ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ 12 страница

Уж в сенцах Катя сунула что-то в руку Рапохину.

- Держите снежок.

Это обтаявший и затвердевший в руке Кати снежный комок, почти льдинка. Рука у девушки мокрая, красная.

- Совсем заморозила руку. Возьми варежку.

- Не надо, Степан Степанович. Руке жарко даже.

В комнате все уже сдвинуто с мест, и это обрадовало Катю, немного отлегло от сердца: тут и Аполлинарий, и завхоз, занятые установкой железных кроватей. Отгибая туго поддающуюся спинку кровати, Аполлинарий приговаривает:

- Хорошие нары! Хорошо встретим!..

Катя занялась составлением списка вещей.

Кое-что она действительно узнавала: шинель и фуражка с лакированным козырьком - Равиля. Старое драповое пальто - Воронкова. Кургузая засмальцованная кепка - дяди Кости. Книги - Сашины, на некоторых есть даже его фамилия.

- Можно я книги к себе возьму? -спросила Катя у Рапохина. - Я сохраню их.

- Отчего же, возьми. Книги для людей печатают. Пусть девчата читают.

Скоро все было закончено, ведомость оформлена, а пожитки членов команды «Ж-257» увязаны в простыню и унесены в кладовую. Шесть кроватей стояли тесно друг к другу, оставив немного места для стола и табуретов.

Катя прислонилась спиной к побеленной печи, чувствуя под ладонями неровности кирпичной кладки. Аполлинарий принес шпагат и вместе с Рапохиным стал увязывать книги в большой пакет.

- Все, - сказал. Рапохин, оглядывая опустевшую комнату. - Вот так. - Он подошел к Кате. - Держал, держал я эту комнату… Думаешь, мне не больно? Как больно! Только бы они живы были, найдем!

- Я ведь не маленькая, Степан Степанович…

- При чем тут маленькая! - перебил ее Рапохин. - Я знаю, ты думаешь: раз кончились активные поиски, значит, конец. А их ищут, да-да, ищут все суда, проходящие в. Курило-Камчатском районе, все траулеры, любой рулевой, каждый капитан на мостике смотрит, ищет. Не зря ведь родным не пишем: шесть месяцев должно пройти. - Катя молчала. - Ну пошли, что ли? -Он пожал руку Аполлинарию. - Жди жильцов, видал, «Русь» прошла? А там и «Сибирь» покажется.

- Ну-у! - подтвердил Аполлинарий.

Обратно Рапохин и Катя шли мимо директорского дома. Кате захотелось вдруг, чтобы Рапохин остановил ее на снежной траншейке и позвал к себе, ну, хотя бы под тем предлогом, что не все же книги девчатам, можно и ему, директору, кое-что отобрать… Но Рапохин, хоть и замедлил шаг у своего дома, молчал, идя впереди Кати с тяжелым пакетом в руках.

У крыльца женского общежития Рапохин опустил пакет в снег, повернулся к Кате и. спросил как-то невесело, без улыбки:

- К себе небось не позовешь?

- Нет, Степан Степанович.

- И верно, - согласился он. - Явится начальство, а чего вдруг? Чего?

- А то зашли бы, -сказала нерешительно Катя, почувствовав в словах Рапохина грусть.

- Нет, Катя, видно, мне так на роду написано. Шли мимо моего дома, к себе хотел позвать, посидеть ладком, стакан чаю из женской руки принять. Ну, постеснялся - поздно, обидишься еще… - Он закончил серьезно. - Плохо мне одному, Катя.

Катя подхватила книги, толкнула плечом дверь и, пряча от Рапохина пылающее лицо, проговорила тихо:

- Я не обижусь… ни за что не обижусь.

Дверь хлопнула за девушкой. Рапохин подался было за ней, но удержался и, взволнованный, медленно побрел к себе.

Свинцово-серые или зеленоватые, смотря по времени, волны неторопливо обгоняют катер или несутся вперед с грозным шелестом, шипением, уханьем.

Снежинки ложатся на мокрую сталь палубы, но даже снег, смешанный с машинным маслом и ржавчиной, с трудом дается вконец измученным людям! Приходится ползать по палубе и торопливо ложкой соскребать снег, пока его не смыло волной.

Кажется, нет границ океану: катер уже шестьдесят дней в пути. До самого февраля дул зюйд-зюйд-вест, подталкивая катер на север. Хотя они делали по шестьдесят-восемьдесят миль в сутки, но и до сих пор еще не достигли камчатского берега.

Делая прокладку и назначая курс рулевым, Петрович добивался одного: выйти на широкую судоходную дорогу,. пролегавшую вдоль Курильских островов и берегов Камчатки до бухты Провидения на Чукотке. Здесь и зимой можно было встретить не только большие пассажирские суда, но и транспорты, рыболовецкие траулеры, сейнеры, занятые активным ловом. Только бы попасть на эту невидимую глазу, но хорошо знакомую бывалым морякам дорогу! Курилы остались далеко на юго-западе - катер слишком долго несло в северном направлении, - и расчет был только на камчатский берег.

Глаза Петровича совсем сдали: выходя на палубу, он вооружался биноклем, долго осматривал горизонт, силясь увидеть плавучие льдины, которыми непременно дал бы знать о себе тихоокеанский берег Камчатки.

- Что, Петрович, скоро берег? - спрашивал у него кто-нибудь в кубрике, с надеждой, а то и с горькой насмешкой.

Уткнувшись в карту, беспомощно сутулясь, старпом отвечал негромко:

- Поживем - увидим!..,

Виктор лежит на тюфяке, то впадая в забытье, то пробуждаясь, со странным чувством покоя: острый голод, который еще несколько дней назад буквально рвал его внутренности, теперь притупился. Зато сильнее мучит жажда. Кок выдает ему из неприкосновенного запаса по три ложки пресной воды сверх пяти положенных. Это уже второй член команды - после механика, - переведенный, как выражался Воронков, «на санаторный режим».

Виктор видел, как терзает кока изжога, как трясется в холодном ознобе его тощее тело, и матросу делалось совестно, что вот он, самый молодой, лежит, не шелохнется, а пожилые, больные люди работают, переводят парус, раздобывают топливо, опресняют воду… Виктор даже попытался встать, когда в кубрике стали плести запасные штуртросы, но ноги не слушались. Оказывается, когда его, беспамятного, укладывали на койку, пришлось разрезать голенища, чтобы стащить сапоги с распухших ног. Руки тоже стали опухать, он почти со страхом смотрел на уродливо потолстевшие и теряющие чувствительность пальцы.

Вахту несли трое: Петрович, Саша и Равиль. Перед вахтой Равиля Виктор изводил его советами и наставлениями, стараясь хоть таким образом принять участие в управлении катером. Вспыльчивый Равиль срывался, кричал на Виктора и, забравшись в рубку, долго не мог успокоиться. Вахты стояли ему огромного напряжения. Его научили держать штурвал так, чтобы руль стоял прямо, и он старательно делал то, чему его научили. Но Равиль нетвердо знал компас и еще хуже понимал лопочущий голос паруса при перемене ветра. Просто катер нуждался в остатках его физической силы, и Равиль охотно отдавал ее.

Иногда досада закрадывалась в доброе сердце Равиля: -почему его не учат морскому делу по-настоящему! Ведь он по-прежнему чернорабочий, почти слепая, механическая сила «при баранке».

По вечерам фитиль коптил в чадной атмосфере кубрика. Свет коптилки без резких переходов сменялся тусклым дневным светом, сочившимся сквозь иллюминаторы. Люди редко выходили на палубу: сил становилось все меньше, не хотелось расходовать их на трудный подъем по трапу, на борьбу с ветром и качкой. Даже воду для охлаждения змеевика стали брать не за бортом, а в льялах под жилой палубой, через люк, находившийся у трапа.

Саша, случалось, намеренно оставлял открытой дверь кубрика, но ропот кока и дяди Кости заставлял его тут же прикрыть ее. А в духоте кубрика слабость быстрее одолевала людей. У кока кровоточили десны, зубы шатались от легкого прикосновения. Уж не цинга ли? И Саша придумал, как подымать товарищей на палубу.

Распахнет дверь и крикнет в душную полутьму:

- Братцы! Чайки!

Чайки?! Значит, близок берег, еще каких-нибудь полсотни миль, и они достигнут земли!

А то крикнет:

- Я колокол слыхал!

Или:

- Сирена!

Крикнет так, что у самого от натуги в ушах зазвенит и что-то впрямь отзовется в барабанных перепонках: не то удары корабельной рынды, не то вой сирены, не то короткий басовитый гудок.

Саше верили. Люди медленно выползали на палубу и долго прислушивались к посвисту ветра. Порой кому-нибудь тоже чудились желанные звуки сквозь однообразный говор океана. Люди шарили взглядом по горизонту, искали в складках волн чаек, принимали за птиц пенные гребешки. Иным виделись за кормой водоросли. Верили и не верили. Хотелось верить! Поругивая Сашу, возвращались в кубрик, а где-то на самом донышке сердца хранили наивную веру в то, что Саша не обманул их, что все было на самом деле. Подтрунивали над собой и все же надеялись, ждали, что кто-нибудь хоть на миг да увидит взмах черных крыльев буревестника, услышит крик глупыша или хлопотливые удары о воду взлетающего баклана.

…Первого февраля в середине дня проглянуло равнодушное, холодное солнце. В кубрике посветлело. Желтоватый, робкий свет упал на посиневшие пальцы людей - команда все еще сплетала запасные штуртросы из стальных жил.

- Бакланы! -донесся вдруг с палубы Сашин голос. Он поднялся на палубу к стоявшему вахту Равилю.

Какая-то восторженная, ликующая интонация в его голосе заставила всех подняться. Даже механик выполз из-под ватного одеяла и подался на палубу, как был, в шерстяных носках.

Виктор прислушался. Молчание. Видно, люди приглядываются к волнам, к белесому февральскому небу. Потом послышался укоризненный голос старпома:

- Чудишь! А мы делом заняты!

- Я видел бакланов, -уверял Саша. - Троих!

- Где же они? - сомневался механик.

- Честное слово, видел! Во-он туда улетели… Пока вы из кубрика выползете, черепаха уйдет, не то что птица.

- Равиль! - закричал дядя Костя вахтенному. - А ты видел?

Равиль замешкался с ответом. Лгать он не умел, но и с Сашей спорить не хотелось. Черт его знает, может, и впрямь пролетели бакланы?

- Мне не видно отсюда, - глухо донесся его голос из рубки. - Смотрю вперед, и все…

Голоса затихли. Саша спустился в кубрик, сел в ногах у Виктора.

- Опять обманул? - спросил Виктор. Он дотянулся рукой до Сашиного плеча, неуклюже погладил его. - Знаю. Я и сам обманывал….

- Ты, может, обманывал, а я нет.

- Брось! Мне-то можешь сказать правду.

- Видел я бакланов! - обозлился Саша. Виктор вгляделся в его бурое лицо, в серые запавшие глаза и робко спросил:

- Значит, близко земля? Значит, живем, Саня?

- Баклан - тяжелая птица, - заметил Саша, - она далеко от земли не улетает.

Солнце зашло за тучи, потемнело. По трапу спускались притихшие люди.

Виктор лежал на спине, заложив правую руку под голову, левую протянул к огню. Красные блики играли на ней, на вытатуированном полудиске солнца с расходящимися лучами.

- Поберегись, - сказал кок, отстраняя руку Виктора, - капусту снимать буду. Уварилась, сволочь!

Кока одолевали рези еще до того, как он отправлял в рот первую ложку капустной кашицы. Но делать нечего: он смотрел на дымящуюся миску, как на кобру, и все же наступал миг, когда, сдерживая рвущиеся из груди стоны, он отправлял в рот ложку за ложкой… Надо же чем-нибудь наполнить желудок. Взгляд кока упал на татуировку Виктора.

- Эх, дела! Только и осталось у нас солнышка, что на Витиной руке… Давай! Выше держи! Бакланов Сашиных повидали, теперь на солнышко полюбуемся… У-ух, припекает!..

А запасы капусты подходили к концу. Она сильно уваривалась, кроме того, ее курили, высушивая капустные листы и растирая их на безвкусный «табак» с противным йодистым запахом. Коле Воронкову тоже пришлось перейти на капустное курево: стенки каликановской трубки истончились, как бумага, и однажды вспыхнули: трубка давно уже светилась розовым фонариком в сумраке кубрика, а тут вспыхнула, загорелась, и в руках кока остался один чубук.

Все тогда рассмеялись: уж очень потешное лицо было у кока, словно он твердо верил, что каликановской трубке не будет износу.

- Доигрался, - не преминул заметить механик. - Чужую вещь загубил.

Все короче становились вахты.

Больше часа не выстаивали теперь в рубке ни Саша, ни Равиль. Только Петрович благодаря многолетней привычке мог, казалось, без конца стоять на неизменном ящике из-под консервов, чуть склонив на левое плечо сухонькую - кожа да кости - голову и легко опираясь на штурвал. При затишье он отдыхал на вахте, отдаваясь своим мыслям, воспоминаниям о родной хате, мечтам о хмельном станичном самосаде.

Не было случая, чтоб молодые матросы опоздали на вахту. Бывало, Петрович хитрил, уверял, что часы в рубке спешат, что он ничуть не устал, даже «взбодрился» на вахте и ему неохота тащиться в душный кубрик. Но не так-то просто заговорить зубы Саше или Равилю: в положенный час шершавые, потрескавшиеся от соленой воды и стужи руки настойчиво тянулись к штурвалу, и Петрович поневоле уступал место.

Петрович по-прежнему без всякой неприязни следил за океаном. Уже в ста метрах от носа «Ж-257» гудящий, изрезанный волной океан сливался для него в одну колеблющуюся, расплывчатую массу, но в пределах видимости он прочитывал глазом все до мельчайших подробностей. Вечно подвижные морщины океана говорили ему так же много, как темные борозды пахарю, прошагавшему за плугом не один десяток лет.

И Саша, несмотря на беду, любил океан. Предчувствовал близкую гибель и все же с каким-то неизъяснимым удовлетворением думал о том, что и отец его и дед смело бросали вызов суровому, несговорчивому океану, что жизнь их семьи неотделима от грозного рокота тихоокеанских волн…

Для Виктора такие слова, как «жизнь», «будущее», «работа», были тоже неотделимы от моря, от стальной палубы катера, от широкой, подернутой туманом панорамы океанского рейда. Надо только по-настоящему любить море, и жизнь сложится!.. Вот захотел он в матросы - и никто, даже «рябой черт», как называл про себя Рапохина Виктор, не смог с ним сладить. Виктор твердо стоял на своем: «Хоть судите меня, а я приехал сюда плавать. На берегу сидеть не буду. Сбегу». И послали на катер.

Десять дней болезни измучили Виктора. Океан, бесновавшийся рядом, за тонкими листами стали, словно отодвинулся куда-то и не имел прямого касательства к его судьбе. В часы, когда ясность возвращалась к молодому матрасу, он вслушивался в скрип мачты, в гудение паруса, в удары волн о скулы катера и в скрежет давно не смазанного штуртроса и как бы воочию видел штормовой океан, рубку, мачту, сидящую в срезанной камбуз-ной трубе, неуклюжий прямоугольник паруса.

С напряженным интересом ждал смены вахт, будто ему самому предстояло взяться за штурвал. Поглядывая на часы, он ревниво прислушивался к шаркающим шагам на палубе, к скрипу дверей, к коротким фразам, которыми обменивались сменяющиеся вахтенные. Жизнь была там, только там, и, лежа на тощем тюфяке у огня, с опухшими ногами и слабеющим сердцем, Виктор, как о высшей милости, мечтал о том, чтобы в назначенный час подняться по трапу и снова стать хозяином катера. Выбраться наверх, хоть ползком, на четвереньках, последним усилием воли…

Но чаще им владело странное забытье. То ему казалось, что огонь коптилки слишком силен, до рези в глазах, то он дивился, что нет на месте каютки капитана, хотя за два дня до своей последней вахты сам помогал коку ломать каютную переборку на дрова.

Парус уверенно выставил свою ворсистую грудь, до звонкости сухую в ясные морозные дни. «Ж-257» идет желанным курсом - на запад. Если ветер с такой же силой и постоянством будет дуть еще две-три недели, а они не умрут от истощения, катер достигнет родного берега. Случись такие ветры в первые недели дрейфа, команда давно была бы дома и залила бы горе новогодней чаркой.

Сегодня Саша выбрался на палубу задолго до начала вахты. Виктор проводил взглядом его сутулую, валкую от слабости фигуру. Как старик, согнувшись, с трудом переставляя ноги, поднялся Саша по трапу. Он и лицом напоминает старика: борода у Саши светлее волос на голове, она кажется седой на буром морщинистом лице. Зачем Саша потащился на палубу? Верно, его тревожит парус: ветер усиливается, а за штурвалом Равиль.

Гулкий удар доносится сверху. Все напряженно прислушиваются. Два иллюминатора светового люка перекрыты чем-то темным. Виктору с тюфяка видно: это Сашина рука. Значит, упал. Поскользнулся и упал. Другой бы выругался, и Виктор на его месте выругался бы, а Саша молчит, медленно, с трудом подымается.

Конечно, Сашу тревожит парус. Если парус оденет ледяной коркой, а ветер приналяжет, может опять случиться беда. А у них уже не хватит сил сшить новый парус…

Виктор ловит палубные звуки. Вот Саша зашел в рубку. О чем они говорят с Равилем? Кажется, они ссорятся там, наверху, затем переходят на крик. Видно, верный себе Саша не закрыл дверь кубрика - здесь слышно каждое слово.

- Нельзя тебе стоять у штурвала!.. Шторм!.. - кричит Саша.

- Не командуй! - горячится Равиль. - Ты мне не начальник. Петрович приказал?

- Я и без Петровича знаю! Иди в кубрик, горе-моряк!

- А ты научи меня! - хрипло кричит Равиль. - Не командуй, а научи, чтобы я все понимал…

Старпом уже пробирается к трапу, но ссора внезапно стихает.

- У тебя кто есть из родных? - слышится уже спокойный голос Саши.

- Никого, я из детдома.

- Эх, ты! - говорит Саша с доброй укоризной. - Выходит, теперь тебе лучше?! Л у меня мать… и жена, - добавляет он чуть потише. - И дочка. Маленькая, сам не видал еще… Увидеть бы, на руках поносить, - кажется, и умирать легче было бы.

- Тогда совсем умирать не захочешь…

- Твоя правда, - соглашается после паузы Саша. - Счастливому жить и жить. Так и будет, Роман, вот увидишь…

- А я даже компаса не знаю, - твердит свое Равиль.

- Ты не сердись, - говорит Саша. - Держи руку! Ну, крепче жми… Эх, мало силенок осталось у нас…

- Прежде сжал бы руку - кости затрещали бы.

- У меня есть «Учебник матроса первого и второго класса», - говорит добрым голосом Саша. - Ты почитай непременно…

- Почитаю, - откликается Равиль. - Ты мне компас расскажи.

Порывы ветра все сильнее сотрясают катер. Волны глухо ударяются в корпус. Ответных слов Саши уже не разобрать в кубрике…

- Слыхали?! - кок пожал узкими плечами. - Жену, дочку придумал. Агитатор! Ведь нет у него жены, а, Витя?

- Мать у него, - сказал Виктор. - Я про мать знаю.

А что, если у Саши и впрямь есть жена и дочка? Куда это годится - ничего не сказать ему, самому близкому другу. Неужто Равиль Саше ближе?

Саша пробыл с Равилем до конца вахты. Петрович вышел на палубу помочь Саше перевести парус. Потом постоял у рубки, вернулся в кубрик с лукавой ухмылкой, растянулся на тюфяке и выдавил из себя только два слова:

- Ликбез! Дела!..

Тепло быстро уходило из кубрика. Сожгли книги, два из трех судовых журнала, машинный и палубный, слежавшиеся под тюфяками газеты. Бумага горела споро, но тепла от нее мало. Больной, в бессилии распростертый на койке механик неустанно изобретал. По его совету пустили в ход белье, выброшенную из сожженных рундуков одежду. Скручивали матерчатые тампоны - «куклы», как называл их кок, стягивали проволокой, вымачивали в соляре и жгли. «Куклы» выгорали, оставляя черные спирали проволоки да жирную, едкую золу. Но и этого топлива хватило ненадолго. Затем сожгли резиновые кранцы - автомобильные шины-амортизаторы.

- Был бы у нас кирпич, - сказал как-то дядя Костя, - мы бы его вымочили в соляре и жгли. Кирпич накаливается и долго держит тепло. Мы так на Каспии делали: пропитывали кирпич нефтью и легли. Знатно горит!..

Но где возьмешь на катере кирпич? Пробовали жечь соляр в эмалированной миске, но это почти не давало тепла.

Старпом вспомнил, что в кормовом трюме должна быть олифа. Большая, двадцатикилограммовая банка олифы. Олифа не тресковый жир, но все же и ее можно есть. От олифы не умирают.

С трудом вытащили из затопленного трюма жестяную банку, но в ней оказались белила, вязкие, загустевшие цинковые белила. Нашлась еще банка, поменьше, но и там была не олифа, а плотная, покрытая потрескавшейся коркой зеленая краска.

Механик предложил топить краской. В машинном отделении лежало несколько полутораметровых кусков шланга диаметром в пять-шесть сантиметров. Разрезали их на короткие трубки, набивали краской и жгли. Эти искусственные «кирпичи» горели долго, затвердевали, обугливались и давали плотную, раскаленную золу.

Шестого февраля Коля Воронков притащил из камбуза последнюю охапку морской капусты. Несмотря на холод, она начала портиться, гнилостный запах не исчезал и после того, как ее отваривали в большой кастрюле. Петрович научил кока пользоваться вместо жира солидолом. Он кипятил его до тех пор, пока и без того густая масса не становилась совсем плотной и словно крупитчатой. Солидолом сдабривали отваренную капусту.

Стоя на трапе, кок сбросил в кубрик охапку капусты и сказал не то с горечью, не то со злорадством:

- Все, ребята. Кончилась, проклятая!.. Больше кормить нечем, теперь на ресторанное довольствие переходите…

Никто не ответил ему. Пока Воронков, кряхтя, сползал по трапу, все с отвращением и страхом смотрели на потемневшие водоросли.

Кок сорвался с последних двух ступенек, неуклюже шлепнулся и обнажил в виноватой улыбке темный, почти беззубый рот.

Вид его был ужасен: глаза тускло светились в глубине двух больших синих впадин, рот провалился, сжался в старческой гримасе. Он попробовал встать, приподнялся и тяжело осел, протянув руки в глубину кубрика с таким испугом, с такой мучительной и простодушной улыбкой, что у Виктора слезы навернулись на глаза. Виктор рванулся к коку, его сильно качнуло, но он удержался на ногах и, сделав два шага, поспел одновременно с Равилем и Сашей.

- Коля! Коля! - теребили они его.

- Откуховарил я, братцы, - сказал Воронков, уставившись в какую-то точку прямо перед собой. -Пена вышла, кончился заряд. А ну, помогите встать! -прикрикнул он вдруг на матросов.

Встать ему не удалось. Он на четвереньках уполз на свой тюфяк, волоча за собой бахромчатые стебли капусты, лег лицом к печке и спокойно сказал:

- Может, отлежусь. Я командовать буду, а ты, Витя, вари напоследок. Видно, капуста-покойница и скрутила меня…

Медленно передвигая опухшие ноги, Виктор стал собирать капусту в кастрюлю.

- Валяй, валяй! - приговаривал кок, кутаясь в одеяло. - И тебе полегче будет, кровь разогнать надо. Спасибо Косте, хоть пресной воды запасли.

Они уже около месяца создавали неприкосновенный запас пресной воды, ежедневно перегоняя две кружки - целый литр! -сверх нормы. Излишек сливали в расходный бачок, на случай если нечем будет опреснять воду или совсем не станет сил.

Саша помог Виктору подобрать капусту.

- Надел бы сапоги, - сказал он Виктору.

- Не налезут, - вздохнул Виктор. - Хорошо, не штормит, а то мне на ногах не устоять бы. Так все кругом и плывет. А в общем - отлежался…

Ночью, в Сашину вахту, порвался штурвальный трос. Саша не сразу сообразил, что случилось. Он почувствовал только, что внезапно штурвал перестал упрямиться, и тогда какая-то сонная одурь овладела Сашей. Он привалился к штурвалу плечом, скользнул в сторону, больно ударился ключицей о штурманский столик, выпрямился оторопело и тут только понял, что приключилась беда.

И в этот раз трос перетерся на угловом ролике. Присев на палубу, Петрович нащупал рваный, с завивающимися жилками конец. Было странно, что трос лопнул при спокойном ветре. Значит, пришла пора!.. Счастье, что не штормит. Команда так ослабела, что и в пяти-балльный шторм не могла бы сменить штуртрос.

- За борт его, - сказал старпом, роняя на палубу конец троса. - Неси, Санек, новый трос, менять будем. Хорошо, что подумали о запасном, - добавил он не без самодовольства.

Пока Саша ходил за инструментом, а старпом освобождал ролики от ржавого троса, ветер посвежел. Стоял предрассветный час, чреватый переменой погоды, ветром и говорливой, в пенных «беляках», волной. «Ж-257» потряхивало на короткой, острореброй волне.

Саша отмерил необходимую длину троса, надел его на малый, внутренний обод штурвала, пропустил конец под правый выходной - из рубки - ролик и повел вдоль борта. Временами приходилось действовать одной рукой, держась другой за фальшборт, - так кренило катер. Потом Саша приспособился - растянулся на палубе и ползком подвигался к корме. Тонкий трос, которым в другое время Саша размахивал бы с такой же легкостью, как пастух бичом, был непомерно тяжел.

Корма сидела низко. Больше часа, выбиваясь из сил, работали старпом и Саша. Волны настигали их, окатывали потоками ледяной воды. Труднее всего оказалось завести концы троса вокруг треугольного сектора руля и прочно закрепить их там. Это требовало силы, упругости мышц, гибкости пальцев, - а откуда было им взяться у двух вконец изможденных людей?

Рассветный океан угрюмо обступил катер. В этот час все в нем было враждебно людям: и пронизывающий ветер, и злая настойчивость волны. Казалось невероятным, что где-то за тысячемильной пустыней океана может еще мелькнуть светлый, согревающий душу луч…

Работа подходила к концу, но Саше все еще не верилось, что трос будет закреплен, что он не сорвется с сектора руля при первом же повороте штурвала. А сектор так и ходил под руками, не давался людям… На какую-то долю секунды Саша потерял сознание и привалился к Петровичу, ткнувшись лицом в его мокрый ватник.

- Петрович! - прохрипел Саша, очнувшись. - К черту все… Слышишь?! Лучше сразу конец, а? Надоело мучиться… Все равно прогадать, откроем кингстон…

Старпом оторвал от себя Сашины руки, с силой сжал их и спросил в упор:

- Тебя, Саша, мать ждет?

- Ждет… - глухо ответил Саша, и неприметные на мокром лице слезы поползли из глаз.

- Ждет, а не дождется! -строго сказал Петрович. - Где же ты видел, чтобы советские люди заживо хоронили себя?

Саша угрюмо молчал.

- Ты вот вспомни родных, товарищей своих. Попробуй найди такого сукина сына, который мог бы хоть поверить в то, что ты заживо похоронить себя хочешь? Есть такие?

- Нет!..

- То-то что нет! А ну, крепче держи! - прикрикнул он строго. - Сейчас пошабашим…

Когда все было кончено, Саша молча вернулся к штурвалу. Петрович потоптался рядом с ним, несколько раз неуверенно кашлянул, а затем, уходя, сказал:

- Тебе учиться надо. Капитаном или штурманом дальнего плавания будешь. Я, между прочим, давно хотел сказать, что ты, может, и верно отметил насчет Куро-Сио. Хрен его знает - Сио чи Сиво! Попадет иной раз вожжа под хвост - и ни тпру ни ну. Знаю, что не прав, а признаться тоже не легко. - Озабоченно, обеими руками, поскреб щеки. -Так-то, Санек. Думаю Виктора ставить на вахту. Как ты?

- А чего? Можно, - сказал Саша.

- Вот с Колей беда, - заметил старпом. - Не жилец. Нет, нет, ты меня не утешай, я и сам понимаю, что к чему. Не жилец..

Голод уже не мучает их, не тиранит. Он глухо ворочается где-то внутри, саднит все тише и тише, расползается слабостью по телу.

Дядя Костя подолгу, с какой-то маниакальной настойчивостью рассказывает о Каспии. О ледовом припае, о Грозном и Махачкала, о диких лесах, в которых растут десятки тысяч фруктовых деревьев. Там бы только руку приложить, только бы потрудиться человеку - и получай сады, сады без краю. Яблони. Груши. Сливы… На всех хватило бы!..

- Ну их, эти Курилы! - восклицает Виктор. - Поеду на Каспий. Там шофера нужны? - спрашивает он у механика. - Наверное, нужны… И в Крым я поеду.

- А я умирать буду на Курилах! - запальчиво говорит механик. - Хорошо в горах на юге, а мне Курилы по душе… Спокойнее здесь, и опять же - людей ценят.

- В Махачкала поеду. Надо поехать, - жалобно настаивает Виктор. - В отпуск, в отпуск! - находит он наконец выход. - На шесть месяцев. За полгода можно сколько повидать: и Москву, и Кавказ… Верно?

Но мысленно он уже в родном Приморье, на пути в уссурийскую тайгу, где и зверья всякого и диких плодов сколько хочешь. Даже виноград есть…

Механик снова заводит разговор об астраханских степях, о гражданской войне, и вот-вот вспыхнет у него спор с Петровичем.

А кок вспоминает, что катер «Ж-257» не раз участвовал в спасательных работах и выходил невредимым из трудных передряг. Таким катером можно гордиться.

Надежный, живучий катер!

Восьмого февраля, на шестьдесят восьмой день дрейфа, Петрович отстоял последнюю вахту в рубке.

Благодаря парусу катер шел на юго-запад, но и при слабом ветре старпом уже не справлялся со штурвалом: его темные, закопченные пальцы то и дело срывались с точеных ручек.

Пришлось заклинить штурвал, поставить руль в прямое положение. С этого дня катером управляли с помощью паруса. Когда дули западные ветры, его спускали, и малая парусность корпуса не позволяла ветру сносить катер далеко на восток. Но чаще дули ветры с востока.

Петрович предложил забить бункерные сапуны и отверстия для тросиков машинного телеграфа, сквозь которые в машинный отсек стала проникать вода. Герметически закупоренные бункера дали катеру хороший запас плавучести.

Над рубкой бессменно трепетали флаги бедствия: один в бело-голубую шахматную

клетку, другой пониже, полосатый, тоже бело-голубой, с красной дорожкой посреди. «Терплю бедствие, нужна немедленная помощь! » - взывали флаги.

Февральский розовый восход лег на железные крыши, на булыжные, круто забиравшие вверх мостовые, тронул серую гладь залива, запламенел на свежем сурике ремонтируемых транспортов.

Несмотря на середину февраля, город лежал бесснежный, чистый, сухой.

Лена приехала во Владивосток ночью.

Она вышла на привокзальную площадь со спящей дочкой на руках, но такси не оказалось, и, постояв несколько минут на опустевшей площади, она вернулась в комнату матери и ребенка.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 22 232425 26 27 Следующая ⇒