Мирза Ибрагимов 21 страница

‑ Каждую весну так. Мальчик работает...

‑ Да ведь молодая в постели томится. Мог бы и догадаться, проведать. Как же я‑ то к тебе с яйлагов каждую ночь прибегал!

Сакина вздохнула.

‑ Ну, то мы, а то они... Чего вспоминать? Ты бы с невесткой поласковее был. Кричишь все... Хорошо ли? А сейчас сам решил баню строить. Ну, на что это похоже? Да еще торопишься, чтобы раньше всех у Рустама баня появилась.

Эти слова Рустаму пришлись не по душе, он повернулся к жене спиной, зарылся лицом в подушку.

А Майя лежала в полусне и глотала слезы. Ей чудился какой‑ то незнакомый сад и в нем огромный тюльпан, похожий на царскую корону. Она протянула руку, чтобы сорвать цветок, но не смогла дотянуться, ‑ тюльпан как бы отплывал от нее, прятался в траве, Майя вытянула обе руки, подалась всем телом вперед и...

Кто‑ то подхватил ее, и Майя, не открывая глаз, почувствовала руки Гараша, потянулась и прошептала:

‑ Ты? Ты?

И сразу вспомнила бессонные ночи, ожидания, слезы... Выскользнув из объятий мужа, она спросила:

‑ Где же ты пропадал целую неделю?

Гараш отступил и, пряча глаза, ответил с наигранным спокойствием:

‑ Будто не знаешь? В поле.

‑ Чаю хочешь?

‑ Спасибо. Мама не спала, угостила и ужином и чаем. Ложись, время позднее.

Хотя они спали этой ночью рядом, но Майе вспомнились слова одной обойденной счастьем подруги:

" В могиле теплее, чем в холодной супружеской постели... "

Она проснулась рано. Гараш лежал на спине, мускулистый, с темной от загара волосатой кожей, и вытянутая поверх одеяла рука его была похожа на ствол молодой сосенки... А пальцы сжались в кулак, будто он схватил волчонка за горло.

Майя заставила себя перешагнуть через лежавшего с краю мужа. Накинув халат, она вышла на веранду. Уже поднялось солнце, не жаркое, мглистое, и Майе показалось, чти день ото дня небесная синева становится все ярче. Облокотившись на перила, она молча смотрела в сад. Абрикосы уже усыпали землю лепестками цветов, и кое‑ где среди листвы прятались крохотные, твердые, покрытые пушком плоды. В ветвях робко запевали птицы, словно позабыли за ночь свои мелодии и сейчас лишь пробовали голоса... Майя спустилась в сад, подошла к клумбе с тюльпанами, выполола сорняки, разрыхлила около цветов влажную, пахнущую сыростью землю. " Скоро зацветут тюльпаны, и в моей комнате будут благоухать огромные букеты", ‑ подумала она, и ей сделалось легче ‑ посветлела душа. Тут же, на лужайке, окаймленной кустарником, она стала делать зарядку, глубоко вдыхая свежий утренний воздух.

Ей не хотелось возвращаться в опостылевшую комнату, она села на скамейку под раскидистым абрикосовым деревом, спиною к балкону. Отсюда были слышны шаги мужа на веранде, вот он спустился во двор, умылся, фыркая и шумно плескаясь, вот опять поднялся наверх...

Наконец Гараш вошел в сад. Майя обернулась, и ей показалось, что у мужа крадущаяся походка, ‑ так ходят только виноватые люди. Он даже не поцеловал ее, не пожелал доброго утра, а деловито сказал:

‑ Вот что, я поехал. Видимо, вечером в МТС отправлюсь, не жди.

‑ Что, у тебя теперь дома нету?

‑ Говорю ведь, работы по горло, ‑ не глядя ей в глаза, проворчал Гараш.

‑ Милый, что случилось? Скажи откровенно, я вся истерзалась, ‑ положив руки на плечи мужа, спросила Майя.

‑ Да ничего не случилось, отстань! ‑ крикнул Гараш и резким движением плеч сбросил ее руки,

‑ Я не смогу этого вынести, помни!

‑ Ах, не сможешь?!

И потрясенной Майе почудилось, что он занес над ней остро отточенный кинжал, чтобы одним ударом разрезать все нити, соединявшие их, но сдержался и не опустил клинка.

Ссутулившись, Гараш ушел, не оглянувшись.

Майя почувствовала, как задрожали ноги, и прислонилась к стволу дерева.

В двух шагах от нее посаженные Гарашом лилии жадно впитывали солнечные лучи, чтобы поскорее окрепнуть, вымахнуть в полный рост, распуститься словно из белопенного мрамора изваянным цветком, полным росистой прелести и аромата.

И эти цветы посадил так недавно ее же Гараш?!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Еели поутру посмотреть с веранды поверх деревенских домов, крытых шифером и черепицей, взору откроются простирающиеся до горизонта буйно зеленеющие поля, буераки, холмы, прочерченные как по линейке прямоствольные каналы и арыки, и снова безбрежные поля, поля, поля...

Муганское солнце день ото дня становится все жарче, знойное, суше, и земля под его лучами лежит как парная, набухшая плодородными соками, и каждое зерно, оброненное в почву, пускает корни, и пробивается к солнцу, и гонит вверх стебель, и завязывает бутон, и создает тучный колос... Рустам никогда не мог всем этим налюбоваться. Он подолгу глядел на золотящуюся, уже идущую в трубку пшеницу, на ровные ряды хлопчатника, делянки быстро поднимающейся вверх кукурузы. Сакине не раз приходилось напоминать мужу, что из правления за ним приходили, что оседланная кобыла истомилась в ожидании седока, прежде чем он отрывался от этой радостной для глаза картины и, чувствуя себя отдохнувшим, бодрым, уезжал на работу.

А работы прибавилось: надо было следить за подкормкой посевов, за поливом, культивацией, ‑ сейчас в считанные дни решалась судьба урожая, и Рустам ни себе, ни людям не давал покоя.

С утра он забегал в правление, подписывал составленные Ярмамедом сводки для районных учреждений, даже не перечитывая их, а затем отправлялся в поля и оставался там дотемна. Когда он возвращался в деревню, лошадь пошатывалась, роняя в пыль ноздреватую рыхлую пену.

Так и сегодня: он торопливо подписал бухгалтерские документы, приказал бригадиру Гасану подкормить участок хлопка у развилки шоссе, выслушал рапорт Салмана о строительстве Дома культуры и, буркнув двум старушкам, дожидавшимся его на крыльце: " Некогда, некогда! ", вышел во двор, взялся за поводья лошади, В это время за забором раздался голос Гызетар:

‑ Тетушка, да будут благословенны твои седины, иди‑ ка и говори ему все сама!

‑ Нет, доченька, нет, давай уж в два языка за него примемся! отвечала тетушка Телли.

Рустам с досады плюнул и, решив перейти в наступление, крикнул:

‑ На какой недуг жалуетесь? Работать надо, а вы прячетесь в тени забора.

‑ Ой‑ ой‑ ой, позор на мои седины! У этого мужчины четыре уха, слышит, как трава растет!... ‑ И тетушка вошла во двор, ведя за собой упирающуюся Гызетар. ‑ Обеденный перерыв, а наш участок рядом, ‑ объяснила она Рустаму и добавила: ‑ Дело‑ то неотложное и лично тебя касается.

Рустам пригласил женщин в кабинет. Телли остановилась посреди комнаты, сложила руки на животе. Злорадное выражение, словно у кошки, выследившей мышь, появилось на ее лице. А Гызетар замерла у порога, смущенно потупившись, прикрыла щеки передником.

‑ Скорее говори, а то спешу, ‑ попросил Рустам.

‑ Раз спешишь, одно скажу: следи, дядюшка, за сыном! ‑ храбро выпалила тетушка.

При этих словах Гызетар слабо вскрикнула и так покраснела, что слезы выступили на глазах. Рустам тоже почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, стало трудно дышать.

Он ожидал всего: и заступничества за Керема, и жалобы, что Гараш где‑ то плохо прокультивировал хлопок, но тон тетушки Телли, смущение Гызетар подсказали ему, что тут речь зашла вовсе о ином, куда более страшном.

Опасаясь, что услышат в соседней комнате, Рустам вполголоса сказал:

‑ Не кричи! Объясни толком, ничего не понимаю...

‑ А чего ж понимать? ‑ Телли пожала плечами. ‑ Твой сын опозорил всю деревню. Если девушка пришла, круглая сирота, детдомовская, значит, ее можно топтать? Подумай, дядюшка, разве после этого хоть одна горожанка согласится выйти за нашего парня? Почему ты разрешил ему губить девушку, прекрасную, как цветок?

Рустам замахал руками, будто отгоняя курицу.

‑ Видно, тебя солнечный удар сегодня сразил, ишь распалилась!. Доченька, хоть ты объясни, ‑ повернулся он к Гызетар. ‑ Чего ей от меня нужно? Мало она мне анонимками крови попортила!

‑ Несправедливо сказал, дядя Рустам, ‑ возразила Гызетар. ‑ Телли прямой человек: что на уме ‑ то на языке! Она и за своей подписью напишет, если понадобится. А пришли мы потому, что Майю до слез жалко. На кого твой сынок законную жену променял? На кого? Не нарочно ли Салман ему свою сестрицу подсунул?

‑ Ш‑ шш!... Вон отсюда!... ‑ прошипел Рустам, потрясая кулаками. ‑ Мою семью решили чернить? Не выйдет!

Тетушка Телли вдруг успокоилась, взяла за руку Гызетар.

‑ Пошли, пошли. Слушать не захотел ‑ сам же станет раскаиваться...

На крыльце женщины столкнулись с Салманом, Немым Гусейном и Ярмамедом, которые направлялись к председателю.

По багровому лицу Телли они смекнули, что между нею и председателем только что вышла солидная перепалка, и тревожно переглянулись: " В удачное ж время пришли!... Да если он разъярится, так родного сынка не пощадит зарежет! "

Рустам, оставшись один, ходил по кабинету, дергая себя за ус. Сердце отца подсказывало ему, что Телли сказала правду.

Самолюбие его было уязвлено. Он не мог примириться с тем, что эту черную весть принесла ставшая ему ненавистной тетушка Телли. " Клевета, грязная, низкая клевета! ‑ уговаривал себя Рустам. ‑ Это она нарочно, чтобы спасти своего сына от позора, бросила тень на Гараша".

‑ Можно, дядюшка? ‑ послышался спокойный голос Салмана.

‑ Заходите! Что на ферме? Тетушка сейчас клялась, что ее сын не человек ‑ ангел, ‑ сказал Рустам.

Салман взглядом приказал приятелям садиться на диван, а сам, стоя у письменного стола, вынул из полевой сумки ворох бумажек и заглянул в акт ревизии.

‑ Если ее сына послушать, так придется поверить, что на ферме волки с овцами мирно пасутся. А что ей еще говорить? Признаться, что сынок ‑ наглый вор?

‑ Да не тяни душу, ‑ взмолился председатель, ‑ Были хищения?

‑ Хищения! ‑ Салман презрительно хмыкнул. ‑ Грабеж, самый настоящий грабеж среди бела дня...

А вы чего притихли? ‑ неожиданно обратился он к Гусейну и Ярмамеду. Выкладывайте, что узнали.

Немой Гусейн кротко, в упор взглянул на председателя, сделал губами " лырч" и этим ограничился.

За него сказал Ярмамед. Содрогаясь всем тощим телом от возмущения, он бил себя кулачками в грудь, брызгал слюною, то вскрикивал, то бормотал в изнеможении. Он поклялся головою высокочтимого Рустама‑ киши, что все чабаны удивлялись, откуда у Керема появилась такая жадность: жрет, жрет и не нажрется... Ярмамед потрясал перед Рустамом актами: вот ягнята померзли, вот три барана в реку сорвались с крутого берега, вот чума на отару напала. Только в январе подохло восемьдесят овечек. И все акты составлены со слов Керема, чабаны ни одной шкурки в глаза не видели... Пятьдесят ягнят якобы замерзли и наказали Керему долго жить. По тонким, извилистым губам Ярмамеда скользнула хитрая улыбка.

Заметив ее, Рустам разбушевался:

‑ Ах, бессовестный, да разве сейчас время скоморошничать? Плакать надо...

Ярмамед, сделав постное лицо, вздохнул.

‑ Ты прав, как всегда. Действительно, плакать хочется, глядя на такой разнузданный грабеж... До того дело дошло, что зарезали тридцатикилограммового барана и устроили банкет в честь завобразованием.

‑ Го‑ шат‑ ха‑ на? ‑ спросил Рустам.

‑ Ну да, ‑ вмешался Салман. ‑ И составили, наглецы, акт, будто волк забрался в загон, вырвал этому барану курдюк... Не потеха ли? А чабаны теперь оправдываются: Керему поверили и подписали...

Немой Гусейн при этих словах опять сделал губами " лырч", да так громко, что все вздрогнули.

‑ Я Керему сказал: " На что надеялся, несчастный? Гошатхан нажрался и уехал, а теперь тебя посадят на вертел и поджарят, как шашлык", ‑ продолжал Салман. ‑ Если хочешь прислушаться к нашему мнению, дядюшка, то мы одно говорим: так дальше продолжаться не может. Керема нужно немедленно отстранить от работы и послать на ферму надежного человека, которому мы бы доверяли, как себе.

‑ Кого? ‑ спросил Рустам, просматривая подсунутые Ярмамедом акты.

‑ Конечно, Гусейна, ‑ после некоторого колебания предложил Салман и покосился на председателя.

Рустам ткнул пальцем в чью‑ то подпись на замызганном, будто изжеванном акте о нападении волка на отару.

‑ Подожди, подожди... Это кто расписался? Старик Баба? Я его хорошо знаю, он не осквернит свои седины лживым словом.

‑ Да ведь мы проверяли. ‑ Салман обиделся. ‑ С ума сошел, что ли, этот волк, чтобы вечером лезть в загон? Собак полно.

‑ Не мудри. Голодный волк и на человека бросается, ‑ повысил голос Рустам и еще раз перечитал акт. На лице его появилось недоверие.

Видя, что председатель колеблется, Салман подмигнул Гусейну, и тот, сделав губами " лырч", сказал с умоляющим видом:

‑ Дядюшка, если ты прикажешь: " Умри! " ‑ умру, а с фермой я на старости лет не справлюсь. У меня и сейчас одна забота; вечером до дому добраться и спокойно уснуть.

‑ Ты не о себе ‑ о колхозе думай, ‑ укоризненно сказал Салман. ‑ Что за люди! ‑ пожаловался он Рустаму. ‑ Речь идет о тысячах голов скота, а этот лежебока не стыдится признаться, что хочет спокойно спать. Погоди, вот отправит тебя дядюшка на ферму растрясти жир по яйлагам,

‑ И в самом деле, Гусейн, как тебе не стыдно, ‑ сказал Рустам и погрозил бригадиру потухшей трубкой. ‑ Все о своих удобствах беспокоитесь, только бы себе урвать. Завтра же принимай ферму! ‑ неожиданно приказал он.

Рустам не заметил, как самодовольно посмотрел на приятелей Салман.

‑ На бригаду выдвинем Гызетар, а на ее звено тетушку Телли, предложил Салман. ‑ Вот мы критиканам рты‑ то и заткнем. А не справятся пусть на себя пеняют. В райкоме тоже будут довольны смелым выдвижением на ответственные посты женщин, ‑ как бы мимоходом добавил он.

Это предложение Рустаму понравилось. Немой Гусейн, жалобно моргая, сказал:

‑ За тебя, дядюшка, умереть готов, но уж если мне приходится принимать ферму, забирай оттуда Керема. Этот воришка под меня подкапываться станет. Сам украдет, а мне отвечать. Нет, я не согласен.

‑ Тебя не спрашивают, согласен или не согласен, ‑ прикрикнул Рустам, но тотчас сжалился. ‑ Ладно, переведем Керема на хлопок, пусть с кетменем попотеет. Там он узнает, как зариться на колхозное добро. ‑ И, приказав акт ревизии послать прокурору, не попрощавшись, вышел из правления.

Через минуту он уже мчался на серой кобыле в поле.

С виду в доме Рустамовых ничего не изменилось. Как и прежде, все сияло чистотою, к обеду семья собиралась в столовой, по вечерам долго и мирно пили чай у пыхтящего самовара, а потом расходились по своим комнатам, вежливо пожелав друг другу спокойной ночи. А на самом деле злая печаль поселилась в семье, все чувствовали себя подавленными, даже Першан присмирела, и не слышно было ее веселых песенок. На улице стояла жаркая погода, а в комнатах как будто гулял сквозняк, и все зябли, ежились, жаловались на головные боли, а Майю трепала лихорадка.

После долгих размышлений, после многих бессонных ночей она поняла, что крутой нрав отца не мог повлиять на Гараша, что мать и сестра изо всех сил старались наладить его отношения с Майей, что во всем виновата какая‑ то неизвестная ей женщина, которой увлекся муж. Майя заметила, что при встречах держался он растерянно, будто его мучили угрызения совести, боялся посмотреть в глаза жене и матери, старался при каждом удобном случае уйти из дома.

Весною под живительными лучами южного солнца распускаются пышные, радужно прекрасные розы, чтоб напоить воздух сладостным благоуханием. Вот так же расцветают женщины, для которых пришла весна любви, которые чувствуют себя любимыми, желанными, преисполненными счастьем. Они с каждым весенним днем становятся прекраснее, краше, пышнее...

А трудно ли сбить лепестки расцветшей розы? На это и много времени‑ то не потребуется. Дунул суровый, порывистый северный ветер, миг ‑ и облетели пестрые, словно крылатые стрекозы, лепестки, погибла дивная красота.

И Майя душевно съежилась, потускнела, почувствовала себя униженной и некрасивой. Она ни о чем не спрашивала Гараша, почти перестала с ним разговаривать, и когда муж приходил домой, садилась за свои отчеты, хотя могла бы выбрать другой час.

Гараш тоже отмалчивался. Лишь однажды, уходя, он схватил жену за руку, прошептал: " Майя!... " ‑ но тут же осекся, безнадежно махнул рукою и убежал.

Гараш утешал себя: " Не я первый, не я последний", ‑ среди знакомых ему парней были и такие, которые переходили от жены к любовнице и чувствовали себя превосходно. Но на душе у Гараша было мутно, он‑ то понимал, что никогда у него не будет такого верного и преданного друга, как Майя. Кощунством было бы сравнивать ее с Назназ. Да Гараш и не сравнивал, ему было легко, привольно с Назназ, он был ее властелином, повелителем, она ни о чем не расспрашивала, ничего не требовала, не надоедала просьбами.

Тяжело жилось этой весной в доме Рустамовых не только Майе, но и Сакине. Когда до ее ушей донеслось шушуканье деревенских кумушек, она не поверила. Но проходили дни, и, видя, как сын чуждался дома, избегал жены, как бледнела и таяла невестка, Сакина поняла, что Гараш и впрямь виноват.

Поговорить с Рустамом, к нему обратиться за помощью? Разразится такая буря, что небу станет жарко, того и гляди с плеткой погонится за сыном. И так последние дни Рустам ходит туча тучей, не выпускает изо рта трубки, и усы, и кожа, и рубаха пропахли табаком.

И верно, Рустам всю неделю места себе не находил. В поле, любуясь дружными всходами пшеницы, хлопчатника, кукурузы, отдавая приказы, бранясь с бригадирами, он забывал обо всем на свете, жил только думами об урожае. Но едва оставался один в машине или на коне, в голову лезли воспоминания о разговоре с тетушкой Телли и Гызетар. Ведь если б они желали ему зла, то промолчали бы, сплетничали бы за спиною, насмехались бы над его сединами. Нет, правду сказала тетушка!

Однажды он вернулся домой рано, сбросил запыленную, пропотевшую одежду и сел на веранде у обеденного стола. Тихо было в саду, ни один листок не шелохнется, ‑ дуновение ветерка не доносилось сюда из степного раздолья. Алели, наливаясь соками, вишни. Но Рустама не радовал сад, он глядел куда‑ то поверх деревьев, дергал себя за усы, нетерпеливо барабанил пальцами по столу.

Вошла Сакина с тарелками, мисками, плошками.

‑ А наши где?

‑ Майя отдыхает, дочка еще не приходила с поля, Гараш... ‑ Голос матери дрогнул. ‑ Гараш тоже не приходил...

‑ Когда этот проходимец соизволит осчастливить нас своим посещением, усади его перед собою и пристыди! ‑ сказал Рустам, разрывая пополам чурек. ‑ Дождется, что я схвачу его за шиворот и выброшу вон, ‑ добавил он.

‑ Вот, киши, ты ему и скажи, ‑ вздохнула Сакина. ‑ А мне с женатым сыном уже не управиться.

‑ Как еще управишься! Где, говорю, невестка?

‑ Где ей быть ‑ в комнате: сидит над отчетами или плачет, будто безутешная вдова.

‑ Плакать теперь бесполезно, ‑ решительно отрезал Рустам.

‑ Да она‑ то в чем виновата? И ты ее тоже донимаешь, а ей, бедняжке, своего горя хватает. ‑ Сакина поднесла край передника к покрасневшим глазам.

Рустам задумался, а затем, глядя в сад, глухо промолвил:

‑ Напрасно думаешь, что мне ее не жалко. И жалко и сержусь. Зови невестку, баню будем строить. Ее ж затея, вот пусть и помогает.

Пообедав, Рустам спустился в сад, где уже метра на два над землею возвышались каменные стены бани. Вскоре пришла Майя в шароварах и темной кофточке, ‑ она очень обрадовалась, что свекор сам наконец позвал ее. Во дворе зазвенел смех вернувшейся с поля Першам, минуту спустя и она прибежала помогать строить баню.

Майя осунулась за последние дни, под глазами легли синие круги. Чтобы не оскорбить ее жалостью, Рустам начал говорить с преувеличенным оживлением:

‑ Ну, доченьки мои, за работу! Уж если взялись за культуру, постараемся, чтобы дом Рустамовых был самым культурным в деревне. А эта баня будет подарком от невестки нам, старикам.

И закипела работа. Майя подавала Рустаму камни, Першан размешивала в ведре известку. Укладывая камни, заливая их цементирующим раствором, Рустам без умолку говорил. Сакина, подойдя к нему, даже удивилась: с чего это на киши напала такая болтливость...

‑ Поднимем стены еще на метр, проложим трубы, а на неделе, если будем живы‑ здоровы, за крышу возьмемся...

Майе от непривычной приветливости свекра стало еще грустней. Надо бы улыбаться, шутливо отвечать в тон Рустаму‑ киши, но, как она ни силилась, не сумела выдавить ни одного слова.

Когда стемнело и работа поневоле прекратилась, Майя ушла к себе, сославшись на головную боль. Легла, не зажигая лампы, на диван и то ли задремала, то ли забылась.

Очнулась она от скрипа ступенек. Это поднимался на веранду муж, ошибиться Майя не могла... Гараш снял рубашку, сапоги, умылся, ‑ кувшин с водою и таз ему принесла сестра. С шумом придвинув стул к перилам, он долго сидел на веранде, отдыхал, курил, наслаждаясь прохладой тихой ночи.

Майя даже обрадовалась, что муж не зашел в комнату. О чем им говорить? Как смотреть в глаза друг другу? А притворяться беспечной, делать вид, что она ничего не знает, ‑ уже невозможно...

Вскоре на веранду вышла Сакина. Не садясь, скрестила руки на груди, сурово посмотрела на сына.

‑ Нехорошо поступаешь, нехорошо! ‑ сказала она прерывающимся голосом. ‑ Жена у тебя как цветок. Привез из города, так береги, ухаживай... Что творится с тобою? Расскажи. Обдумаем вместе, решим, что делать.

Затаив дыхание, Майя слушала, сердце ее так отчаянно колотилось, что пришлось руку положить на грудь; казалось, выпрыгнет, если не удержать. Что же ответит Гараш матери? Сказал бы, что полюбил другую... Непереносимо тяжко было б услышать это, но жестокая правда ‑ лучше уклончивой лжи. Пора положить конец сомнениям. Честный ответ Гараша освободил бы обоих: пусть каждый идет своей дорогой, ищет свою судьбу! Но может быть, все‑ таки Гараш рассмеется и скажет: " Да откуда эти подозрения? Устал, заработался, вот и вся причина! "

Однако муж упрямо отмалчивался.

‑ Семья без ссор не бывает, ‑ ласково продолжала Сакина. ‑ Случаются и нелады и неприятности. А ты ее прости, другой раз она тебя простит... Что тебя мучает? Не скрытничай. Может, родители‑ то и помогут?

‑ Мама, чем вы сможете нам помочь? ‑ сердито сказал Гараш. ‑ Оставьте вы меня в покое. Ей‑ богу, лучше домой не являться: то жена докучает упреками, теперь ты пристала...

Фальшивым смехом он подтвердил догадки матери: совесть у него нечиста. Сакина простила бы сыну все, может, не сразу, но простила бы все грехи, кроме лжи. И когда Гараш, бессознательно подражая отцу, резко оборвал разговор, чтобы подняться и уйти, она его остановила:

‑ Так вот я говорю тебе: не приноси в наш светлый дом грязи! Улыбка чужой женщины тебе показалась слаще улыбки жены? Так знай, что этот мед смешан с ядом, ‑ вот ты и очумел. Но придется расплачиваться за эту сладость страшной ценою... Мы оба постарели, и отец и я, если не отвернешься от кривых, по ночам открывающихся дверей, ‑ проклянем! Ни отец, ни мать не позволят тебе позорить их старость!

Гараш промолчал и на этот раз, и Майя поняла, что мать не ошиблась: он виноват, но мужества не хватает признаться. Ей хотелось выскочить на веранду и крикнуть: " Не нужен ты мне, лицемер! " ‑ и навсегда уйти из этого дома, но что‑ то удержало ее, и, закусив край шали, чтобы не застонать, она продолжала лежать...

А материнское сердце уже не выдержало, ослабело, и, глотая слезы, Сакина сказала:

‑ Только подумай, ведь она сирота... На тебя надеялась, в чужой край приехала, а ты ее замучил. Что люди скажут?

" Мне милостыня не нужна", ‑ подумала Майя с тоскою.

На веранде стало тихо. Сакина ушла, шлепая мягкими туфлями. Гараш положил голову на перила и затих. Он раскаивался, что отпустил мать, не сказав ей, что сам страдает, по‑ волчьи выть впору... " И как я попал в эту историю? " ‑ спрашивал он себя и не находил ответа. Он подошел к дверям своей комнаты, постоял и потихоньку спустился по лестнице во двор.

А вошел бы ‑ Майя простила бы, не оттолкнула...

" Не любит, не любит! ‑ твердила она, стиснув сплетенные пальцы. ‑ А если он теперь откроет калитку и уйдет к другой? Пережить, стерпеть или покинуть его навсегда? " К счастью, она услышала, как муж прошел в сад, лег на заскрипевшую старыми пружинами тахту, ‑ поставленную весной под развесистым абрикосовым деревом.

На небе появилась круглая луна, похожая на щит старинного витязя, и заиграла, заискрилась зелеными брызгами на поверхности " Слияния вод". Майя вспомнила ту ночь, когда она впервые вошла в эту комнату...

Сном, дивным сном показались ей наивные девичьи мечтания о счастье! Да может, и не было ни того свадебного вечера, ни тех светлых мечтаний?...

Она сдернула покрывало с постели и легла, обняв подушку обеими руками, а когда очнулась, рассвет еще только брезжил, но Гараша уже не было ‑ ушел в поле, Майя оделась, уложила вещи в чемодан. Но стены комнаты словно удерживали ее, и она сказала себе, что надо успокоиться: уходить из дома, не поговорив в последний раз с Гарашом, нельзя

Было далеко за полночь, когда Гараш спрыгнул на повороте с грузовика и зашагал по пыльной деревенской улице. Огни в домах погасли, в деревне было темно и пустынно. Тропка к дому Назназ пролегала через поросший бурьяном пустырь. Гараш в нерешительности остановился. Целую неделю он не был дома; даже отца и сестры в поле не встречал. Он уже свернул на тропку, как вдруг в темноте послышались возбужденные, крикливые голоса. Гарашу не хотелось, чтобы его застали на пустыре, и, согнувшись, он нырнул в бурьян.

Двое мужчин, пошатываясь, шли по обочине.

‑ Если Майя‑ ханум так и останется женою этого замызганного тракториста, я стану верить в чудеса, ‑ произнес чей‑ то незнакомый голос.

‑ Братец Калантар, клянусь твоим здоровьем, ‑ сказал невидимый во мраке Салман, ‑ такой красавицы Мугань не видывала. Это и ангел во плоти, и мудрец,

‑ Видел, сам видел, друг. Ах, как она танцевала, залюбуешься! И наверно...

Последние слова Калантара Гараш не расслышал. Выглянув из бурьяна, он увидел, как, обнявшись, председатель райисполкома и Салман свернули в проулок.

А через минуту опять стало тихо. Выбравшись на дорогу, Гараш слышал только, как поскрипывал песок под его сапогами. Значит, сегодня в клубе был вечер художественной самодеятельности, и Майя без разрешения мужа пустилась в пляс, бесстыдно показывая посторонним мужчинам, тому же пьяному Калантару, голые выше колен ноги... Нечего сказать ‑ картина! Ну, предположим, до измены еще не дошло, но ведь увлечься другим она могла? " Ты же связался с Назназ, а она ‑ святая? " ‑ спросил себя Гараш, но это его нисколько не успокоило. То Майя мчится на чьей‑ то чужой машине, то скачет по полям в чужом седле. Неспроста это... Видно, она умеет притворяться: вечно упрекает мужа, а сама не раз намекала на развод. Да, прав отец, бесконечно прав: надо было Гарашу с самого начала потуже натянуть поводья.

Так, оправдав себя и люто рассердившись на жену, Гараш подошел к дому. Во всех комнатах было темно, он бесшумно поднялся на веранду, толкнул дверь в спальню, ‑ и здесь темно, тихо. Чиркнув спичкой, Гараш увидел, что постель не смята, а окно закрыто, ‑ значит, жена еще не возвращалась. Бешенство ослепило его:

‑ Совсем распустилась!

В комнате было душно. Гараш рванул ворот гимнастерки, звякнула оторванная пуговица. Теперь уже не стесняясь, стуча сапогами, он пошел в сад. Почему‑ то мать не проснулась, а она всегда спала чутко...

В темной листве кружилась мошкара, вдали резко, пронзительно завопила сова, и так страшен был ее стон, что у Гараша мурашки побежали по спине. Вдруг огромный жук с налета стукнул его в лоб, Гараш выругался:

‑ Вот проклятый!

‑ Гараш, ты в саду? С кем разговариваешь? ‑ спросила Майя из‑ за калитки, и таким безмятежно‑ ясным, добрым был ее голос, что Гараш растерялся, с трудом перевел дыхание. ‑ Почему не приехал? Разве Гызетар тебе не передала, что сегодня концерт? ‑ подходя ближе, спросила жена. ‑ А какой успех! Народу набилось уйма. Хлопали, поздравляли от души. Можно, значит, не только по улицам шляться с баяты... Председатель исполкома произнес речь, поблагодарил, руки пожал всем артистам.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒