ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ 7 страница

Прошло всего три дня, и двадцатого декабря налетевший циклон рассек парус сверху донизу, вместе с плотным рубцом посреди. Надломилась рея, угрожающе заскрипела мачта. Она безропотно несла сигнальные огни, но для паруса, да еще в штормовую погоду, была слишком тонка. На этот раз пришлось рубить пеньковые фалы-бешеный ветер не давал и секунды передышки. Чинить парус не было смысла. Решили сшить новый, побольше и с более подвижным управлением.

Для нового паруса нужны были три одеяла.

Дядя Костя укрывался двумя: своим и одеялом старшего механика Иванца, с пришитыми для пододеяльника пуговками. У подволока беззвучно раскачивалось третье одеяло дяди Кости - стеганое, ватное.

Поначалу не хотели тревожить механика: болеет человек.

Первым решился Виктор.

- А что, Петрович, ватное одеяло не годится на парус? - спросил он у старпома, когда вся команда, кроме вахтенного Саши, была в кубрике.

Петрович помедлил, скосив глаза на механика. Тот лежал спиной к ним, согнув до напряжения затылок.

- Пожалуй, тяжеловат будет, когда намокнет, - всерьез ответил Петрович.

- Жаль, Саша в рубке, - подмигнул ему Виктор. - Опросить у него, может, ватное все-таки подойдет…

Дядя Костя повернулся к ним лицом.

Ты, что ли, его нажил? А?

- Парус всем нужен…- отозвался Виктор.

- На кой он, парус?!

- По-твоему выходит - пропадать? - вмешался старпом.

- Найдут нас…- упорствовал дядя Костя, - должны найти.

- Значит, как судьба поворожит? - уже сердито спросил старпом. - Так, что ли?

- Не верю я в парус…- стоял на своем дядя Костя. - А спасти могут.

- Братцы! - насмешливо закричал кок. - Выходит, Костя у нас верующий! Выберем его корабельным попом. - И он басовито запел: - Со свя-я-тыми у-у-покой!

Костя громко выругался.

- По сану не положено! - Кок погрозил ему пальцем и, оставив шутливый тон, заговорил требовательно: - Ты под двумя одеялами паришься, третье заместо иконы болтается, поглядишь - и то на душе теплее. А нам как?

Костя молча вылез из-под одеяла, встал на стол, отвязал сверток, сунул его под подушку и снова улегся, хотя на таком высоком изголовье ломило шею.

Кок так же молча бросился к своей койке и рванул с нее одеяло. Все, что лежало на нем - эмалированная кружка, жестяная коробка из-под монпансье с иголками, нитками, нагрудными значками и медными пуговицами, каликановская трубка - с грохотом покатилось по жилой палубе.

- На! Берн мое! Мне не жалко! - Кок настойчиво совал одеяло Петровичу. - Спать я к нему лазить буду, под двумя одеялами лучше…

- «Пионерскую правду» читаешь, а ума не набрался, - неуверенно сказал дядя Костя.

- Куда мне! - гремел кок. - Которые с умом, у тех по три одеяла. А мне не надо, мне греть нечего. Худой зад - он и похолодать может!

- Не дури, замерзнешь, - рассудительно сказал Петрович и бросил одеяло обратно на койку. - Жребий тянуть будем.

- А я говорю, возьми! - взбеленился кок. - Мне и в ватнике хорошо. Не возьмешь- Костю накрою. Ему, видишь, нужнее.

Механик вытащил из-под подушки сверток, разорвал шпагат и, сбросив на пол байковые одеяла, накрылся ватным.

В кубрике стало тихо.

Никто не мог оторвать глаз от койки механика. Она показалась вдруг частицей другого мира, того, где из кранов струится пресная вода: где можно лить ее на спину, на голову и затылок: пить, пить, пить, пока не почувствуешь тяжесть в животе: где женские руки расстилают на кроватях прохладные хрустящие простыни: где обед, даже самый дрянной обед, все-таки не состоит из одной баланды. В плохо освещенном кубрике одеяло казалось жарким, темно-вишневым, словно впитавшим солнечное тепло, как вбирают его за лето упругие, зрелые, с темной искрой, вишни.

Петрович осторожно провел ладонью по одеялу и сказал:

- Да-а…

Равиль свесил голову с верхней койки и завороженно глядел на волнистую, блестевшую на сгибах поверхность одеяла. Кок презрительно отвернулся. Виктор не отрывал глаз от дяди Кости: дома на большой родительской постели, увенчанной грудой подушек, под тонким покрывалом лежало точно такое же одеяло. Там все было под стать одеялу: высокое, в резном дереве, зеркало, никелированные шишки на спинке кровати, радужные половики на крашеном полу, солнце, пронизавшее даже плотные листы фикуса. Но здесь?.. Что ни говори, а дядя Костя - человек! Хозяин!

- Гостинец испорчу, - прошептал механик, и вздохнул. - Эх, люди, люди!.. Ни сердца у вас, ни фантазии… Не умеете чуток вперед заглянуть. Спасут нас, даже теплого одеяла не будет…

До вечера никто не тревожил его. Потом стали резаться в «66», и он сам усадил Виктора на койку, прямо на шелковистую обнову.

Работа над новым парусом подвигалась медленно, она отняла целую неделю. Зато Петрович наконец уверовал, что Саша хорошо знает парусное и такелажное дело, а Виктор и Равиль кое-чему научились у него: перекладину, к которой крепился парус, они называли теперь реей и уже не путали оттяжки реи с пеньковыми шкотами.

- Ты смотри, учись, - втихомолку, не без важности говорил Виктору Саша, - я старше тебя и раньше свалюсь… Чтоб знал, как с парусом обращаться. Нам непременно надо катер назад привести.

Виктор не возражал, хотя в глубине души и считал, что Саша форсит, пользуясь случаем подчеркнуть свое старшинство, свое морское превосходство: учись, мол, Витя, у взрослых, маракуй! Жизнь входила в свою колею, тряскую, неудобную, но все же размеренную колею. Оставшиеся продукты разделили на сорок пять дней. «Полтора месяца - не шутка, - решил Виктор. Ясно, что за такой срок их найдут. - Зря темнит Саша: все останутся живы…»

По ночам свет коптилки вырывал из темноты стол, три верхние ступени трапа и небольшую часть жилой палубы. Он растворялся где-то у матросских коек, пропадал за печуркой в носовой части кубрика. Чугунку на ночь гасили: на катере оставалось мало топлива.

Смолкало сердитое клокотание воды в опреснителе, потрескивание щепок, шипение капель, падавших с мокрой одежды матросов на раскаленный металл, гудение воздуха в вытяжной трубе.

Ночь приносила новые звуки. Случалось, что при тихой погоде Петрович напевал в рубке песню о двух Варьках. Ему не спалось, и он чаще других стоял по ночам у штурвала. Жалел молодых ребят, для которых ночной сон был так важен, жалел и себя, боялся бессонных часов, полных дум, тревог и табачного голода.

В тихие ночи даже спокойный шорох волны отдавался в кубрике тревожным шелестом и вздохами. Тяжело, с хрипотцой тикали часы. Часто заговаривал во сне кок, сбивчиво, од-ними междометиями и рваными фразами, или стонал, поскрипывая зубами.

Под утро в кубрике холодало. Дневное тепло убегало в дверные щели, в металл, в жилую палубу. Дыхание людей не могло согреть маленький кубрик: со всех сторон его окружали пронизывающие ветры, стылая ледяная вода, мороз и наледь.

Виктор и Саша спали на одной койке. Укладывались так: Саша с краю, на спине, Виктор на левом боку, касаясь подбородком его плеча. Двоим было тесно, зато теплее., Засыпая, повертывались друг к другу спиной и опали тихо, неподвижно.

Парус почти готов, остались последние стежки. Завтра они вооружат им мачту в надежде на попутный ветер… Завтра! Эта мысль долго не давала спать.

- Чудно как все устроено, - задумчиво сказал Виктор. - В жизни все чудно. Мы тут хлебаем горе, а дома-то нас, поди, ругают. Что забыли их, что не пишем!.. Я все откладывал, думал - кончим навигацию, напишу бо-ольшое письмо. Теперь попробуй напиши. Или уже сообщили им, что… нас нет?

- Что ты! Пока ищут, никто права не имеет сообщить. Это же может убить людей.. Смеешься! Давай спать, - недовольно сказал Саша, скрывая волнение.

Как по команде, они повернулись, привалившись друг к другу спиной. У Виктора спина крепкая, литая, на ней и не прощупаешь лопаток. «Его надолго хватит! - Это неизменно приходит на ум Саше, когда он жмется мускулистой, но худощавой спиной к спине парня. - Ишь, жиру нагулял…»

Через несколько минут Виктор уснул, а Саша долго лежал, стараясь унять волнение, вызванное его словами, пытаясь привести в какой-то порядок горькие и, казалось, безутешные мысли.

Завтра будет поставлен парус, и, если позволит ветер, они пойдут на запад, к родной земле. А ветер, как назло, гонит их на восток, и кто знает, когда они увидят русскую землю, когда обнимут своих близких…

Труднее всего матери. Она не может не знать о беде. Если их ищут - а в это Саша верил непреложно, - то, конечно, с ведома и при участии главка. Морская семья дружна, и хоть их катер невелик, вряд ли сыщется в Дальневосточном пароходстве моряк, который хоть краем уха не слыхал бы об исчезновении буксирного катера «Ж-257».

А может, матери не скажут? Обманут ее?.. Нет, мать не обманешь. Ее не обманешь ни словами, ни молчанием. Верно, она раньше других почувствовала беду. На то она и мать.

Матери скажут правду, и она умрет. Как закричать ей через пустыню океана: «Держись, мама! Я непременно вернусь, я буду драться до последнего дыхания! Не позволяй седеть голове, не горбься под бедой. Держись! Я ведь не один, мама!.. »

Осторожно» чтобы не разбудить Виктора, Саша свесился с койки, выдвинул рундук, достал «Рассказы» Джека Лондона и сложил вместе лежавшие порознь фотографии. Даже не посмотрел на них лишний раз. Просто сложил вместе: мать, жена, а между ними девочка в светлом платьице. Так лучше. Так им теплее…

Катер уже скоро месяц в океане… Раньше Саше казалось, что в беде время должно тянуться медленно. А выходит не так: вот уже двадцать пять дней борются они за жизнь то во мгле ночи, то в свинцовой сырости дней. Двадцать пять изнурительных дней. А кажется, что время пронеслось быстро, мелькнуло, как крыло птицы в тумане.

Хорошо, что их шестеро. Да, очень важна воля. Это, пожалуй, главное.

Оказывается, можно есть раз в сутки. Можно пить несколько ложек воды… Главное, не потерять веру в себя, в товарищей… Через три дня Новый год!..

Мысли Саши, обволакиваемые сном, сбиваются. Где-то в подсознании вспыхивают разноцветные елочные лампочки, мир отражается в блестящих и легких шарах, сеется, сеется неправдоподобный елочный снег.

«…Если продержусь еще три дня, не закурю до Нового года, будет ровно две недели. Тогда ничто не заставит меня курить. Пусть хоть «Дели» предлагают, хоть «Казбек»… Захотел - и бросил… Даже мать удивится! Никто не бросил, а я бросил…»

С этой мыслью Саша и уснул.

- Угораздило меня, ребята, коком к вам наняться, - говорил Коля Воронков, шуруя кочергой в чугунке. - Кочегарил бы, как прежде, на краболове, и все в порядке. Уже с месяц жировал бы во Владивостоке.

- Говорят, осенью, во время тайфуна, один краболов в Японском море затонул, - Саша неприметно подталкивает локтем сидящего рядом Виктора. - Вот и Витя слыхал.

- Точно, дядя Коля, - с готовностью басит Виктор.

Кока не проведешь, он сразу учуял подвох.

- Я на этом краболове не пошел бы, - говорит он. - Я бы на таком кочегарил, где по договору гарантируется полная личная ^безопасность, диетпитание, плюс сгущенное молоко. Будь здоров!

- Тогда считай, что ты в самый раз попал! - Саша, дойдя до кромки паруса, перекусывает суровую нитку. - Где ты еще получишь такую диету?

- Тоже верно, - добродушно соглашается кок. - С нашей пайки ожирения сердца не будет…- И вдруг сказал жалобно, будто выдохнул: - Пивка бы!

- А я по швартовке соскучился, - признается Виктор. Он замер с иглой в руке и неподвижно уставился в красноватый огонь чугунки. - Верите, ночами снится - пирс, причальные кнехты… Вижу, как ложится на них трос. Ладно ложится!.. Раз во сне палец даже захлестнуло тросом, - он улыбается, - а не больно. Раньше я считал, что люблю только море, как-то не думалось о земле… Ну, земля и земля… А хорошо ведь на берегу…

- Чего захотел! - восклицает кок. - Пирса захотел! Подайте ему берег! Вам, дорогой товарищ, владивостокский причал или, может ›быть, сойдет Петропавловск-на-Камчатке?!

- Мне швартоваться охота, - глухо повторяет Виктор, - разбежаться, прыгнуть и стать на пирсе… Крепко стать - припечататься! Понимаешь?

Чадный фитиль слабо освещает кубрик, неяркое его пламя желтеет в стекле судовых часов, в их никелевом футляре.

Шли самые короткие дни года.

В Ленинграде, на родине кока, в эту пору луна загодя является на небо, еще до того как догорит багряное, стылое солнце. И здесь, в океане, серые сумерки бегут рядом с тусклым зимним рассветом. Блеклый свет едва цедится сквозь закапанные суриком иллюминаторы. Счет времени ведут только громогласные морские часы двухнедельного завода да разграфленные листы вахтенного журнала.

Кок выходит из кубрика реже других, только за тем, чтобы зачерпнуть забортной воды. Опреснитель работает плохо: пар уходит из-под крышки, со свистом вырывается в щели между трубкой и развальцованным в крышке отверстием, оседает на потолке, на иллюминаторах светового люка, на койках и постельном белье. Медленно падают в чайник капли, за день удается получить только два-два с половиной литра пресной воды.

Дядя Костя все еще лежит. Оживляется он, когда Саша разливает пресную воду по зеленым эмалированным кружкам. Костю постоянно томит жажда, он мучительно прислушивается к падению капель в чайник, пробует считать их, глотая вязкую слюну. Чертовски медленно работает опреснитель. «Что-то надо придумать! С пяти ложек воды ноги протянешь», - думает он, прикидывая, чем бы заменить кастрюлю.

Пресная вода изъята из ведения кока, он оказался слишком добросердечным человеком для такого дела. В первые дни он отдавал свою порцию товарищам, один раз Виктору, дважды механику. Петрович ворчал, а кок отшучивался: «Меняю на горючее: придем домой, они мне спиртом отдадут, грамм за грамм, такой уговор». Однажды Петрович застал кока за таким занятием: перед тем как развести огонь, он осторожно, приподняв крышку опреснителя, слизывал с нее бисерные капли.

- Ребят жалко…- кок виновато опустил умные серые глаза. - Я в кочегарке привык слюну глотать, а им трудно. Костя, видишь, мается…

- Жалостливый нашелся! - сердито оборвал его Петрович. - Ты мне этих порядков не заводи! Не распускай народ… Воду даем в обрез, чтоб не помереть. Ясно?

- Ясно! - буркнул кок. - Чего кричишь, спят ведь…

- Водой будет заведовать Саша, - громче прежнего продолжал Петрович. - Кто пить не станет, раздвинем зубы ножом и вольем. Свалишься- возись с тобой, - закончил он примирительно.

Больному механику назначили восемь ложек воды в сутки.

Саша не любил эти тягостные минуты раздачи воды: Пять кружек появлялись на столе, кружку вахтенного он доставал сам. Осторожно подвигал свою кружку Равиль, порывисто, нетерпеливо дядя Костя, а кок широким, картинным жестом, непременно щелкнув языком.

Прозрачная струйка падает из горлышка чайника в ложку и наполняет ее до краев. Неслышно проливается вода в кружку. Саша секунду-другую держит ложку так, чтобы стекли все капли. Глаза товарищей прикованы к его рукам, к зобатому, с отбитой эмалью, горлышку чайника, к тонкой прохладной струе. Никто не притронется к своей кружке, пока Саша не нальет себе, последнему. Они вполне доверяют ему: просто на это нельзя не смотреть. Даже если заставить себя отвернуться, ни о чем другом думать не сможешь.

Редкий день океан спокоен, но Саша научился и в качку делить воду. Если же случалось ему пролить пол-ложки, слитный вздох наполнял кубрик, четыре пары глаз смотрели на него с укоризной. Но все молчали.

Механик выпивает свою порцию с маху, сердито и жадно. Восьми ложек не хватает, чтобы залить опалявший его нутро жар. Сухой, полуоткрытый рот придает его лицу беспомощное и ожесточенное выражение.

Кок тоже одним дыханием расправляется с дневным пайком, но делает это небрежно, словно по обязанности. Кажется, что он и впрямь может прожить без воды.

Равиль пьет мелкими, почти неприметными глотками, оставляя часть воды на вечер, а случалась, и на другое утро. Это раздражает механика. Однажды, когда они остались в кубрике одни, механик сказал Равилю:

- Пил бы, как человек! Смотреть противно…

- Зачем смотришь? - ответил Равиль. - Не все люда одинаковые…- Он сердито двинул кружку по столу, в сторону дяди Кости, вода чуть не выплеснулась на клеенку. - Думаешь, жадный? На, пей! - И вышел из кубрика.

Механик заглянул в кружку: там -плескался почти нетронутый суточный паек матроса. Дрожащей рукой он отодвинул кружку на середину стола.

…Что-то надо придумать вместо кастрюли. С таким опреснителем изведешь все топливо, а люди все же умрут от жажды. Тридцать - сорок ложек воды - только малая часть того, что необходимо команде. Их единственная пища - мутноватая баланда, проще говоря, кипяток, заправленный несколькими пригоршнями макарон, сушеного картофеля и рюмкой трескового жира. А ведь на эту баланду идут двенадцать кружек пресной воды да две кружки океанской, вместо соли.

Вдруг механик резко приподымается и садится на койке, так что все оглядываются на него.

- Ты чего, Костя? - спрашивает Виктор.

Механик не отвечает, он даже не слышит вопроса. Мысленно он уже в машинном отделении, ощупывает продолговатый цилиндр огнетушителя. Ведь из него можно сделать отличный опреснитель! Дядя Костя так разволновался, что пришлось снова прилечь, сердце слишком гулко колотилось в груди.

Из камбуза вернулся Равиль, кок посылал его за углем. На дне ведерка с десяток мелких, как щебень, кусочков антрацита и угольная крошка.

- Все? - поразился кок.

Равиль протянул вперед черные руки, по ним видно, как добросовестно сгребал он ладонями угольную пыль.

- Хана, братцы! - Кок выразительно провел ребром ладони по горлу. - Подчистую взял?

- Все, - подтверждает Равиль, сбрасывая с себя ватник. В кубрике жарко.

- Ты присмотри за баландой, - говорит кок Равилю, засыпая остатки угля в чугунку, - чтоб не очень бежала. А я в камбуз схожу, проверю все-таки… Может, на тебя куриная слепота напала.

Равиль присаживается на корточки у камелька, смуглое лицо с кирпичным румянцем нерадостно.

- Не сердись, Роман, - успокаивает его Саша. - Волнуется Коля, пусть сам разберется в своем хозяйстве.

- Я все углы обшарил, - хмуро говорит Равиль. Он искоса смотрит на Сашу и говорит резонно: - Доверять человеку надо, я татарин, может, некрасиво говорю, но в армии мне всегда доверяли…

Механик мысленно осуждает Равиля, но-оторваться от своих расчетов не может… Цилиндр огнетушителя узок, он провалится внутрь чугунки… Что ж, это даже хорошо, цилиндр сядет в огонь на добрую треть, и вода закипит быстрее. Для трубки со змеевиком не придется пробивать дыры, можно просто снять колпачок, развальцевать верхнее отверстие огнетушителя и ввести трубку… «Татарин- говорит Равиль?! Ну и что, он тоже татарин, но не помнит, чтобы кто-нибудь из сидящих тут ребят задумывался над этим…»

- При чем здесь татарин? - негодует Саша. - Ты это брось, у нас такого сроду не было. Спрашивали мы тебя, кто ты, когда брали на катер? Ну, демобилизованный, плотник, хороший парень… Или кто-нибудь обидел тебя за национальность? Ты хоть один факт скажи!

Равиль угрюмо молчит. Ему нечего сказать, но Саша не может успокоиться.

- Может быть, тебе имя Роман не по душе? Так ты скажи!

- Хорошее имя, - сдавленно произносит Равиль, ему не хочется, чтобы звучное, красивое имя так неожиданно умерло. - Я на имя не жалуюсь…

Равиль с треском ломает в побелевших от напряжения пальцах толстую щепку.

В кубрик возвращается кок, он еще на трапе переворачивает ведерко вверх дном и говорит:

- Ребята, Роман языком камбуз подмел, и соринки угольной не осталось.

Равиль молча опускает глаза, но внезапный окрик кока заставляет его вскочить на ноги:

- Черт, Роман, куда смотришь? Обед бежит!

Баланда вовсю убегала из-под крышки. Равиль в пылу разговора забыл, куда сунул тряпку, он хватает кастрюлю голыми руками и, оступившись, выпускает из правой руки скользкую ручку. Кипящая баланда заливает руку от локтя до кисти.

Все вскрикивают. Припав на колено, молчит лишь один Равиль. Левой рукой он так сильно сжимает пальцы правой, будто хочет раздавить их. Рот открыт в беззвучном крике, а глаза с мукой смотрят на багровеющую руку: на нее лег кипящий тресковый жир.

Саша мечется по кубрику. Присыпать содой?

Где-то у них должна быть сода. Но точно ли помогает она в таких случаях? Прежде всего надо обтереть руку, не дать жиру впитаться.

Он достает из своего рундука чистое полотенце.

- Держись, Роман, больно будет…

Равиль медленно поднялся с колена, скрипнул зубами и решительно протянул руку.

- Давай!..

Саша старается легко касаться ошпаренной руки, но к вафельному полотенцу вместе с жиром клочьями пристает кожа Равиля, пятнами проступает кровь. Сцепив зубы, Равиль молчит.

- Ишь ты! - удивляется кок. - Я бы благим матом орал, на берегу услыхали бы…

Ошпаренная и словно освежеванная рука кровоточит. Саша рвет на три полосы простыню и плотно бинтует руку.

В суматохе никто не заметил, как дядя Костя встал с койки, зашнуровал ботинки, надел стеганку.

- Сюда ложись, - он указал Равилю на свою койку.

Но Равиль только покачал головой. Казалось, стоит разжать челюсти, и из нутра непременно вырвется крик, а кричать Равиль не хотел. Виктор помог ему забраться наверх.

Очень больно руке. От нее жар волнами ударяет по всему телу. Равиля знобит. Его темная голова тяжело лежит на подушке. Но душевная горечь ушла. То ли ее спугнула заботливость товарищей, то ли прогнала острая, режущая боль… Равилю кажется теперь, что обожженная рука - это наказание за горячность, за обидные для команды мысли. Вспомнилась армия: казарменная жизнь, стриженые головы его веселых однополчан, вспомнилось и то, как он, отслужив срок, приехал на Курилы в линялой солдатской гимнастерке, с целым набором значков отличника боевой подготовки под старым бобриковым пальто. Жаловаться ему не на что - встретили просто, как встречали и опытных мастеров, а что он умел? Разве что научился немного плотничьему ремеслу в армии, когда рубили в Прикамских лесах бревенчатые казармы.., Жизнь на Парамушире еще не оставила глубокого следа, больше вспоминался материк, татарская деревня на высоком овражистом берегу Волги, детский дом, в котором он вырос, армия. А стоило ему подумать о «Подгорном», как перед ним возникало бледное, участливое лицо радистки Кати, которая оформляла ему профсоюзный билет. Широкое, нежное лицо и такие сухие, легкие волосы, что при взгляде на них Равиль физически ощущал тяжесть своей жесткой шевелюры. Все казалось в Кате красивым: и толстоватые мочки ушей, и считанные, как приметы, оспинки, и тонкие складки на ее матовой шее.

Жар сменялся ознобом. Ослабевшее тело лихорадило. Равилю казалось, что его трясет на койке точно так, как трясло в вагоне при спуске с Яблонового хребта на пути во Владивосток. «А ребят без обеда оставил…» - огорченно пронеслось в голове Равиля, он заметался на койке, хотел что-то сказать, но не смог - наступил лихорадочный бред.

Механик прошел на корму, отдраил люк машинного. отсека и спустился вниз. Отсек встретил его пронизывающим холодом и незнакомой, враждебной тишиной. Механику почудилось в этой тишине настороженное ожидание, будто оба движка и двенадцативольтная динамомашина жаждали прикосновения его рук, ждали, что он, отступник, снова вдохнет в них жизнь. В бункере над «мертвым» слоем соляра еще плещутся несколько десятков полезных килограммов горючего. Машины не могут не знать этого, их не обманешь! Дядя Костя виновато потоптался у большого двигателя, положил руку на шероховатый кожух и тотчас отдернул ее, ощутив злой мертвящий холод.

Сняв с петель тяжелый огнетушитель, механик с грохотом поволок его на палубу и кликнул Колю Воронкова. Надо с кем-нибудь посоветоваться, прежде чем идти к Петровичу за разрешением разрядить огнетушитель. С усилием поставил огнетушитель на попа и присел на световой люк машинного.

- Хочу новый опреснитель сделать, - сказал он коку, поглаживая рукой корпус огнетушителя. - Это получше кастрюли будет.

Они сидели, как в прежнее, доброе время, когда у катера выдавалось несколько свободных часов на рейде и в погожий, солнечный денек с палубы можно было видеть все, что происходит на берегу, и даже узнавать снующих там людей. Сидели, широко расставив ноги, чуть сгорбившись, поплевывая за борт.

- Он, верно, войдет в чугунку? - механик постучал порыжелым носком ботинка по огнетушителю.

Кок прищурился.

- Впритирку. Хорошо придумал, Костя. - Посмотрел на осунувшееся за дни болезни лицо механика: на его лбу выступали крупные капли пота. - Тебе, пожалуй, вылежать надо, рано поднялся. Сами справимся…

- Хватит, - невесело сказал дядя Костя и привалил к левому плечу огнетушитель, будто испугавшись, что кок станет его отнимать. Затем вдруг улыбнулся. - Это что же получается? Два татарина на катере и оба лежат!

Кок резко повернул к нему сердитое, с глубоко вырезанными ноздрями лицо.

- Ты что - смеешься?

- Когда ты в камбуз уходил, Равиль сказал, что ты не веришь ему потому, что он татарин.

- Я ему морду набью!

- Равиль посильнее тебя, невыгодно будет, уж лучше на меня налетай, смешнее выйдет. Два петуха… Перья полетят - молодым весело будет… А? - Он положил руку на худое, колючее плечо кока и заглянул в его озабоченные глаза. - конечно, Равиль это сгоряча, от обиды, молодой же…- Он глубока вздохнул. - А у меня, Коля, руки по делу соскучились. Придем на «Подгорный», сам ремонтировать катер буду, в отпуск не пойду. Так решил. Баллер расклепан, барашки никуда не годятся, в машинном у нас вода, скора ржаветь начнем. Я вот думаю семью забрать, дом в «Подгорном» поставлю, хозяйство заведу. Тут места хо-орошие.

- Курорт! - съязвил кок.

- Травы я такой нигде не видал. У нас под Астраханью в июне, глядишь, повыгорит все, продохнуть трудно. А здесь чего, жить можно. Видал, в Северо-Курильске какие коровы?!

- Молочка захотел?

- Детей, видишь, люблю, - глуховато сказал дядя Костя. - Сорок лет по земле хожу, а одна дочь у меня. Мне б сына, чтоб была с кем в баньку сходить, - он тихо рассмеялся, - спину на старости лет подраить.

Кок насупился.

- А мне бы табачку покрепче, - сказал он резко, - а лучше махорки. Жить можно было бы!

- Не скажи, Коля, - рассудительно заметил механик. - Человеку дети, внуки даже нужны. Иное только и поймешь, когда за сорок перевалит… Прошумит жизнь, уйдешь в запас, а вокруг пусто, чужие люди, солончаки, можно сказать…

- Чужие?! -воскликнул кок. - Коли люди, значит - не чужие! Это людишки чужими бывают.

Дядя Костя недоуменно посмотрел на него- они говорили о разном.

- В детях человеку себя видеть лестно, глаз свой, волос, привычки даже… Чудак ты: моряки садов не садят, недосуг все, а детей моряку непременно надо…

Трижды пробовал кок ухватить хоть краешек семейного счастья и всякий раз, по собственному выражению, «тянул пустой номер». Женщины попадались грубые, неверные, и осенью, возвращаясь из плавания, он не находил дома ни ласки, ни праздничного костюма, ни даже оранжевого абажура, который сам дотошно выбирал в магазине. В третий раз он стал осмотрительнее и, получив письмо от соседей, даже не заглянул домой. Пропади оно пропадом! Сердце тоже ведь не казенное, чего его зря трепать.

- Махорки бы мне, - упрямо повторил кок, подмигнув товарищу. - И молочка… от бешеной коровки!

Новый парус вяло повис в безветрие. Волна слабо ударяла в борт, точно кто-то коротко проводил по нему колючей проволочной щеткой.

Тридцать первое декабря 1953 года. Сразу же после подъема, когда Петрович достал из каютки капитана новый флаг, всеми овладело приподнятое настроение. Праздник есть праздник, даже если встречаешь его в океане, среди враждебных волн, даже если ты голоден, мечтаешь о кружке воды, о жаркой бане, о жестяной шайке, о мочалке, которой ты так охотно отдал бы свое усталое зудящее тело!

Да, праздник есть праздник.

Накануне кок принес из камбуза остатки дров и непрерывно поддерживал огонь в чугунке, чтобы команда могла хоть досыта напиться в этот день.

С утра все вынули из рундуков чистое белье. Петрович достал заветный сверток: пара белья, шерстяные носки, жесткая мочалка и неначатый, еще в бумажной обёртке, пахучий кусок ландышевого мыла.

- Сходил в баньку! - Петрович улыбнулся, но в голосе явственно прозвучала горечь.

- Чем не баня?! - Кок похлопал себя по худым ребрам, словно в парилке березовым веником. - Плохо натоплена, что ли?

- Хо-ро-шо! -задумчиво сказал механик, растирая занемевшие за ночь руки.

Никто не торопился надеть чистое белье. Приятно отдать голое тело теплу. Зажмурить глаза и почувствовать себя в предбаннике. Представить, как ты распахнешь дверь и, раздувая ноздри от хлынувшего на тебя пара, шагнешь в расточительный мир душей, спаренных кранов и наполненных выше краев шаек!

Равиль спал, он все еще был на положении больного. Саша стоял вахту, а Виктор голышом переступал с ноги на ногу на холодном полу кубрика. Смеясь, он все сильнее и сильнее похлопывал себя по ляжкам.

- Хватит! - прикрикнул кок. - Вахтенного испугаешь. Вот Равиля разбудил! - Равиль проснулся и удивленно уставился на голую команду. - Чего смотришь? Проверяем, у кого сала больше. Придется Витьку пустить в расход. Хорош боровок, годится для новогоднего угощения! А?

Виктор тяжело глотает слюну. Дернул же Колю черт заговорить о свинине! Попробуй теперь, отвяжись от этой мысли. Раз в году соседи Виктора в Ворошилове-Уссурийском резали откормленного борова. Посреди двора пылала груда соломы, потрескивала горящая щетина, и тут же для угощения детей отрезали слегка поджарившиеся уши и хвост. До чего вкусно было!

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒