Москва. Реквием 35 страница

И в силу, опять же, очередной цепочки случайностей линия жизни Марченко пересеклась с линией жизни Бауэра, и произошло то, что произошло. Какова же вероятность такой последовательности случайностей, в результате которой ненастоящий Бауэр сидит на берегу немецкой реки вместо настоящего, и при этом линия жизни настоящего Бауэра продолжается, а ненастоящего — оборвалась? Ответ: ноль. Ноль! — вот вероятность такого сочетания случайностей. Следовательно — это не цепь случайностей, а что-то иное. И это иное имеет название: Разум. Ведь то живое, что сидит на парусиновом стульчике и носит имя Аугуста Бауэра, содержит в себе Разум! Как быть с этим загадочным явлением — Разумом?

Разум является свойством, проявлением живой материи, но не является материей сам. Разум — это воля, это совесть, это осознание своего «я», это понимание того, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Совесть не есть материя, но ведь она способна реально управлять материей и ее эволюцией! Как же это: нематериальное управляет материальным? Здесь — некий разрыв в симметрии, нарушение единой логики Природы, которого быть не может, не должно. Но не кроется ли разгадка как раз в этом самом кажущемся разрыве логики?

Еще раз сначала: разум — этот нематериальный феномен существует объективно, и это факт, и единственным известным нам пока носителем разума во всей живой природе является человек. Памятью обладает все живое, и боль умеют испытывать все живые организмы, но только человек понимает причину и смысл испытываемой боли, только человек имеет волю и совесть — проявления разума и души. Почему? Зачем? Зачем эта странная, самопознающая, нематериальная, нерациональная сущность — Разум — понадобилась столь рациональной в своей универсальности Природе? С какой целью?

Тот факт, что конкретный Аугуст Бауэр, наделенный разумом, материализовался не вследствие цепочки последовательных случайностей, имеющей нулевую вероятность, доказывает, что Природа ничего не создает зря, она не делает напрасно ни одного движения, она ни на что не тратит энергию даром: она эволюционирует целенаправленно! А следовательно, движущей силой Природы не может быть Хаос, иначе не было бы жизни — высокоорганизованной материи, отрицающей хаос, материи, выстроенной, напротив, из взаимодействия сложнейших закономерностей.

Итак, Разум существует и Природа не хаотична, то есть не абсурдна. Тогда что она делает с Разумом? Зачем она так непоследовательно, неконструктивно, абсурдно распределяет его, управляет им? Вот вопрос: куда девался Аугуст Бауэр? Тело его ушло в землю и превратится в землю, в прах — это понятно. Но зачем он был? Куда подевался тот целенаправленно внедренный в него космос, который жил в нем? Его мысли? Его вдохновения? Его устремления? Содрогания его совести? Боль его души? Куда девались его убеждения, которые ведь что-то да успели сместить, изменить в земном мире, пока он жил? Что: все это тоже ушло с ним в землю и стало землею? Но как может превратиться в землю нечто нематериальное? Не может. Однако, это нематериальное существовало ведь вполне реально! Куда оно подевалось, куда? Погибло и распалось неведомыми фотонами души, не имеющими массы? Но тогда зачем оно было? Зачем оно потребовалось Природе? Зачем Она вкладывает Разум в каждого человека? Чтобы затем стереть его и забыть? Нет, даже не так: зачем Она выращивает частичку этого Разума в каждом человеке, начиная каждый раз с нуля, доводит это развитие до какого-то насыщения, называемого личностью, а затем все гасит, вычеркивает, забывает — миллиарды раз, снова и снова? Разве это не полный абсурд?

С другой стороны, не наделяет же Природа каждого конкретного Бауэра, Марченко, Кравцова или Бадичева специальным заданием на жизнь: например, спасти и вывезти из России свою дочь и внука, чтобы продолжить в них свой генотип? Слишком примитивно было бы это для такого сложного механизма как Природа, слишком детерминировано, слишком глупо, слишком в лоб. Рука Творца изящней. Да, в одной руке Его — карты Случая, но в другой Он держит некий Замысел, познать который все время тщится человек. Может быть, для того и дан ему Разум, чтобы он разгадал этот Замысел? И опять круг замыкается: если это так, то зачем Природа, раздавая искры Разума человеку, гасит их вновь, навсегда, и забывает. Но навсегда ли? И забывает ли? Если предположить, что каждый взращенный человеческий Разум, или каждая взращенная Душа не исчезают в ничто, но уходят в некий Общий Банк Разума, в некое Хранилище Душ, чтобы пригодиться Замыслу, создать его базу данных, его бесценный запас, то у противоречия появляется если не объяснение, то хотя бы смысл, отрицающий абсурд. Потому что тогда абсурд отступает: жизнь материального, живого тела конечна, и с этим ничего поделать нельзя: так установила сама Природа. Но Творец, избрав человека в качестве инкубатора Разума и Души, создает, выращивает для себя то, что Ему требуется, а именно — инструмент самопознания — Разум. Возможно, что Разум этот, взращенный в человеке, нужен Творцу для последующего исполнения Своего Замысла. Ничего, абсолютно ничего все это не объясняет, и с этим умозаключением мы остаемся там же где и были в понимании Замысла, но один крохотный шажок все же сделан: это — признание Разумности всего сущего.

А коль скоро нематериальный, вечный Разум существует объективно, то, возможно, не так уж и наивно предупреждение церкви о Втором Пришествии? Предположим, что когда-то в час «Икс» процессу накопления Разума будет положен конец: количеству придет пора перейти в качество. Настанет то, что церковники называют Концом Света, и некая счетная комиссия приступит к работе на Страшном Суде. Доброкачественный Разум из Общего Накопителя Разума, из Хранилища Душ будет отсортирован от недоброкачественного. Этот последний, получив клеймо «грех», будет предан огню и забвению, а доброкачественный Разум, он же — чистые Души — поступит в распоряжение Замысла для дальнейшего, вечного употребления. Христианское предвидение сходится таким образом с философией Разумного, Бог соединяется с целесообразностью, а человек земной обретает стимул к праведной жизни…

«Жизнь праведная»: а что это такое? И так ли это просто? Кто даст подсказку? Душа? Или Разум? А если они молчат? Где тот аршин, которым измеряется праведность? Нагорная проповедь? «Не убий? ». Да, конечно. Но ведь и тут все не просто. А врага, напавшего на твое Отечество — тоже «не убий»? А врага, напавшего на тебя, старого и одинокого, чтобы могли выжить и размножиться дети врага твоего — тоже «не убий»? А недочеловека, намеренно, со злым умыслом отбирающего жизнь у твоего — у любого — ребенка: этого тоже «не убий»? А пройти мимо и дать свершиться преступлению — то есть именно «не убить», но позволить этим самым другому убить другого — это деяние праведное? Нет, не все так просто. И нет того инструмента, которым измеряется Истина. А следовательно, каждый человек остается один на один с этими вопросами, и ищет и дает на них ответы каждый раз самостоятельно — «как Бог на душу положит». И остается человеку одна лишь надежда, что услышал он Бога в себе правильно, и что ответы на поставленные ему вопросы давал верные на протяжении жизни своей; надежда, что будет ему когда-нибудь выставлена справедливая оценка за эти ответы, и что дано ему будет после этого постигнуть Великую Тайну, войти в нее и за ее чертой снова соприкоснуться разумом и душой с теми, с кем расстался и по кому тоскует…

«Если все это так, то может быть, и для меня есть еще надежда? — размышлял Аугуст Бауэр, он же — Вячеслав Марченко, он же — Валентин Покрасов, он же — Андрей Хромов, — «Под каким именем, интересно, поступит мой разум в общую копилку?: хорошо бы знать это еще при жизни, сегодня. Но только кому уже дано это знать? Разве что у ласточек небесных, у стрижей спросить? Может быть, хотя бы они намекнут, начертают в воздухе стремительным почерком, встретится ли когда-нибудь мой разум с разумом того, настоящего Аугуста Бауэра, с которым мы даже знакомы не были… И еще: суждено ли мне встретить ТАМ Галину и Оленьку? И как мы узнаем друг друга? И что мы скажем друг другу, когда узнаем? »…

Заметив вдруг, что солнце уже село, Аугуст Бауэр спешно поднимался со своего стульчика, складывал мольберт и медленно, глубоко, с наслаждением вдыхая чистый воздух вечерних садов, шел к себе домой. Ему на сегодняшний вечер уготовано было еще одно удовольствие: написать письмо внучке Элечке. Люди мира давно уже «контактировались» электронно, но Аугуст любил писать письма но-старинке, живым почерком по белому листу. Сложить бумагу, наклеить марку, запечатать конверт: в самих этих действиях заключался приятный ритуал, и потом: ведь это есть реальный, материальный привет через предмет, соединяющий двух людей, которые соприкоснутся глазами и руками на этом чистом пятнышке земной материи.

Конечно, будет сегодня еще и телефонный звонок, пусть ритуальный («Как дела? » — «Все нормально. А у тебя как? » — «Все отлично»…), но тоже очень важный, потому что будет живой голос, теплый тон, улыбка в тембре…

Аугуст шел мимо аккуратных садиков с журчащими там крохотными фонтанчиками, и соседи сердечно приветствовали его:

— Hallo, Herr Bauer! Alles klar?

Аугуст уютно, старомодно приподнимал соломенную шляпу в ответ:

— Alles bestens, danke.

— Einen sch& #246; nen Abend noch!

— Ebenso!

— Danke!

Затем тянулся в ночь одинокий вечер, и происходило медленное чаепитие с сушками вприкуску (внизу, в городе имелся «русский магазин», где можно было купить дорогие сердцу деликатесы:

«докторскую» колбасу, сгущенное молоко, «Мишку косолапого» и «Красную шапочку», ну и сортов сто разных водок в праздничных бутылках неземной красоты. Еще на стенах там висели обязательные «Три богатыря», «Грачи прилетели» и «Аленушка», и продавщицы говорили по-русски. Аугуст Бауэр частенько закупался там), а после чаепития наступала пора письменного разговора с Аэлитой, которая длилась иной раз до полночного часа и дальше.

А потом неизбежно наступало самое неприятное: время сна. Аугуст умел тренированной волей регулировать процесс засыпания и пробуждения, но контролировать свои сны и повелевать ими он способен не был. Поэтому снились ему все больше неприятные вещи, за что он и не любил ночей. Например, одно время повадился приходить к нему Сережа Дементьев. Он приходил, появлялся откуда-то в доме без стука, садился за кухонный стол и начинал лущить кукурузу, принесенную с собой. Мусор падал на пол, Аугуста это раздражало, и он делал Дементьеву замечание. Дементьев откладывал кукурузу в сторону, смотрел на Аугуста в упор и говорил ему: «Хромов, ты преступник! И ты не Хромов даже, а Марченко. И вообще ты сам не знаешь, кто ты есть на самом деле. А я знаю, кто ты есть: ты есть предатель. Ты нас бросил и уехал в страну, которая была и остается нашим главным врагом: в Америку»… — «Я уехал в Германию, старый ты дурак! », — перечил ему Аугуст, но Сережа не слышал его, как будто Аугуста и не было в комнате вовсе. И действительно, скоро становилось понятно, что Дементьев обращается не к Аугусту, а к совсем другому человеку, сидящему за столом: то ли к Славе Марченко, то ли все-таки к нему, Аугусту Бауэру, но только не к этому Аугусту, а к тому. Нет, не так: там сидел «подставной» Аугуст, а истинным был он сам, Марченко. В общем, все это было очень сложно, и злило Бауэра-Марченко еще больше, потому что он действительно не понимал кто он такой и боялся, что так и останется жить с этим непониманием. А Дементьев продолжал повторять: «Ты предатель, да еще и мошенник к тому же, потому что обманул не только «Белую Гвардию», но еще и Америку впридачу…». — «Германию, а не Америку, старый дурак! У тебя сплошная каша в голове! », — огрызался Аугуст, на что Дементьев ужасно обижался вдруг, вскакивал и уходил прочь, а Аугусту становилось очень тоскливо и одиноко, и он бежал к двери, чтобы позвать Сережу обратно, извиниться, обнять его, старого, больного, боевого товарища своего, лучшего друга, который заболел и перестал понимать суть вещей, почему и прикидывается теперь молодым, чтобы никто не догадался, что он уже старый и беспомощный. А Аугуст, вместо того, чтобы понять это, еще и камень в него бросил, старым дураком обозвал… Аугуст распахивал дверь и обнаруживал, что за ней ничего нет: стена обрывается вниз, лестница отсутствует, и что это вообще не Германия, а пятый этаж московской квартиры Савелия. Деменьева не было видно до самого горизонта, и лишь внизу, на дороге, отчаянно матерился прораб в желтой пластмассовой каске, и вопил, что ночью во всем районе скоммуниздили все лестничные площадки, и что премии теперь ему и его бригаде не видать как собственных ушей. «Во всем виноват Чубайс! », — согласно кричали прорабу из соседнего подъезда, и прораб весело отвечал: «Мать его хлоп! ». А Дементьева нигде не было видно. «Это сон», — догадывался вдруг Аугуст и давал себе приказ проснуться. Он просыпался и уже не хотел больше спать: намеренно не хотел, чтобы навязчивый сон не прилип снова.

«Все-таки история с выездом в Германию сидит очень глубоко внутри совести»: — именно так интерпретировал Аугуст все эти тошнотворные сны с участием Дементьева. Да, конечно, он, Хромов-Марченко совершил подлог, и это — преступление на языке законов, написанных человеком. Да, конечно, он приехал в Германию незаконно, и Аэлиту вывез незаконно, и не только закон преступил при этом, но и некую моральную ткань потревожил, проживая жизнь другого человека, совершив подлог не только в юридическом и чисто физическом смысле, но и нарушив некий нравственный постулат, которому нет определения. И он должен был бы мучиться теперь угрызениями совести, но он не мучился совершенно, если не считать этих снов, в которых на уровне подкорки он все же страдал, оказывается. И вот эта моральная неразрешенность внутри себя — с ней нужно было разобраться: разведчик внутри Вячеслава Марченко не желал терпеть той двойственности, неоднозначности, душевного раздрая, которые привнес в его жизнь поволжский немец Аугуст Бауэр. Это было состояние ненадежности, и эту ненадежность следовало устранить, потому что такого рода ненадежности опасны для разведчика. И хотя никаким разведчиком Аугуст давно уже не был, но мощно затренированные когда-то, намертво встроенные рефлексы отпускать не желали. И Аугуст искал дальше, копаясь в своей памяти и призывая разум и логику помочь ему.

Что он делал все последние годы? Все долгие последние десятилетия, если быть точнее? Ответ: он убивал. Или организовывал убийства, что в принципе одно и то же, и даже больше. Да, вместе и в составе их нигде не зарегистрированной и с точки зрения закона глубоко преступной организации «Белая Гвардия» он убивал и организовывал убийства, а ведь убийство человека — это зло; причем высшее, главное зло, выше которого является лишь уничтожение целой страны, всего народа, но это уже другая тема, это была уже не его тема. Итак, он совершал зло. Но зло ли это на самом деле, когда уничтожают преступника, нелюдя, подонка с самого дна биологической жизни, убийцу и мучителя детей? Или это все же — добро для общества, для других людей? Или добро и зло существуют здесь, как и везде в природе, одновременно? Хорошо, пусть так. Но если отделить добро от зла, и придать каждому из этих качеств количественную меру веса и положить на две чаши весов, то что перетянет в его конкретной жизни? Чего он сотворил больше — добра или зла? И как изменилась бы сумма этих весов с добавлением последнего его «подвига» — выезда в Германию под именем другого человека? Если бы он сделал это в качестве разведчика, что все было бы в порядке: враг в тылу врага — это правила игры, в которую играют все страны и разведчики. Но здесь — обман на обе стороны. Это — зло! Но может быть тот факт, что он сделал это ради Аэлиты — этот факт, положенный на высшие весы, на Его весы, способен превратить это зло в добро? Есть законы, установленные человеком для человека. В этой системе он, Андрей Хромов — преступник. Но ведь есть законы, установленные для людей Богом, законы, работающие на уровне души. Так вот, вопрос: в этой системе законов он, душегуб — тоже преступник? Даже если губил души, и без него обреченные, или вовсе давно уже необратимо мертвые?

Мысли ходили по кругу и замыкались сами на себя, а решения у этого уравнения все не было, и неоднозначность оставалась лежать камнем на душе, и Дементьев со своей мусорной кукурузой и обидными словами являлся Аугусту ночами снова и снова и ввергал его в тоску дальше. Как-то раз, под удобную руку Аугуст завел разговор на эту тему с Федором.

— Федя, — обратился он к зятю, — вот ты скажи мне: ты в ворованном пальто ходил бы?

— Странный вопрос, — удивился Федор. Нет, не ходил бы. Я к ворованному не приучен. А что — продает по дешевке кто-нибудь?

— Да нет, никто не продает. Речь о другом. Ты пальто ворованное считаешь за грех носить, или за позор, а если бы ты жизнь чужую украл и нужно было бы тебе жить ею? Тогда как?

— А, вот Вы куда клоните, Андрей Егорович, — усмехнулся смышленый Федор, — да нет, я на это смотрю проще чем Вы. Я б и в Онассисах походил с удовольствием, если бы меня признали, да и за Гагарина бы в космос слетал — Милу после шубами завалил бы… А насчет вопроса про чужую украденную жизнь — так это абстракция в квадрате, я так думаю; может, я на уровне сперматозоида еще у брата моего родного или у сестры жизнь украл: так что мне теперь — от угрызений совести свихнуться прикажете? Э, нет: что есть, то есть, и чему быть того не миновать. Стало быть, такая лотерея мне выпала, а другому не выпала: и что меня случай Ивановым обозвал, а после Бауэром — так это судьба моя. И Ваша тоже, так что кончайте Вы голову ломать: в Вашем возрасте это вредно.

Вот такой получился бесплодный разговор.

В конце концов Аугуст перестал терзать себя поисками моральных оправданий внутри себя же, поскольку понял, что оценку его жизни все равно неизбежно даст Тот, перед которым ему суждено предстать однажды. И поэтому впредь, каждый раз вырываясь из своего навязчивого, неприятного сна, Аугуст старался думать о чем-то другом, о приятном, а именно об Аэлите — о чем же еще? Он с улыбкой вспоминал первые дни, месяцы и годы после приезда в Германию, когда все начиналось для них всех как будто с нуля, и это было, возможно, самым ценным для восстановления потрясенной горем души Аэлиты: столько нового предстояло ей освоить, что на горестные мысли и воспоминания просто не оставалось времени. Они все крутились как белки в колесе, и главной белкой являлся, конечно же, старый Аугуст Бауэр.

* * *

В центре его забот пребывала, само собой разумеется, Элечка, хотя и семья Ивановых-Бауэров оставалась под его полной опекой: за всех членов семьи Аугуст заполнял бесчисленные формуляры, писал заявления, хлопотал о пособиях, переводил тексты, устраивал в школы, представлял своих родных в амтах и инстанциях, и был все дни без выходных занят выше головы всевозможными «интеграционными» хлопотами.

В прошлом разведчик, Марченко отлично разбирался когда-то в социальном устройстве послевоенной Германии, но с тех пор много воды утекло, и теперь, в процессе «интеграции» Аугуст узнавал для себя много нового. Однако, к этому новому большого интереса он уже не проявлял: профессиональная работа была позади. Гораздо интересней были ему теперь люди, иммигранты, сидящие в длинных очередях социальных ведомств, особенно же — выходцы из России, напоминающие ему пассажиров, сошедших с тонущего корабля и растерянно озирающихся, не зная, радоваться ли им спасению, горевать ли по покинутой родине, или злиться от своей чуждости здесь, второстепенности, второсортности. Все эти чувства жили в них одновременно, и прорывались иногда в странных, порой трогательных, порой неадекватных поступках. Так, хорошо запомнился Аугусту небритый, косматый старик из российских немцев, стоящий у края луга, перед летним загоном, опираясь на костыль, и плакал, глядя на коров на лугу, и протягивал им корочку хлеба сквозь проволоку загона и стонал: «коровки, мои коровки…». Какие видения проходили перед ним в этот миг, каких коровок узнавал он в этих, немецких?

Вспоминался Аугусту и другой старик — розовый, агрессивный, брызжущий возмущением: он, громко хлопнув дверью, выскочил перед Аугустом в коридор из кабинета социального инспектора, где ему отказали в доплате за избыточную площадь, установленную законом, с вызовом оглядел толпу безучастно сидящих в очереди, и путая немецкие слова с русскими, поделился со всеми своим протестом: «Дас ист айн сраный бюрократ! «Никс! », — говорит он мне. А я Берлин брал! Ранение имею! Лично по рейхстагу прямой наводкой бил из своей сорокапятки! А он мне — «Никс! ». А я собственную кровь проливал! А теперь — «никс», понимаешь! Где справедливость? Давить их надо всех! ».

И еще один веселый мужичок запал в память Аугуста во время посещения им занятия языковых курсов. Федор с Людмилой учились на этих бесплатных, полугодовых курсах, предоставленных им Германией сразу после приезда, и Аугусту было интересно, что это за мероприятие и как там учат приезжих адаптироваться. Преподаватель разрешил Аугусту присутствовать, и он пристроился позади класса на мраморном подоконнике возле вешалки. Курсы были как курсы, только ученики сидели там из разных стран мира и представлены были всеми возможными возрастами. Стариков и детей, правда, не было. Первым, таким как Аугуст были назначены пенсии на основании предъявленных ими советских трудовых книжек, а вторых направили в школы — осваивать немецкий язык сразу там. Так вот: темой на курсах было в тот день склонение артиклей; преподаватель показывал одну за другой картинки, и вызываемые им ученики должны были описать изображенную ситуацию с использованием нужного артикля.

Курсанты путались ужасно и веселились вовсю, и тут очередь дошла до конопатого мужичка с задорными глазами, в которых явно угадывалось, что он уже того: маленько «клюкнул» на переменке. Преподаватель показал мужичку картинку, на которой волк гнался за зайцем. Требовалось произнести: " Der Wolf jagt den Haase" («волк гонится за зайцем»). Мужичок почесал кончик носа, хихикнул и сказал по-русски: «А это наши ваших от Сталинграда гонят! ». Кто-то из присутствующих хихикнул, кто-то опустил глаза, но тишина в аудитории повисла мертвая. Немецкий преподаватель русским языком не владел, но слово «Сталинград» он уловил, и реакцию публики заметил. Доцент побледнел, догадавшись о смысле сказанного, но справился с собой, сказал " falsch", то есть «неправильно», и предложил озвучить картинку следующему ученику. Аугусту было и досадно за глупого мужика, и смешно немножко, но только стало ему вдруг очевидно, до какой же степени они русские — эти понаехавшие сюда российские немцы, изучающие немецкий язык.

Первой проблемой, которую пришлось решать Аугусту, было устройство в школу Костика и Аэлиты. Проблема состояла в том, что дети, прибывшие из России, высокомерно считались в Германии интеллектуально ограниченными, гимназий недостойными, и их определяли поэтому автоматически в школы более низкого статуса — так называемые " Realschule" — реальные школы с десятилетним сроком обучения, в отличие от гимназий, после тринадцати лет которых можно было поступать в высшие учебные заведения. Реальные школы растили кандидатов в специалисты по рабочим профессиям. В таком разделении нет ничего плохого, оно оптимально в устоявшемся социальном раскладе, однако приезжих из России такая постановка вопроса унижала и оскорбляла — особенно на фоне того чувства второсортности, которое возникало у них изначально, вследствие недостаточного знания немецкого языка и местных традиций. Российские немцы относились к этому унижению относительно спокойно: они прибывали в основном из дальних углов России и бывшего Советского Союза, и больших амбиций по части собственной образованности, а также школьной подготовки своих детей не проявляли. Другой же поток иммиграции, представленный еврейскими семьями, поступал в Германию из крупных городов, где дети ходили, как правило, в лучшие школы и уже с детского садика нацелены были на высшее образование. Реальные школы не устраивали этих родителей категорически, так что вокруг этого вопроса происходили постоянные битвы на уровне образовательных инстанций. В такого рода борьбу включился по поводу Аэлиты и Аугуст Бауэр. Во-первых, он знал, что Аэлита в школе очень хорошо училась, и не сомневался в том, что система образования в России, хотя и стремительно заваливающаяся в современной России и ни в какое сравнение не идущая с той системой образования, что была в Советском Союзе, все же еще достаточно надежна, чтобы конкурировать с западной; во-вторых, он в будущем видел свою Аэлиту хорошо образованным человеком, возможно, знаменитым хирургом или языковедом, и планировал дожить до окончания ею какого-нибудь всемирно известного, авторитетного университета. Поэтому он решительно вступил в бой за гимназию для Аэлиты и Костика. Насчет Костика, правда, он не был так уверен: в Казахстане Костя учился хорошо, но в России последний год был у него провальным в силу объективных причин, и хотя мальчик был очень способный, быстрый и к учению расположенный, однако пробелов в знаниях у него было полным-полно. С математикой дело обстояло получше — Людмила подтягивала, остальные же предметы хромали «на все четыре ноги», — как выражался Федор. Тем не менее, в гимназию зачислены были оба: с полугодовым испытательным сроком, правда. Аугуст имел полное моральное право наградить сам себя почетной грамотой за этот подвиг: он проделал большую работу. Он, что называется — «дошел до министра»: вопрос решался в конечной его стадии на уровне главы образовательного ведомства федеральной земли. Но логика Аугуста Бауэра, его уверенность в своей позиции и отличное владение языком сделали свое дело: испугавшись, очевидно, скрытого обвинения в этнической сортировке, прозвучавшего в финальной речи Бауэра, высокий чиновник распорядился принять внуков господина Бауэра в гимназию.

Аэлита прижилась в гимназии легко. Ее «российских» школьных знаний оказалось достаточно, и с запасом даже, и по предметам она, таким образом, не отставала, язык же набирала очень быстро. Некая сдержанность и закрытость, вызванная недавно пережитым горем, держали девочку на определенном отдалении от школьной стаи, и многими сверстниками эта ее закрытость воспринималась как высокомерие; однако, эта же сдержанность Аэлиты вызывала и определенное почтение к ней: она была как будто старше сверстников, и дразнить и обижать ее не решался в классе никто, побаиваясь упорного взгляда ее огромных черных глаз, и ее таинственного молчания в ответ на тот или иной дурацкий вопрос кривляющегося одноклассника. Зато у учителей Аэлита очень скоро стала любимицей за ровное поведение и отличную учебу, так что испытательный срок она выдержала без малейших замечаний, и ее дальнейшая учеба в гимназии была утверждена школьным советом.

Другое дело — Костик. Языком он овладевал тоже быстро, но с предметами у него начались проблемы. Кроме этого, его невзлюбил за что-то учитель истории, он же — один из завучей гимназии, и на фоне его насмешек и ядовитых замечаний дети также кинулись травить новичка и издеваться над ним. Детское сообщество вообще жестоко, особенно если оно раззадоривается авторитетными взрослыми. Не имея других возможностей для защиты своего достоинства и отстаивания справедливости, Костик стал аргументировать кулаками. Одноклассников это возмутило: они происходили из местных, и не желали признавать за чужаком права на защиту достоинства. Начался террор. Бедняга-Костя такое уже проходил, причем совсем недавно, в России. Он повторения мучений не желал, и потребовал у родителей, чтобы его перевели в другую школу — хоть в реальную — лишь бы не дышать одним воздухом с этими «аршлохами». Все убеждающие силы семьи брошены были в защиту гимназического образования, и ласковый Костик в конце концов угрюмо согласился потерпеть еще немножко. Но получилось так: после школы Костика подстерегли однажды пять или шесть незнакомых великовозрастных «киллеров», и сильно потрепали его. Аугуст сообщил в полицию. Следователи явились в школу, опрашивали учителей и отдельных учеников, и хотя виновных так и не установили, но на гимназии осталось лежать пятно позора, и это темное пятно руководство школы в лице учителя истории злобно связывало с Константином Бауэром. Неудивительно поэтому, что по результатам полугодия Костик аттестован не был, испытание не выдержал и из гимназии был отчислен — к его великой радости. На отношение школы к Аэлите скандальные приключения ее младшего брата не повлияли. Впрочем, не многие в гимназии знали, что Константин Бауэр и Аэлита Никитина — родственники; дружба девочки с красивым младшим школьником, с которым она разгуливала по коридорам на переменах, считалась одной из странностей Аэлиты. А Константина Аугуст в скором времени перевел в хорошую, сильную реальную школу, образовательной ориентацией которой являлась электроника. Что ж, может, так оно и к лучшему, рассудили в семье: учиться ребенку станет много легче, да и под конкретное ремесло уже будет заложена база; ну а захочет если в будущем высшее образование получить — так все дороги же открыты!: подготовится самостоятельно, сдаст необходимые «абитуры» — и дуйте, ваше величество рабочий класс, на повышение социального статуса!

Костик в реальной школе освоился быстро, и был очень доволен. Тут его никто не трогал по нескольким причинам, но прежде всего потому, что в школе удачно подобрались хорошие учителя-наставники, которые не делали различий между учениками. Хотя тут, в реальной школе таких различий было как раз очень много: здесь учились дети всех цветов кожи и формы глаз: турки, африканцы, вьетнамцы, корейцы, поляки, румыны и русские. Вся эта пестрая публика немножко кучковалась по земляческим и языковым признакам, однако не враждебно по отношению друг к другу, а так, на уровне доброжелательных межнациональных и межрасовых подкалываний. Дело в том, что в этой школе сильны были спортивные традиции, имелась собственная футбольная и хоккейная команды, и общешкольный спортивный патриотизм сплачивал ребят сильней всяких фобий с улицы. Константин увлекся было футболом тоже, но вдруг на него свалилась другая страсть: посмотрев однажды по телевизору бой своего знаменитого тезки Кости Дзю, Костик заболел боксом. Совершенно самостоятельно он разыскал в городе детский боксерский ферайн, выяснил условия приема в него и размер членских взносов, и помчался к родителям с просьбой записать его в этот замечательный клуб. Федор был за, Людмила — против, а Аугуста и вовсе не спросили, потому что он и Аэлита жили отдельно от Ивановых, а также потому еще, что родители не верили, что их хрупкого Костика вообще возьмут в бокс: «Это же бокс, а не балет, — говорила Людмила, — туда по принципу монолитного черепа берут, а не таких хрупких, как наш Костик! ». Порешили так: Костика отказом не расстраивать, пойти с ним в боксерский клуб и дать ему, таким образом, самому убедится в правоте родительской мудрости, когда его не примут. В ферайне Бауэров выслушали доброжелательно и представили им молодого тренера по имени Штефан Моор. То осмотрел Костика внимательно, как воробей, примеряющийся к зернышку, и повел Костика в ринг, на испытание. Федор с неожиданно возникшим чувством вины перед сыном ждал, досадуя, что согласился подвергнуть Константина слишком жестокой «науке», потому что отбраковка в бокс неизбежно должна ударить по нарождающемуся мужскому самолюбию. Да и самому Федору было унизительно думать, что его сына сейчас отбракуют. Как будто он дефективный какой-нибудь. Как будто весь их род дефективный. Федор сидел в раздевалке, ждал и жалел, что пришел сюда. Однако, произошло неожиданное. Тренер Моор привел взмыленного Костика в раздевалку и сказал:

⇐ Предыдущая 40 41 42 43 44 454647 48 49 Следующая ⇒