ПРОПАЛИ БЕЗ ВЕСТИ 8 страница

Голод мучил молодого матроса. В душе он даже сердился на скаредность старпома, пробовал заговорить об этом с Сашей, но сочувствия не находил. Нельзя же есть раз в сутки, даже не есть, а пить, - баланда не еда, зубам там нечего делать! Распределили продукты на сорок пять дней. Почему на сорок пять? Почему не на шестьдесят? Если их ищут, то должны со дня на день найти, а они пока, чего доброго, умрут с голоду. Саша говорит, что молодые выносливее, - почему же его одного так мучает голод? Или у других более сильная воля?

Кок нагишом уселся на койку, достал из-под подушки трубку, поскреб в ней кончиком ножа, прикурил от печурки, глубоко затянулся и выпустил облачко дыма. Старпом беспокойно принюхивался.

- Табак? - спросил он.

- Табачок! - подтвердил кок. - Особый сорт! Лавровый лист хорош был, но от чая у меня кружение в голове, вот-вот свалюсь.

А этот вот нынче ночью придумал. Осенило! - Он не торопился раскрывать загадку.

- Да не тяни ты! - сердится Петрович.

Кок пощелкал указательным пальцем по трубке.

- Она, видишь, прокурена чуть не насквозь! Если соскрести маленько со стенок, на три-четыре затяжки хватает. Вот и буду скрести…- и он протянул трубку старпому.

- Испортишь трубку, Каликанов голову тебе оторвет, - неодобрительно заметил механик.

- Поскорее бы он до моей головы добрался! - Кок дал Петровичу разок затянуться и отнял трубку.

- Чужая вещь! - стоял на своем механик.

- Я ему десяток куплю. Самых лучших.

- Ты на посулы здоров! Как же!

- А что, скажешь-скареда?

- Зачем? Просто пропьешь все, - ответил механик.

Кок поднялся, шагнул к механику и сказал глухо:

- За правду не обижаюсь, а вот что скажу: спасемся - брошу пить! В рот не возьму!

Петрович рассмеялся.

- Не веришь! - Кок стремительно повернулся к нему. - Значит, не веришь?

- Больно ты грозен, - добродушно ответил старпом. - И что это ты голый клятвы даешь? Не серьезное дело выходит. Портки раньше надень.

Люди вдруг ощутили свою наготу и стали торопливо одеваться.

Заправив тельняшку в ватные брюки, Виктор вышел на палубу. Раньше он умывался океанской водой, но вот уже две недели, как теплое течение растаяло где-то за кормой, теперь случалось, что к рассвету катер одевался тонкой ледяной коркой.

Надраивая палубу, Виктор впервые ощутил странную слабость. Сердцу не было больно, но оно замирало, отказывалось гнать кровь. Не хватало воздуха. Тельняшка как-то сразу взмокла от холодного, нерабочего пота.

Виктор постоял немного, глубоко вдыхая воздух. Отлегло! Но когда он снова размахнулся. шваброй, вернулась и слабость. «Пустое, пройдет! » - успокаивал себя Виктор. Однако ему пришлось приноравливаться к этому новому состоянию и не спеша продвигаться от носа к корме.

Старпом огорчился. Бывало Виктор как оглашенный носился по палубе, и за какие-нибудь полчаса она вся зеркалилась от брашпиля до решетчатого ящика на корме, где скрежетал, ворочаясь, сектор руля.

- Долгонько, Витя! -упрекнул он походя, скрываясь в рубке. - Без огонька.

Виктор хотел было ругнуться вслед, да вспомнил голого старпома, его зябкое, худое, в лиловых шрамах тело, и смолчал. Пусть его!

Петрович постоял рядом с Сашей. Посматривал то на барометр, то на компас. Барометр обещал перемену погоды. К вечеру, по всей вероятности, заштормит.

- Хорошо идем, - сказал Петрович. - Не меньше двух миль. Этот парус получше.

Саша молча принял похвалу. В новый парус они вложили много труда, мачту укрепили оттяжками. Вчера даже удалось идти галсами, в крутой бейдевинд.

- Нам бы попутный ветер с неделю, - мечтательно продолжал Петрович, - может, и пошабашили бы. Только бы не сглазить.

Все дни, пока сшивали парус, катер сносило на юго-восток. Изредка налетал северный ветер. Ни старпом, ни Саша не знали, что к утру тридцать первого декабря катер оказался в самой южной точке за весь месячный дрейф, почти у 48° северной широты. Но они понимали, что дрейфуют на восток, к чужим землям.

Парус давал надежду. Как трепещущее крыло, он раскрылся над катером, вернув ем у силу и едва уловимую вибрацию жизни. Под широкой сенью паруса и в рубке стоишь как-то увереннее и тверже.

Попутный ветер вот уже несколько часов позволяет им держаться желанного курса. Нос «Ж-257» смотрит на северо-запад.

- Да, жаловаться не приходится, - сказал старпом, явно ища поддержки у Саши.

- А заросли-то как! - Саша проводит рукой по давно не бритому лицу. - На себе не видать, а ты - настоящий голландский шкипер.

- Пожалуй, побриться бы. А?

- Так теплее. - Саша усмехнулся своим мыслям. - Сойдем на берег в «Подгорном» - бородатые, страшные. Тридцать три богатыря!

- А ведь у нас настоящий праздник. - Петрович пустился в рассуждения. - Могли месяц назад перевернуться? Уцелели. Через такой штормягу прошли. Живы! Идем по курсу, под парусом! Ты подумай, чего еще хотеть? - Он деловито сообщил: - Я приказал прибавить порции, сегодня поедим, как положено. Воды будет много… Праздник!

«Что ж, и впрямь неплохой день», - мысленно соглашается Саша. Главное - катер не болтается без пути по водным ухабам, а идет по курсу.

- Саня! - сказал вдруг Петрович просительно. - Саня, давай компаса откроем, будет каждому граммов по восемьдесят!..

Ладони старпома стиснули холодный цилиндр компаса. Нет, на этот компас он ни за что не посягнул бы. На катере есть два шлюпочных компаса. Картушка каждого из них плавает в 43° растворе спирта и дистиллированной воды. В каждом примерно по двести пятьдесят граммов. Выйдет пол-литра крепкой водки.

Старпом выжидающе смотрит на Сашу. Неужто за весь проклятый месяц они не заслужили чарки водки?!

- Как ты, Саня? - Он скрыл от Саши, что уже поделился своим планом с коком и тот прямо-таки подпрыгнул от радости. Лучше не говорить. Пусть думает, что это так, блажь, вдруг пришедшая в голову, легче отступиться будет. - Чего бояться?! Ведь и прежде бывало, возьмешь из шлюпочного, а потом зальешь обратно спиртом… К чему они, шлюпочные компаса?

- А если с этим беда случится? - Саша кивнул на компас.

- Какая же беда, чудак ты человек! - оживился Петрович. - Сам посуди, что, стрелять по нас будут? - Он похлопал по медному цилиндру. - Он, Саня, нас переживет.

- Конечно, переживет, - усмехнулся Саша, - особенно, если мы из шлюпочных компасов древесного спирта хватим. Там и древесный бывает.

- Что ты! - обиделся Петрович. - Я сколько плаваю, там всегда водка. Хочешь, я первый попробую.

- Я в таком деле не советчик, Петрович, - сказал Саша резко. - Ты за капитана, ты и решай…

- Чего тут решать! - Старпом обиженна заморгал. - Что, мне одному надо? Нет так нет. - Он нахмурился. - Ты что, боишься?

- Боюсь, - сказал Саша. - Пропади оно пропадом!

Старпом вышел из рубки и крикнул работавшему на корме Виктору:

- Кончишь, надо будет компас надраить. Медь того и гляди зацветет.

- Есть надраить компас!

Кок встретил Петровича вопросительным взглядом. Хотя Петрович и не подал виду, кок понял, что он ходил советоваться с Сашей. На такое дело можно решиться только по общему уговору.

- Вари воду, - сердито сказал старпом. - Выпьем по лишней чарке… воды. Ясно?

- Ясно! Здорово! Полезно! - воскликнул кок и состроил гримасу, втянув голову в щуплые, угловатые плечи.

Шторм медленно набирал силы. Когда юго-восточный, попутный ветер перевалил за пять баллов, Саша стал тревожно поглядывать на выпяченный, налитой тугим воздухом парус.

Надо сторожко следить за ним, быть наготове вытравить один из шкотов, чтобы часть рвущегося напролом воздуха скользнула в сторону и вниз. Иначе и парус, и новая рея, и даже мачта - все это мигом окажется за бортом, волочась на случайно уцелевших тросах…

Ветер дует не порывами, а слитно, непрерывно. Кажется, что волны бегут в ту же силу, что и катер, и непонятно, почему его окатывает водой не только с носа, но и с глубоко осевшей кормы.

Пространство палубы между рубкой и фальшбортом так узко, что команда, вызванная наверх на торжественный подъем флага, выстроилась впереди рубки, лицом к парусу. Послышалась неброская, будничная команда старпома:

- На флаг и вымпел - смирно-о!

Четверо моряков замерли в коротком строю, расставив для упора ноги чуть пошире того, что разрешала команда «смирно»: механик, кое-как соскобливший жесткую щетину со щек и подбородка: кок, забавно запрокинувший голову, как всегда в торжественных случаях: Равиль, не сводивший глаз с довольного лица Виктора в рубке: Саша, спокойный, чуть хмурый, всем своим напряженным телом ощущающий движение катера.

Кок неотрывно смотрел на клотик. Не пройдет и минуты, как там, выскользнув из-за паруса, появятся треугольник вымпела и красный флаг. «Пора бы и привыкнуть! »-осаживает Коля самого себя, взволнованно подергивая губами.

Этот флаг осенял его детство, детство Коли Воронкова -худощавого, голенастого мальчика с окраины Петрограда. Он родился в 1908 году и мальчишкой произнес у красного знамени клятву на верность делу Ленина., Потом началась трудная жизнь: он оступался, очень рано решил, что «человека из него, не выйдет», а вот уже тридцать лет честно служит родине в шинели солдата, в брезентовой робе моряка, у раскаленной топки краболова и у маленькой чугунки заблудившегося в океане буксирного катера. И всю его жизнь красное полотнище с ломающимися в складках буквами «СССР», с серпом и молотом трепещет над ним, неотделимое от праздников, от трудов, от крови, пролитой за свободу родины. Всякий день утром и на заходе солнца, при подъеме и спуске флага, он, запрокинув голову, смотрит, как вползает флаг на верхушку мачты. В эти минуты он вспоминает Ленинград, думает о своих близких, умерших в дни блокады. У его отца, старого мастера с Охтенской судостроительной верфи, было землисто-серое, иссеченное мелкими морщинами лицо. Почему-то и оно и маленькое, в ярком румянце, лицо матери для Коли навсегда связались с красным знаменем. Может быть, оттого, что когда он в последний раз помахал им рукой с высокого борта транспорта, уходившего из устья Невы второго мая 1938 года, красное майское полотнище полоскалось прямо над их обнаженными седыми головами… Может быть!..

Катер сильно мотнуло, Равиль едва устоял. Саша и кок положили ему руки на плечи, и в ответ парень доверчиво охватил здоровой рукой спину кока. Тому показалось нескладным, что вот они трое стоят так тесно и дружно, а механик в одиночку пытается сохранить равновесие. И он обнял за плечи Костю.

Теперь они стояли уверенно, не боясь качки, ощущая, как один человек, штормовой бег стального суденышка.

В этот миг и решился, кажется, давний опор Коли Воронкова с самим собой. Ему не привыкать, - он всегда поступал нескладно, но редко каялся. Все улаживалось, повсюду находились стоящие люди, хорошие товарищи. Он по договору ехал на комбинат кочегаром. В пути, на перегоне, встретился ему «Ж-257». Команда пришлась по душе. На катере не было повара. «Будешь коком? » Поразился: «Что вы, хлопцы, я сроду не куховарил!.. » Потом подумал: там уголь и здесь уголь, там печь и здесь печь. «Ладно. Только уговор: не скулить, что наварю - кушать. - Добро?.. » Ребята обрадовались, купили ему костюм, кепку, сапоги - в счет будущих благ. И, главное, терпели его адскую кухню. Поначалу, правда, бывало так, что заговорят ему зубы - и всё за борт. Сытый человек переборчив, ему не о чем тревожиться - чего сегодня не доел, доберет завтра. Вскоре Коля Воронков научился варить холодец, супы разные, каши ароматные, рассыпчатые. Много ли времени прошло с той поры, как он завязал на спине тесемки поварского передника, а вот поди попробуй, вырви его нынче из этого накрепко слитого строя! Кок жарче прежнего надавил руками на плечи товарищей и шепнул громко:

- Живем, ребята!

За стеклом рубки улыбающееся лицо Виктора. Форменная фуражка, надетая по случаю праздника, сбита на затылок, глаза так и бегают по короткой шеренге. Видно, ему и штурвал держать лестно и сюда, к ним, хочется- стать рядом, ощутить согласное напряжение всех мускулов тела.

Петрович сам стоит на фалах флага и вымпела. Не снимать же ему для этого людей, кто же тогда встретит в строю торжественный подъем флага?

- Смирно, флаг поднять! - негромко командует старпом самому себе и равномерно подтягивает фалы, чтобы флаг и вымпел одновременно остановились, затрепетав, на клотике.

Вот уже красное полотнище, рванувшись вперед, заполоскалось повыше паруса, а рядом бело-зеленой стрелкой трепещет вымпел.

Виктор задрал голову, но увидел только глухой потолок рубки. Нет, лучше уж смотреть в глаза людей…

Флаг и вымпел подняты.

Шторм крепчает, и мачта гудит, натягивая в струну стальные оттяжки. Катер спешит на северо-запад, пока сердитый ветер подгоняет его к дому, к русским родным берегам.

Снова полнится океан грозным шумом, глухим ропотом задыхающихся в беге волн.

- Вольно! - командует старпом.

Люди еще несколько мгновений стоят, тесно прижавшись друг к другу.

Теперь это напоминает крепкое мужское объятие - на верность.

Праздничный ужин начался в семь вечера. Съели по две миски баланды, вдоволь напились и легли.

Долго не могли заснуть. Вспоминали новогодние вечера, оркестры, яркие огни, родной дом. Но разговор то и дело переходил па еду, и оказывалось, что в былое время люди только и думали о том, как бы получше да посытнее накормить их, а они не умели ценить этого… Чего только не оставалось на праздничных столах!

Виктор пробовал заговорить о богатой охоте в Уссурийском крае и тоже свернул с охоты на тяжелые сумки охотников, с прихваченными из дому припасами: копченой колбасой, салом, крутыми яйцами…

Катер сильно кренило. Похоже было, что океану надоело возиться с упрямым суденышком и он решил затолкать его в темную свою бездну.

Саша слез с койки, натянул сапоги: надо убрать парус, ветер крепчает…

- Интересно, -проговорил Виктор, - кто-нибудь на комбинате вспомнит нас? Выпьют там за нас или нет?

Саша сказал убежденно:

- Скоро вся страна выпьет за тех, кто в море. Значит, и за нас!

Штормовой ветер гонит над Парамуширом снежные заряды. Во мгле безлунной новогодней ночи трудно различить, бушует ли метель или это ветер срывает снег с окрестных сопок и швыряет им в подслеповатые оконца домов. Северный ветер с воем несется вдоль острова, протирая, как наждаком, прибрежные скалы, вершины сопок и крыши домов.

Навалившись плечом, Аполлинарий открыл дверь радиостанции, вышел на крыльцо, подставив ветру защищенную дохой спину. Глубоко вдохнул морозный, насыщенный снежной пылью воздух и накинул тяжелый замок на стальные скобы.

Уходя, он погасил в аппаратной свет. Внутри оставалось тепло, охраняемое войлоком дверей, двойными рамами окон, сухими венцами сруба. И все же старому алеуту казалось, что вместе со светом из дома ушла жизнь: окна смотрели на океан мертвым, незрячим взглядом.

…Кончилась поисковая страда.

С первого дня нового, 1954 года жизнь вернется в привычную колею. Часы приема и часы передач. Точный, размеренный график жизни. В 17. 00 в аппаратную будет приходить Рапохин, директор рыбкоопа, хромоножка-главбух с низким мужским голосом или еще кто по вызову и будут спокойно переругиваться с начальством через гудящий океан, через Охотское и Японское моря…

Вчера еще ему не было прохода ни в конторе комбината, ни в столовой, ни в мастерских «Подгорного». Где бы он ни появлялся, его окружали люди, засыпали вопросами: «Какие новости? », «Есть ли сведения от «СРТ-392»? Нет? Жаль…», «И Готовский молчит? », «Этот молчит, молчит, а потом как ахнет, - всех удивит! », «А Ермаков? Ермаков везучий, в пятьдесят втором он как раз и нашел терпевшего бедствие китобойца», «Что говорят вояки? », «Если ребята живы, вояки найдут, хоть под водой, а найдут!.. »

Старый алеут охотно вступал в разговоры. Почему не потолковать с людьми на досуге?! У них неспокойно на сердце, можно подумать, что у каждого на этом маленьком суденышке брат, или сын, или самый близкий друг…

Нащупав рукой трос, прикрепленный к столбу у крыльца, Аполлинарий стал не спеша спускаться. Стертые торбаса скользили по снегу, но он удерживал равновесие, крепко держась за трос.

…Да! Хороший обычай у большого разноликого народа, с которым вот уже тридцать лет как сроднился и сам Аполлинарий: думать и заботиться друг о друге. Трудно было бы без этого жить на свете.

Старик произнес за свою жизнь не слишком много слов. Чаще молчал, посасывая трубку, прислушиваясь к жужжанию зуммера и сухому пощелкиванию в наушниках. Но он любил размышлять, а размышления оживляют прошлое.

Мальчишой отправился он с отцом на отлов каланов - морских бобров. В те далекие времена их было много у берегов острова Медного. Американская паровая шхуна доставила на остров, в бухту Преображенского, агента могущественной тогда аляскинской зверобойной компании «Гутчинсон и Кооль». Американец предложил хорошую плату за каланов. Не зная, что правительственный контракт с компанией не возобновлен, алеуты отправились на байдарах к рифам, темневшим в нескольких милях от острова. Налетел ураганный ветер с юга, байдары разметало и унесло на север и северо-запад в направлении острова Беринга. Только он один, подросток Аполлинарий, вернулся в поселок: он замешкался с выходом, его байдара не успела отойти далеко, и ее прикрывал от ветра гористый берег.

Агент молча выслушал рассказ смуглого мальчишки. От души рассмеялся, когда понял, что тот просит его развести пары и выйти в океан на поиски отца. К вечеру агент ушел из бухты, и на памяти Аполлинария больше в этих местах не появлялся.

Аполлинарий провел ночь на берегу, прислушиваясь к грохоту прибоя, к противному птичьему крику шмыгавших вокруг песцов. Две недели переменные ветры пенили океан вокруг Медного, никто и подумать не мог о поисках пропавших промышленников. Жизнь пошла своим чередом, о них вскоре забыли, и когда в Преображенское вернулись двое - двое из девяти! - чудом спасшиеся на отмелях острова Беринга, в бухте Командора, - их без лишних слов приняли в круг живых. Каждого в ту пору донимала своя забота…

Кончился крутой спуск. Под ноги легла плотная, припорошенная снегом дорога.

Старик не торопился. Он шел даже медленнее прежнего, вялой, шаркающей походкой. О, будь у него в кармане пиджака другая радиограмма, повеселее той, которую десять минут назад передал Владивосток, он сломя голову помчался бы к ярко освещенной конторе китокомбината. Уж он стал бы на свои заброшенные, запыленные короткие лыжи и мигом подкатил бы под освещенные, праздничные окна. А с тем, что он несет сейчас сослуживцам, можно и не спешить…

Заезжие любят называть здешнюю жизнь трудной. Очень трудной. Аполлинарию не раз хотелось вступить в спор, но, помедлив секунду-другую, он делал глубокую затяжку и проглатывал вертевшиеся на языке слова. Чтобы спорить, надо много повидать на своем веку. А что он видел? Остров Беринга, деревянный крест на могиле командора, остров Медный, извивающийся в океане подобно гигантскому гранитному червю, рифы, покрытые арами и красноклювыми тенорками, многотысячные стада котиков, их беспокойные, неумолчные лежбища, океан, волну да еще Камчатку и несколько северных островов Курильской гряды. Немного! Лучше уж ему помолчать. И Аполлинарий, сжав губы, выпускал две голубоватые струйки дыма из широких ноздрей.

«Трудная жизнь!.. Трудная жизнь… - думает старый радист. - А по мне, нет жизни лучше. Только бы побольше хороших новостей. Ради хороших новостей я бы сутками сиживал в аппаратной…»

Когда Аполлинарий был помоложе, он часто расспрашивал людей о юге. Удивлялся, слушая их, молча пожимал плечами. Уж он-то знает цену солнцу! На Командорах случались годы, когда оно всего несколько дней пылало в высоком, обычно затянутом туманом небе. И здесь, на Парамушире, оно не слишком ласково. Но всякий день жаркое, палящее солнце, нагревающее даже воды больших морей, - что же в этом хорошего? Вот когда солнце приходит на смену пурге, леденящим ветрам, каленому морозцу, тогда только и ценишь его по-настоящему. Надо прежде вдоволь надышаться студеным, покалывающим гортань воздухом, налюбоваться мягкой белизной заснеженных сопок, привыкнуть к грозному реву зимнего океана… Да и что хорошего в нагретом, теплом море? Такого моря Аполлинарий даже представить себе не мог…

Скоро полночь. «Подгорный» безлюден. У здания амбулатории мелькнула и скрылась-одинокая фигура. За четверть часа до полуночи каждый прилаживается к новогодней чарке. В конторе комбината и его ожидает место за общим столом.

Окна конторы, залепленные снегом, светятся, как добела раскаленный металл.

Старик медленно бредет вдоль длинного барака. Вот и окна бухгалтерии. Оттуда доносится шум и смех, приглушенный двойными рамами. Аполлинарий счищает варежкой снег со стекла и заглядывает внутрь. Так и есть: все уже сидят за составленными в ряд столами, накрытыми белыми простынями. На столах бутылки спирта, шампанское, хлеб, вспоротые банки консервов, рагу - смесь гречневой каши-концентрата с распадающимся на волокна консервированным мясом. Рапохин и Климов стоя толкуют о чем-то. Климов улыбается и похлопывает директора по плечу.

Старику хочется в контору, в человечье тепло. Оленья доха хорошо греет старое тело, а согреть его изнутри и того лучше.

Покряхтывая, он переминается с ноги на ногу. Затем, расстегнув доху, достает из кармана радиограмму. Может, в аппаратной, в одиночестве, новость показалась ему слишком мрачной? Снежинки набрасываются на бумагу, как пчелы на потревожившего их человека. Старик ворчит, смахивает с радиограммы снег и, шевеля губами, перечитывает ее, поспешно сует бланк в карман, теснее запахивает доху. Он не тронется с места, покуда -сослуживцы с легкой душой не встретят Новый, 1954 год. Ни к чему без особой нужды портить людям праздник. Пусть взыскивают с него потом, но он еще потопчется под этими окнами. Ему не двадцать лет, может и потерпеть!

Постукивая на ходу ногой о ногу, Аполлинарий несколько раз прошелся вдоль стены. Когда часы показывали без двух минут двенадцать, он снова остановился у того же окна.

Рапохин в одной руке держит стакан, другой указывает на свободное место между собой и Катей. Девушка недоуменно пожимает плечами, но вот к ней подходит хромоножка-главбух и усаживается на место Аполлинария. Все почему-то рассмеялись.

Обида сводит губы старика. Можно бы и не занимать его место. Ведь это ради них стоит он сейчас на собачьем ветру…

«Теперь уж не к чему торопиться, - решает огорченный Аполлинарий. - Новый год встретили без меня, проживут без меня еще чуток…»

Если он войдет сейчас, когда люди сидят за столом, каждый увидит, как он подойдет к Рапохину, как передаст ему радиограмму, как переменится директор в лице. Лучше дождаться, когда они встанут из-за стола, перемешаются в хмельной праздничной сутолоке.

Пусть себе спокойно пьют и едят, он подождет!

А ветер напирает сильным плечом, норовит прижать старика к окну, будто хочет вдавить его внутрь, разоблачить перед всем честным народом его хитрость. «Ну-ну, - сердится Аполлинарий. - Рад, что силен, и потешаешься над стариком.,. »

Ветер крепчает, старику становится не под силу бороться с пургой. «Вот схожу домой, - грозится он, - прихвачу спальный мешок и до утра пролежу тут. Ничего ты со мной не поделаешь…» Но домой он не идет, а огибает барак и прячется под окном отдела кадров. «Пережду лучше здесь… Нелегко голодному смотреть на праздничный стол…» Аполлинарий с полудня постился в ожидании новогоднего ужина.

Часовая стрелка почти неприметно ползет по циферблату, кажется, что и время остановилось, чтобы досадить Аполлинарию. Глухо доносится сюда застольный шум, чьи-то громкие выкрики, нестройное «ура», песня. Аполлинарий настораживается: если запели, значит скоро выйдут из-за стола.

И верно, спустя несколько минут молодежь, повалила через коридор в отдел кадров, за-заиграл патефон. Аполлинарий всмотрелся. Рапохина здесь не было.

Старик поспешил в контору и по слабо освещенному коридору, делившему барак на две половины, прошел к распахнутой двери бухгалтерии. Удача! Столы опустели, только Рапохин и главбух о чем-то ожесточенно спорят.

- Штрафную! Штрафную! - крикнул Рапохин, заметив радиста. - Ты что же, проспал, Игнатыч? Придется и мне за компанию принять сверх всякой бюджетной нормы!..

Аполлинарий протянул Рапохину радиограмму, взял из его рук стакан и одним духом выпил.

- Садись, - угрюмо сказал Рапохин. Рука, державшая радиограмму, тяжело опустилась на стол. - В ногах правды нет. Садись.

Аполлинарий присел на краешек стула. Главбух осторожно взяла радиограмму, разгладила и прочла:

«Согласно протокола № 3, комиссия постановила дальнейшие поиски катера «Ж-257» прекратить зпт комиссию распустить тчк Катер считать не погибшим, а пропавшим без вести…»

- Грустно, - сказала она. В крупных, чуть навыкате глазах сверкнула слеза. - Очень грустно.

В дверях показалась Катя. Застегивая шубку и еще не заметив радиста, она с порога крикнула Рапохину:

- Пойду за Аполлинарием! Кто со мной, пробежаться до аппаратной? - и она призывно помахала платком.

Но тут она разглядела сгорбившуюся фигуру радиста в дохе, почувствовала, что случилось недоброе, и кинулась к белевшему на столе бланку радиограммы.

- Да, вот так, Катя, - громко сказал Рапохин, поднимаясь. - Не век же их искать…

Девушка дважды перечла текст, опустилась на стул рядом с главбухом и уткнулась побелевшим лицом в ее шерстяную кофту. Главбух обняла Катю за шею и свободной рукой стала поглаживать девушку по сухим, светлым волосам.

В комнату вернулся Климов, за ним еще несколько человек, откликнувшихся на Катин призыв.

Узнав новость, Климов постоял несколько секунд в раздумье, молча пожал плечами, прошелся по комнате и, остановившись около Рапохина, проговорил:

- Да-а-а… Есть вещи, которые сильнее нас. Все было сделано для их спасения, а вот видите… - Он развел руками. - Зима. Слышите, как беснуется ветер?

В наступившем молчании отчетливо слышался вой пурги.

- Я бы не улетал отсюда, - продолжал Климов, - если бы хоть какая-нибудь вероятность, что они живы, что им можно помочь.

Через день вертолет должен был увезти Климова с «Подгорного», накануне его известили об этом. Он нашел свой стакан и налил на самое донышко шампанского.

- Давайте по старому, доброму обычаю помянем…

- Нет! - резко оборвал его Рапохин и упрямо мотнул головой. - Долей мне, Аполлинарий, стакан. Воды не надо, - придержал он руку алеута, взявшегося за графин с водой. - Спирту долей. - Он рубанул воздух рукой и сказал грубо: -Ты как хочешь, Климов, а я за них выпью… чтоб им выкарабкаться из этой беды. Да… Живыми. Я, брат, живых люблю.

Климов пожал плечами, выпил вместе с директором. «Ладно, - подумал он, сдерживая готовые вырваться резоны. - Завтра, если пурга утихнет, я кончу с этим бредом…» «Махну приветливо тебе крылом!.. » - пропелась где-то внутри услужливо подсказанная памятью строка.

Катя с благодарностью смотрела в разгоряченное лицо Рапохина. В эту минуту он казался ей красивым, красивее всех, кого она знала, кто теперь наполнял праздничным шумом жарко натопленные комнаты конторы китокомбината.

Непроглядная темнота обложила катер. Первые десять дней нового, 1954 года прошли в переменных ветрах, в ленивых снегопадах. Как ни экономила команда продукты, их хватит самое большее на пять дней, до пятнадцатого января.

Попутный зюйд-ост наполняет парус. В рубке Саша. Только он и старпом стоят ночные вахты.

Жидкий свет аккумуляторной лампочки падает на компас. Вчера и этого света не было: сели аккумуляторы. Механик спарил два ослабевших аккумулятора, и вот опять свет на компасе. Свет тронул слабой желтизной штурвальное колесо, огрубевшие руки Саши, стекла рубки.

Неторопливо, бесшумно рассекает катер кромешную тьму. Не слышно ни всплеска волн, ни деловитого шороха воды вдоль бортов.

Гнетущая тишина, нарушаемая только скрипом несмазанного штурвального троса. Кажется, что катер при живых еще людях провалился куда-то в другой мир, где одна лишь тьма и безмолвие, и уже никогда не будет ни тусклого рассвета, ни короткого угрюмого дня, ни шторма с его неистовым натиском.

Тишина…

Страх закрадывается в душу Саши. Хороша бы услышать храп Петровича, сонное бормотание Коли Воронкова, потрескивание остывающего камелька! Капли холодного пота выступают на лбу, над верхней губой, с трудом, щекотно ползут по заросшему лицу.

Ударом ноги он распахивает дверь, рубки. Сначала он слышит только удары собственного сердца, толчки крови в висках. Одна, две, три секунды… Невнятно залопотал парус, скрипнула оттяжка мачты, послышался тихий всплеск за бортом. Жизнь! Немного отлегло от сердца.

Саша положил обе руки на штурвал. Ветер скрипнул дверью, прикрыл ее.

И снова тишина.

Саша переминается на окоченевших ногах, топает, громко хмыкает и откашливается, но все это только подчеркивает зловещее безмолвие океана. Вчера ярился шторм, а теперь, среди ночи, кажется, что безмолвию нет начала и не будет конца.

Нервный озноб начинает исподволь, крадучись, проникать в тело Саши. Он стискивает ручки штурвала так, что белеют пальцы, но и это не помогает. Озноб бьет его всего, до боли в висках, до лязга зубов… Через пять дней кончатся продукты: несколько пригоршней вермишельной трухи, сушеного картофеля и три стакана трескового жира… Потом - голодная смерть. Если их не нашли в первую неделю, когда они дрейфовали вблизи Курильской гряды, кто отыщет их теперь, сорок дней спустя, за сотни миль от родных берегов?

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒