Мирза Ибрагимов 5 страница

‑ Да ведь и вкус пищи не зависит от скатерти, ‑ быстро нашелся Наджаф. ‑ Мы открыли дверь твоего дома, дядя, мечтая только о радушии.

В эту минуту в комнату вошла Сакина с кипящим самоваром. Она услышала последние слова Наджафа.

‑ Верно, сынок, справедливы твои слова. Наш дом ‑ твой родной дом. Друзья Гараша ‑ наши друзья. И правильно сделали, что без приглашения зашли. Так и впредь поступай.

Тем временем Першан уже расстелила желтую скатерть с голубой каемкой и пышной бахромой. Майя и Гызетар принесли посуду и вазы с вареньем.

Самовар величественно стоял на маленьком столике и швырял к потолку клубы пара. Ароматный чай цветом напоминал вино. Гостям с поклонами были разнесены стаканы. Все примолкли.

‑ Нигде, кроме дома тетушки Сакины, нет такого душистого чая! ‑ сказал неунывающий Наджаф, разглядывая на свет отливающий золотом напиток. ‑ Как же нам было не прийти, тетушка? Наш закадычный друг женился, ввел в дом такую красавицу, а мы в кино отправимся? Как только товарищ Шарафоглу сообщил, мигом собрались!

Рустам вынул изо рта трубку, погладил усы.

‑ Значит, я был прав, когда говорил о твоей сообразительности? Шарафоглу догадался, а не ты, ‑ с торжеством заметил он. ‑ Вода в кувшине твоя, а закваска моего фронтового друга.

‑ Клянусь, ты прав, как всегда, дядюшка! ‑ согласился Наджаф. Сообразительности мне не хватает. Впрочем, на этот счет все мы прихрамываем. Я‑ то, наивный, предполагал, что сам хозяин пригласит: соседи, мол, приятели, сын женился, радость‑ то какая, пожалуйте к нам!

Как ни привыкли все к шутливым перебранкам Рустама и Наджафа, а на этот раз не рассмеялись: у хозяина дернулась бровь, трубка засипела, словно тоже растерялась, не зная ‑ то ли потухнуть, то ли еще разгореться...

Чтобы выручить отца, Гараш сказал:

‑ Обычно приглашают посторонних, а мама тебе уже объяснила, что здесь ‑ твой родной дом.

И Першан ехидно заметила:

‑ А иначе как бы ты здесь появился? Не мог же такой стеснительный, робкий человек, как наш Наджаф, без приглашения потянуть к себе дверь чужого дома.

Все смеялись, даже Рустам улыбнулся в усы, довольный, что дети заступились за него, проучили остряка.

Майя почти ничего не слышала, не замечала: ей было так хорошо, что она и смеялась не над шутками Наджафа, а просто потому, что хотелось ликовать, веселиться. Счастье переполняло ее, дыхание сидевшего рядом Гараша казалось таким необходимым для ее собственной жизни, что она поражалась, как могла существовать, раньше без этой, теперь уже единокровной, близости. Ей сразу же понравились друзья Гараша, она была благодарна им за приход, за полные сердечности поздравления: она видела, что счастье друга им дорого так же, как свое счастье. " С такими друзьями хорошо работается и легко живется! " подумала Майя.

Не только месяц назад, но еще вчера ночью, любуясь сиянием и блеском " Слияния вод", она смутно представляла жизнь с Гарашом в доме Рустама‑ киши, и многое казалось таинственным и неясным, будившим в сердце опасения и тревоги.

А сейчас друзья Гараша преданностью и чистосердечием как бы осветили ей новые пути жизни, и Майя уверенно взглянула в будущее, увидела, что они всегда помогут ей найти дорогу в незнакомой Муганской степи, поддержат, предостерегут от заблуждений.

И Гараш тоже был и польщен и обрадован. " Суди о человеке по его друзьям", ‑ вспомнил он пословицу. Пусть жена оценит верность их дружбы, поймет, какие, люди навестили его в первый же семейный вечер. Они разломят пополам последнюю горбушку хлеба для того, чтобы поделиться с Гарашом; они открыли двери его дома только для того, чтобы умножить радость Гараша; они подставят свои могучие плечи под тяжелую ношу, чтобы Гараш смог передохнуть в пути; они возьмут на свою долю горе, если ему и Майе будет плохо...

Молчал за столом, не смеялся шуткам один Ширзад. Мрачно уставился он в стакан, словно хотел прочитать что‑ то на дне. О причине его задумчивости знали все, а лучше всех ‑ Першан. Но как раз она‑ то и капризничала, делала вид, что ей до Ширзада дела нет.

Когда наконец гости и хозяева устали смеяться над пристыженным Наджафом, Шарафоглу внушительно заметил:

‑ Это тебе наказание за скрытые намеки. Хочешь говорить ‑ говори прямо.

‑ Ой, товарищ Шарафоглу! ‑ молниеносно приободрившись, сказал Наджаф. ‑ Но в нашем букете‑ то не только колючки, ‑ благоухающие розы! Как говорится, у курда много недостатков, но склонности воровать нету! Не так ли, дядюшка Рустам? Ты, конечно, со мною согласен? А если согласен, то почему молчишь, почему опять нещадно палишь трубку?

Рустам нехотя улыбнулся.

‑ В словах ты меня проворнее, старику не угнаться.

И вдруг он вспомнил анонимное письмо и спросил себя: " А не Наджаф ли? " Эта мысль, словно мгновенная вспышка ночной молнии, ослепила Рустама. Он даже зажмурился, протер глаза... Пробормотав, что идет за табаком, он вылез из‑ за стола, отошел к дверям и оттуда еще раз подозрительно осмотрел беспечно хохочущего Наджафа. " Фу, дьявол, не может этого быть!... " отмахнулся он и вернулся.

Сызмальства Рустаму хлебосольство, гостеприимство представлялись святыней. Велика была его ненависть к людям, делившим хлеб с хозяевами, умильно заглядывавшим им в глаза, а за спиною расставлявшим капканы на дорожке: авось да угодят ночью... По мнению Рустама, можно исправить вора, обманщика, конокрада, но не человека, забывшего законы гостеприимства.

И потому он не поверил, что Наджаф мог пасть так низко, ‑ и письмо отправить, и примчаться вот сейчас с поздравлениями и подарками. И все‑ таки сомнения не покидали Рустама.

Заметив, как помрачнел хозяин, Наджаф спохватился, что перегнул палку, и решил быть серьезнее.

А Першан, счастливая уже тем, что мгновенно забывала обиды, шепталась с Гызетар, бойко постреливая глазками то в Гараша, то в Ширзада.

Брат погрозил болтушке, сделал сердитое лицо; Ширзад вздохнул ‑ и отвернулся, стакан, чая остывал перед ним.

Майя тоже улыбнулась, любуясь золовкой, подумала, что сияющие молодостью глаза Першан согревают и радуют людей, словно предрассветная звезда муганских небес, возвещающая о приближении дня. Хорошая, чистая душою девушка! Как посчастливилось Майе, что у нее такая золовка! И свекровь, слов нет, чудесная. Говорит мало, а уж если скажет ‑ как рублем подарит, улыбается ‑ и всем понятно, что сердце у Сакины мягкое, любящее, сострадательное. Пуще всего Майя боялась, что пошлет ей судьба ворчливую, вечно всем недовольную, злую свекровь, о каких в сказках сказывают. И весь день Сакина на ногах, минуты не присядет, и хлопочет, и суетится, руки ее непрерывно заняты работой.

Конечно, Гараш неразговорчивостью выдался в мать, а ростом, фигурой, лицом ‑ вылитый отец!

Да, отец его странный. Именно странный. Майя не может пока назвать его ни плохим, ни хорошим. Суждения Рустама‑ киши порою убедительны, мудры, в них скрыта какая‑ то прочность, жизненным опытом приобретенная. И все это нравится Майе. А порой Рустам‑ киши, сам, вероятно, того не замечая, несет такую чепуху, что и слушать стыдно: так и пахнет старорежимными порядками, или, как в институте говорили, " бекско‑ феодальными пережитками"... И эгоист он, в его манере держаться угадываешь привыкшего к власти человека, будто на всех смертных смотрит свысока: дескать, никто ему не по плечу. Радоваться надо, что Гараш сердцем удался в мать ‑ чуткий, ласковый. И Майю любит верно, страстно. Майя всегда мечтала, чтоб муж был в нее влюблен как сумасшедший. Вот Гараш точь‑ в‑ точь такой: его любовь словно низвергающийся с горы водопад! Майе нравится эта безрассудная, сумасшедшая любовь! Майя хотела, чтоб ее возлюбленный был чутким, и угадывал по ее глазам, желания, и покорялся этим желаниям, оставаясь сильным, гордым.

Ее Гараш именно такой!

Украдкой от гостей Сакина вызвала мужа в соседнюю комнату.

‑ Аи, киши, чаем сыт не будешь, сейчас за вино примутся, что готовить на ужин? Барана зарежешь или мне быстренько состряпать чихиртму из курицы?

‑ Ничего не нужно, ‑ усмехнулся Рустам. ‑ Принеси масла и сыра, свари десяток яиц...

‑ Странный ты какой‑ то сегодня, киши, ‑ упрекнула Сакина. ‑ Ну, чего опять насупился? Днем был веселым, милым, а сейчас... Прошу, киши, не омрачай светлый день. И Майю жалко, ведь она по любви к нашему сыну пришла в дом. Пусть и ей будет легко...

‑ Ладно, ладно, ‑ проворчал Рустам. ‑ Сам зарежу барана, готовь шашлык. Гарашу скажи ‑ пусть петушков прирежет на чихиртму. Такая компания одним блюдом не обойдется. Умно говорили деды: " Назвался Кер‑ оглу мельником ‑ не жалей зерна для жерновов". ‑ Он помолчал. ‑ Для нас накроешь стол здесь, для вас ‑ в той комнате.

‑ Не пойму тебя...

‑ Обычаев не знаешь, что ли? Мужчинам ‑ здесь, женщинам ‑ там. Теперь поняла?

Жена только головой покачала: " Ну‑ ну... Додумался! " Хотела возразить, но раздумала: " Сам образумится, пока буду стряпать... "

Но Рустаму‑ киши нелегко было образумиться. В сущности, его самого не так уж беспокоило, где будут сидеть женщины, но что скажут люди? Майя горожанка, приезжая, ведь на нее и обрушится всеобщее осуждение. До сих пор Рустам‑ киши слыл среди стариков примерным семьянином. Зачем же без нужды нарушать старинные обычаи свадебного стола? Он представил себе возмущенно трясущиеся седые холеные бороды аксакалов, представил и почтенных старушек, нашептывающих прямо в ухо Сакине: " Нельзя, нельзя глумиться над обычаями дедов!... "

Управившись с бараном, он вымыл руки и вернулся к гостям. Три стола, составленные в столовой вплотную друг к другу, были накрыты белоснежными скатертями. Дочь, невестка и Гызетар расставляли приборы, бокалы.

Сбежав по ступенькам, Рустам подошел к жарко пылавшему очагу, на котором стряпала Сакина.

‑ В мои годы со мною шутки шутить стала? У Наджафа научилась?

Жена осталась спокойной.

‑ Вот сам, киши ‑ и скажи Гызетар, что она не имеет права сидеть рядом с мужем ‑ секретарем комсомола.

‑ Мне нет дела до Гызетар, пусть провалится ко всем чертям!

‑ Обо мне говоришь? Так я даже к людям не выйду. Хочешь, с завтрашнего дня лицо закрою чадрою. А с Першан и невесткой сам разговаривай.

‑ Побоюсь, что ли? ‑ сказал Рустам и, отшвырнув носком сапога валявшуюся на земле щепку, вернулся в дом.

В столовой Рустам отозвал дочь в сторону и тихо, чтоб гости не услышали, сказал:

‑ Доченька, надо переставить один стол в соседнюю комнату. Женщины там сядут, а мы, мужчины, здесь останемся. Так будет просторнее...

‑ Да тут и двадцати гостям места хватит! ‑ наивно ответила Першан. Мы даже лишние приборы поставили, вдруг кто завернет на огонек.

‑ Ш‑ ша! ‑ замахал руками перед ее лицом Рустам. ‑ Тише, не ори ты! Гараша позови.

Если у Першан от веселья все в голове кругом шло, то сын сразу понял желание отца и так сжал зубы, что на щеках заиграли желваки.

‑ Поймите: у женщины на пиру свое место, у мужчины ‑ свое, ‑ убеждал детей Рустам. ‑ Неужели это хорошо, по‑ вашему, когда пьяный тянется к почтенной женщине, а тем более к девушке, чокается с ней бокалом?

Только теперь Першан наконец все поняла и закрыла ладонями вспыхнувшее от обиды лицо. А Гараш, выпрямившись, глядел прямо в глаза, ему хотелось крикнуть: " В какое время живешь, отец? За тобой же люди идут, ты председатель! " Но произнес он совсем иные слова, и только прерывистое дыхание и покрывшийся каплями пота лоб показывали, как трудно далось ему спокойствие.

‑ Папа, тут все твои дети...

‑ Я ничего не имею против них, сынок, но таков обычай. Не нами заведено, не при нас кончится. И на свадьбах и на поминках женщины собираются в отделеной комнате. Разве сам не видел?

‑ Мало ли я чего видел! Такие обычаи ‑ кандалы... Своими руками Майю в кандалы заковать? А народ что скажет?

‑ Народу говорить тут нечего, сынок, ‑ вкрадчиво возразил Рустам. Скажи честно, в каком селе, в каком доме, на каком пиршестве женщины сидели рядом с посторонними мужчинами? Не было этого! Приглашали меня большие люди, начальники, за их столом обедал, а женского лица не видел. Когда уходили, краем глаз замечал ‑ у очага во дворе хлопочут. Пусть я отсталый человек, ‑ с торжеством закончил отец, а эти начальники что, тоже отсталые? Обычай, сынок, обычай. У каждого свои обычаи.

‑ Подлый обычай, ‑ твердо сказал Гараш. ‑ И выдумали его пошляки, которые на чужих жен таращатся, а своим не верят. Кто в мире тебе ближе моей матери? В ее сердце каждая кровинка ‑ твоя, ни одной думы нет, не связанной с тобой. Я за тебя в огонь и в воду пойду, мой долг любить тебя, но я люблю и Майю! Так беззаветно любить тебя, как мама, я уже не могу. И вот ей не найдется места за праздничным столом? Ты унижаешь ее этим священным обычаем!

‑ Еще что скажешь? ‑ спросил устало Рустам. ‑ Выходит, меня под суд надо отдавать как врага жен ского равноправия...

‑ Тут корень не в тебе, а в обычаях. Хотя, конечно, и в тебе. Сам же признался, что таких немало и в районе. На словах они за женское равноправие, а в душе прежние феодалы! Жена ‑ личная собственность, вроде козы или овцы. Чадру‑ то с лица жены скрепя сердце снять пришлось, так на женскую долю набросили чадру обычаев. Такая ‑ еще страшнее. Стыдно мне будет пировать с гостями и не видеть в кругу друзей ни мамы, ни жены, ни Першан! Стыдно думать, что они, как рабыни, могут только возиться у очага...

Рустам даже не рассердился, а удивился, что обычно сговорчивый, покладистый сын заупрямился, не согласился с отцовским желанием. Майя, что ли, так повлияла? И дня не прошло, а уже обработала муженька. Быстренько! Словно в студеный горный ручей, Гараш окунул Рустама в поток бурных, продуманных, прочувствованных слов. Будто заранее знал, что придется сразиться с отцом, ‑ приготовился...

Легче легкого было накричать на сына, гостей прогнать, но Рустам не мог при Шарафоглу дать волю своему необузданному нраву. И так уж неудобно, что он подолгу оставлял друга с молодежью, а сам занимался то хозяйственными делами, то пререканиями с детьми. Закати‑ ка скандал ‑ не только в районе, в Баку мигом прослышат. Опять посыплются анонимные письма. " А то подметное письмецо Наджаф накатал, сомнений нет. Перевелись благородные люди, никому довериться нельзя! " ‑ подумал он и с горечью сказал:

‑ Пусть будет по‑ вашему. Пируйте за одним столом, но мне там делать нечего...

И он, согнувшись, прошел в спальню и, не зажигая света, лег на кровать.

‑ Послушайте, правление вашего семейного колхоза еще не закончило заседать? ‑ спросил, появившись на крыльце, Наджаф. ‑ Шашлык на столе, Майя‑ ханум и Гызетар принесли чихиртму. Если опоздаете, вам ничего не останется...

‑ Это от целого барана и пяти петухов не останется? ‑ с притворным ужасом воскликнула Першан.

‑ Очень просто! Вы меня еще плохо знаете... ‑ Пойдемте же скорее!

Напрасно Рустам беспокоился о Шарафоглу, ‑ тот подсел к Майе и Гызетар, развлекал их разговором. Когда Шарафоглу был в ударе, то умел рассказывать интересно.

‑ Пеняй на себя, ‑ сказала Гызетар вбежавшей в столовую Першан, ‑ ты много потеряла, не услышав рассказа товарища Шарафоглу.

Ширзад пристроился к книжному шкафу и то ли слушал Шарафоглу, то ли читал. Заслышав голосок Першан, он вздрогнул, захлопнул книгу.

‑ О чем же он рассказывал? ‑ спросила Першан у Майи, притворяясь, что совсем не замечает Ширзада.

‑ О прошлом Мугани вспоминал. Да я тебе после расскажу.

‑ А где же глава семьи? ‑ удивился Шарафоглу, когда Сакина попросила занять его место во главе стола.

‑ Голова у него разболелась. ‑ Сакина не привыкла лгать и слегка покраснела.

‑ Так надо врача вызвать, ‑ забеспокоился Шарафоглу, отодвигая стакан.

‑ Пожалуйста, не тревожьтесь, полежит ‑ и все пройдет. У него часто случаются головные боли. Через полчасика выйдет к столу, ‑ окончательно смутившись, сказала Сакина.

‑ У меня пирамидон в кармане, сам страдаю головными болями. После контузии начались, ‑ сказал Шарафоглу. ‑ И у Рустама это с войны, понимаю. Вы начинайте, ‑ обратился он к молодежи, ‑ а я друга проведаю...

Шарафоглу прошел в комнату Рустама. Там было темно, и Рустам, когда заскрипела дверь, подумал, что это жена не дает ему покоя, крякнул с досадой, натянув на голову ватное одеяло.

‑ Что с тобою, друг?

Пришлось откинуть одеяло, приподняться.

‑ Садись, товарищ Шараф.

‑ Сесть‑ то я могу, да ты скажи, заболел, что ли? Надо бы температуру измерить, может, простудился...

Несмотря на сопротивление Рустама, ему и температуру измерили, и пульс прослушали, и заставили принять таблетку пирамидона.

" Вот комедия‑ то! " ‑ негодовал про себя Рустам, но во всем подчинялся другу.

А Шарафоглу с улыбкой ‑ догадался, что ли? произнес:

‑ У тебя сердце восемнадцатилетнего юноши. И температура вполне нормальная.

‑ Нормальная так нормальная, ‑ вяло откликнулся Рустам, поворачиваясь лицом к стене.

‑ А если температуры нет, ‑ бодро продолжал Шарафоглу, ‑ то одевайся и выходи к столу, подними бокал за счастье молодоженов... Через полчаса мы тебя отпустим.

" Вот привязался! Хорошо, хоть жена догадалась свалить все на головную боль", ‑ думал Рустам, выходя вслед за Шарафоглу в столовую.

Молодежь, разумеется, их не дождалась; не раз были подняты заздравные бокалы, Наджаф безудержно острил, заглушал даже щебетанье Першан; Ширзад совсем замкнулся и сидел на самом краю стола бледный, под стать Рустаму.

Несколько минут пересаживались: хозяину было предложили самое почетное место, но Рустам отказался: ‑ пусть во главе стола сидят молодые ‑ сегодня им слава, им уважение... И сел рядом с Сакиной, " Посмотрим, чем ваш пир кончится! " ‑ злорадствовал он, крепко растирая виски, чтобы хоть как‑ то объяснить гостям свое отсутствие.

Тост за молодых поднял Шарафоглу, сердечно пожелал он Майе и Гарашу всяких благ и самого лучезарного счастья. Певуче зазвенели бокалы. Сакина чокнулась с невесткой и сыном, но пить не стала, только пригубила.

‑ Тетушка, ‑ умоляюще обратился к ней Наджаф, но Шарафоглу строго остановил:

‑ Пожалуйста, без принуждения.

‑ Золотые слова, ‑ согласился с ним Ширзад, и все взглянули на заговорившего молчальника. ‑ Вино подается на стол не для того, чтобы валить человека с ног, а чтобы веселить душу.

‑ Прошу без агитации! ‑ возмутился Наджаф. ‑ Не хочешь ‑ не пей, а нам не мешай. Взял бы лучше саз и порадовал молодых пением. У Рустама‑ киши великолепный саз.

‑ Сейчас принесу, ‑ сказала Першан и полетела на веранду.

Через несколько минут она вернулась, протянула Ширзаду саз в атласном чехле и приказала:

‑ Чем каждый вечер мешать людям спать, распевая баяты, покажи лучше здесь свое искусство. Знатоки собрались, похвалят.

Ширзад не обиделся на ее тон, знал, что это кокетство, и начал настраивать саз.

‑ Гезаллама! ‑ потребовала Першан.

Рустам почти не притронулся к вину. И трубка осталась в спальне, хотел сходить, да поленился... Его раздражала бойкость Першан, он находил ее неприличной, но не посмел остановить дочь. После спора с Гарашом Рустам решил на все махнуть рукой.

А Ширзад встал, провел рукой по струнам, и в комнате стало тихо.

Это была песня о бессмертном духе народа, о его стальной воле, о любви к вечно обновляющейся жизни. Песня эта ‑ то грустная, то бодрая ‑ звала к подвигам и к той единственной, любимой, дороже и ближе которой нет никого на свете...

Майя провела детство в Москве, училась в городской школе, потом в институте и редко слышала саз. Достаточно было закрыть глаза, как ей начало казаться, что играл полнозвучный большой оркестр, ‑ то в нем слышалось рокотание труб, то нежный задыхающийся голос скрипки. Трудно было поверить, что такое богатство тонов возникало в одном инструменте... И Майя только теперь и разглядела Ширзада, который весь вечер держался в тени.

Так вот он каков, Ширзад! Красив, наряден, строен. Осиная талия, перетянута ремнем, высокие сапоги, галифе, гимнастерка придают ему молодцеватый вид. Он побледнел, а в темных глазах зажглись огоньки.

Струны звенели все тише, тише. Ширзад запел:

Любовь страшней огня, о люди!

Ты ранила меня, о люди!

Без меча мне душу пронзила,

Тайну любви храня, о люди!

Многих ашугов слышал на своем веку Рустам, трудно было его удивить, но песня тронула и его ‑ он‑ то ведь знал Ширзада едва не с колыбели. Лет с четырнадцати Ширзад начал увлекаться музыкой и стихами, раздобыл где‑ то саз, наизусть выучил песни ашуга Алескера. Вскоре в деревне его самого прозвали: ашуг Ширзад.

По словам матери, любовь к песням перешла к нему от отца ‑ Касума Кенгерли. Никто на Мугани не мог состязаться с Касумом в исполнении баяты... Старый большевик Касум Кенгерли на заре революции боролся за торжество Советской власти в муганских степях. К концу жизни судьба отвернулась от него: в 1937 году Касума по навету арестовали, и он погиб... Ширзаду в ту пору было всего пять лет. Трудное детство выпало ему на долю, но мальчик оказался стойким. Три года назад отец был посмертно оправдан, посмертно восстановлен в рядах партии, и глаза юноши просветлели...

Учителя думали, что, окончив школу, Ширзад поедет в Бакинскую консерваторию, станет музыкантом. Он и сам лелеял такую мечту. Но жизнь снова не пощадила его: умер старший брат, и десятикласснику Ширзаду пришлось заботиться о старушке матери и маленькой сестренке. Юноша начал работать в колхозе, но и школу закончил с отличием. Теперь он был хорошим бригадиром, уважаемым и стариками и молодежью.

Все это невольно припомнил сейчас Рустам, опустив седую голову и слушая пение Ширзада. А когда сзади подошла к нему Першан, облокотилась на спинку стула, он покосился на нее и сказал:

‑ Рот‑ то закрой, дочка...

А рот у Першан действительно полуоткрылся. Она места себе не могла найти: то к матери прижмется, то вот к отцу подойдет, а все не может убежать от песни. Ширзад пел и играл для нее, для любимой, и Першан это знала, но какое‑ то оцепенение мешало ей поблагодарить певца хотя бы взглядом.

‑ Молодец, Ширзад, молодец! Отлично! Великолепно ‑ закричали гости и хозяева, когда он умолк.

‑ Соловьиный голос. А мастерство какое! ‑ сказал Шарафоглу и, подняв бокал, пожелал певцу счастья.

Першан спрятала покрасневшее лицо в копне отцовских седых волос, словно это в ее честь зазвенели хрустальные бокалы.

Гости поднялись, пора расходиться, на улице глубокая ночь. Вдруг на дворе дважды пролаяла сторожевая собака.

Гараш хотел выйти посмотреть, но отец остановил.

‑ Это Салман. Мой волкодав его так встречает.

Через минуту, осторожно приоткрыв дверь, в комнату бочком вошел усатый чернобровый человек. Майе даже показалось, что не вошел, вполз...

‑ Заходи, заходи, Салман, чего ты там застрял, ‑ приветливо сказал Рустам.

‑ Иду, товарищ председатель, ‑ ответил тот, и голосом и улыбкой показывая, что он с хозяином на короткой ноге.

Салман держал в руке перевязанные шелковыми ленточками красные коробки. Он улыбался приторно‑ сладко, долго пожимая руку Рустаму, расшаркался перед хозяйкой: " Поздравляю, Сакина‑ хала3! " ‑ затем проследовал через всю комнату к Майе и Гарашу.

‑ Добро пожаловать на нашу Мугань, в дом многоуважаемого Рустама‑ киши... Пусть жизнь для вас будет такой же светлой, как ваше прекрасное лицо. Пусть легко ступают ваши маленькие ножки по муганским дорогам, ‑ плавно произнес Салман.

Жесткие, щетинистые усы, воинственно торчавшие вверх, и маслянистые круглые, выпуклые, как пуговицы, глаза Салмана мешали Майе как следует разглядеть лицо этого многословного поздравители. А тот, наоборот, с интересом рассматривал Майю, как бы оценивая и ее стройный стан, и волнистые локоны, и высокую грудь, прикрытую шелковой косынкой.

‑ Трудно, ай трудно найти подарок, достойный вас. И кусок алмаза потускнеет рядом с вами от зависти. И все же я осмелился. Будьте снисходительны к скромности подарка, ‑ протягивая коробки, закончил Салман.

Майя растерялась, не знала, прилично ли ей принимать подарок от нового гостя.

Салман быстро нашелся, положил коробки на стол как раз между Майей и Гарашом, как бы подчеркнув, что без согласия супруга он никакие подношения делать не посмеет.

‑ Деревня, Сакина‑ хала, деревня... ‑ извинился он перед хозяйкой. Ничего путного купить невозможно.

‑ Напрасно беспокоился, ‑ нахмурилась Сакина. ‑ И этого‑ то не надо было.

‑ Дело же не в подарках, Сакина‑ хала, в уважении! ‑ воскликнул Салман, прижимая руки к груди. ‑ От чистого сердца... Нет ничего приятнее счастливой парочки. Как говорят в народе: " Если сердца влюбленных соединились воедино, то даже щепка в их доме ценится дороже золота".

‑ Только не философствуй, не философствуй, ‑ заткнул уши Наджаф, садись и пей вино!

‑ Открывай скорее, посмотрим, ‑ умирая от любопытства, попросила Гызетар.

‑ О женщина! Ведь не тебе ‑ Майе, ‑ вздохнул Наджаф, но все‑ таки развязал ленточки.

В одной коробке лежал флакон духов " Красная Москва", в другой шоколадные конфеты.

‑ Где ты это все добываешь, Салман?

Поглаживая усы, Салман сказал;

‑ Прошу выражаться точнее: не добываю, а покупаю в государственном магазине. Давно купил. Сердце предсказало: свадьба Гараша на носу. Как видите, сберег...

И он вопросительно посмотрел на Майю.

Та, потупившись, поблагодарила.

‑ Напрасно все это, ‑ недовольно повторила Сакина.

Салману было двадцать шесть лет, но он уже успел прожить довольно пеструю жизнь. Он побывал и в Баку и в Москве, учился в сельскохозяйственном техникуме, а затем решил стать зубным техником, но вдруг охладел и к этой профессии, два года провел в театральном училище, но и оттуда ушел, решив, что оклады у артистов небогатые. Устроившись в Баку завхозом, Салман на этом поприще проявил редкие способности, но, огорчившись, что у него нет настоящей специальности, наконец обосновался на бухгалтерских курсах и вернулся на Мугань с дипломом бухгалтера. Угодливостью, разбитным нравом он прельстил Рустама и оказался в правлении колхоза ‑ сначала счетоводом, потом бухгалтером. Салман отлично правил автомобилем, с грехом пополам играл на таре и пианино, жарил вкусные шашлыки и мастерски запекал в тесте форель. Он умел угождать женщинам и считал себя знатоком женской красоты. Разглядывая Майю, сравнивал ее с сильным, но неотесанным Гарашом, он думал: " Красавица! Правду говорят: самая сочная груша достается медведю".

Насладившись впечатлением, произведенным на гостей и хозяев подарками, Салман выскочил на крыльцо и крикнул:

‑ Ярмамед!

‑ Здесь я, здесь!

‑ Чего ж ты ждешь? Письменного приглашения? Неси подарок.

Все ахнули: как, еще подарок? Ну что за услужливый человек!

‑ Однако ты не теряешься, ‑ с насмешкой сказал Наджаф.

‑ Я‑ то при чем? ‑ запротестовал Салман. ‑ Ярмамед придумал, а мне отвечать?

Ярмамеда встретили хохотом, он был смешон: взъерошенный, потный, растрепанный... Туго набитый хурджин оттягивал плечо, тонкая шея вытянулась, будто огуречная плеть, и продолговатая, тоже похожая на огурец, голова моталась из стороны в сторону.

‑ В чем дело, Ярмамед? ‑ строго спросил Рустам, почувствовав себя уже не любезным хозяином, а председателем колхоза. ‑ Чем набит твой хурджин?

‑ Уважаемый товарищ председатель, это барашек, ‑ пролепетал Ярмамед, мигая бесцветными глазами. ‑ Мой барашек, собственный. Зарезал в честь свадьбы вашего сыночка. Вашего Гараша!

‑ Чудо, настоящее чудо! ‑ воскликнул Наджаф, вскочив. ‑ До сих пор не знали, в какую сторону открываются двери его дома, не знали вкуса его хлеба, цвета его чая... Ай да Ярмамед, расщедрился!

‑ Как нехорошо! ‑ рассердилась Сакина. ‑ Никому это не нужно. Есть же и шашлык и чихиртма. Унеси обратно, Ярмамед, сию же минуту.

Шарафоглу стоял в дверях, скрестив руки на груди, и невесело улыбался.

‑ Уважаемый председатель, нельзя в столь высокоторжественный день отвергать подарки. ‑ Ярмамед устремил на Рустама умоляющий взгляд. ‑ Такого позора не переживу.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒