Послесловие 2 страница

— Кто ранил?

Солдат почему-то вскакивает, намереваясь, видно, рапортовать по всем правилам воинского устава.

— Садитесь.

— О! То есть ничего. Кость не задело. Пальцы, как видите, шевелятся. Боли нету. Доктора ваши медикамент заложили, перевязали, укол сделали. Накормили добре, вином угостили... Хорошо чувствую...

Говорит он возбужденно то ли от радости, что находится в кругу партизан, то ли под впечатлением беседы, которая велась до моего прихода. Но так и не отвечает на вопрос: кто его ранил.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Ходил в украдку от офицеров к тетушкам, к девочкам. Дякую им, получил немного знание, — искренне, без тени смущения отвечает словак.

— Я прервал вашу беседу. Вы тут что-то интересное рассказывали товарищам...

— Цикаво рассказывает, — опережает солдата Рева. — Знаешь, хотел перейти к партизанам еще в начале войны. А ну-ка, Рудольф, повтори командиру, как тебя Чембалык вызывал.

— Ано... — кивает головой Рудольф.

— Это по-ихнему значит «хорошо», «правильно», — уже в роли переводчика выступает Рева.

Рудольф сдвигает густые выцветшие брови и, чуть наклонив голову, как бы собираясь с мыслями, медленно начинает:

— Чембалык — то мой командир... То в сорок первом году было. Он откуда-то узнал, что я собираюсь уходить в партизаны. Вызвал меня к себе и спрашивает: «Рудольф, сколько тебе лет? » «За двадцать, пан стотник», — кажу ему. Тут он очень недобре посмотрел на меня и резко сказал: «Шкода! »

— Жалеет, значит, — переводит Рева.

Кивнув, Рудольф продолжает:

— Почему? — спрашиваю. «Потому, — отвечает, — что фарш у тебя в голове начал рано портиться». Не кажу ему слова. А он встает, кобуру рукой трогает, подходит ко мне [18] и говорит: «Слыхал, что ты к партизанам хочешь бежать? » Ну, думаю, выдали. В горле от страха пересохло, голова мыслить перестала, во рту все затвердело, слова сказать не могу... А он как зарычит: «Чего ты молчишь, чего смотришь на меня, как африканская ящерица на страуса! Вам зачитывали приказ министра обороны Словацкой республики? » Как сказал он слово «республика» — у меня все в глазах помутилось. У нас в Словакии это слово «республика» вспоминают, когда нужно закон подобрать, чтобы человека в тюрьму сунуть или на смерть оформить.

Рудольф несколько раз глубоко затянулся, осторожно потрогал перевязанную руку и, медленно подбирая слова, продолжал:

— Вынимает он из сейфа бумагу и читает мне уже знакомое сообщение. То министр Чатлаш грозит солдатам так: кто уйдет к партизанам, приговаривается к смертной казни. Мы тогда не дуже трусились с того приказа: раз уже человек ушел в партизаны, так кого же казнить будут? А тут уж я поверил: значит, и вправду смерть пришла. Вижу, стотник читает мне тот приказ строго и с выражением, как приговор. Только когда кончил читать, смотрю, садится к столу, берет газету с портретом Гитлера. Ну, думаю, именем фюрера сейчас мне смерть объявит. А он вдруг как-то иначе заговорил: «Рудольф, как ты думаешь, этот Наполеон выиграет войну у русских? » У меня снова все перед глазами завертелось — и Чембалык, и Гитлер, и газета... Он же смеется, дает мне цигарку. «Закури», — кажет. Я закурил и помаленьку осмелел. И тут в голове один случай с цыганкой зашевелился. «Не знаю, — говорю, — пан стотник. Офицеры нам об этом не говорят. А вот цыганка гадала, сам видел». И я стал рассказывать, как одна манжелка попросила цыганку погадать, чем война кончится. А цыганка говорит: «Дайте мне черного когута, тогда правду сами увидите».

— Чего, чего? — переспрашивает кто-то из партизан.

— Ну, який же ты хлибороб, домашней птицы не знаешь. Когут — це петух, — замечает Рева.

— Это понятно, а вот кому гадала цыганка?

— Манжелке, — повторяет Рудольф. — Как это вам говорить... Вот вы, — он показывает на Реву, — есть отец. У вас дети. Так манжелка есть мамочка ваших детей. [19]

— Ну, конечно, жена, — подтверждает Рева и обращается к Рудольфу: — Теперь ясно. Рассказывай, як же она гадала той манжелке?

— Как сказала та цыганка, так и принесла манжелка черного когута. А цыганка вынула из мешка красного когута. И черный сразу набросился на красного. Да так набросился, прыгает, мечется, надулся, а красный только обороняется. Черный утомился, шагнул назад, чтобы передохнуть, а красный как вытянет шею, да как даст черному прямо по гребню и еще, и еще... Так всю голову ему и раскровенил. Черному бежать и то сил нет.

Кругом грохочет смех. Рудольф добродушно улыбается.

— Пан стотник тоже так смеялся...

— А что цыганка сказала?

— Про то и пан стотник пытал. Я кажу, что цыганка ничего не сказала. Забрала двух когутов и пошла своей дорогой. Тут наш стотник мне вдруг и говорит: «Ну, Рудольф, я вижу, фарш в твоей голове еще не совсем испорчен», а сам снова принялся на меня страх нагонять с другого бока.

Рудольф помолчал, снова закурил и с волнением продолжал:

— Пан стотник меня спрашивал: «А ты знаешь про то, Рудольф, что партизаны всех иностранцев расстреливают? Никому не верят! В плен взяли или сам перешел — все равно всем аминь! » И будто бы пища у партизан не по нашим желудкам: ворон, лягуш едят, хлеб из сосновой коры грызут и в болотах живут... «Вот ты, Рудольф, как думаешь, если бы ушел к партизанам, то выжил или подох? » Не знаю, говорю, пан стотник, не пробовал. «Ну, хорошо. Положим, что ты даже чудом выжил. Вот кончится война, куда ты пойдешь? Домой? А там родных лишат всего имущества. Запомни: Чехословакию будут освобождать не русские... Как было после первой мировой войны? Не знаешь? Многие словаки воевали тогда на стороне красных, когда в России гражданская война шла. Вернулись после войны домой и нищими стали: их на работу никто не принимал, некоторых даже в тюрьму посадили. А вот легионеры, которые на стороне Колчака сражались, вернулись домой, им в первую очередь работу дали, большим почетом они пользовались. Подумай». — «Подумаю, пан стотник». Он хлопнул меня по [20] плечу и молвил: «Вижу, что словак ты настоящий, только ума у тебя еще маловато, но запомни, что я тебе говорил». И с тем отпустил. А в моей голове все как есть смешалось. Пришел к нему, в голове вроде бы и мозг был, а ушел — словно там действительно стал фарш, — с нескрываемой досадой заканчивает Рудольф.

Рудольф рассказывал о себе с какой-то странной веселостью. Говорил о своих переживаниях, как о чем-то прошлом, которое уже не волнует и не причиняет боли. Но напряженная, виноватая улыбка и настороженный взгляд выдавали его боль. Так, по крайней мере, казалось мне в тот момент.

— А коммунисты у вас есть?

— Кто их знает. Теперь одно слово «коммунист» равно слову «повешенный». Гестапо ищет какого-то Репкина. Кажут, что он есть большой человек от Коминтерна. Если кто и знает про него, все равно не скажет, — заканчивает свою мысль Рудольф.

— Кто же вас все-таки ранил? — прерываю я наступившее молчание.

— То есть недоразумение. Не знали, что я словак, посчитали за бобика, то есть за полицая.

— А что это ты так на полицаев разгневался? Они ведь словаков не трогают, — с притворным удивлением спрашивает Рева.

— Бобик-то есть говядо! Скотина! Кто грабит тетушек? Бобик! Кто гонит девочек в рабы? Бобик! Кто по следам партизан ходит? Бобик! То значит — в них стрелять надо...

Обводя взглядом смеющиеся лица партизан, я вдруг замечаю, как хмурится командир одного из отрядов Селивоненко, как ерзает он на табурете, как резко подвигается к командиру артиллерии Будзиловскому. Темно-русая козлиная бородка Селивоненко подается вперед, еще более удлиняя его лицо. Он неприязненно посматривает на словака и что-то быстро говорит соседу.

Степенный Будзиловский, видимо, пытается его успокоить. Но Селивоненко уже встает и громко обращается к присутствующим:

— Эх вы, партизаны! Перед нами солдат оккупационных войск, а мы его байки слушаем, смеемся. Над кем смеемся? Да сами над собой. Народ призываем бороться с оккупантами, а сами вином их угощаем, папироски закручиваем... [21] Видишь, дружок нашелся — на полицаев все намерен свалить. Что нам полицаи? Подумаешь, трое — пятеро на деревню. Наш главный враг — оккупанты! Здесь преграждают нам путь словацкие полки. И плевать я хотел на его паспорт. Какое мне дело до того, кто он — словак, немец, венгр? Он наш враг! И пусть знают, будем бить каждого оккупанта!

Вот, вот оно! Селивоненко продолжил мои давнишние раздумья. Кто они... словаки? Как отнесутся к нам? Как отнесутся к ним партизаны?

— Зачем вы такими словами бросаетесь, Селивоненко? — поднимается командир другого отряда Боровик. — Это же не командующий и даже не офицер. Это простой подневольный солдат, который сам перебежал к нам.

— А если ты завтра пойдешь минировать дорогу, — набрасывается на Боровика Селивоненко, — кто в тебя стрелять будет: командующий, офицер или вот этот, как ты говоришь, подневольный солдат?

В избе наступает напряженная тишина. Все ждут, что ответит Рудольф. Он поднимает голову, смотрит в дальний угол комнаты, и по его сосредоточенному лицу понятно, что сейчас он мысленно заглядывает в свое прошлое. Мне кажется, что именно теперь до него дошла та трагическая истина, что целый год он был солдатом оккупационных фашистских войск.

Рудольф облизывает пересохшие губы, делает судорожное движение, словно глотает комок, застрявший в горле, и вполголоса, будто самому себе, говорит:

— Неправда!.. Неправда!.. Словаки не стреляют в русских. Нет! Мы не виноваты, что нас забрали силой. Тюрьмы наши тоже не есть пустые. За нас некому постоять. Словацкий солдат не имеет силы делать все, что хочет его сердце. Выше солдата есть офицер. Выше офицера есть гестапо... Если вы меня убьете как оккупанта, мой командир Чембалык не заплачет. Дома, на собственной земле, в Татрах, тоже ничего доброго не скажут...

Рудольф весь как-то подтянулся, поднял голову и уставился в потолок, стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

И сразу изба превращается в растревоженный улей. Партизаны протискиваются к Рудольфу, дружески хлопают по плечу, что-то горячо втолковывают. А он, часто моргая, растерянно улыбается, словно боится поверить, что все страхи остались позади. [22]

Я замечаю суровый взгляд Боровика, обращенный к Селивоненко, который сидит опустив голову. Видимо, его тоже тронула искренность словацкого солдата.

— Ты не лякайся, браток, — успокаивает Рудольфа Рева. — Правильно сделал, что к нам ушел. Ну их к бису! А партизан из тебя добрый будет...

— Дай руку, Рудольф, — взволнованно обращается к солдату Селивоненко. — Хочу верить, что не ты один так думаешь.

Словак крепко сжимает его руку, радостно кивает головой.

— Скажите, Рудольф, — нарочито спокойно спрашиваю я, — вы из какого полка?

— Сто один.

— Кто у вас в полку командир?

— Полковник Чани.

— А начальник штаба?

— Капитан Налепка.

— Чани фашист?

— Не думаю. Он старенький. Солдаты говорят: полком командует капитан Налепка.

— А он что за человек?

— Не знаю. — Рудольф вопросительно приподнимает здоровое плечо. — Большим авторитетом у начальства пользуется. И очень строгий.

— У тебя есть вопросы? — обращаюсь я к нашему комиссару Богатырю.

— Как ты думаешь, — поворачивается к Рудольфу Богатырь, — если мы обратимся к словацким солдатам с листовкой и разъясним, что партизаны принимают к себе всех, кто хочет честно бороться с фашизмом, поймут нас солдаты?

— То добре будет. То дойдет до разума каждому...

* * *

Вечереет. Но еще отчетливо просматривается поляна, где недавно был партизанский лагерь. Видны даже полусгнившие пни, торчащие из поникшей, убитой первыми заморозками травы.

Мы с Богатырем пропускаем мимо себя колонну нашего соединения. Стоим уже давно, а люди все идут и идут.

В распахнутом, как всегда, полушубке, с неизменной [23] трубкой в зубах, размашисто шагает Рева. За ним движется первая рота его отряда. Откозыряв нам по всем правилам воинского устава, проходит ее командир Николай Кочетков. Кочетков явился к нам в Брянском лесу. Это был тихий, застенчивый парень. Но первый бой словно подменил юношу: в нем открылся талант воина, партизана. Человек рос буквально на глазах: стал волевым, смелым, находчивым командиром роты. Немало славных боевых дел вписал он в историю борьбы наших отрядов в Брянских лесах. Теперь Кочеткова знает каждый боец соединения.

В бою и походе всегда выделялись наши пулеметчики Яркин и Сошин. И сейчас пулеметчики прошли подтянутые, бодрые, словно усталость и лишения не коснулись их.

Движутся тачанки со станковыми пулеметами. За ними — истребители танков с длинноствольными ружьями. Тяжело проползает артиллерия.

На высоком коне проезжает Юзеф Майер — бывший командир роты 42-го венгерского полка и руководитель полкового подполья. Рядом с ним Лева Иваницкий — отважный боец и неистощимый весельчак. Вот и сейчас вокруг него и Юзефа гремит смех, а у Левы непроницаемое лицо.

Проскрипели повозки, доверху груженные типографским хозяйством.

А вот и новички, примкнувшие к нам во время рейда. У них еще нет военной выправки. За плечами пока только винтовка. Автоматы и пулеметы им предстоит добыть в бою.

Идут лоевчане. Они помогли соединению перейти через Днепр, а потом вместе с нами праздновали на берегу родной реки победу, совпавшую с годовщиной Октября.

За лоевчанами появляются омельковчане. Дальше стар и млад из Коропа, Понорницы, Холмичей — простые советские люди, оставившие своих матерей, жен, детей для того, чтобы бороться за Родину. Как ручейки, вливались они в наши отряды во время рейда. И сейчас соединение течет полноводным грозным для врага потоком.

Вслед за новичками медленно движется обоз госпиталя. Среди подвод мелькают косынки медсестер, видна знакомая, чуть сутулая фигура вечно озабоченного главного врача Александра Николаевича Федорова. [24]

И снова нескончаемый поток людей и повозок.

Мы с комиссаром пристально вглядываемся в проходящую колонну. Партизаны идут бодро, хотя лица осунулись, а под глазами залегли темные тени. Восемнадцать суток они не снимали одежды, совершали многокилометровые ночные переходы, не всегда отсыпались днем. Но они неутомимы.

Народными мстителями называют в народе партизан. Эти слова в ту ночь перестали казаться мне чересчур торжественными.

Большую часть следующего ночного перехода мы с начальником штаба Бородачевым и комиссаром соединения Богатырем проделали верхом и только под утро все трое забрались в мой походный КП. Командным пунктом служила крытая брезентом кибитка. Это неказистое с виду сооружение было довольно удобным внутри и хорошо оправдывало поговорку — в тесноте, да не в обиде. Засветив примитивную лампу, сделанную из минометной гильзы, мы развернули карту. Бородачев тут же начал наносить на нее разноцветные условные значки, изображающие положение войск противника в соответствии с последними данными, полученными за ночь от разведчиков. Мы с Богатырем молча наблюдали за его работой.

— Ближе чем в двадцати километрах крупных вражеских гарнизонов на нашем пути нет, — уверенно произнес Бородачев. — По сему предлагаю дневку провести в деревне Омельковщина.

— Ну что ж, дело! — согласился Богатырь. — Передневать в деревне неплохо, раз позволяет обстановка...

И оба уставились на меня, ожидая окончательного решения.

— Подождем донесения из Брагина и Хойников, — осторожно сказал я, — время еще есть.

За брезентовыми стенками послышались приглушенные голоса. Откинулось полотнище, заменявшее дверь, и к нам протиснулся Рева. За ним показалась робкая мордашка Коли-маленького.

Мальчику, видимо, уже сказали, что нам известно о его исчезновении. Понимая, что его ожидает малоприятный [25] разговор, он смотрел на меня с нескрываемым испугом.

— Ну, дикий цыпленок, — грозно начал я, — долго еще ты будешь заставлять нас волноваться? Видно, придется отстегать, чтобы лучше соображал!.. — И я сделал вид, что снимаю ремень.

— Дяденьки, помилуйте! Меня же не убили. Я живой!

Мы с трудом сдерживали улыбку. Рева, пытаясь выручить провинившегося, тихо сказал:

— У семи нянек дитя всегда без глазу. А у нашего Кольки что ни партизан, то папаша. Вот и случаются глупости...

— Самое глупое — погибнуть в поисках приключений, — попытался я выдержать строгий тон. Но Рева окончательно разрушил мои «педагогические» намерения.

— Послухай, Александр, что сотворил этот бесенок. Его не ругать, а хвалить надо!

— В первую очередь он обязан быть осторожным, — не сдавался я.

— Так я ж и есть осторожный, честное слово, — размазывая по лицу слезы, тянул мальчишка.

— Ну уж ладно, иди поближе... Расскажи, как твоя Сойка ночью на болоте очутилась?

— Не знаю. Я ее оставил у одного дяденьки на хуторе Волчья Гора. А староста у того двора целую засаду выставил.

— Как же ты не попался?

— Меня подпольщики предупредили, чтобы не возвращался туда. А Сойки, сказали, там уже нет. Ее вроде солдат словацкий забрал. Так и пропала моя Сойка, — вздохнув, сказал Коля-маленький. — А я с подпольщиками остался. Только в тот же день накрыли нас всех и заарестовали...

— Что было дальше? — нетерпеливо перебил я.

— Посадили в машину и под охраной словацких солдат повезли к коменданту. По дороге еще трех полицаев к нам втиснули. А они взяли да и перестреляли тех солдат.

Заметив наши недоверчивые взгляды, мальчик обиженно умолк.

— Не верите, что ли? Да я не вру! Нас полицаи развязали, машину сожгли. А потом сказали, что хотят идти к партизанам. [26]

— Где же эти полицейские?

— Здесь. В оперативной части, — вместо Коли ответил Рева. — Там разбираются. Ты лучше расскажи, Николай, зачем ходил? — подсказал Рева. — А то ведь командир не знает, куда посылал тебя Петрушенко.

— А ходил я в сто первый словацкий полк. Искать Катю, полицейскую дочку...

— Возмутительно! — не утерпел Бородачев. — Маленького мальчонку на смерть посылать. И кому понадобилась эта девица?

Я промолчал. Может быть, и верно поступил Петрушенко, послав Колю с этим опасным заданием. Дело было серьезное. В городе Лоеве дочь полицейского принесла нам первую записку от капитана Репкина. Но Бородачев этого не знал.

— Ну и что, Николай, удалось тебе найти Катю?

— Ее расстреляли. Это мне сказала официантка Галя. Я там нищим прикинулся, хлеба просил. Так солдаты меня к той Гале в столовую отвели. Только у меня одно подозрение к ней...

— Какое?

— Она все приставала, знаю ли я про партизан. Много ли их за Днепр перешло?

Коля продолжал свой рассказ, а у меня все настойчивее мелькала мысль: не наша ли это Галя? Галя должна была пробраться в город Острог, чтобы связаться с бывшим царским офицером Половцевым.

Судьба свела нас с этим человеком в Брянских лесах осенью 1941 года. В самом начале войны Половцев работал в гестапо. Потом фашистскому коменданту Новгород-Северска Пальму стало известно, что Половцев — английский агент. Обстоятельства сложились так, что мы спасли Половцева от ареста и смерти, хотя на его совести было немало преступлений против советских людей.

Может быть, в благодарность за это, а может быть, потому, что в нем наконец заговорила совесть, Половцев предложил партизанам свои услуги. Мы согласились, хотя и не очень доверяли ему.

Вскоре над Половцевым снова нависла угроза провала. Он решил переехать в маленький городок Острог, расположенный у старой советско-польской границы. Там жил какой-то ксендз — старый друг Половцева по совместной работе в Интеллидженс сервис. [27]

Первое время Половцев регулярно пересылал нам довольно ценные сведения. Потом связь оборвалась, и мы послали в Острог Галю. После возвращения она должна была ждать нас на Днепре. Почему же Галя оказалась официанткой в столовой словацкого полка?

От этих размышлений меня оторвал связной Заварзин, доставивший донесение от Волчкова.

— В Хойники прибыл эшелон с танками.

Пытаясь подавить волнение, я внешне спокойно выслушал связного. Мне было хорошо известно, как чутко реагируют партизаны на настроение командиров. И даже тогда, когда вести носили самый тревожный характер, приходилось улыбаться и шутить.

— Что же это вы... так испугались танков, что о «языке» забыли? — шутливо заметил я. — А может, и танки — только плод вашего воображения?

— Никак нет. Волчков просил доложить, что «язык» будет. А танки уже точно есть, — парировал мою реплику Заварзин.

— О танках мы позаботимся. Что же касается «языка», то теперь нам нужен не рядовой, а офицер. Только офицер!

... Радостно встретили партизан жители деревни Омельковщина. Только в домике, где расположился штаб соединения, люди были сосредоточенны и серьезны. Здесь решался вопрос: как вести себя партизанам по отношению к словацким войскам?

В маленькой комнатушке я, Богатырь и комиссар местного партизанского отряда Бабарыкин ломали голову над тем, что представляют собой словаки и кто такой Репкин.

В соседней комнате начальник штаба Бородачев уточнял с командирами рубежи обороны, на которых отряды должны достойно встретить противника, если он попытается двинуться на Омельковщину.

Расправляя взлохмаченную, на редкость пышную бороду, Бабарыкин говорил:

— От Репкина мы раньше тоже получали письма. Но случилась авария. Солдата, который носил почту, арестовали сами словаки.

От Бабарыкина мы узнали, что словаки воевать не хотят, к населению относятся неплохо, а подчас даже пытаются завязать дружбу с местными жителями. [28]

— Черт их поймет, этих словаков; власть у них поповская и армия, наверно, такая же, — доносится из соседней комнаты голос Бородачева. — Уж лучше иметь дело с войсками СС, там все ясно: бить, и никаких...

Я, Богатырь и Бабарыкин невольно начинаем прислушиваться к тому, что происходит за стеной. Кто-то из командиров медленно перечитывает вслух листовку, подписанную капитаном Репкиным. Потом наступает тишина: люди взвешивают и продумывают каждое слово записки.

— Найти бы этого Репкина... — с надеждой произносит Иван Федорович Боровик.

— А может, он вовсе и не капитан, а так, маскируется?.. — встряхивает седой головой Николай Васильевич Таратута. — Но то, что это действительно словак, — по-моему, ясно.

— Ясно, да не совсем, — отзывается никогда не спешивший с выводами Иван Филиппович Федоров. — Почему словак? Такое письмо мог написать любой человек, даже русский. Может, он договорился с ними, что партизаны словаков не тронут...

— Не тронут?.. — зло обрывает высокий, статный Иванов. — Уж это дудки! — Он подходит к карте, приколотой в простенке между окнами, показывает пальцем в то место, где значится город Брагин, и продолжает: — Будь мое право, я с ходу ударил бы по этому центру, устроил им добрую свалку и — привет!..

Командиры столпились у карты и, словно о чем-то решенном, говорят о штурме райцентра, причем каждый выдвигает свой план. Кто-то даже восхищается будущими трофеями: чешскими пулеметами и автоматами.

Я не удержался и вошел в комнату.

— Сними-ка карту, — попросил я Бородачева. — Хватит им трофеи делить.

— А когда получим задание наступать? — нетерпеливо спрашивает Иванов не то меня, не то Бородачева, сворачивающего карту. Но тот молчит. Молчу и я.

— Почему не наступаем? — не унимается Иванов.

— Потому что словаки — не главный наш враг...

— Но все же враг! — выпалил Иванов.

— Не знаю... — тихо отвечаю я. — Что это ты так настроен? Еще неизвестно, будут ли словаки воевать против нас. А ты, как это, — «привет»!.. [29]

Командиры рассмеялись. Только Иванов насупился еще больше:

— Не будут воевать? Какого же дьявола они пришли сюда с оружием? В дипломатию играть с ними? Да?

— Не горячись, Иванов, — вмешивается в разговор комиссар. — Дипломатию мы тебе не поручим, учтем твой характер. А вообще-то говоря, товарищи, возможно, что и дипломатией нам тоже придется заниматься.

— При чем тут дипломатия? Партия поручила нам громить тылы врага, разрушать коммуникации. И я хочу спросить, — Иванов пошел, что называется, напролом, — кто дал нам право обсуждать: бить или не бить союзников Гитлера?

— А мы этого вопроса и не обсуждаем, — прозвучал в наступившей тишине спокойный голос Богатыря.

— Вы хотите сказать, — не унимается Иванов, — что не я буду за это отвечать? Почему? Я коммунист и несу равную со всеми ответственность. Ну, допустим, словаки не будут воевать. Но по охраняемым ими дорогам Гитлер погонит на фронт технику, живую силу. Что же, мы дадим им пройти?

— Хватит! — довольно резко перебиваю я Иванова.

Мне понятно желание командиров продолжать начатый разговор. Но для этого не пришло время. У командования соединения только еще наметился новый план действий. Дело было вот в чем. На Брянщине наши удары вначале заставили пособников фашизма активно обороняться. Затем эти войска стали даже проявлять инициативу в борьбе с партизанами, чтобы обезопасить себя. Гитлеровцы это знали и неплохо использовали в своих интересах. Часто случалось так: мы ввязывались в бой с фашистскими войсками, но они уходили из-под удара и подставляли в трудную минуту под наш огонь войска своих союзников. Пока мы разделывались с ними, гитлеровцы вершили свои дела. Теперь мы с комиссаром решили попытаться оторвать от фашистских головорезов тех, кто оказался в их стане в результате оккупации своих стран, предательства своих правителей. В первую очередь это относилось к словакам.

На Брянщине мы только начинали борьбу. У нас не было времени для раздумий. Сейчас мы имели необходимые силы, возможности и опыт. Но прежде всего должны были продумать и обстоятельно взвесить сложившуюся [30] обстановку. Ничего конкретного я в тот момент не мог сказать командирам. Пришлось ограничиться одной фразой:

— Чтобы разбить словацкие гарнизоны, не требуется особого ума. А вот попробовать вовлечь их в борьбу против общего врага — задача потруднее. — И добавил, обращаясь уже к Бородачеву: — Вижу, настроение у командиров разное. Надо издать приказ: без разрешения штаба запретить отрядам ввязываться в бои со вспомогательными войсками противника. Будем пока громить только немецкие гарнизоны.

Наступило напряженное молчание.

— Значит, словаков совсем не будем трогать? — спросил до сих пор молчавший Селивоненко.

Богатырь сурово посмотрел на него.

— Кто вам это сказал? Понадобится — тронем, да еще как! Но прежде попытаемся разъяснить им их положение. Для этого у нас есть типография и другие средства. Поймите, сила партизан заключается и в борьбе за душу человека... Вот если не поймут, полезут, — тогда ударим! Потом снова будем разъяснять, — с улыбкой закончил Богатырь.

А Бородачев, тоже улыбнувшись, добавил:

— Прочистить мозги пулеметами все же не помешает. Тогда, ей-богу, не один Репкин найдется...

— Вот этого как раз делать и не надо, — вмешался я. — Репкина надо найти без... — Я не закончил фразу. В дверях появился Рева с полицейским Федщенко. Это был тот самый Федщенко, который перебил словацкий конвой, сопровождавший арестованных подпольщиков и Колю-маленького в комендатуру.

— Что случилось, Павел?

Рева махнул рукой, небрежно бросил шапку на стол и мрачно заявил:

— Все пропало. Погорел весь наш план. В Брагин прибыл танковый полк СС. Это точно. Словаки строят укрепления. На дорогах, где мы должны проходить, устроены танковые засады.

Я с трудом скрыл растерянность. Но как вести разговор в присутствии Федщенко?

Освобождение подпольщиков и Коли-маленького вызвало в соединении немало толков. В штабе и в отрядах относились к этому по-разному. Одни хмуро бросали: [31] «Нетрудное дело — перестрелять людей, стоящих к тебе спиной», другие же восхищались отвагой Федщенко. Неожиданное появление бывшего полицейского на командирском сборе смутило, видимо, не только меня. Рева же, напротив, непринужденно предложил ему стул. Федщенко даже и бровью не повел, приняв это как должное. Подсев к столу, он без разрешения взял листовку, подписанную Репкиным, и начал читать. Бородачева явно возмутила такая бесцеремонность. Он приподнялся, видимо намереваясь забрать листовку, но я заметил это движение и взглядом сдержал начальника штаба. Мне хотелось понаблюдать за Федщенко. Между тем Рева развернул свою карту:

— Як вам нравится такой план? Товарищ Федщенко согласен пойти в Брагин, у него там дружок есть в полиции. Через дружка он узнает пароль, пропуск, безопасные для моего отряда подходы. И...

— Поздно, Павел! Мы приняли другое решение. А кстати, почему не явился в десять ноль-ноль? — резко спросил я, продолжая наблюдать за Федщенко. Рева заметил это и тоже уставился на бывшего полицая, даже не ответив на мой вопрос. Федщенко читал листовку и внешне держал себя совершенно спокойно. Только густые рыжие, как и волосы, брови то и дело сходились у него на переносице, что казалось мне признаком внутреннего напряжения.

На Брянщине к нам не раз забрасывали шпионов. Некоторым из них хозяева разрешали даже совершить перед уходом кровавую провокацию — убить венгерского офицера или солдата, — чтобы этим завоевать доверие партизан. Шпионы, как правило, назубок знали линию своего поведения. Но непредвиденные обстоятельства каждый раз выбивали у них почву из-под ног. Мы принимали в свои ряды очень много народу и вынуждены были тщательно проверять каждого. Это обижало честных людей, но в конце концов они понимали, что проверка необходима. Зная, что поспешность в решении человеческих судеб недопустима, мы проводили эту работу медленно, осторожно, со всей возможной тщательностью. И не случайно, что я решил использовать неожиданное появление Федщенко на нашем совещании.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒