично, от имени всего народа зачитал извинение российским немцам и их семьям за незаконную депортацию сороковых годов, и на страницах немецкой газеты «Нахрихтен», выходящей в Казахстане, пообещал воссоздать немецкую республику. Это еще раз — в последний раз! — вызвало приступ энтузиазма среди оставшейся половины немцев — наивных оптимистов, привыкших верить слову своих вождей. (Как же было не верить? Советское государство никогда не врало своему народу: каждый раз когда обещало отобрать — и отбирало! обещало расстрелять — и расстреливало! Отчего бы ему и теперь пообещать восстановить — и не восстановить? ).

На волне ажиотажа возникло даже общественно-политическое движение немцев Поволжья «Возрождение», возглавляемое уважаемым человеком, российским академиком, немцем Раушенбахом. Сотни активистов встали под знамена этого движения, опьяненные перспективой скорой победы. Активисты произносили громкие речи и уже вступали в непримиримую политическую борьбу друг с другом. Все это сильно смущало отъезжающих. А активисты еще и керосину подливали в тлеющие сомнениями души беглецов: «Смотрите не прогадайте со своей Германией, паникеры! Вон, наш академик Раушенбах во всех правительственных комиссиях уже заседает. Когда такое бывало? Никогда! Так что скатертью вам дорога, дойче херрен! А нашей обновленной немецкой республике — быть! Да здравствует перестройка! Да здравствует Борис Николаевич Ельцин! ».

Но Борис Николаевич Ельцин не был бы Борисом Николаевичем Ельциным, если бы не отчебучивал время от времени чего-нибудь, что не укладывается в здравое человеческое разумение. Вот и на этот раз он отмочил очередную хохму в сторону поверивших в него российских немцев. Ушатом ледяной воды обрушилось на немцев заявление Ельцина о том, что самым подходящим местом для новой немреспублики мог бы стать ракетный полигон Капустин Яр на юге (отравленный вширь и вглубь ядовитым ракетным топливом), который стране больше не нужен ввиду того, что холодная война с НАТО позади, и мы теперь с американцами — родные братья; еще более подходящим местом явились бы для немцев, по компетентному мнению Бориса Николаевича, совершенно пустынные, на которые никто не претендует, земли бывших «опытных полей» семипалатинской области: они тоже стране без надобности теперь, когда мы свои атомные бомбы не станем больше взрывать, но будем резать на металлолом и уничтожать их, как это просят сделать наши новые американские друзья. Все эти указанные земли, правда, заражены немного, ну да ничего: «…пусть Германия им поможет…», — предложил Ельцин, завершая презентацию своего гениального плана по восстановлению исторической справедливости для российских немцев в рамках общей программы обустройства государства Российского. Последовала вполне предсказуемая немая цена среди не уехавших немцев. Общество «Возрождение» на фоне этой немой сцены тихо усохло, так и не успев распустить весенних почек. Это была большая, жирная точка для российских немцев. Ни активистов, ни оптимистов с немецкими фамилиями не оставалось больше на земле российской.

А Германия действительно помогла. Хотя и немного иначе, чем думал Ельцин, если он вообще умел думать. Германия открыла российским немцам двери в свой дом и сказала: «Заходите все: вы — наши, вы — свои! ».

Трудно отказаться от такого приглашения на фоне издевательского призыва заселять зараженные земли бывших атомных и ракетных полигонов — с одной стороны, и шумных, хорошо организованных толп на улицах Саратова, трясущих плакатами перед телекамерами: «Немецкой республике — НЕТ! »; «Фашисты — катитесь в Германию! »; «Лучше СПИД, чем немцы! »; «Отстояли Волгу в 43-м, отстоим и сегодня! »; «Не разевайте немецкий рот на саратовский огород! » — с другой.

И тогда немцы покатились на запад уже по-настоящему. Лавиной. Они уезжали, постоянно оглядываясь и все еще надеясь, что Россия опомнится, махнет им рукой, еще позовет: «Останьтесь, ведь вы свои здесь, а не там! ». Но нет, не дождались. Потому что новая Россия уже втянулась в жестокую и азартную игру невиданных масштабов под названием «Пилим бабки». Пилили все, пилили везде. Выезжающих за границу немцев теперь вообще уже никто не замечал. Потому что за границу могли отныне ехать все желающие — особенно носились туда-сюда уже изрядно «отпилившие». Все это вместе называлось: Демократия! Границы России распахнулись во всю ширь, и пильщики сновали по миру, развозя и припрятывая «отпиленное», так что кто куда едет — за этим никто не следил больше, в том числе и КГБ. У тех тоже были свои заботы, там тоже пилили вовсю…

И российские немцы обреченно уходили за полосатый шлагбаум государственной границы, покидая Россию навсегда, и всматриваясь в новые, незнакомые им ландшафты и названия, повторяли себе и друг другу вечную формулу-молитву всех скитальцев: «Может быть, хоть здесь будут дети наши жить спокойно и счастливо…».

Но Аугуста все это уже мало интересовало: ему были безразличны и Германия, и былая мечта о Поволжье. Он жил тут, у себя дома, при своем молодом саде, со своими детьми и внуками, рядом с родными могилами, и надеялся когда-нибудь, честно выполнив свое земное предназначенье, спокойно и достойно лечь навеки рядом с теми, кого любил.

Однако, и этой его надежде не суждено было сбыться. Еще один вираж судьбы, связанный с общим виражом истории страны, разрушил все. Этот личный крах был связан для Аугуста с гибелью Советского Союза.

Лет через десять, в своем дневнике Аугуст Бауэр напишет:

«Казалось бы: все мировые катастрофы — войны, депортации, расстрелы, убийства народов; все эти безумия, которыми переболело человечество, должны были сделать его мудрым на века: все эти пережитые несчастья должны были бы стать назиданием и не повторяться никогда. Но они повторяются и повторяются: каждый раз на все более изощренном уровне. Почему? Неужели человечество в целом безумно, а разум дан отдельному человеку лишь для того, чтобы тот мог понимать весь ужас происходящего с ним? Почему разум отдельных людей не складывается в единую разумность человечества? Или кто-то в какой-то миг запрограммировал человечество на самоуничтожение? За его грехопадение, как утверждают сектанты? Но зачем тогда потребовалось Природе сто тысяч лет вести человечество к Леонардо да Винчи и Рафаэлю, к Моцарту и Пушкину, к Чайковскому и Канту, к Эйнштейну и Ландау, к Джавахарлалу Неру и Юрию Гагарину? Ради чего жили все эти великие люди? Нет, человечество не может быть безумным. Безумными могут быть только отдельные, поганые части его тела: шаманы, вожди, атаманы, партийные боссы: все те, которые завоевали себе — огнем, мечом, или лживым, коварным словом — право, глядя в никуда безумным взором, указывать вдаль и вести туда за собой всех остальных.

Вот какой прибор должен быть изобретен срочно: аппарат, который за ароматом французских духов и дорогих сигар, за стеклами «Роллс-Ройсов», за хромом и каютной полировкой дорогих яхт, за депутатскими мандатами и синими мигалками на крышах лимузинов способен различить и распознать запах серы из преисподней, и тут же, в упор, всадить серебряную пулю в вурдалака…».

Край

Когда землетрясение уже началось, и по всей стране был поставлен на референдуме вопрос о сохранении СССР, то Аугуст, как и все остальные, побежал к урне и проголосовал за сохранение своей страны. Да, страна обидела его лично, и его народ — тоже, но она же и защищала его, и вообще: это была его страна, и было просто дико ставить на голосование вопрос о том — быть твоей стране или не быть? Но этот дикий вопрос был поставлен, и Аугуст пошел на референдум и проголосовал за сохранение СССР. Вся страна проголосовала за это, но кучка облеченных властью безумцев решила иначе. Возможно, что они и не были безумцами вовсе: возможно, что они были теми самыми послами преисподней, для которых в средние века отливали серебряные пули; теми самыми представителями сатаны, пахнущими серой сквозь аромат французских духов и дорогого коньячного перегара…

Но факт есть факт: эта облеченная властью шайка собралась однажды в глухом белорусском лесу, выпила водки для храбрости, извлекла ножи — каждый свой — и сообща зарезали живое существо, которое многие до сих пор еще называют своей страной и никак не могут смириться с ее гибелью. Содеяв это черное дело, вурдалаки еще раз выпили на помин души Советского Союза, и разбежались: делить обломки. Старший убийца призывал, не стесняясь: «Тащи все, ребята: хватай суверенитета, сколько руки ухватят! ». Уговаривать «ребят» было незачем: лапы их умещали, по анекдоту: «ежели на халявку, то до бесконечности». А было на халявку. И пошло-поехало! И все затрещало, и великой страны в одночасье не стало: она развалилась на беспортошные княжества, обреченные на медленные и мучительные умирания, на исчезновение с исторической сцены планеты в желудках крокодилов, давно уже начавших сползаться к больному и беспомощному болоту, порезавшему свои ракеты на металлолом в обмен на братские приветы предвкушающих пир крокодилов.

Советский Союз рухнул, и все одним махом оказались на чужбине. Нет, не так: все стали друг другу чужими. Россия в одночасье стала страной для русских, Казахстан — для казахов, Грузия — для грузин… А немцы? А немцы — ни для кого. То есть декларировалось-то, разумеется, все самое разумное и справедливое, но суровая правда жизни была иной. И настал день, когда в дом Бауэра, и в дом Ивановых за стенкой пришли люди казахской национальности — вчерашние братья — и попросили русских и немцев освободить помещение для казахов. Этих людей, естественно, прогнали и сообщили о них в милицию, но в скором времени похожие на вид люди явились уже вместе с милицией и подтвердили, что пора выметаться. И снова наивные «некоренные граждане» отказались, после чего были применены методы активного убеждения: неизвестные средь бела дня, когда никого не было дома, вырубили сад, причем никто вокруг ничего не видел; затем сгорел ночью сарай, а после на пороге снова возникли интересующиеся домом — теперь уже, правда, покупатели, которые предлагали сто долларов за все вместе, включая мебель. Эти покупатели аргументировали тем, что если придут другие, нехорошие люди, то могут вышвырнуть на улицу просто так, без денег, и тогда и ста долларов не достанется. Федор потерял работу первым, Людмила — вслед за ним: русский язык в казахской школе упразднялся, а преподавать математику на казахском Людмила не умела. После того, как полгода подряд Аугуст не получал пенсии — теперь уже в новой, странной валюте под названием «тэнге» — им в один прекрасный день и сто долларов стали казаться большими деньгами. Кончилось тем, что им выпала невиданная удача: они продали свои две квартиры за пятьсот и мотоцикл за двести долларов, и с тяжелым сердцем отправились в Россию с шестью чемоданами, содержащими, в основном, документы и детские вещи.

Но и в России они никому не были нужны. Судьба, сама сбитая с толку и растерянная от всего происходящего, сделала Бауэром-Ивановым последнюю посильную услугу (такого рода подачи судьбы называют почему-то «иронией»): послала им в железнодорожной кассе билеты до Саратова. Других билетов в комбинации: трое взрослых — двое детей в кассе не оказался. Что ж — туда и поехали, догадавшись, что это он и есть: перст судьбы. Они ехали в никуда, испуганные и несчастные, но Аугуст всех утешал: «Ничего, ничего: это же моя родина, я там все знаю — каждый уголок». Мысленно он обращался к матери: «Видишь, мама, я сдержал свое слово: мы возвращаемся на родину». Он вспомнил и предсказание Ульяны, которая предрекла когда-то, что они обязательно поедут когда-нибудь жить на Волгу. Теперь они ехали туда — правда, без Ули… От этого им всем было горько, бесконечно горько: они оставляли в Казахстане могилы родных людей: крохотные, драгоценные участки земли, хранящие их любовь, их счастливое прошлое. «Мы будем приезжать», — уговаривали они друг друга, — «Мы будем часто приезжать и ухаживать за могилами! ». «Теперь нам будет легче, — говорили они друг другу, — в России много земли, Саратов большой город, найдем работу — ведь мы русские! Да и немцев здесь еще помнят и ценят за трудолюбие: все газеты про это пишут! Мы не пропадем, а как раз наоборот: начнем все сначала! ». И на душе у каждого становилось чуть легче от надежд на лучшее. За окнами поезда катился мимо 1996 год.

До конца второго тысячелетия от рождества Христова оставалось всего четыре года. Но России было не до тысячелетий. Под автоматные очереди и разрывы гранат здесь бушевал очередной передел собственности. Восторженный дух Владимира Ильича метался над страной с призывом: «Убивать! Убивать больше! Не цегемониться! ». Экспроприаторы экспроприировали экспроприаторов — битами, ОМОНами, автоматными очередями, снайперскими пулями: всеми способами земли и ада. А заводы между тем останавливались, поля зарастали бурьяном, и за бизнесменами гонялись бандиты, постепенно сливаясь с ними в единое целое. Возникло новое профсоюзное образование с аббревиатурой ОПГ: «Организованная преступная группа». Мало кто понимал — кто это такие: бандиты, фальшивомонетчики, милиция, правительство страны или все названные выше одним разом. Люди, чтобы не путаться, называли их всех на красивый итальянский манер — «мафией». До них же, нормальных людей, никому не было дела больше. По телевизору показывали время от времени торжественные похороны, где в палисандровых гробах везли на кладбище разбойников, павших на полях сражений за чужое имущество. Голодные, сердобольные старушки взирали с разбитых тротуаров на это многомиллионное в долларовом исчислении великолепие и вздыхали: «Живут же люди! ». И тащились в свои конурки, чтобы варить макароны и смотреть очередную серию очень увлекательного американского телевизионного фильма про падение астероида и вымирание динозавров…

Суровая правда жизни внесла свои коррективы и поставила крест на надеждах Бауэров-Ивановых, связанных с Россией. Жилья не было, работы не было, просвета не было. Сельскохозяйственный опыт Аугуста никого не интересовал: землю расхватали и продолжали делить, но никто не собирался ее обрабатывать, возделывать. На запись в паспорте Аугуста — «немец» везде (это в Саратове-то! ) реагировали с раздражением: «И чего вы сюда сползаетесь отовсюду? Сказано же вам: не будет вам тут никакой республики! ».

— При чем тут республика? — горевал Аугуст, — мы переселенцы из Казахстана, мы просим российского гражданства. Дайте хоть какую-нибудь работу моему зятю, пожалуйста. Механиком, водителем, слесарем, сторожем — кем угодно. У меня дочь — учитель русского языка, зять на советском флоте служил. Я в Казахстане пенсию получал, мне семьдесят девять лет… у меня орден за целину… Пожалуйста…».

Все напрасно. Федору удалось пристроиться, наконец, в какую-то охрану, на эти небольшие деньги снимали угол и кое-как кормились. Пенсию Аугусту не платили, потому что не было гражданства, а гражданства не давали, потому что у него не было денег на взятку. А денег на взятку не было потому что не было работы. Круг замыкался. Аню и Костика в школу приняли, правда, как ни странно, но успевали они плохо. И не только потому, что не хватало денег на учебники, на постоянные классные поборы и на школьные принадлежности, одежду и обувь, но и вследствие их отверженности: они и тут были чужими, пришлыми, азиатскими нахлебниками, последним сортом. Они — оба — в школу ходить не хотели, школу ненавидели и просились назад, в Казахстан, хотя и сами уже понимали, что назад ходу нет, что они не просто так уехали оттуда, из Казахстана, что их оттуда изгнали; они ведь были уже большие, они ведь все уже понимали правильно…

Кое-как перекантовались до Нового года, который встретили без елки и без подарков. А потом Федор потерял работу, но все они были рады без памяти, что Федор потерял всего лишь работу, а не жизнь: на кооператив, который он охранял, было совершено вооруженное нападение, один охранник погиб, другого, который оказал сопротивление, отстреливался от бандитов и убил одного из нападавших, судили за превышение пределов необходимой обороны и посадили, а Федор как раз сменился вечером, за час до нападения, и во всю эту разборку не вляпался, слава Богу. Но фирма, где он работал, закрылась. И больше работы не было.

Дальше пошла — труба. Жить стало не на что. Воспалением легких заболел Костик. В поликлинике потребовали денег за рентгеновский снимок. Денег не было. Костика отправили домой. Лечили кое-как в домашних условиях благодаря немногочисленным сердобольным соседям, дававшим то мази на растирку, то домашней сметанки, то меда немножко. Из квартиры, где они селились, их выгнали за неуплату. Они переселились в пустующий, заброшенный барак без окон, с протекающей крышей. До них тут жили какие-то кочевники, которые куда-то подевались, оставив после себя самодельную печку-«буржуйку» из железной бочки и черно-белый телевизор «Рекорд». Телевизор еще работал, и благодаря этому семья была в курсе городских и всероссийских новостей. Удивительное дело: дом был заброшен, а провода к нему вели со столба, и были под напряжением. Так что не только телевизор у них работал, но и бесплатная электроплита функционировала, которую Федор притащил с мусорки и отремонтировал. Федор много бегал теперь по городу в поисках хоть какого-нибудь заработка. Из телевизора Федор узнал однажды, что в районе Кировского проспекта (бывшей Немецкой улицы, как объяснил Аугуст), горят ночами дорогие автомобили (Немецкую улицу стремительно заселяли «новые русские», выкупая целые дома — с подъездами и дворами). Озаренный новым, капиталистическим мышлением, Федор отправился в центр города, подежурил возле дорогого автомобиля, дождался хозяина и предложил за небольшие деньги охранять ночью эти самые автомобили. «Сейчас прозондируем», — сказал хозяин машины и куда-то позвонил по мобильному телефону. Приехала милиция, и Федора забрали. Двое суток от него добивались имен сообщников: решили, что это бизнес такой у Федора — новых русских «разводить». Хорошо еще, что пока Федор сидел в КПЗ, еще три машины сгорели. Убедившись, что он просто посторонний дурак, а не ночной предприниматель, Федора отпустили. Бизнес Федора сорвался. И хорошо что так. Потому что по тому же телевизору сообщили вскоре о перестрелке с убитыми возле парка Липки: это как раз у кировского проспекта. Предполагалось, что две группировки поджигателей делили там сферу влияния. «Погиб случайный прохожий», — сообщили в новостях. Случайный! А если бы Федор там неслучайно находился! Людмила теперь уже боялась любых предпринимательских инициатив мужа. Даже когда он, надев тельняшку, пошел наниматься кем угодно в управление речного флота — она и то была против. Но Федор вернулся ни с чем: речной флот стоит у причала, сказали ему, и в военных моряках не нуждается. Но все же Федору повезло: какой-то лысый хрен с большим носом, сидящий в соседнем кабинете и играющий в карты сам с собой на компьютере, оглядев его с головы до ног, предложил зайти через неделю вот по этому адресу — и дал визитку. Федор пошел по этому адресу и там ребята блатного вида взяли его рулевым-мотористом на катер-люкс с тремя каютами. Команда состояла из двух человек, и помимо Федора в ночные каботажные рейсы по Волге ходил еще бармен-распорядитель-ублажитель клиентов. Федор смеялся: «Натуральный «Эх, прокачу! » из Ильфа-Петрова»: плавучий бордель. Платили Федору мало, нерегулярно, черными, рублями, а не долларами, работал он преимущественно ночами, Людмила нервничала, боялась, что они столкнутся с каким-нибудь теплоходом, или с браконьерами в темноте и затонут, или что пьяные клиенты начнут стрелять, или шлюх своих утопят, а Федору потом отвечать придется, или еще что-нибудь страшное случится, но деваться было некуда: этот доход, каким бы ненадежным и нечистым он ни был, все равно являлся спасением для семьи. Сама Людмила все школы обклеила объявлениями о репетиторстве, и несколько родителей даже приходили, но увидев жалкое, вертепного вида жилье Ивановых-Бауэров, исчезали навсегда. Так что репетиторствовала Людмила исключительно с собственными детьми. Ненависть последних к школе продолжалась, они с нетерпением ждали конца учебного года. Костик постоянно возвращался из школы с синяками на теле, или в изодранной одежде. Аня доложила, что у третьеклашек игра такая процветает: куча-мала называется; как будто все валятся в кучу и борются, но сначала решают по секрету, кого под видом кучи-малы «рвать» будут. Костю, как чужака, «рвали» чаще других. Людмила никак не могла решиться забрать детей из школы и учить их самостоятельно. Все-таки она была учителем, воспитанным на советском принципе обязательного школьного образования и на заветах дедушки Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться! ».

«Как же можно стать настоящим гражданином своей страны без школы?! », — вопрошала она. Федор уверял ее, что с такой школой, какая тут началась, можно стать только бандитом или проституткой. Его слова чуть не стали вещими: в бандиты подался добрый, нежный Костик. Вдруг он стал ходить в школу без сопротивления. Это было странно. Спустя несколько дней Анечка сообщила, что их Костик якшается с шестиклассниками, с ними вместе прогуливает уроки и играет в какую-то «секу».

Оказалось, что шестиклассники взяли маленького Костика в свою банду — оказали ему такую честь; одноклассникам запретили даже пальцем его трогать, а самого Костика научили играть в карты. Родители всполошились, но Костик все отрицал: якобы, он просто подружился с шестиклассником Пузырем, и тот учил его на большой перемене какие бывают карты, и ничего такого плохого они не делают, а Анька — ябеда и врунья… Зато, похвастался Костик, теперь его в кучу-малу никто не назначает на «рванье», и одежда его всегда цела: потому что все Пузыря боятся, а ему, Костику Пузырь теперь — друг. Людмила потребовала, чтобы Костик пообещал ей не играть больше в карты с Пузырем и шестиклассниками, и Костик кивнул, отводя глаза. Людмила была очень, очень обеспокоена, ей было не по себе. Хорошо, что закончился этот ужасный школьный год, наконец. Но хотя учебный год и завершился, а драматические приключения Костика продолжились. Он убегал на улицу играть с новыми приятелями, и все та же Аня снова засекла его однажды в компании шестиклассников. Допрос ничего не дал: «Мы играем в спецназ. Бегаем, учимся прыгать через заборы и лазить на ровные стены: очень интересно», — это все, что рассказал родителям Костик. Куревом или спиртным от него не пахло: уже хорошо. Может быть она зря так паникует, подумала Людмила.

⇐ Предыдущая 35 36 37 38 394041 42 43 44 Следующая ⇒