Анастасия Ивановна Цветаева 35 страница

– не нашим. А Лёра и Андрей были совсем другие, чем мы, и они этот дом не любили! Они говорили о его недостатках и неудобствах. Об этом они говорили согласно, хотя были совсем друг на друга непохожи. Лёра любила во всем простоту и – чтобы свежий воздух. Андрей хотел стильную, старинную мебель, говорил, что в доме собрано все разных эпох, как на Сухаревке, мечтал все устроить иначе… Обо всем этом было лучше не думать, и пока мы жили там – мы умели не думать. Теперь же, когда Марина с Сережей так одинаково все чувствовали, пусть ищут свой дом…

И тогда первый «Маринин дом» перешел ко мне – по наследству.

ГЛАВА 32. ПОИСКИ РОМАНТИЧЕСКОГО ГНЕЗДА

– Третьего дня, вчера – весь день! Ничего, – говорила Марина. – Понимаешь, совсем все чужое. В одном доме крыльцо – как в Трехпрудном, так же выступает к мосткам, и крона дерева почти над крышей парадного, и нижние комнаты – немного похожие. Но нет анфилады. А в другом

– Арбат и родной переулок, но вместо антресолей – мезонин… И какая-то затхлая лестница…

– Вы по объявлениям ездили?

– И по объявлениям, и так… люди дают адреса. Ни от одного сердце не загорелось. Придется – в Замоскворечье… Ни одного такого двора, как в Трехпрудном. Есть уютные, точно там в детстве когда-то была. Сереже один домик понравился – но вообще без лестницы – это же не дом!

– Такой, как наш, не найти… Да и велик вам…

– Будем еще искать. Тьо так добро дала деньги! Так поняла нашу мечту – иметь свой волшебный угол… Знаешь, где искали еще? В Неопалимовском, на Плющихе – где Тьо с дедушкой жили…

– Я из того дома помню только собачью будку, – сказала я, – и собаку, и еще – кусок крыши, и на ней сережки тополиные…

– Тебе года три было, наверное, мне – пять. Когда дедушка болеть сильно начал – его повезли за границу. Они дом продали, а потом дедушка Тете стал искть усадьбу в Тарусе, чтобы ей после него там жить… Нет, я дом в Неопалимовском хорошо помню, ну, такой нам не по карману, нам -маленький! Но ты понимаешь, надо чтобы об него душа зажглась…

– Ну еще бы! Но ведь Сережа у тебя сам уютный. Борис. Ему вообще дома не надо! Никакого. Я думаю, в Замоскворечье вы…

Из Замоскворечья Марина с Сережей приехали – восхищенные. Но ничего не найдя. Марина ко мне бросилась:

– Ася, какой кот! Точно сейчас из трубы вылез! Черный!

И такой ласковый… Мурлыкал – как катает орехи, такая крупная вязь… Он так выгибал голову – противоестественно! Он ничего не замечал – он смотрел мне в глаза, понимаешь? Сережа сказал – оборотень… Но этого не может быть! У него же глаза были совсем невинные, небесные…

– Голубоглазый кот?

– Совсем не голубоглазый. Так бывает иногда на закате… Как мое хризолитовое кольцо! И при такой ленивости такое достоинство! Котиное… как в трехпрудном Васе…

– Ты изменила черному трехпрудному Васе… – сказала я укоризненно.

– Ася, как родной брат! Сережа от него увел меня – за руку… Ты сама б от него не ушла!

– Если б ты видела этот дом! – говорила на другой день упоенно Марина. – Двор – маленькая усадьба. В углу, как в нашем детстве, заброшенный домик колодца. Две огромные будки, собачьих, одна пустая, в другой – яростный пес. Но он на меня скоро перестал яроститься, махал хвостом. Я хотела к нему подойти, я уверена, он бы меня не тронул, но Сережа меня не пустил! Дом – с антресолями, сбоку похож на наш. Но большой и парадный. О цене мы и не спорили. Я просто стояла и любовалась. Два флигеля. Деревьев еще больше, чем в нашем дворе. На качелях девочка лет восьми. Сидит, чуть покачивается, ногой в землю, а на коленях -книга, читает. Я бы к ней подошла, но ее позвали, она убежала. Целый мир! Но девочка не как мы, а с косами. Окна – в шесть стекол. Мы как будто в гостях побывали.

– У собаки? – сказала я.

– Рыжая, большая, дворняга. Но, может быть, кошек гоняет – ни одной во дворе!.. Ася, но помимо домов – какие-то чудные переулочки… Почему-то мало людей – или мне так показалось? И какие-то ласковые, и так смотрят… Знаешь, мне это все напомнило Тулу. Помнишь, в детстве с мамой ездили в Тулу? Какой-то особый уют. Хорошо, правда? Сереженька, если мы в Замоскворечье поселимся? Даже на Тарусу немного похоже – кусты бузины… мальвы под окнами…

Вскоре, может быть – на другой день, Марина пришла усталая.

– Не поедем сегодня! Передохнем. Собственно, один дом остался-в душе, – но, наверное, не по средствам: очень уж какой-то торжественный – правда, Сережа?

– На Ордынке тот? Да, но он очень стар, там ремонт нужен… и слишком уж много комнат, ни к чему. Да и дорог, конечно… А хозяин – в нем что-то от Диккенса, да? Такой

– лорд! И мне кажется, злой… Но – картинный!

– Он на Плюшкина был очень похож, – сказала Марина

– только моложе. А еще в одном – Ася, какая собака! Ты знаешь, мне кажется, я никогда не видала такой собаки!.. Я бы из-за нее одной могла купить тот дом… Но Сережа не согласился: говорит через год – рассыплется…

– Проще было бы собаку купить!

– Они не продавали! Кто же такую собаку продает?!

ГЛАВА 33. НАХОДКА. ДОМ В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ

– Ася, все решено! – сказала однажды в прекрасный день Марина. – Покупаем! Уже и сил нет искать дольше, но главное – мы нашли дом, который похож на трехпрудный! Не все, конечно, но и лестницы, и антресоли, и такие же друг за другом зала и гостиная, и за гостиной -маленький кабинет! Я ненавижу спальни, ты тоже? Сережа будет жить внизу, в кабинете, – а я – наверху, рядом с детской. Тебе понравится, вот увидишь! Моя комната длинная, небольшая, и два окна друг к другу углом, как у тебя в углу в нашей бывшей детской! Сразу видишь все закоулки двора! Там большая береза, и возле нее маленькие, и кусты. Кусты всюду. Сегодня не можешь? Тогда адрес запомни. Может быть, сама к нам приедешь, мы там будем завтра до вечера! Улица Полякова. А дом – в переулках, на углу Первого Казачьего и Екатерининского. Очень тихие. Такая провинциальная старина… Мы будем очень торопиться с перевозкой вещей – ведь из разных мест: у Лили и Веры, из Трехпрудного… Я уже папе сказала, он обещал посмотреть. Лучшее из всего, что мы видели, – и как-то совсем отдельно, как будто маленькая усадьба. Мне даже показалось так: выйдешь, завернешь за угол – и река, косогоры… Сережа сейчас у сестер. Хочет забрать свои книги, учебники. Как только переедем, сразу засядет учиться, хочет скорее сдавать экзамен, при округе… Только бы температура не помешала! Но печи – хорошие, туда соседка их заходила, пожилая, уютная. А наверху – три комнаты. Одна даже лишняя -большая, как детская. Но моя странная, узкая и волшебная. Я сразу почувствовала, что – моя…

– Яоченьза тебя рада! Наконец! Завтра приеду.

И во вдохновении, от Марины зачерпнутом, я на другой день окунулась в ее восхищение. Двор, какой двор! Акации и тополя, как в Трехпрудном, а посредине -береза! Кусок

Тарусы. В пустой будке собачьей – увы! – пса не было, но он будет! Дом без пса? Но коты мелькали, разношерстные, дикие, – приручатся!..

…Почему-то двое ворот, под углом! В разные переулки! Так только в детских книжках бывает!

Будущий мой сын не давал быстро взойти на лестницу -Марина еще всходила легко. Наверху, на площадке лестничной, меньше, чем обводили перила, – так в нашем детстве было – три двери: две напротив друг друга, а одна – перед последней ступенькой. Эту раскрыла Марина:

– Детская! Видишь: просторная, чтобы бегать, потом… Тут – кроватка, а тут – нянина. Няньки у печей любят!

Выходя, показывая направо:

– В эту комнату я еще ничего не придумала – какая-то без уюта, еще непонятная. А вот эта дверь – в мою! Иди острожно, не задень за угол перил!

Мы стояли в комнате вдвое уже, чем детская. Чем она казалась странной? Может быть, тем, что окно в ее правом торце расширяло ее ширину, в то время как второе окно, если стоять у торца правого, было почти незаметно, вписано в конец длинной стены. И отчего-то казалось, правда на миг, пока не сообразишь, что наверно, комната не прямая, а с поворотом – поворота же не было.

– Нравится? – увлеченно сказала Марина. – Теперь слушай: книжный шкаф, мамин, будет у Сережи внизу, в кабинете. Мы купили на Арбате, в антикварном, два кресла красного дерева, может быть, их тут… Посмотрим! А вот мечту мою давнюю (мне стало трудно по антикварным) -Сережа давно уже ищет. Я говорю о шарманке! Я ее так хочу, но вот в этой комнате ей как-то нет места, шарманка должна иметь свой, глубже, чем комната, угол… Чтобы она о т т у д а, из глубины играла…, Раз ее невозможно носить!

Мы спускались.

– Когда научатся по этой лестнице дети спускаться? -раздумчиво сказала Марина, пропуская меня вперед. -Держись за перила! Наши дети, когда и мы-то не очень… Падать они будут, что ли?

– Мы-то не падали? Отчего-то не падали!

– Да, но та лестница была как стрела, а эта какая-то с поворотами… Тут одна ступенька – вдруг – маленькая, я

чуть не упала вчера, ожидая, что она глубже. Ася! Уборная в углу, под лестницей. А напротив – совсем ненужная комната: никакая и на отлете. Мы, наверное, ее сдадим: пусть кто-нибудь живет, сам по себе. У выхода. Зачем-то такую комнату выдумали?

Мы входили в первый этаж дома – с черного хода, с низа лестничной клетки.

– Полукруглая, понимаешь?

– Очень странная. Никогда полукруглых комнат не видела.

– Во сне видела. Но эта – отчего она темно-желтая?

– И это не обои, по-моему, – сказала я неодобрительно, -это какой-то состав… И как-то пахнет особенно! Марина! Тут же нет окон!

– Да, окон нет… А тут негде им быть: кругом комнаты!

– Я никогда не видела комнат без окон…

– Ты знаешь, она вовсе не полукруглая, у нее углы полукруглые! – сказала с интересом Марина. – Как у багетных рам.

– Я бы не хотела жить в этой комнате!

– Да никто и не будет, – сказала Марина. – Здесь будет столовая…

Дверь, через которую мы вошли, была посередине комнаты. И справа и слева было еще по двери. Впереди стена была цельная, глухая.

– Как ты хочешь обходить низ? – спросила Марина. -Справа, через залу и гостиную, или слева, через Сережин кабинет?

– Через залу! Хочется ко всему приглядеться, свыкнуться! Из столовой – как в Трехпрудном, дверь в залу… Но там зала была высокая, а столовая низкая, под антресолями. Тут – антресоли… Как же так получается, что ровная высота?

– Я этого ничего не понимаю и не пойму! – твердо и без тени любознательности сказала Марина. – Смотри: так же как из залы был выход вправо, в переднюю, а влево тоже идет анфилада: зала, гостиная, кабинет. Если эти комнаты увеличить в лупу – то будет Трехпрудный! Как же я могла не купить этот дом! И ведь не бог весть сколько Тьо могла подарить мне – но хватило как раз! Сколько Тьо дала мне, столько и назначили. Точно знали, что больше нет! Как во сне!

Мы медленно обходили одну за другой комнаты. Но, в то время как Марина говорила о сходствах двух домов, я молча замечала их разницы: зала была не угловая, не выходила, как в отцовском доме, частью окон во двор. Не было той, улетающей к потолкам, высоты, все было сжато, приземисто. Деформировано – но это надо было скрывать от Марины… Раз она так видела… Мне надо было себя тренировать на видение сходства, чтобы хоть приблизиться к ее состоянию счастья. Что-то было грешное в моей зоркости, беспощадности наблюдения. «Я должна раствориться в Маринином состоянии! » – сказала я себе строго.

В зале было, помнится, три окна: в Первый Казачий? Екатерининский? Этого я тогда не знала и – далее будет ясно почему – не знаю и не узнаю теперь.

– Тут был у нас в Трехпрудном буфет, – сказала Марина и показала на пустой угол между передней и залой.

– А сбоку и над амбразурой окна висел – столько лет! -портрет Варвары Дмитриевны Иловайской…

«Опять о несходстве… – сказала я себе укоризненно, -ни одного слова об этом…» (И точно помогут мне в этом решении). «Переступив порог» – его не было – из залы в гостиную, я остановилась: два полукруга кафельных печей влево по ходу, такое – повторение печей гостиной Трехлрудного, что шаг замер: мы стояли точно в по волшебству уменьшенной, с детства знакомой гостиной -ниже, уже, но макетно повторенной!

– Поняла, как похоже? – радостно сказала Марина. -Как же не купить нам это? Чтобы к чужим людям попало это невероятное сходство? Никому, кроме нас, не нужное? Зала, гостиная – те же! И передняя! Я как вошла… Точно как там поставлю два дивана, напротив друг друга, купим старинные, и столы к ним – овальные, круглые… А возле печей – подставки закажем высокие (канделябры, они есть! ). Люстру купим, с подвесками. Помнишь, какой-то упал, хрустальный, и в нем огоньки, разноцветные… Только бы Сережа не надорвался с этими своими экзаменами! Мамина чахотка и к нему прицепилась… (вздох). Хочет в один год все, столько! Разве возможно? Больной с пятнадцати лет.

Но, войдя в кабинет, вы оказывались в совсем другой комнате, решительно непохожей на папин: и не только тем, что папин был большой, по размеру равный гостиной, а тем,

что комната была просто крошечная, в одно окно, выходившее в закоулок двора, в той стене, где у папы были книжные полки – целая стена книг, папины два выходили на улицу как и зала, и гостиной, удлиняя фасад (в доме Трехпрудного было семь окон фасада, в этом, стало быть, – пять).

Но неожиданный уют был в этом будущем кабинете, заглядывающем в зелень двора узеньким карандашным окном. Собственно, эта крошка слила в себе две комнаты: кабинет и спальню, которой тут – не было. А там, где из спальни Трехпрудного была дверка в маленький коридор к черному ходу, тут, в левом боку этой комнатки, была дверь в ту темно-желтую столовую. Так дом, проглотив спальню, или же ее не родив, являл собой частичное повторение дома в Трехпрудном, пятиоконный фасад вместо семиоконного, бес-спальный дом, но лестничный, антресольный и березовый (в Трехлрудном берез не было! ). И была наша молодость, заменив детство, – радость и мощь нам принадлежащего будущего!

Так казалось нам. Кто же умеет видеть будущее? Кто поверил бы в тот час – наш, сегодняшний час, в закон превращения, более могучий, чем явь, нам в тот день так трезво служивший? Только в музыке звучит он, закон катастроф, слияния прошлого с будущим, неожиданностей, грохота черного грома – с арками радуг, глотающих гром, открывающих вход на небо! Но к чему тут метафоры? Я только хочу сказать, что не напрасно детство боком прижато о юность – и кто же их разберет? Не тот же ли закон детского одиночества, льнущего к книгам, к вещам, к животным, открывался Марине в те дни в законе, названном счастье?

В слиянье с другой душой, неожиданной и близкой, ближе даже, чем две наши души? Он уже входил с черного хода, высокий, веселый, все знающий, радостный, – в нем она могла утопить каждый свой вздох. Кто поверил бы тогда в грядущие катастрофы сознанья, способные – разлучить?

«Разлука» называется через несколько лет книжка стихов, крик души Ярославны, Психеи и Эвридики! Всему свое время -и слава закону жизни, умеющей иногда – не спешить…

Был солнечный день. Подводы везли к дому вещи, выгружались сундуки, шкафы, столы, диваны и кресла. Бурно, как громовые раскаты, шла расстановка всего, примерка, перестановка, гремела шагами лестница – это

счастье вселялось в дом, где скоро откроет глаза Ариадна, огромные свои, как у отца, только светлые, сказочно-недетские глаза. Кто посмеет при мне утверждать, что жизнь Марины – трагедия, что Марина была несчастна? Шли не дни, шли годы – и счет я им знаю, – нет, они бесконечны – Марина была счастлива!

ГЛАВА 34. ЛЕТО. МАРИНА. СЕРЕЖА. ТЬО

Мы живем на Средней Пресне, в Предтеченском переулке. Доустраиваю квартиру с охотой. Радость тормозится равнодушием Бориса: уют, мной любимый, ему не нужен. Он помогает вешать, нести вещи, отстраняет меня от тяжелого, вредного, но душой не участвует.

Летний вечер. Устюша отпущена – суббота. Завтра мы сами будем готовить, мы уже составили меню по Молоховцу. Борис упивался странностями названий, предлагал самые невозможные, невыполнимые и так чудно смеялся, так потирал руки, ходя по комнатам и фантазируя, что все тяжести спали с души!

…Марина приехала из Сицилии! Смуглая – и выросла? Они всегда вместе, Марина и Сережа, и ни одних стихов о Сицилии! Они, может быть, поедут в Тарусу – должен же Сережа увидеть места нашего детства!

– А тарусская дача навеки ухнула! Андрей прозевал? Ты писала, кончено с дачей?

– Андрея обманули, чтобы не шел на торги.

– Торги город назначал, а Петров, земский начальник (брат Лоры, за которой Андрей немного ухаживал), ему накануне:

– Какие-то торги… Вы пойдете? Кто к ним пойдет?

– А вы?

– Не собираюсь (коварно)!

Андрей не пошел, и дача досталась Петрову.

– Наша дача! – говорит Марина. Все детство! Господи!

И где умерла мама… Какая подлость города – не нам, почти двадцать лет снимали, столько раз хотели купить, они все оттягивали… Что им профессор? Земский начальник важнее…

…От Марины – письмо из Тарусы. От Тьо. И стих: Читаю их – взахлеб. и

Да, даже Коктебель, даже Нерви Тарусу не могу затмить! И Марина теперь пишет об этом.

В светлом платьице, давно знакомом,

Улыбнулась я тебе из тьмы.

Старый сад шумит за старым домом.

Почему не маленькие мы?..

Не целуй! Скажу тебе, как другу:

Целовать не надо у Оки!

Почему по скошенному лугу

Не помчаться нам вперегонки?..

И вот – другое, Сереже:

Все твое: тоска по чуду,

Вся тоска апрельских дней,

Все, что так тянулось к небу,

По разумности не требуй,

Я до самой смерти буду

Девочкой, хотя твоей.

Тьо подарила Марине к свадьбе денег на покупку скромного особняка, зная, как Марина любит старые дома. Домик купили за Москвой-рекой.

– А тебе, Ася, Тьо завещает свою усадьбу Тарусскую…

– сказала Марина.

Странно, что я не помню дворника в этом Маринином доме, и могло ли так быть – дом без дворника? Но я положительно не помню ни одного признака дворника, и в этом тоже было отличие от дома в Трехпрудном, неотделимого от Ильи, Антона и Алексея с их гармониками, картузами, тулупами, фонарем и звонками к ним, вроде Алексеева «коровьего рева», тщившегося вызвать его из глубей младенчески-молодеческих снов.

Из сеней в Маринином доме, купленном за сходство с домом в Трехпрудном, шла лесенка на антресоли, уютная, но на лестницу нашего детства не похожая, так как в этой было два марша под поворотом, а наша была прямая, стрелой вверх.

Когда в распахнутые окна Марининого и Сережиного новоселья шел горячий солнечный день, а в распахнутые двери вносили мебель Трехпрудного или из антикварных магазинов (Маринину и Сережину усладу), верилось, что жизнь здесь настанет надолго и будет настаиваться, как

вино… (Что этого не случилось – в том тайна, быть может, и эпохи, и, конечно, сердец въезжавших…)

Устав от располагания мебели, мы садились в уголке двора и начинали выбирать имена будущим детям: Алексей, Андрей, София, Леонид, Адриан (AdrienneLecouvreur), Сара (Бернар), Нина (Джаваха)… Пересыпали их в руках, как нервийские цветные стеклышки, отшлифованные Средиземным морем, как коктебельские сердолики, халцедоны, агаты… И нам не хватало дня!

ГЛАВА 35. РОЖДЕНИЕ СЫНА

Лето в Москве! Как знакома эта начинающаяся пыль вперемешку с запахом масляной краски – где-то красят дом; крики разносчиков, продающих первые ягоды, первые сливы и яблоки. Сады, сады, скверы; бульвары – их густая, как лес, череда через всю Москву: Сретенский – Рождественский – Петровский – Страстной – Тверской, коронованный памятником Пушкина, – Никитский – Пречистенский, и другой чередой: Новинский – Смоленский – Зубовский, густые, как парки, как лес, как Александровский сад.

Был августовский вечер, когда я сказала Борису:

– Я что-то устала… Вы мне вслух почитаете? Сейчас уж почти вечер!

Я ложусь на диван, а Боря садится рядом, и мы проваливаемся в Ноздрева и Чичикова, в Манилова, Соба-кевича и Коробочку волшебством его мгновенного перевоплощения, неподражаемым талантом чтеца!

И вот в это самое время, прямо в голос отца, прямо в Гоголя, – начал рождаться наш сын.

…Томительная ночь – позади.

– Поздравляю с сыном! (Кто сказал? Акушерка? Доктор? )

Блаженно: я знала, что сын.

Мне к лицу совали большую белую куклу, двигавшуюся под свивальником, розовое личико из белой пеленки, окружавшей его наподобие чепчика. Глаза темно-сизые, резкие ноздри. Рот готовился плакать. «Восемь часов пятнадцать минут! » – сказал кто-то.

– А отец уж который раз приходит! Пойтить сказать…

Помню оживленное, растроганное, будто заострившееа после ночи лицо Бориса, глубину улыбки, смягчающую остроту его черт, и в луче, у плеча, – горящие солнцем светло-золотые волосы, тонкие, как у меня, пышные, как пух. Он сидит, опустив меж колен руки, ко мне нагнувшись. Просит не говорить – устану. Смотрит на сына, и лицо такое взволнованное, точно не я родила, о н родил!

Слышу, как папа проходит по палате, наклонив голову, стоит над своим внуком, первым, от младшей дочери, как подходит ко мне, целует, садится у кровати, как велит не говорить, лежать тихо… (Вспоминает, как Марина родилась, за ней – я? Так вот лежала мама… Или помнит, как восемь дней выздоравливала первая жена его Варвара Дмитриевна после рождения – тоже сына – Андрюши, моего брата, и как на девятый день вдруг стало ей плохо, потеряла сознание, и это был не обморок, как он думал, а смерть…) Только очень строго, добрым своим голосом папа наставляет меня лежать тихо, не подниматься рано, слушаться докторов! Потом он опять подходит к ребенку, долго смотрит, заговаривает с ним, смеется, говорит, что хороший мальчик.

– А Лидия Александровна сказала, что он на тебя похож, папа! – говорю я. – Честное слово, «вылитый Иван Владимирович»!

– Ну, ну, не разговаривай только и не волнуйся. Ты теперь ребенка кормишь, тебе нельзя…

– Папа, ты скоро Маринину дочку увидишь!

– Ну-ну, уж дочь! По заказу вы, что ли, задумали?

– Вот увидишь. Я ж знала, что сын! Может быть, назовем Андреем. От Лёры есть письмо? Марина тебе в музей не звонила? Не пойму, где она, неужели до сих пор на даче? Ей же надо ванны брать…

Как только я смогла сидеть, написала рассказ в палате, где родился мой первенец. Рассказ-сказка о Пушкине имел странное содержание: от «я* (мужского) шло повествование: кто-то в одиночестве и печали шел по Москве ночной летом и услышал за спиной шаг, тяжелый, в нем было что-то от металла – его догонял человек. Подошедший был в длинном старомодном пальто, рука заложена за отворот, другая была за спиной, и он ею держал шляпу, высокую, с изогнутыми краями. Они пошли вместе, и их разговор был печален и странен. Пушкин, сошедший с памятника, темно говорил о

с г

том мире, о тоске жить не здесь, о бессилии нарушать запреты – только ночью он может сойти, – перед зарей он должен снова стоять на пьедестале и глядеть на ходящих внизу.

Откуда в те дни была мрачность этой сказки, этот диалог двух бродящих в ночи? Только помню восторг в лице Бориса, когда он прочел.

– Это лучшее, что вы написали! – сказал он.

Слабая, но уже выздоровевшая, я приехала с будущим Андрюшей в старинную квартиру на Собачьей площадке, снятую до покупки дома Мариной (за камин! ). Напротив Дурновского переулка, ведшего на Арбат (ныне разрушен при построении Калининского проспекта). Туда, уже без меня, Борис с Александрой Олимпиевной перевез все из Предтеченского переулка. Номер дома на Собачьей площадке был тоже 8, как дом в Трехпрудном.

ГЛАВА 36. ОСЕНЬ И ЗИМА В ДОМИКЕ НА СОБАЧЬЕЙ ПЛОЩАДКЕ. БОРЯ БОБЫЛЕВ

Почему после венчания, летом так дружно жившие, с переездом в этот уютный домик мы стали отдаляться друг от друга? Борис часто бывал с товарищами. Но не товарищи восстанавливали его против меня, нет. Они были ко мне весело-галантны, внимательны, хоть эта внимательность и была внешняя, как к жене друга. Из них никто не был женат.

А он был моложе их, ему всего девятнадцать.

Из среды этих чужих мне и ненужных людей выделялся %.

Боря Бобылев, тот красивый юноша, друг Бориса с двенадцати лет по 7-й гимназии, бывший на свадьбе моим шафером.

Я тогда, несмотря на пылкие рассказы о нем Бориса, как-то мало обратила на него внимания. Теперь оно рождалось и крепло в моем начинавшемся одиночестве, в чувстве душевной утраты Бориса, мне не подвластном.

Они были однолетки. Одного роста. У них одно имя, одно отчество. И они были необычайно привязаны друг к другу.

Я слушала его молча, с чувством, что я старше его вдвое.

А мне только что минуло восемнадцать. Боря Бобылев был единственный из друзей моего Бориса, кто, не застав его, не уходил, а дожидался, говоря со мною.

Я никогда не рассказывала ему о Борисе – ни о знакомстве нашем, ни о заграничной поездке, ничем не давала понять наших рушащихся отношений. Все фактическое отсутствовало. Но я не могла играть в веселость. Грусть, одиночество удержанный вздох были ясны. Вот в эту печаль вошел Боря Бобылев, как брат, как нежнейший друг.

Он ни слова не говорил о своем отношении ко мне и не добивался понять мое. Он просто входил ко мне, как домой просто радовался, что я есть. И с каждой встречей мы все глубже погружались в эту радость общения, которому не искали имени.

Что я знала о нем? Что он живет отдельно от родителей в комнатке в Кривоарбатском. Что у него есть отец, которого он любит, мать, которая не любит и не понимает его, своего старшего сына, все внимание отдавая младшему – Юрочке, подростку-спортсмену.

Еще я знала из рассказов моего Бори, что «Бобылш прыгал с третьего этажа и не раз пробовал на себе разные лекарства и снадобья, с которыми ему приходилось иметь дело на занятиях по химии, рискуя желудком и головой, -так, для пробы и интереса. Но приходы Бори Бобылева ко мне начали новую эру в жизни нашего домика: когда возвращался домой Борис, мы переходили к нему, зажигали камин, кто-то из нас шел купить бутылку вина, торт, и мы долго засиживались перед огнем, и все, кто к нам приходили

– его товарищи и приехавшие меня навестить Марина, Сережа, – все присоединялись к нам.

Боря Бобылев восхитил Марину, она приняла его полностью, любовалась им за его отношение ко мне, говорила ему нежные слова, радовалась моему отдохновению. Как всегда, я ей все рассказывала, она слушала с жарким вниманием и сочувствием. Ее единение с Сережей не имело бреши, они принимали все единым дыханием, она была совершенно счастлива им и дочкой, которую назвала Ариадной. Борис приходил, и часто вдвоем с Бобылевым, в 2, 3, 4 часа утра, после игры на бильярде. Он уходил, не говоря куда, и никогда не отвечал на мой вопрос, когда он вернется. И я перестала спрашивать. Мы почти никогда не бывали наедине. И, запершись в своей комнате, рядом с детской, где няня укачивала Андрюшу, я часами писала дневник, подводя сотый итог моей жизни, которая с ясной насмешливостью рвалась у меня на глазах.

По тому, как сложились сложные отношения всех нас, какое каждый из нас среди других занял место – все не могло иметь впереди никакой, кроме темной, развязки. Но в темную развязку не верилось, мы все были так молоды и, казалось, беспечны, что часто вся эта сложность походила на игру, не более. Уже отношения Бори Бобылева и мои были мучительны и серьезны, в книге бы это было часом какой-нибудь перемены, а у нас все шло, как шло, и ни он, ни я не могли найти слова для названия того, что мы чувствовали. Мы так редко говорили о «любви» – это слово тогда было как-то слабо, невыразительно, оно не шло нам.

Я не могла позабыть того Бориса Сергеевича, который входил медленно, почтительно в мою комнату два года перед тем, с которым у меня до полуночи шли блестящие и нежные разговоры, с которым я мчалась на норвежских коньках! Но этих часов не знал тогда никто, даже и Боря Бобылев. Я не знаю, вдумался ли когда-нибудь Боря Бобылев в мою любовь к Борису. Для него Борис был товарищ, друг, бесконечно интересный и близкий, но что он мог понять в нас двух, видя нас в постоянной легкой вражде, доходившей до грубости? Не казалась ли ему наша любовь ошибкой, как казалась всем?

И когда он входил ко мне, я ни разу не сказала ему, о чем я сейчас думала, он так и не узнал всей смертельной тоски, заключавшейся в моих отношениях с Борисом. И как только разговор мог коснуться «счастья», «будущего», я становилась еще гораздо надменнее…

О! Начинать новую жизнь! Честно рвать со старой! Идти вперед рука об руку, да еще с ним! Со слушателем моего дневника, с юношей девятнадцати лет, который, как былинка, качался из стороны в сторону. С человеком, прыгавшим с третьего этажа, с человеком глубоким, но совершенно негодным для жизни, в сто раз менее годным, чем я!

Никогда в моей жизни я не испытала таких дней, как с ним, и если все же надо назвать, что это было, я скажу: это было безрассудное, жестокое для обоих, но самое настоящее счастье.

Он был юношей, но для меня не был мужчиной, и удивительно то, что и я не была для него женщиной. Только теперь, оглядываясь назад, я вижу, как все это было

фантастично, более тонких, более нежных, более верных отношений не могло быть, чем были тогда между нами,

…А далее – не такое уж значительное обстоятельство, моя покорность ошибочному совету доктора о моей нервной системе внесла грусть и тайную обиду в единственно твердую точку моей жизни – материнство: фактом приглашения в дом кормилицы у меня был отнят ребенок, не ко мне он теперь тянулся, не на моих руках засыпал! Другая заняла мое место… Я перестала быть нужной моему сыну, другая стала нужна. Два месяца кормления ребенка, умиленных и радостных, стали сном. Я снова, как девушка, тонкая и освобожденная от нежного труда матери, хожу по комнатам от книги к дневнику, захожу в детскую, стою над Андрюшей на руках третьей кормилицы, любуюсь им и, вздохнув, лишняя здесь, ухожу к себе.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒