Бесенок. Pro и contra

Бесенок

В уста безумца Достоевский вложил проповедь ницшеанства.

В уста хрупкой безногой девочки с личиком ангела — проповедь анархизма.

Алеша. Вы для чего меня сегодня звали, Lise?

Лиза. Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь испугал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу быть счастливой.

Алеша. Полюбили беспорядок?

Лиза. Ах, я хочу беспорядок. Я все хочу зажечь дом. Я воображаю: как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то шумят, а он-то горит. А я знаю да молчу. Ах глупости! И как скучно! (С отвращением махнула рукой. )

Алеша (тихо). Богато живете.

Лиза. Лучше что ль бедной-то быть?

Алеша. Лучше.

Лиза. Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а все бедные, я буду конфекты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не говорите, не говорите ничего (замахала ручкой, хотя Алеша и рта не открывал), вы мне уж прежде все это говорили, я все наизусть знаю. Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, — что сидеть-то. А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, и вы станете мужиком, настоящим мужиком; у нас жеребеночек, хотите? Вы Калганова знаете?

Алеша. Знаю.

Лиза. Он все ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить, лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а жить — скука. А ведь сам скоро женится, он уж и мне в любви объяснялся. Вы умеете кубари спускать?

Алеша. Умею.

Лиза. Вот это он как кубарь: завертеть его и спустить, и стегать, стегать, стегать кнутиком. Выйду за него замуж, всю жизнь буду спускать. Вам не стыдно со мной сидеть?

Алеша. Нет.

Лиза. Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должно быть в точности известно.

Алеша (пристально вглядываясь). Бог осудит.

Лиза. Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне не верите?

Алеша. Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которым очень хочется зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это вроде болезни.

Лиза. Неправда, неправда! Пусть есть дети, но я не про то.

Алеша. Вы злое принимаете за доброе: это — минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь, может быть, виновата.

{23} Лиза. А вы таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое, а никакой болезни тут нет.

Алеша. Зачем делать злое?

Лиза. А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно Алеша?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Алеша (задумчиво). Есть минуты, когда люди любят преступление.

Лиза. Да, да! Вы мою мысль сказали: любят, все любят, и не то что «минуты». Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят.

Алеша. А вы все по-прежнему дурные книги читаете?

Лиза. Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.

Алеша. Как вам не совестно разрушать себя?

Лиза. Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил…

Алеша. Любят, что отца убил?

Лиза. Любят! Все любят! Все говорят, что это ужасно и все любят! Я первая люблю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смотрите, какой бунт в душе этого ребенка с ангельской хрупкой наружностью.

Смотрите, какое садическое сладострастье разлито в ее речах и поступках.

Сцена кончается тем, что, едва уходит Алеша, Лиза, с громадным трудом встав на свои больные паралитические ножки с кресла на колесах, к которому она прикована, подходит, медленно и неверно ступая с ножки на ножку, к двери. «Отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, — изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдававшуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро-быстро шептала про себя:

— Подлая, подлая, подлая!.. »

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оскорбленная и униженная…

Чем? — Быть может своей болезнью.

Бунтарка, садистка, мучительница, мученица, святая, бесенок…

Такой тип впервые появился на театральной сцене.

И в лице Кореневой находит идеальное воплощение.

В ней какая-то хрупкость.

И вместе — черствость.

Какая-то трагическая беспомощность.

И детская беспощадность.

Она родственница по духу Илюше. И — совсем, совсем «особенная»…

— Подлая, подлая, подлая…

И:

— Чудная, чуткая, чистая!..

Она родственница по духу и Дмитрию, и Алеше, и Ивану:

— Карамазова!

И звучат пьяные слова Грушеньки в памяти:

— Все люди на свете хороши, все до единого хороши на свете. Хоть и скверные, а хороши на свете. Скверные мы и хорошие, и скверные и хорошие…

{24} Суд

Картина суда — двадцатая картина.

Это надо помнить для того, чтобы оценить ее постановку.

Как должно быть утомлено внимание и нервы зрителя, проведшего в зале девятнадцать картин тяжелейшей карамазовщины…

И среди них таких, как «Мокрое» и «Кошмар».

Уж если после девятнадцати картин «Суд» смотрится с захватывающим интересом, — это полный триумф режиссера.

А тут появление Ивана, его припадок, внезапность показаний Катерины Ивановны, молниеносные выкрики Мити положительно потрясают душу.

У г‑ жи Гзовской и тут не хватало темперамента, но все, что она проделала, было умно и красиво.

Но зато какой океан темперамента вылился в одном душу раздирающем крике Грушеньки — Германовой:

— Митя! Погубила тебя твоя змея!..

Митя завопил и тоже рванулся к ней.

И на этом аккорде бессильной злобы, бессильной любви, безумной муки оборвались отрывки из «Братьев Карамазовых…»

Это только отрывки…

Только отрывки…

Но вам хватит на неделю разбираться во впечатлениях и богатейшем материале, который они дали…

Pro и contra

Во-первых, чтец.

Это ново, чрезвычайно ново и чрезвычайно старо.

Старо, потому что еще в древнем греческом театре подобную роль играл или один из актеров или хор.

Ново, потому что роль чтеца здесь совершенно иная.

В старину чтец был рассказчиком, он знакомил слушателей с фабулой незнакомого им драматического произведения.

А здесь ведь предполагается, что публика знает фабулу.

Значит, чтец не рассказывает, а подсказывает.

Значит, чтец здесь — суфлер.

Суфлер, который суфлирует не артистам, а публике.

Это — ново.

И при громадности содержания романа полезно.

Во-вторых, занавес.

Тонкий темно-оливковый занавес не доходит до самого верха.

Полоска света, которую он оставляет, — интригующа.

Но немного раздражает тем, что заставляет на себя смотреть.

Занавес не поднимается, не раздвигается и не падает, а отодвигается, отбегает от чтеца.

Слева направо обнажая картину.

Это ново.

Но мне не нравится.

Поднимающийся или раздвигающийся занавес дает сразу аккорд зрительных ощущений.

Тут же аккорд красок разбивается как бы на арпеджио.

Первое впечатление расхолаживается.

Я бы стоял скорее за занавес падающий.

Миг — и спала завеса и обнажилась святая-святых.

Затем декорации.

Замена их безразличным фоном по идее — хорошая вещь.

Пусть декорации не давят актера здесь, пусть актер вырастет в глазах зрителей, пусть слушатель только его словами и живет.

Так по идее.

А на деле отсутствие-то декораций и придавило актера.

Сцена кажется большой, пустой и мизерит актеров, превращает их в человечков.

Правда, лишь только заговорят они словами Достоевского, как вырастают в человека, в многозначительного человека…

А некоторые, которым говорить нечего, так и остаются человечками, марионетками.

Такой марионеткой был до конца Алеша — Готовцев.

Выбор отрывков.

Ниже я привожу либретто, чтобы вы сами убедились, {25} удачен ли выбор картин.

По-моему не совсем.

Он сделан так, как будто Вл. Ив. все-таки старался дать публике не ряд красочных отрывков, а самую фабулу.

Поэтому ввел нехарактерные, неинтересные в психологическом отношении картины, как «У Фени», «У Перхотина», «У отца», «В спальне».

От последней картины, впрочем, режиссура отказалась после первого же спектакля.

И две остальные картины мог бы напомнить чтец.

Зато интересно было бы видеть воплощенными такие картины, как «Кузьма Самсонов», «Лягавый», «Золотые прииски».

Пусть это эпизодические картины, но ведь и «Мочалка» — эпизодическая.

В роли Самсонова, Лягавого и Хохлаковой (г‑ же Раевской Хохлакова не удалась) могли бы неожиданно вспыхнуть талантливые актеры.

Об «Исповеди горячего сердца» не говорю.

Конечно эта картина чрезвычайно желательна.

Вл. Ив. тоже признавал ее необходимость, и даже роли уже были расписаны.

Но…

— Боялись скуки на полчаса!

Нет движений, — одни разговоры.

Роли.

Безусловно удались:

Федор Павлович Карамазов — Лужский.

И по гриму и по тону.

Митя — Леонидов — превзошел все ожидания.

В нем даже не угадывался этот молниеносный темперамент.

Как он мог 15 лет скрываться на сцене, чтобы сразу так всепобедно сверкнуть.

Выступив в «Карамазовых», он «проснулся знаменитым».

Снегирев — Москвин.

Он показал такое мягкое туше, такую технику полутонов, что положительно влюбляешься в его Словоерсова.

Иван — Качалов — в «Кошмаре» превзошел «Анатему», — этого достаточно.

Смердяков — Воронов — persona inserta доселе, теперь встает твердой ногой на сцене.

Экзамен на звание артиста выдержан прекрасно.

Так перевоплотиться в Смердякова — задача нелегкая: смердяковье лицо, смердяковий голос, смердяковьи жесты, позы, интонации.

Лиза — Коренева.

С каждой новой ролью молодая артистка дает новые ювелирные драгоценности.

В Lise — придраться не к чему.

Да и нужно ли придираться? Нужно радоваться и приветствовать восходящий талант.

Судебный следователь — Сушкевич.

{26} Впервые встречаю это имя.

Но не забуду его, — надо следить за несомненным талантом.

Тон обличает много вкуса.

Давая «правоведение», так легко было впасть в карикатуру.

А у Сушкевича — тип, а не шарж.

Грушенька — Германова — меня не удовлетворила.

Но я не знаю, какая другая русская артистка удовлетворила бы меня в роли «царицы инфернальниц».

Были великолепные моменты, целая картина (в «Мокром») ведется безукоризненно…

Да, все хорошо, обдуманно, талантливо, подъемно и… все-таки это не Грушенька.

И разъяснить не могу, чего не хватает, чего слишком много…

Не удалась и роль Катерины Ивановны — Гзовской.

Это уж по вине режиссера — эта роль ей совсем не подходит.

Особенно незадачливы картины «Обе вместе», где очень чувствуется разнотонье.

Пан Муссялович — Адашев — вполне приемлем. Грим и акцент утрированы.

Зато совсем неприемлем Алеша — Готовцев.

Где та веселость и красота, навстречу которой раскрывались все души?

Впрочем, в отрывках вообще, роль Алеши туманна.

Говорят, Готовцев ученик 1‑ го курса.

Это и видно.

На сцене был ученик 1‑ го курса. Но не было Алеши.

Над отрывками работали три режиссера под руководством Вл. Ив. Немировича-Данченко.

Лично В. И. поставил следующие сцены: «Обе вместе», «Еще одна погибшая репутация», «У отца», «Надрыв в гостиной», «Надрыв в избе», «И на чистом воздухе», «Луковка», «Внезапное решение», «Не ты… не ты…», «Кошмар» (вместе с Марджановым).

Марджанов ставил «Контроверзу», «У Хохлаковых», «Пока еще очень неясная», «Бесенок», «Третье и последнее свидание со Смердяковым».

Лужский ставил «Мокрое», — этот шедевр режиссуры.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒