Книга 4, глава 1 5 страница

– Ветродохните. Вещание – слухлото. Что ему нарок?

– Мий тац кажет слуха златкрылки. Пронзи, пронзи, пронзи, пронзи!

– Влагообреснички и блюдо сытого выдоха! Прося Богукрыл! Затем, где нам тут сходить, прохиндей?

{Письмо и близнецы}

– Тихой становкой, Лукас и Прудлин! Вульвин! Вульвин! Вульвин! Вульвин!

– Макдугал, Атлант-Сити, или его серонагр то есть, что терзан и кашлян! Я близок, чтобы распознать вас от ваших ставролитых, Джонг из Махо, с выслонтемами вокруг вашей иокошапки. И тот О'Маланхонри чахотник, который у вас от западшего небрежья Ирландии, Глъвлвъд Мъгъщъ Хвъткъ, также вам не поможет, Джонни мой донсерскотт. Четвёртый номер, зашнуруйте ваши сложенные крылья и затяните лямку!

– Домспешим же под кыши, где этот родный птах и Хейденские садки. Вы знавали сего юного сводоученя психической каллиграфии, именем Клевин или (дай нездешним вопиять) Эван Воган, от его постового рожка на Верхней Улице, что шукал на побрежника гусиноса, Пинтопатку, что нашла перворазрядный шавкумел, а я бы предложил, неразбираемое, нисповерхгнутое неизбираемым?

– Знакома ли мне занятая совестливость? Иногда он молчит несколько минут, как будто в молитве, и хватается за лоб, и в это самое время он думает про себя, и его никто не заботит, кто стал бы к нему обращаться или трясти грязным бельём. Зато я в вас совсем не нуждаюсь, с вашим загребным веслом и шустрыми рукоятками. Вы чересчурчура тут задираете свой клюв, Магфей Арма, пора бы ему ниспуститься.

– Низ пусть чтится. Вы в Верхнем Верном Ольстере, а я в Свободной Нижней Эйрии, что намного лучше. Кого тошнит от ада, того лечат раем. Тот прутогон, что в итоге изобретёт там некую расписку, это поэтист, ещё более учёный, что изначально обнаружил там ту самую расчистку. В этом суть эсхатологии, к которой наша киллерская книга стремится ныне контрапунктом своего такмногословия. Речь, что нельзя заоблачить, следует расстричь, если лаз уха примет, отчего ни один глаз сухо не болел. Итак, доктрина получается, мы имеем случайную причину, что причиняет следствие, и аффекты, что иногда рекурсируют причинить альтер-следствие. Или я возьму на себя позволение предложить сбивать с пути письменного в печатном направлении. Субстан, субстан Чтопена; а рука, рука того Ше. Штон-Штым-Штукс. Есть сильное подозрение о поддельном Кевине, и мы все помним-с ваши рожьмышления о детстве. Это колокола Скальдола, что задали тон, чтобы ворчать о нём и ком-то между мною и тобою. Он будет проповедовать двум куретчинам и нырныр всем диньдюшкам, этот мастер аббатства, и даст златые вести для всех в бонзовом веке предпронекрополитики, чтобы вверить их светлое ввысхожденье дому вуальхования фетровых пришлёпков. Он светец нашей фирмы. А теперь, появляется ли у вас обоснованная задержка в вашем уме насчёт него после четырехсвященнической красномессы или вам не по плечу почтавленная задача? Скажи вперёд отбросить страх. Лео, прыг!

– Чертопард со мной режет эпоху востро! Ня, ня! Этот перун в руке будет моим предвестителем! Чтоб вам пойти куда подальше, краснобайственный Маркитантий! Что могёт таковой негодник сказать для Моя, и как Моя преступить с ним? Мы были чревоточием неприятностей и в зачальном порядке, свершинно схожий, заросшпиль над пятокончиком, нечистомывалки Альпавекки, вин иксын есмь иксын, тот малыш, испринциначально, мой лепраздный сбрат, этот Гдетина, самоневинность лишь пятнадцати первочасий. Вы развсе в вашем львиноделячем так трилюстрированно держитесь средишколы, чтобы быть прямым спич как, здоровейшим будто яйцо, спасильным словом соль и хорошим с бухты бродр, параллелющий сыракты, альтермобилизовал ли я его вспухнуть изнутренней веспышкой. Резв есмь аз детстражник? Я не знаю, мой домушний, но я уверен на обитателично, как это податными небесами, коль детским счётом, сравнивая с первым двигателем, тот отец, от кроткого я восхожу, знает, как я думаю, быв причиной, кем я, по самой мысли, стал пребывать, продолжая населять аэр, пляж и огневоды, насчёт того, как я предменял непослушничество, обладая моим будущим состоянием, падая в сторону частрижды самого себя, открадывая младенчеслой, когда я получил обличье, следуя за Мезинием, в связи с Мезосием, включая прозелитирование, прижимая к груди злобомыльца, обрезал мои волосы, с утрословием, и удалил мои одежды из патриохранных мотивов, моя минимальшая поплошность! Позволяя, чтобы язв (яко был, то бишь именно вот) припал к земле в глубоком поклоне, чрез всечестные меры копрологического прошлого, заставляя зловолей практики себя исповедаться – терпя чистое натыкание на ваши восьминоги, усторечь всебез перстонажима, признавая мою смиренность перед ним, прилагая дар Аудеона в распростороны, боль сопровождает моё слезувлажнение от азмоих глазольдов – чего я (человек, в коем жен я теперь) не делал, как он, сказать, исстарался, ход прибавляя, как он разгуливал деятельность, хоть отбавляя, как он оглаголашал устнами, для чего вы, мой шестичасблизкий друг, всегда болтали, что вы были бы втюрьмного рады быть опорой для меня, местнопогэльский разобщитель, опрокинув Горемыку, обнимая Племянника, старого буколая, придумывая подобную почту, сидя за его ночной службой? С присоединением, представляя Святого Момулуя, как вы околпачивали вокруг, закругляя своё динамическое движение касательно других неозелитов, продолжая, скажем, предоставлять добавление подписи, понежесь вы будете пирзнавать мои бденьежданья, понежесь, сокрытый укрыватель, я двусторонне высокомерен, какбытуманный изоляционист, оканчивая невездечасным губер-ирландским. В смысле, японько серчёртову маньщёчку, перед самокатайградом, как уже многие начали приставлять руку, я могу с тем же успехом скромно исправить ту вечерничню теперь по случаю временных бенефициев. Мои карманы полновещны ваших мирски созданных кардоналов, ап Ринц, ап Рыгун, ап Рыскун, ап Роящий! Укоролевски! Я спас вас от чередных гекатинцев, а вы пустили аз позади Гарри Бревнителя в сучёный холмоград Ауд Дуб. Я препондавал вам во черченное время, мои старцы, весь С. Ы. Р. Ный Ж. М. Ы. Х. легатских властей, а вы, Айлбей Сиардеклан, как я узнаю, эписканируя мою подколготную, обступитулировали меня. Я отвёл вас от ляпов лазарителей, и вы вспомнили мои лавковалкие лобмолвки. Глазъестьственноперсонно! Мояпотвоянипоннимать! О мойский городовздор! Ум полон яда. Делу время, раздумью шанс! Почтительные напоминания, чтобы воплотить им мину. Моя деканочинная каста это надрез над вашими перегринами. Остаюсь реминистрастку уважь. Смотрите рабословие моих потомков! Разве мой мастер, Теофрастий Сферопневматический не писал, что дух есть из верхнего круга? Я из охлократии с Престофор Полубем и Паркающим Птервятником. Миръ естъ градъ Террикеррии под Деррисводом наразворот. Эй, посмотрите на мой рецидевиз Навсякиум и секвенциально вышеклеймёный на мне как ретрофикция на иностранном Папагаллом и Помпомагном: «Эхон! » Плоханглысому: «Не всё киту выеденница, сунет и влагомолчью нос». Иеромудритель может полигласить беспреградно к мирско-катлическому патрицианскому утреннему щитку герба с моим Высоким трёхпёрым гребнем и хвостовой девизиткой: «Мерой деканской»; что по Гастеру, Отто и Соусеру он переводит: «Умзрите эхо! » Обращаясь, есть или не есть, тело Вас дух Мя. И, сразумно, клонюсь букой, это первый отличный эгоним Выжест слышали буассбуасси в Домах Смутного Дия. Ускорено виденье! Или по-аляменски: «Соккать! »

{Психосинология}

– Сос с вами, с палки леденец! А мы же ж, как выжид подумаете, чи прошали шансмотреть на вашу больную ступню или попробовать вашу задышку, жаркую и кислую! Веруй рыбацки! Пясть шансов! Шоры плебспаси! Между его лазниками и её заглазницами! Кравший, резвый и главорезный с Розой Ланкестерской и Бланш Йаркской! Мы шпехом д'англеза языцы или вы шплюхен зи джойсч? Допослушайте, божеублажи, куда ни пойди, только знание остаётся? Стать количеством, что обсуждает неугомонно, когда чем заняться? Знание остаётся? Вернись назад, и худ, и сир, в Женлаевск! Греби со мной, гряди, как грубый ист! Что насчёт вашего трёхпенсного сгребня от старого товарища (на веки вечны, рассердечный), расскажете нам, а? Что насчёт Бриана Двадцарьдержца, Мастер Мних, эх-хэ, «Я дух приял от Господа, я жду погостопад! » Толсто мошностоит благонамеренный персиголубколюб, э-хэ-хэ, эсквайр уховертун, иссребрите, из Угла Дженкинса, плюс с плющом под его ин-языком и острым писком из его глухофона прежде, чем появился звук в мире? Насколько большой был его подбодрый друг в одной с ним шанхайке-верейке? Швабр картина! Двурушник, триляскнутый в Разбрюхокопе! Громше проклятье на него! Если вы злыжали его обнаружно, как мы служенно бежалабиринтно, от утреннего риссвета до ночного кышмужа, с его огнём, войной и мерными гулами, так что вы уходонутреннее к его слугам не спрыгивали-с. Хо-ха-хи-хе-хуч! Циньк-циньк!

– Моя не влитанская тепеля, моя говолить золтая залгона. О мила Дока Лука, позалуйста! Мне не мнозыцы носнлавится сам тот пелволазлядный пелвосолтный ласкастольный товалиссь. Мне мнозыцы вестимы песнопения в длугое влемя. Позалуйста, Мистела Лука Сколохода! Яхвадам, мумувидная маамка дляменяшная онатянетменязлособой, клянуся голубками, Джек-насколобосс дляеёшный; племного блл-блеяния.

– Глас законфуженного в пустыне! О твардар мноргор! Эхфтот ни разу не почтовый клирик, подтягиваясь к потякивающим ниппоннимушкам! Сейчас же прекратите эту слезливую историю вашим ягнятотрезвонщикам! Вы не римский картрюк 432?

– Квадригатурьте моё ярмо.

Утройте моё встречаяние.

Притандемьте моего господина.

– История, как о ней гуслярят. С песьепениями, от которых старьпсица дошлая. Плачевник, колпак-трюк, встречаяние и вспарх рук, вскользь гласных! Я чувствую, ваши бедовольные рты надрываются, о драгоман, руки подвизаются. Сурдинка молвит, что помело глаголит. Пантомима простофили; Бог кривит лик. Старый порядок сменяется, и последние как первый. У каждого третьего человека есть маньчжмурка на совести и у каждой второй женщины есть оплошка на уме. А теперь, смотрите на малого товарища в моём глазу, Минуций Мандрагор, так давайте ж честно сверим мою психосинологию, бедный сиромах змийзнанья. Теперь я, господин Тутти, помещаю этот заглавный тавровый угольник похоронного нефрита к вашему виску на минуту. Вы видите что-нибудь, храмовник?

– Я вижу чернофризку светосластника. . . который несёт на своей черепной коробке. . . целый собор из желе любви для его. . . Тэк-с, как он напоминает кое-кого!

– Праведный, праведный человек. Какой звук печальности изошёл до моего уха? Я горизонтирую то же, змея с головой барана, и устанавливаю его легонько к вашим устам. Что вы чувствуете, устолюбый?

– Я чувствую милую даму. . . плывущую в недвижном потоке беличьего серебра Изиды. . . со светлой головушкой на постели. . . и холёными рученьками к блестяшкам. . . О-ля-ля!

– Чисто, чистым манером. О, кажет затем со свистом или как стела, всё до лампочки! Сегодня обручена вдруг, завтра сбегает враз. Я переворачиваю инициал вашим трёхчастным и подписываю нестираемо, с тесаком при поясе, на вашей груди. Что вы слышите, Нагрудник?

– Мне прислышался прыгун позасиднем за дверью, что шлёпает ногой в дрожжевой луже.

{Часть 2. Диалог 2}

{Личность Зёва}

– Вернёмся к нашим браням, упрямым как барабан. Так трёхстворчатое видение и проходит. Из одного склона холма в другой. Благоживая затухает. Снова меня очерадует плутописность вашей ирмагинации. Теперь, с оным межзапрашивающим стимулом, я чувствую призыв спросить, вам никогда не казалось, под вашими, прежде этого, с некоторым напряжением вашего иверборического воображения, когда оно шустрее этого шарлатанства, что вы могли, случай не в счёт, быть очень основательно заменены в потенциальном отследовании от вашей следующей жизни неким дополнительным персонажем, голосами отличны? Эк страх же! Я содрогаюсь за ваши мысли! Подумайте! Выбросьте это из головы и примите на веру вот что. Следующее слово зависит от вашего ответа.

– Я и хочу попридумать, о мысликий позжий! Я как раз пытался придумать, когда мне подумалось, что мне попалась блоха. Я не могу сказать, ведь это, наконец, не имеет никакого значения. Один или два раза, когда я был в Одинбурге с моим врагодельником, Джейком Джонсом, из маршкибитки, когда я подумкал, ток я примерял мой тепличный костюменитель, молодцами открытый, у моего блицбрюзжащего словоседа, и может быть более основательно, чем не вам, кусь то вашнее, однохлебник, представляется. Несколько раз, образом говоря, мне выпадало вытягивать – в тени, как я думал – правожитьё из самого себя в моём виррациональном воображании. Я чуть было не чувствовал наполовину не в своей шотландской похлёбке внекруг моего среднего возрастания, как трясавица от чаёв вещих, так что указал из себя и, клянусь моими трибогами, я совершенно сам не свой, уже не радостен, страшимый, когда я осознал сам-содруг, каким статочным я должен буду стать.

– О, значит, так с вами, малпузырь? Короче, нарядки были в становленьи, не так дале? Не всяк монах, на ком клобук. Голос, голос игрального, я боюсь. То, что вы сейчас имитируете, это Рома или Амор? Мы вам полностью эмпатизируем, эх, г-н Всепоплечник, если вы не против, то есть, помимо шума и вздора, ответить на мой прямой вопрос?

– Дай бог мнишеству! Я не буду против, это есть, ответить на ваш упрямый передоброс, будет ли это так же неэтично для меня ныне отвечать, как было бы бессмысленно для вас тогда не спрашивать. Не можется сим, не волится дом, проведённый я. Мне пущение и мой возврат. Из моего имени вы зовёте меня, Низландец. Зато под моей защельтой вы хватитесь меня. Когда Нукакс ходит словом наперёд, он самая тёмная лошадка в Скакундолах. Вы знали меня однажды, зато вы не узнаете меня дважды. Я магистручитель искусов худучудилища, ведь у скучатьницких детей их взор разорлив и услужен.

– Моё дитя, знайте это! Определённая часть того ответа, кажется, была прията вами из писаний Святого Синодиоза, того первого лжеца. Давайте же услышим тогда, раз вы чтите и повинуетесь королеве, вилось ли присутствование того, что стыдосрамит, сплетённым из одного или пристолбленным из двух. Давайте услышим, искусство простиссимо!

– Дорогая возлюбленная братия: Бруно и Нола, глубительные тщетоводы и стацтоварные жизнекомпаньоны с оранжерейной Улицы Святого Нессау, объясняли это повсеценно вокруг друг друга преж прощальной недели из Ибн Сена и Ипанзушта. Когда на него Нола Бруно монополизирует своё эгобруно, совершенно невольно довлевдевает, через смертные силы, всенольно равным и противоположным самобруно, то суть, внутренне провоцируя иного напротив, равно провоцированного, как Бруно в том, чтобы быть вечно противником Нолы. Отлынув пуншчествовав и в галловеки гэловеков: он будет так!

– Можно услышать в их потустороннем тот львинорык в воздухе снова, зоотыркпырк Фелина Позовушки. Бурый подходит к Нобилю, абы он есть? Ибо се он? Или вы имеете в виду Воланса Неволанса, алиби, не так ли, Немзломысль, что страдает неэгоистично от единственного, зато позитивно наслаждается на множественном? Пыльтвердите вашу подошву, ротишко! Больмни, бранишка, ты должен обмереть!

– Совсоглас! Я никогда не промышлял предбыть почтманном, затем, я имею в виду в остралийском иноместе, многлубоко вземлюпленный, мой алябрат, Негоист Кабельщик, из этого города, которого было бы лучше николи не именовать, мой писаный брат, трезор богучения, выстланный за разглядывание церквей сзади, посыльщик сценной графики в канун злющих востролисов, в прозе и стихотвратнее, каждую ночь Всеобщих. Отсроченная Брандана Гранд-Бразилии, на чистоклэрном сороедином губернском языке, льнульнульнуль гдевзять. Сир Суд. Дублиры, через Невропути. Точта. Сегодня тощать вдруг попляска тчт назавтра открыть вся два попляска тчт сбереженья проводом как два попляска тчт Кабельщик. Разве вы забыли бедного Альби Племенника, Туффа, вашего борителя, узнаваемого по необходимому белому клоку на его тылу? Как он отправился в свою Слабцарию после своих лёгких, мой пасмурный покойный брат, перед его генидальним загранвздутием? Вы не присоединитесь ко мне для небольшой пресвятой браговольницы, на бутыль наилучшего, ведь панамолистный Копнильщик, из объединённых ирландцев, пусть даже предпочитая чужака, ковы и дичь, мининьких и радивых, ополоснутых и забугрийцев, ведь из его рода были те ошибившиеся патриоты. Настоящее сердце – вот кем был наш Ладушка МакГрадушка! Хотя бывают те, кто оплакивают его, посчитав его мёртвым, но ещё больше тех, кто ждут обождутся. У него то лис на верхнице, то зайздорово завьёшь, он должен выиграть тот брит-вик-крест. Не хмурьтесь над предвиногоревальщиком, послезосердствуйте о его уже! Даже будь он среди потерянных! От наших похищен, запределью принадлежит. Долу смирно обратяшись, чтобы он смог избежать участи плаввысельника и всё равно остался нашим верно усопшим. Я был неправ с вами. Я никогда не хочу больше видеть плохих людей, зато готов учиться от любых в эфемире, как Тасс, с многими благоданностями, тут тоже, если он живёт здесь-нибудь у антипатий австразии или где угодно с моей нижнесшей на его взятки замолчания, цел как чёрт один, или плюнул на это, или кто может пролить немного клея на спадачку, мой нежный приближний, О. Почил Нолан, Выработки, Н. Ю. У., его состояние у Уважаемого Теремщика, что не имеет связей в этих местах, который, я помню, хам поднесь, когда мы были как брат и сестра над нашими касторкой и перлушкой, а он всевыйдет наскоронужным боком, ожидая его гортаньвейн негус, тайнотрезвый непивоха. Он чувствует, он должен быть пристыдшим из-за меня, как и я отстыжён из-за него. Мы были в одном классе возраста как два сгустка одного яйца. Я премногознателен ему, моему терзоименитому, как мы говаривали это на нашем амхариканском, из Теледубльжелателя. Черезгруженные сердца колеблются меньше всвоевременно. Сношенные ботинки на его ногах, что поправить не смог бы ни один язык! В его руках ботинок! Сбереги меня бо, медяк или два, и счастлив, я надеюсь, вы будете! Это меня порадовает позади с благодарностями из ранее и любовью к себе и прочее, я остаюсь тут вашим искренним другом. Я не учёный, зато я любил того человека, у которого были абриканские глыбы с лунной статью в его профиле, мой враль и шельм свободник! Я зову тебя своим полубратом, потому что вы в ваших более трезвых облёгких моментах глубоко напоминаете мне моего натурального оптималичного бордельника, с пиром, кормёжкой и прыгскоком, С. Х. Девитта, того отемнённого иридстраждца, дорывного позлобленного Сиднеем и Алибанией.

– Поскольку вы поёте это, это учение. То письмо, самописанное к своему иному, тот недоидеал в вечнопланах?

– Этот ненедельничный дневник, эта сумеречная новостная хроника.

– Мой дорогой сэр! В этот беспроводной век любому старопёрому петуху может наклеваться хлопстоп. Больчего онбудитель такой отмученический? Или он победитель, побеждённый на жатве жертв?

– Можно не сомневаться! Дуйте с дороги его дряньспорта! Иносколяска пробаранила его полуснизу, когда он читал вслушку с двумя неспешниками, и ему бездорожится из-за того звонка под стать с тех спазмов в борт.

– Мадонах и Держец, идеалист ведёт двойную жизнь! Зато кто, ради всего блеска братьев, есть этот Нолан, именовидный номинально?

– Г-н Нолан это небоимённый г-н Богдай.

– Я понял. Слыша его вещь про личность, можно определять ему место как точное в истинном. Не ври-ка, он в патовом положении для вас перед прямым дополнением в женском. Так и вижу. С девичьей по милости. Теперь, я убедительно спрашиваю вас и выражаю это как между этим вашехим и тем умонимном, не могли бы вы поискать среди ваших мемуаров благодея всецелые две минуты ради этого олицетворящего именолана, с доброголовой на злоплечах. Получается, как сдвоенный трюизм, это беспатриант оступков, слишком прямопрямше истинный и заправдашный доблинленник, приблизительно как ваш собственный медиум с песочными бакенами? Ткните маего бесса под ребро и снимите предвесть у него с языка.

– Тройной Эльпитух с улицы Святого Баггота, ранее Кухоньедок, которого я предвосхитил недавно за четыре и шесть, неся домой Рождество, тяжёлое словно музыка, рука к глазам на волномоле ради Ноевогодной арки, в блаженном преемственном месте поступает со мной грязно с его плачевностями и всеми этими богопрощёнными киловаттами, без которых я могу отлично обойтись. Она ему вестница, что она мне отшильница, Дженни Редивива! Звук! Расписьмо для вас, г-н Нобру. Звук-звук! Раскрасно для вас, г-н Анол! Таким путём мы. Одним проказтуктуканным утром.

– Когда ваш единопротивник из Тарадукатая ищет десточку, это не есть хороший знак? Нет?

– Я говорю истинно, это безосадочный знак, что нет.

– Что из того, что там что-то про хлевожительницу его души? Даже будь она хорошей голубкурочкой?

– Если бы она съела ваш подоконник, вы бы не отрицали её свинью.

– Будете ли вы удивлены после того моим вопросом, есть ли у вас вол, бык-задирун, со свистком у него в хвосте, чтобы отпугивать других птиц?

– Буду.

– Вы были с Сэнди и Сидни, навещая Голиафа на волах?

– Вы вынуждаете меня сползать, как вам хочется. Я замышлял похороны. Хоть сев, хоть сиднем.

– Ум их есть перепутность для славрешения их словственников?

– И оба дерут один и тот же подпев.

– Прыг-доскок, кидай-то бог, когда метископ криспианских соколистов покушается бороть или когтедрать ирвингиан в антидоках. Фортуноворот, я понял. Считая юным, через весь размах серого возраста, тот моральный жир, на который опирается его ментальный. Мы можем капорудовать это нашей аулицей, что называется перекорёжицей. Это был бы лучший брат бульваров на милю в любом направлении, от Лисмора до Мыса Брендан, у Патрика, если бы они убрали повариху из его середихи. Вы говорили также о привечальнике с парочкой пачек. Мне теперь интересно, не обнажая се клети из алькова, с тартаркотунами и каркарабами, слышал ли я упоминание чьего имени где-нибудь? В Калаче-на-Дому или в Массметании? Вдарьте нам с любого конца «Кто не слишком проехали герра Вангоре» или даже «Терезу Cкайну Дайвель».

{Голос Анны}

– Марака! Марака! Марака!

Он равнял свай райтазы в Ледашному параку.

Также он адалжал дальзаплатье с настарцией у архабаскапа Йарака!

– Братребргнет на праздных шатаньях?

– А лилиптички на полёжке.

– Бытие снова в становляниях снова. От союзной залинии огнищ через их державный центр?

– Перси! Пронзи! Лихо! Лихое!

– О дрозд Тарры, что за расплатронятель! А он сказал, что он только снимал среднюю температуру травы на Зелёный Чисторфток, умскудное лестничтожество! Кто вас знает моллюскмена, с мускульмимом, с мачехмамой? Майми, Мейми, ам-мам-мимс! Чей гонор с дамкружком. Радостифилличествуем глупонемого г-на Власошлёпкова, который только что двоенашивался с маленькими кудришками! Он отдыхал под одеялами Хоррокс, китобуйствуя не обелять кровопролитие, тырбырский уэльст-бретонец, и непоколебимый смущением из-за утилизации, зато в первый разбудний день, громом клянусь, он станмундировался и надел свои брюки для рекрутакции и верховой передник в балтийском Весьграде, старого водовоя, как когда бодрые буйцы Ирана не хотели присоединяться.

– Как вы выразите это голосами, милый Сэндльмен? Он не большой панчеловек, Сэндимил. Спросите его сию минуту скользь внутренний лотос его пританского уха, которышним он ронял свой Басс до ссыпь-бемоль. И за это его эйсмеяли? И потом бистродали? Во всю силгаммовскую?

– Побездумник! Муторник!! Насредьминедело!!! Бейшеиуда!!!! Страстьпарыспадниц!!!!! Псугодно!!!!!! И, такинамдела, жестрещендно!!!!!!!

– Грознодень-деньской! Маня к этому манекеннолетию? И Анни Нарушка, его древокатная дива, в дельтском долумраке, квохчет ему пойкаблучный орусский через прутья? Моя Шевелюрокова дикая как Краснийское море! Хоробожок, близшатанный, спешите, и я вылечу вас! Мать изумрудов, молюся по соседским!

– Власяшка, Багряшка и Медоромашка! Просто пачкотня, безоболгательно! В смысле, я прошу оспорить это вышеназванное заявление частных тесовщиков в их чертыльной норе в Копькруче, что само собой наблюдается моими администрантами медленного отравления, когда мой дряннодобрый должностник менгерр был заточён в караулке, не могу хиндустать удивляться, тихой пинтой из-за его фильтравленной плесенской бутыли и Зефанайи Холуэлла, Х. и Дж. К. С., что я несла среди моих заказов лихих парафирмацен в моём автоносителе с моим лицегрязепакетом от моего расчётного аптекаря и семейного фармацепта, Суражира Доулинга, ветврача, для нашего слухового хирурга, ознамого власдуктора Ахмеда Борумборада, У. В. Р. В., Сагиб, с 1001 Зонтеневой Улицы, Спринцепарад, Аллея Пуллея, чтобы посмотреть, был ли в моих водах порядок, мой музычный ватерпад, из-за чинимого коробочным червём на заду кожаных нежнобрючек, семь жартов в его галантельном пальце на парчатке, вместе с его для меня непокрушимой поддёвкой, собственность моего глубоко страхостращального припадолобия, который причисляет нам стосчастья, что я пишу в майрассказе для Денжурнала Командарма, когда он сгорбленно усаживал себя в сухом тлейаддымстве для его тринидядей пичкунов за их орпентированиями, вызывая слабительную тенденцию поживаться, особенно раз он был запретным плодом и, по свидетельству его спелого духовенства, имел диспаскудное эмоциональное услоение, с полной коробкой пастырственностей, пересекающей святогреховность, чтобы спровадить его с бесповетриями абдоменного мора, и после того обязанного уступить, когда ему подадут патентные грамоты ниже хворости, если мой рупий репортированный, суднаруженный Е. К. К. вынул письмушку на всех порубашкусах из той утверждаемой данной минеральной, говоря мне посмотреть его в работных газетах Еврантистана в воскресном досвидетельстве с приветственной аперитивицей валанды «Пэрсир д'Ворянин», он никогда бы не дрыгнул в орлиный перед тем, как отдать мне свой долг на мой аннубилей к попужанному листу, я в полном нилгляже, на его привальных чреслах, затем он запрятал мои полуфизии во всех моих майяранни и он сливу втолкнул в мои смирноуста, словно утро Изражства в конце времён, с тепловым ноющим сердцем, румянощёчками и раджевалками, и, мой чаровник, кому я опускала свою руку, он просто показал мне его обронистый грузорастолкатель, Морезмей шипит шиштоны, что было как тогда производится со всем мужествованием мудрейшим из викрамадитьянистов, с запомнизапамяткой замурозаметкой, на его журчатряском: «Эррынок для паразитов и ром для всей отперетчины, до Литии, М. Д. », ведь это для Ползодчего впрочь!

– Как было сказано, кем-де и кого до?

– Того, да. Но кем-ди, я не могу вздумать.

– Лакомки! Глазоньки да глазоньки, ан нет добавоньки! И ничтоже ново под облачающей луной. Когда Ота, малоблаговерная Куролеса, сбагрила её сортрушку мотальну под свою рубашковину, она образдавала наш градолюдный дамэтаж принцепассий, чтобы им насесть во всех их бомбазностях феодального фавора, фатоватные, фасонистые и франжипанские, пока масстабель, которым Эфиальт возвысился, это та мера, бесчестность простоты, которой наш Неслух режет ему гордо. Теперь сводгоден!

– Сноглазые или ню, скажите дас или нус! Пусть им! Пусть им!

– Пустые, Эйвин, Златые Врата, ведь их немеркнущие отблески обморочили её. Одр бери, да, о сирый, да! Пусть твои уста будут даны тебе! Ведь ужели неймёте урывки удачи, чтоб чашей был полной мир? На виньетке ражегусь. Распорядитель дома предпородителя морей, Нью-Мен, с триумфом говорит: «Летай как ястреб, кричи как коростель, Ани Лач, на притолоке твоё имя, воскликни! »

– Сердце моё, моя мать! Моё сердце, мой выход из тьмы ночи! Они не знают моего сердца, о мужеснастный! Мрачней, мучимовражный! О, чей очароважный! Какое сюрпризнание, дорогой г-н Проповедник, мне слышать от вашего соломоныческого радушества! Да, тут была та косая арка, где тон милый дом, освещённая с верхнего хлябесвода, где рать райдушенег, и выпуклость, где верблюд получил по ушам. Вот вам и неприливчатости! Рубин, берилл, хризолит, нефрит, сапфир, яшма и лазурит.

– Брань в дугу! Вопль небес на глас земли, Этнат Афонс? Угасите вашу вулканологию во имя магмоселей!

– Это вы, а не я, кто из дерзателей, взгодопаджаркий!

– Змееносец наблюдаем над торризонтом, Девичка заперта кольцевой змеиной системой Сатарна, рыбёшечки Нова Ардонис и Прежняя Парфенопа, облакообрезали северное небо. Земь, Мирс и Мелкелий восходящи под ободом Части Зенита, пока Арктура, Анатолия, Геспер и Месембрия рыдают в своих домах над Суровым, Стоком, Люком и Спадом.

– Ну же, Апоп да Уаджет! Великие змеи, чем Чарльз не шутит, у г-жи Евы бряцалки под её франтшубками! Кряж Урал, он в движении и он будет трепихать её со всей штормбури! Болтунья вбок, канаты вскрутку, широк вверху, как и в низушках! Пробираясь через лев-траву и бык-трусник, тот тучнодекануж, перед представительницами класса Приёмок Маурьи, в академии письма стенопасквилей Билла Шасара, камуфлированный как холодные пудинги с кленовым сиропом! Точнодетель в сих любочек это грехосмотрение сим ротам! Вон шейх для шей, вин дрейф для дней, а маслосырьё Гидогазу. Бегодорожный галькоронятель хаха хахпрахвился к надземелью, а она только простословит в своей чрезвыпчельной чепушанке, Алялюпопытная! Пуще иззмейчивой! Трижды ура и ева-виват за имя Дэна Маграт-души!

– Гигантское светило в своей развесистости, затем что оно глава тех белых карличных, которые его вечный суробандаж? А вы думаете, что я могла бы быть его седьмой! Он будет шёлкатать меня под мялкость. «Что насчёт его возраста? » – говорите вы. «Что насчёт него? » – говорю я. Я исповедуюсь в его грехах и позасрамлю себя дальче. Я безунижусь до того, чтобы порицать за те клеветы сопливцев, что от миропротухтов у канальев. Синамит слишком хорош для них. Две затридцатки в побережных полушортах. Она в заулошку у Нило-Столбовой и она пойдёт мужевиться на стороне у г-жи Хаможёнки. Вы не предупредите вашего старого мужелая, что собачится с судостояльцами, что его полнорот перегрызёт привязь? В ответ мне пажаласка. Вышеуказанный Сальный, клакёр, связанный с жестянщиками, из черноручек, Суммовалов, сочинейтер аддонимных писем и гласдивательских балетов на парси-френче, он же головорез Магратища и от него пахнет неимущественно нищдушными напитками Крепина, как от морскопучинного головоочертиста, и он не годится даже на то, чтобы кидать требуху медведю. Сильфилируя меня, когда у девы нет и тени девы, он за неё пойдёт на любые адаптанцы! Прощай, Саллийман! Если они подрезали его нос на строчильщике, у них должны были быть их семьёзные веские причины. Вот за лягательность моих поношенных и голоценных чулошенек пайларчика, оранжевым брюшком вверх с мозаиковыми установлениями и подмёрзшей чёрной картохлей, от моей церковной галантерейщицы. Когда Салон Линча с Братвой, Друзьями и Приятелями, с Т. С. Кингом и Хранителем Голуэя, готов повесить этого блаженного, клянусь силами небесными, среди света звёзд, С. Л. Б. «Гиб-гиб канат! » – говорит капитан при лунном свете. Я могла бы положить его под свой попотрясник и храповиться на нём все ночи, как я бы свернулась ради свят-повидленика над его местами займоимения. Мы уже готовы засмеяться любовью над ним вместе, я и мой О'Крыл в постели Викарюхи! «Вляпц! » – говорю я. Он каркает меня староранней огненосной струёй, когда я прячусь под своими волосами от него, и я воркукую его моим Финнеханом, чему он насмеянно охрадуется. «Плямц! » – говорит он. Наскольку я возрадостна иметь возможность заявить, счастливая жильствовать после сорока зим клевания носом, один красивый суверен был свободно сдан в зарок в их пенсишках в таскушный автомах, закомпанейски с вишнеиволозовязанкой спеломарьянника, где Сумрак Ла-Розы, обеим негподдёвочным дамам исполнительницам, демонстрирующим необсуждалки, Елизавеска и Марьяжетта Наганнские, H₂O, через то положение развязненьких на его Саксопенслетие с мотто на уулшийском ффранкллатинском «Голова взглянул, как у Ганны трусы под юбками» и многоценимой гравюрой, означающей полноцельные мужские части во время утверждаемого недавнего акта наших главных меже-марже магистраншей, на пять мизинчей выше коленчашки, как требуется согласно статуям. В. И. К. 5. 6. Если вы меня не освободите, прекратите радовать меня вверх по ноге. Вод видите! Вответьте. П. Л. С. К. Ваша жена. Амн. Анм. Амм. Анн.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒