{20} Кошмар

{18} 5

Смейтесь, что же вы не смеетесь? Разве не смешно поют и пляшут девки? Где вы когда-нибудь на сцене видывали таких девок?

Визжит девка:

Барин девушек пытал,
Девки любят, али нет.

Другая еще большим визжит голосом:

Барин будет больно бить,
А я его не любить.

Первая:

Цыган девушек пытал,
Девки любят али нет…

Вторая:

Цыган будет воровать,
А я буду горевать…

Первая:

Солдат девушек пытал,
Девки любят али нет…

Вторая с презрением:

Солдат будет ранец несть,
А я за ним…

Смейтесь!

Ведь «тут следовал самый нецензурный стишок, пропетый совершенно откровенно и произведший фурор в слушавшей публике»…

Смейтесь!

Смейтесь: вон шулеров обличили…

Вон старикашка Максимов пошел в пляс за припевом:

Свинушка хрю‑ хрю, хрю‑ хрю…
Телочка му‑ му, му‑ му…
Уточка ква‑ ква, ква‑ ква…
Гусынька га‑ га, га‑ га…

Смейтесь!

Вон сама пошла, Грушенька, — царица инфернальниц, — в пляс пошла…

А не может… Ноги пьяные…

Смейтесь над словами пьяной бабы:

— Завтра в монастырь, а сегодня попляшем. Я шалить хочу, добрые люди, ну и что же такое? Бог простит… Кабы Богом была, всех бы людей простила: «милые мои грешнички, с этого дня прощаю всех». А я пойду прощенья просить: «Простите, добрые люди, бабу глупую, вот что…» «Зверь я, вот что…» А молиться хочу… Я луковку подала… Злодейке такой, как я, молиться хочется! Митя пусть пляшут, не мешай. Все люди на свете хороши, все до единого хороши на свете. Хоть и скверные мы, а хороши на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные, и хорошие.

Что же вы не смеетесь, — у нее язык пьяный, — вот что…

Смейтесь, вы, пакостники!

На сцене постель, — совсем как в фарсе…

На сцене голый человек…

Совсем голый, — следователь снял с Митеньки все, все, до носков…

Вот он голый, — только одеяло на спину накинуто.

Что же вы не смеетесь!

Вам не смешно, а страшно… Вам жутко, зябко, душно…

Вы видите раздетого догола человека.

Не потому он голый, что следователь снял с него окровавленные штаны и сорочку. А потому, что душу его раздели. Вот он стоит голый, жуткий, зябкий… —

— Се человек!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

{19} 6

Вот какое впечатление производит «Мокрое» даже на тех зрителей, которые до сих пор еще не читали «Братьев Карамазовых».

Чем достигнуто это…

Не все ли равно?

Идеальным ли распределением ролей. Безукоризненной ли режиссурой…

Кем достигнуто это?

Не все ли равно…

Актерами ли, как Леонидов, Германова, Сушкевич…

Режиссером ли Лужским, который ставил эту сцену…

Немировичем-Данченко ли, который ее так любовно в сердце и голове выносил? Не к чему придраться, ведь:

— Всяческая и во всех — Достоевский!

И тут газеты придираются:

«— Эх, парочку бы окон»!

«Так искренно формулировал свои впечатления от превосходно поставленной картины в “Мокром” мой сосед по креслу».

Нашлось время у соседа-критика глядеть по окнам!

Правда, и я тоже против замены декораций безразличным фоном бело-сероватого задника.

Во многих картинах «Карамазовых» досадливое чувство вызывает эта бело-серая стена, в которую уткнулся режиссер.

Но не в «Мокром». В «Мокром» я, ей-Богу, не заметил, была ли там парочка окон, не была ли…

Не до окон было…

Одной из крупнейших заслуг Художественного театра перед русской драмой «Мокрое».

Режиссер в меру воспользовался всеми инструментами своего режиссерского оркестра.

Не остановился перед дерзкими приемами, которые остановили бы всякого другого:

Например, это раздевание догола.

И в результате совершилось чудо:

Роман претворился в драму.

Трагос облекся в плоть.

— Таинство воплощения.

{20} Кошмар

Тем критикам, которые высказались тотчас после первого вечера «Карамазовых», не оставалось ничего иного, как настаивать на своем мнении:

— Попытка не удалась!

Но все-таки всем приходится отступать перед очевидностью:

— Кошмар — великолепен! Это — разрешение новой сценической проблемы!

Разве не смело, разве не красиво, разве не дерзко было бросить публике такой вызов, какой бросил Качалов?

В сцене «Черт» выкинуть черта.

И какого черта! Которого Достоевский описывает с любовью и тщательностью театрального костюмера.

Для режиссера не было бы никакого затруднения инсценировать этот образ:

«Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, “qui frisait la cinquantaine”, как говорят французы, с не очень сильною проседью. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких никто уже два года не носил. Белый длинный галстук, в виде шарфа, все было так, как у всех мелковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт, клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но…» — словом все, вплоть до черепахового лорнета выписано.

Когда надо было в «Мелком бесе» Недотыкомку одевать, пришлось художнику-декоратору не мало поломать голову.

А здесь — все ясно.

И все легко.

Посадить такого гостя против Ивана Карамазова и заставить вести диалог.

Но режиссер Художественного театра не сделал этого.

{21} И не потому только, что это слишком легко.

А потому, что он не захотел превращать бред в сказку.

Не захотел заставить публику галлюцинировать вместе с Иваном.

Иван сходит с ума и видит черта таким, каким его изобразил Достоевский.

Но публика не сходит с ума.

Ей не надо видеть черта.

И в «Мелком бесе» не надо видеть Недотыкомку.

И Качалов взял на себя дерзкую задачу сделать так, чтобы публика почувствовала черта, не видя его.

Прошлогодние проклятия Анатемы кажутся такими бледными и холодными и пустыми перед этим трагическим диалогом самого с собой.

В них было столько риторики и бенгальского огня — в этих взываниях к Стерегущему входы…

А тут…

… «если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли Бог? Я хочу в идеалистическое общество записаться, оппозицию у них буду делать: “дескать, реалист, я не материалист, хе‑ хе…”»

… «обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-Богу не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу этой репутацией порядочного человека и живу, как придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю искренно — о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда я временами к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится. Ведь я и сам, как и те же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм. Тут у вас все очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас все какие-то неопределенные уравнения! Я здесь хожу и мечтаю. Я люблю мечтать. К тому же на земле я становлюсь суеверен; не смейся пожалуйста: мне именно это-то и нравится, что я становлюсь суеверен. Я здесь все ваши привычки принимаю: я в баню торговую полюбил ходить, можешь ты это представить, и люблю с купцами и попами париться. Моя мечта, это — воплотиться, но что бы уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую, семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, — ей-Богу так! Тогда предел моим страданиям…»!

… «Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto…»

… «Ты, кажется, решительно принимаешь меня за престарелого Хлестакова, и однако судьба моя гораздо серьезнее. Каким-то довременным назначением, которого я никогда разобрать не мог, я определен «отрицать», между тем я искренно добр и к отрицанию не способен. «Нет, ступай отрицать, без отрицания-де не будет критики, а какой же журнал, если нет " отделения критики"? Без критики будет одна " осанна". Но для жизни мало одной " осанны", надо чтобы " осанна" ‑ то эта переходила через горнило сомнений”, — ну, и так далее, в этом роде. Я, впрочем, во все это ввязываюсь, не я сотворил, не я и в ответе. Ну и выбрали — козла отпущения, заставили писать в отделении критики, и получилась жизнь. Мы эту комедию понимаем: я, например, требую себе уничтожения. Нет, живи, говорят, потому что без тебя нельзя, ничего не {22} будет. Если бы на земле было все благоразумно, то ничего бы и не произошло. Без тебя не будет никаких происшествий, а надо, чтобы были происшествия…»

… «По-моему и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надо начинать, — о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период, параллель геологическим периодам, совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение, и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божества, титанической гордостью, и явится человек-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен волей, без воскресения, и примет смерть гордо, спокойно, как бы…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дьявол, проповедующий со сцены ницшеанство.

И даже не дьявол.

А безумец, который сам сознает:

— Я тебя иногда не вижу и голоса своего даже не слышу, как в прошлый раз, не всегда угадываю то, что ты мелешь потому, что это я, я сам говорю, а не ты…

Сколько вызова, дерзости, глубины и оригинальности…

Какую смелость должен иметь Качалов, чтобы не испугаться пошляков, которым напрашивается мотивчик:

Шел по Невскому пришпекту,
Сам с перчаткой рассуждал.

Не испугался. И вышел победителем. «Анатема» умерла. Да здравствует «Анатема! »

Анатема еще глубже, еще дерзновеннее анатемствующая!

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒