Книга 4, глава 1 4 страница

{Последние прощания Жана}

И в эхе текст последних строчек! Занавесопад! Затем от стресса их разгромкивания, по волестечению, быстротечно, никрокосмикон должен прийти к отмыконцу.

– В смысле, вот совершенно последнее для любой сцены! Я ненавижу смотреть на будильники, зато как бы они ни подвигали моё часокнижие, пора уже заканчивать, раз я наущён на ухо от данных носков в обгляжку, что уже время воспрянуть шагом. Ведьмоя умилка возьмёт манкиртон, так что я должен смыться, иначе оно вывернет меня наизмарку. Вспрысните тост на посошок, в томноте да в миловиде! Расстанемся до когда-нибудь, как Тисдал сказал Тулу. «По коням, чтоб казниться. Неси меня на огнеколесницах, – говорит баркоопытный геррной, гребневидный громокречет и волнистые волосы, – в даль вороных! » Да, право, я как расстриж, как беглый пылок, под маей корсаженной приковкой. Сейчас мне уже наскучило реветь медвящий гимн над больной лапой там, пока Эндрю Клей делился опилками с дэниелским псом колли. Эта лачуга недостаточно просторная для меня теперь. Я мечтаю о вас, стуженые. И помните вот что, хора истые, ведьма над полем поросшим летает, систрица! Виршславия разголялась, гурилягулящая, пока её Пауквартирон грыз наголоволосы. Заживо трепетным сияньем скосись смеж персей исталмудро! Дочери небес, будьте излучиной веждам для блуждающих сынов красной глины! Земля заминается! Солнце просто писк! Воздух просто песня! Вода просто чудо! Семь старых-престарых холмов и один синий сиятель. Я есмь уходящий. Я знаю, что я есмь. Я готов поклясться, что я есмь. Куда-нибудь я должен убраться далеко от Банбабрега, где бы я ни был. Ни седла, ни стремежника, значит, закусим удила! Итак, я думаю, что я приму завет злосчастника! Пск! Я позаимствую путь, чтобы мне одолжили крылья, кряк-покряк, и от стены Ииуйсалима, цок-поцок, май кон свободен, до улицы Негрустина я пересеку весь свет вдоволь пустоты. Вот Виноландия на медоустах, брык-перебрык! Жах-пережах! Я навредил себе намыльно в тот раз! Вперёд, мои хорошие лягушки-топтушки! Мы почувствовали падение, но мы будем противиться поражению. Разве не была моя альта-махер, Серет Марица, Проточноводной? А тот хоробрый, что торопил её, тот мореходкий Сигвал? Я чувствую, как тот, что настоящий холм, а не китобой, пошёл пряжевиться кругом Цирка Гнётмунда с его деревом, полным водорослей, а Дошлая Дива спит в её ракушке. Орешникрай видел меня. Жерн инвернётся. Шквал на борт до Кева доведёт! И с ней прощаюсь, и с тобой! Быть мне обручённому с горечью. К стезе, Макадам-друг, и славься тот, кто взвидит «Тпру, Чернуш! » Соло, склон, споклон! Бесстужь Эриннана, пропаще причитать! Дам ввысьпарить им во славу их слов! И вот я отбываю. Никак, ныне или николи, сызмалочки! Вот движется наш враг! Бенедиктует враз всемдокучных тихонь! Простите! Я благопожалую всяк их запонных этой панроманной апологикой, что Ватервествыделмен пел для керрикровок. Расстраивайте ряды! Я после зарбраней смущения полн, сто лет пронеслось, я тоскую. Штыб вяз! Мне конец. Разно. Дразно. Тризна. Я ещё задам дыму.

{Девушки оплакивают его отбытие}

После того как у Почтенного Фона его последние безыскровые слова постлицедея его трибунной речи окончились на седнебе, даст содействий им она, и трепетания крыльев проливались для его вспомощи (вот бы они только могли отрезать ту прядь прядей, чтобы дать волю перчаткам, а их малым заморышам надежду! ), готовые подбодрить его, если он прыгнет, или проклясть его, если он упадёт, зато, с их «бига-трига дрожь-родео», шерувимы в шарабанке, здесь насели и там в носилках, разве вы не хотите, чтобы у вас была упряжка или повод во рту, отталкивая все попытки из первых рук, словно ничьего ушастого, наш сильно непонятый, как мы ощущали, чтобы он дал себе некоторого рода герметический тычок или пинок, чтобы вскочить с места и обратить внимание, что подействовало как магия, пока фаланга дочерей Февраля-Водолея, позасевших и вылезающих, бродяги и плаксы, озвучили одобрение в их привычной манере, падая коленопреклонённо, в слезах над их словославленным полномочным подсолнечником, ведь тот засветлый пиликальщик им свят в томноте, и плеская вместе радостно шлёпки их стукоручек, пока с криком истинного страдания, такой правский пустомалый поллилог, они провожали его глазами, того единственного, их драгоценного, прочь.

{Их стенания}

Грёза любезностей, любезная грёза. Они знают, как они верят, что они верят, что они знают. Потому они и рыдают.

Се годно! Се скорбно! – досиротливо оно псалмопелось. Вечерашнее преснопение отвечитает заутрешнему миронытью.

Ойазис, кедродаль ярковышенного Лиственстука!

Ойзида, купорпресс нагорного Нервопля!

Ойазис, пальмовиды ярковышенных Негденьков!

Ойзида, роздорожье фантазмического Анъерихола!

Ойазис, раздольность новолиственного красбивака!

Ойзида, платандорожность святотенниспустой роскрепомиражаквы!

Безумщик, Безмучка, и горести отринуть!

{Жан отбывает}

Затем произошла очень странная вещь. Пяткосверкая в пользу отправления и во всех отношениях расположенный к его падению в реку, Жан, только тогда я увидел, забрал у нежнейшей и неотъёмнейшей из неуёмышей (которые к этому были в половине листопаджизненного траура, чтобы проводить последнюю почту), знакомую жёлтую метку, в которую он дал упасть капле, приглушил проклятие, заткнул хохот, плюнул отхаркивательно и продул собственный тромбон. И тут же он гуммилизнул клейкотыльную сторону и проштамповал овальную эмблему веры к его агнецкому челу с истым порывом необузданного благочестия, что быстро вывернуло его ледивоспитанных типографинюшек хазом в букворяд (святой плут! ), с половиной взора ирландских игристых (асталуэго Хуана Хаймесана) из-под копны его параллельных бровей. И после того он сделал как будто быть, но затем помахал вместо того этим мигом ручкой чрез моря, как знак, чтобы уйти, пока тихоокие сделали их рукскрещение непосолонь (Мира! Мирие! Тишком! Тише! Тынч! Тык! Бдите! Будитихи! Соспокойствие! Бейбитший! Бейбитшилик! Бодробдение! Добре! Добродошло! Цыцте! Цiшыня! Сердечно! Сэрпрошаем! Перомирие! Премирование! Ути тихо мирятся! Ух ты лихорвение! Млечно! Молчно! Соласкаво! Соломолим! Смирно! Сдружно! О Мир! ), зато при самовыпрямлении баланса его телесности, чтобы переобменяться оболюбообъятиями со столбогрудью той Вислой, что он любил милее прочих, между эстеллочками и венерессами, чтоб лживому пусто было, зато когда следом, чего никто не ожидал, их звездоподвязкочёт на пике кульминации, он покосился на чутьточку вовне и, начиная всё с новоиспечённого начала для себя, чтобы бежать до его восточности, благословляя дзе встрички знаком южного креста, его бунгалоидная ветровая шляпа с кустарнозелёным краем слетела в пожаре страсти (награда старателю! ), и Шахжон Красноголов, котясь как бочка следом, меккаманьяк (безголовому приделаем ноги! ), королевским карьером по округе с лёгким волнением и с готовыми перекладными у моста на стадий позади Ледизамка (тут нужны железные гермы, хорошо, что он промахнулся подпортить её арьергать за неё, а затем его как крякву сдуло), а потом, показав длинный нос стае его псалмов, и бачил близко, и маял множко того регионального генерала, к чёрту его двойным галопом, с корпусом пони, ринувшись в дорогу на своих двоих, спущенный как псивый тузик (прихлопчик! вы бы подумали, что это в тот момент они показали ему с ходулькин нос! ), с ватагой драчунов, что как моря вой хлопочут, с его наветренной стороны, словно повестки шерафима в эфире и буря хороших вещей с пакетбоку, стекающиеся из всех отчётов в дымоход его торбоволокитной тресколовки, вдоль главномагистрали нации, Путь Предателей, и после этой безобидной букетной борьбы он быстро вышел из виду через постальменов, хотя, без сомнения, он был тем более тем же головой, неким избранным, пока Хладнолобович, тот благородич буркосмых, вспомогательный жандарм, она прошептала, Урсулинушка, что без радости (и как впорее могли пожать руку прощелыги, как не при раздувальности её груды, той, что выжимала его пелёнки? ): «Сколь маргуще мысль сверзит Харви ниц? Поедать напрочь блеяние идём свиндалее! »

{Иззи будет ждать Шуана}

Что ладнее, теперь, да поможет вам честной народец, сельский Шуан, знатный вывозной крепкий товарищ, какой вы есть, прирождённый гласнопевец, бывалых лет душещипатель, лечащая музыка, да, и сердце в руке Трилисокрая! Агуагукания шарикососа в раскачалке превратились в изобильность умудрённости мнихомирянина на бочке кафедры. Пусть же ваши ветлявые волосы становятся всё более редкими и свислыми, наш единственный дебелобашенный любимчик! Успокойте ваш голос! Напитайте ваш ум! Сделайте лепко! Огорошьте крепко! Приезжая в Краснобалку прогуляться по дубравкам, горы видными найдёшь, где впервые вы спевали «Де це зоріла? », и прикоснитесь к лёгкой теорбе! Песенник, ловец, хореограф! Дудочника к острогированным! Музыкальность, возведённая в обнялцеремониальность! Хороший по натуре и натуральный по умыслу, если бы вы только не стеснялись с нами, Шуан-приятель, зато, конечно, быстрей нет пользы мне витийствовать, ведь проще вам взять такую речь и пересочинить? Надолго расстаюсь я с вами, пленительный недуг, азартная затея и что-то новое всегда. Бежал! О Шуан! О скорбь моя, моя печаль! Наш Зовс Ияхван! Наш Хрис-на-Мурти! Хорошо, что за вами будут присматривать от последнего до первого, пока тот луч света, за которым мы следуем, убывающий в ваше фотофорическое паломничество к вашим антиподам в прошлом, вы, кто так часто передавали ваши распределительные возвещения великой радости в наш никогданепозднолюбивый ящик, мягкосмирный манипулятор, преследовательно победогласный, дражайший Шуан из всех, вы, который из башмачных, джентльмен удаченья, шагоброд, перепрошайник, лампадкоокий, почтудильщик, наш ромальцыпарь! Твой ныне тушуешь лучинное зарево, чтобы мы его николи не увидели вновь. Зато если бы он мог говорить, как мило он бы разнёсся по четырём кантонам, слава тебе, наш благом одёживающий! Ведь у вас было – если мне ради нашего, вашего и их имён позволено будет сказать это – ядро свечения усердия души службы, что я редко, если вообще когда-либо, встречал у одинокого мужа. Бесчисленны те, которые – нет – существует дюжина парней, которые по-прежнему не подчинились ангелу смерти в этой стране нашей сегодня, скромные недовидуумы в этой великой протяжённости, верховодствуемые судьбой и уснащённые случайностями, которые, пока существуют часы и дни, будут пылко молиться духу свыше, чтобы им никогда не покинуть эту землю, пока в его долгом пути из того места, где начинается день, прежде чем он возвратоборствует после пленения, в тот день, что принадлежит радостной Ирландии, те люди, которые из всего времени, и стар стара старший, и мал мала младший, после десятилетий многостраданий и декады короткой славы, чтобы напомнить нам о том, что было и когда, и обозначить для нас пагубность наших путей, их Явнуарий Фавноарий бесспорно побеждает Ёлкорубку (только и сам Скороход подобен Скомороху, фантасмагориссимо они начинают мурмурчать), шагом март домой на летнем гребне флагдуха. Жизнь, и это правда, будет пустотой без вас, ведь индевакуума там совершенно нету, кулижного не заботит, раз кочевникто не знает, пока войны Молохии не дадут начало дьявол-эре, перебой во времени между датой и призрачной вехой, которые прорезают грудоспёртые проблески Дарби, прямбегом хохот щеголеважной Джун, от той ночи, с которой мы есть, чувствуем и чахнем, до наших прошлых личностей, с которыми мы сойдёмся столкнуться.

{Возвращение Феникса}

Затем, малый, вы сделали вашу ловкую милю в девять фарлонгов за такое завидно и зрелищно рекордное время, и это было чрезвычайное деяние, право слово, способный чемпион, с вашей высокой качающейся походкой шага и вашим подвигом перехода, что это будет сопоставляться с вами и относительно вас все грядущие столетия. Фейникс поднялся с солнцем прежде, чем Эйребия потопила его мятицу! Воздымайтесь от этого, яркая птица Бенну! Занишкни! Впоследствии также и наш собственный пфенникс-пар поднимется из погробпламени и в сторону солнца сверкнёт как факел величавый. Да, и вот уже траурные туманности сумрака приподняли вуаль! Отважный мозолистый Шуан! Прогрессируйте в ваших начинаниях! Держитесь! Крепче! И вперёд! Чтоб за вас, злободушного, уже черти взялись! Всё встаёт с первыми петухами. Восток ещё занимается зарёй. Ходите, пока есть тьма, ведь когда утро, это светоозарение, приготовит завтра, тогда всё былое укутается крепким сном. О, минь.

Глава 3

{Часть 1. Диалог 1}

{Спящий Зёв}

Тиховодно, низкотравно, раздалось рыдание. Безучастный Зёв лежит лежмя. На лугу холмика лежит, дремотным сердцедухом среди затенённой местописности, сжатый бумажник у него под боком и спущенная рука возле древка лимонного шиповника, традиционной переходной трости. Его монолог сна закончился небеспричинно, зато его драма параполилогики ещё только намечалась иссердствием. Крайне бедственно (зато, моя дорогая, как чудодейственно! ) он рыдал, с его прядями луканчарного оттенка, живобогатыми, струящейся спелости, бесповязочными, с теми пересникшими веками на пороге времени закрытия, покель вскользь его стороннеоткрытый рот его дыхание однаково изнывало по самой царственнейшей тройной тянучке или цветной вкускуске, что кошелёк может позволить. Зёв в полуобмороке лежал ревя (уф! ), какая порция медоточивого сладовольствия (фух! ), какая ушераздражающая сласть! Как будто вы должны были пойти и ткнуть вашей штырьевой втычкой живопосамые его плоть-от-плюшевые подушечки, хоть он и вьюнош пухлощёкий, хоть он и ангел вселюбим. Хохах!

{Четверо приходят на крик}

Тогда, как сирена вызывает светлую бригаду – прийти в дома, где жглись огни, – так и те самые подстрекотаемые нашли на него, через ост-средиземные вест-границы, три короля и их три рубашки и коронер, из всех их кардинальных краёв, по янтарному пути, где утёсник Бросны. И они подняли их, сенаторы четверо, при первом редком пробрезге сумерек и они дали дёру на иссухо-слоновые мышегоры, пересекая климаты старых прошедших времён и дней, не стоящих упоминания; изобретая какие-то всемоправдания, любого вида, с семислойным потом ночного зелья тоски на них. Жах! Спалох!! Страв!!! Боязь!!!! Уплаха!!!!! Сум'яття!!!!!! Бяснокуче!!!!!!! Напуганы до чечёртиков они были, чтобы удивляться классу перекроссартиста, каким он наверняка был, длина на ширину не без замешательства его толщины, вершок за вершком его, получая столько-то квадратных ярдов его, одна его половина в половине Конна, зато его целое тем не менее в пяти кварталах Оуэна Великого. Там он и лежал, пока они его не обнаружили, стреноженного на цветочном ложе, во всю огромильную силу, насреди бледно-жёлтых цветов наркцисса, что четвертеснили его подножия, где галоизгородь диких картохлей висела над ним, эпикуры вальсировали с садогулёнами, а пуританские побеги продвигались к вождям Аранна. Спалох!! Его метеорная плоть – бесшовная радужная кожура. Боязь!!!! Его пустотело туманности с его неспираемым пупоцентром. Сум'яття!!!!!! И его вены как падающий меланитовый фосфор, его сливкозакремовые кометовласы и его астероидные суставы, рёбра и члены. Бяснокуче!!!!!!! Его электромлечный пояс сплетённых внутренностей.

{Четверо начинают расспросы}

Те четверо землебителей сошлись вместе, чтобы держать их присяжный звёзднопалаческий распрос на него. Ведь он вечно вызывал среди них раздор, так они видели себя, с букаждого по знаменованиям, тож энной по понятиям, а полуничьи их встречи стоили его утренних двух. На самом кряжевом эскере это было, Перемельничий приход, к лугу, что был недалеко, сыновний покой. Сначала пригрохотал Сенадор Грегори, ища след на глубоком времяпротяжении, Сенадор Лион, выслеживая вьющуюся линию его тропы раздела (что-то в его мозолях говорило ему постоянно, как он был в том месте однажды), потом его Регистраторство, д-р Силнапор Тарпей, гонясь за химарами почётных сноягнений, рьяный до аниса, и, встав из его суфлёрского угла, старый Сонни МакСвет, ходок МакДугал, у них назади второпях, чтобы составить кворум. Он держал на привязи их серого скакуна, их небесносерого землеобходчика, по запоздалом размышлении и вполне себе держась на ногах, ведь таковы были его ростки, настолько ходнеровные, что переворачивало, а он был о четырёх локтях, не дальше чем на демаршевый выкрик, прямо ступай, любо ступай, площе вяленки, и карпы сыты, и козельцы съели, большой серый скакун, чтобы услышать невооруженными ушами трезвонких гуслей в небе звук, рожок авроротрубит, вольному воля, пересмешника, чья развязка в его языке, который, как говорится, бросал соловьёв на ветер.

Этот прото тащился через все хитросплетения тогда, Матфей Скороход, надкрёстный батькум, выступая депутатом от своякратии, и его остановка была несколько перчей к наветренной стороне бугра Уснеха, и это произошло ни в каком ином месте, как не там, как и когда, что он вверхпростёр высотомерно к эфиру месмерпулированием свою руку, создающую тишину. Тот братец, что дальше на ветреном лугу, тогда остановился, где бы они не упрочили свои положения, и таким образом они учредили над ним опеку, выказывая подчинение, поклон, наклон, кивок и приседание, словно охранители Проспекта, поддерживая свои дородновыпученные шляпы дознателей на их железящихся головах, дорожный суд своими выводами окружая того подсударя, что гиб в терниях. И чертвыличная грубурывка стеноизвершистов, что они представляли собой, солоновки и психоморы, в общей сложности, и их черти и грусти, огрехи и скрипы, даже не без исключения их зверя подле них, что самый червонный патриций колоды и козырный враг бубенцов. И, что бы вы думали, кто же возлежал там выше всех прочих людей насупротив них, как не Зёв! Совершенно растянувшись он лежал там, насредьминь попиумных маковок, и я вам даже больше скажу, ужасаемый писатель, как бы основательно вы об этом ни тугодумали, он спал оскалосном. И это скорее напоминало сатрапа, как он лежал там, елейной красотой окружённый, этот позёр, или, насколько я знаю, как Лорд Люмен, преподающий своим любимым созвездиям веру и учение, для старого Мэтью Грегори, это у него был звёздный зверинец, Маркуса Лиона и Лукаса Телицына Тарпея, и парня, которым никогда не был забит его осёл, засевший позади, Джонни О'Селянин.

Даже больше, чем их посильным вкладом пяти чувств заворожены, вы бы сказали, они были, пане кадила, раз они верно не могли отличить пятки от стульев, когда они приспускались мамалуем у его квадроспальной колыбели, когда время вопросов жалось всё приближе, и карта группографии душ поднялась рельефно на их четвертях, чтобы играть в крышки, или змеев, или кольца, или шарики, падая за платочком ниц, таращась на него за испускание его пнума и мягкосерчая от одного из них к другому, исторасспрашайки живота.

И тогда они начали говорить ему, тетраэдрально, те мастера, в каком положении он был.

{Четверо раскидывают сети}

– Он сдаёт, дитя малое. Зяб выжил.

– Да нну вас, почему эдак, мой лидер?

– Да как же ж это, он напился или что, пенночка?

– Или его дух из другого прошиба, – говорит Нед Пригорыныч.

– Прослушайте!

– Как так, говорите же, вы слышите меня, вашество?

– Или он погребалуется на чьих-тось похоронах.

– И водотишетам! Клёвопошло!

И пока они раскидывали вширь на своих осьми ножках их наплавные сети, хромисто мерцающие рыбацкие сети, тогда, без обмана, там было слово созвучия тихо произнесено среди той четвёрки рулевых.

– За работу, парень!

– Ну же, проснись и пой!

– Сейчас под крылом всё благоприимно.

– Теперь я возьмусь за этого парня.

Ведь это было в глубине их духовного уха, искушённый слуходел, как они расстилали четырёхсвободно их лазурнопестрящие тонкие притягательные сети, их нансен-сети, от Старшего Мэтта до кадиловарного мистагога за ним, и оттуда до соседа, и тем путём к неумладшему ослятнику и его хвосту крестоносца. И в их духовной эре книжного сонма, так и было, спадшая красавица, как они закидывали в ту сторону, когда он поднялся туда, с играющим планкотоном вокруг него, дрожаниями чешуйчатого серебра и их хромообъятиями сильно светящегося испанического золота, покамест, пока час уступал место часу замешательства, тогда Зёв, отбивая такт своим трепыхтоном, показал свой несболтаемый язык, чтобы издать что-то первоклассное, словно мирра мавра и мутное марево месяца маслоисто медотаяли на его мокроустах.

{Зёв отвечает}

– Ё?

– Всё вам!

– Эвон! Как сладок нам твой звук! А потом бы где? В стороне храпа львицкого?

– Друзья! Сначала, если выш не против. Назовите вышские исторические корни.

– Это та самая доисторическая могильная кочка, оранжерея.

– Понятно. Очень хорошо. То есть это в вашей оранжерее, я так понимаю, находятся ваши письма. Вы меня слушаете тут, вашество?

– Торсречи. Для моей дорогой. Тискунчик!

– В столь давнопрошедшем? Вы можете слушать лучше?

– Миллионы. Ради сиречь дохода. Ради моей дорогой дражайшей.

– Теперь давайте ближе к нужной зоне; я хотел бы поднять мой вторознаковый пункт вслух касательного этого. Вот где могуща открыта. Как мне сообщает наш переводчик, Ганнес Оселлус, есть целых шесть сотен и шесть разрыв-слов в вашем малярвальном магичном азыпознании, в котором садов выграждение в гладь с альпердругом, и есть клад во всех корнях для монарха, зато ниет увас ни единого удобопроносимого срезоделения, что веет во всех юдолях валбурьгама, для обозначения могущестраты, даже условно, нет ни ретродрожек, или терпентинова пути, или галлюцинской дороги, ни аврельного брода, ни наносного вала, ни повиличного тракта, ни татехода крестантов, ни куропаточьего крика или лунатической сходнотруппы, чтобы вести нас к Стогнорайгену. Вот такая вот откудаследовательная казематерия мессьё! Франк свидетель. Полнейше поясняется, меньше разумею се.

– Как? Воно погано вымовляется, коснотальянец, поуфранкийски. У вас немые оды в провинцийном роде, мусью. Я поглашаюся, але я знай шёл крюк чрез поле прелестников. И в оном нема облачення, как дашь!

– Хеп с вами! Когда ж це не мает значения? За кем скрючен пали? Хто б это наклоняется и говорит про мессию столь трелестно? Травдомирие вашим тримистикам! Шлю в хаз!

– Господарь Печальнатан Патерник, вы не видели её? Тискунчика, мою наборную, о!

– Вы в своей фатериге, одинокий?

– Всё тот же. Три лица. Вы видели мою дорогую единственную? Изо льда по полыньям!

– О чём выш вонволновались, ультрамонтан, словно куронос? Или к вам холод пристал, видобояка? Или выш хотите вышскую вясновзорую школоучительницу?

– Мглотусклый лис! О моите перепредци!

– Подашь тише, серлапчатый! Зарянка поднимается, и вы разбудите там всю стоянку ржанки. Я знаю то место лучше всех. Конечно, я всегда был вонтамвот, на четвёртый день, у моей бабушки, Дёр-нянь-Огр, мой дом на западе седой, одетый мглою, среди или около Мейо, когда длиннотень собаки подаёт голос, и они проклинают границы и рвутся из узды. Черепаховый панцирь за злотую гинею! Глушь! Глушь! Глушь! Вперёд со мною в Лужкозерск! Вот самое место для ненакларных устриц, Олушеморье, Графство Конуэй. Я никогда не знал, насколько я был богат, словно из другой оперы в зоодальности зефиротов, продолжая странствовать, таская моего драгомана, Местец Мастит, серосла с непереизносимым хвостом, вдоль берега. Вы знаете моего родственничка, г-на Яшму Дугала, что держит «Якорь на горе», тот сын священника, Яшма Бочонков, Пэт Какбишьзватьегонам?

– Смертественно. Клянусь хищным волклюдом! Через Ктозватьменятам? Не шуткидайте меня к сердюжим!

– Тур меня, нда, вот тебе и аз, тут как ни крути! Волнчары, не меньше!

{Его погребальная ладья и его отец}

– Только один момент, если я укорочу согласовку вашей скуколесицы. Вторжение намекает на вымывание. Черногрудка и зеленушка предвещают нам где, как и когда лучше всего будет для захоронения трупа, обшивки мусора и совершения неразшумихи. Затем, раз вы заветуете югрыться для выслеживания лисиц, мне бы хотелось послать альбатроса вокруг этой голубой лагуны. Теперь расскажите мне это. Вы говорили моему учительному другу несколько прежде, чем только что, касательно этой насыпи или кочки. Моё вам мнение, что ещё до того как появился этот гиблый курган, как вы, кажется, его называете, там был погребутлый челн, ладья миллионов лет. Тут вы меня должны поддержать, собственно говоря, с её джекштоком, что вздёргивался от её товаров шлюпоперелазки, зачем же нет, и захватыванием милого паруса, знаком тахофский тип? Этот «Почему бы нет», что направляется на Знайшаландию, та четырёхмачтовая баркентина, сообщает Вебстер, наша лодка, что никогда не вернулась. Тот Француз, я говорю, был оранжелодкой. Он это ладья. Вы видите его. Плоткапище, что вы видите, это они! Дракконка на Датскгрот! Не отнять, так слопать! Передо Хну! Скажите боле гласно!

– Коляска, кортеж, центральная кочка, навозопогребенье. Обследуйте и руны, чтобы увидеть длинную урну! Всяк должён прочь, когда услышит бригадорожок. И встретите Навигатсена. Ас. Ас. О, ас. Чаруй, ничь! Пару знаваете селянок? Норвешно. Её вороной флаг был поднят, невольничий. Я вырву им во благо, иордателя всемлишков, блажье чадьце и привечальника. Пригнитесь низко, тройка голубей! К слову, позовите ту девушку с власплеченьем! Позовите Волкодава! Морской волк. Волклюд! Волклюд!

– Вот так, очень хорошо. Этот фольклор из зада уст его. Я продолжу кампанию с этой плавучей базой, с предызволения погоды, подальше от тех зелёных холмов, позиция, как мне сообщает Айртон, благумеренная для судкренителей, что теперь должны прийти к полуночной первокучке на этой левантской западвинции. Из омрачённого Дейнланда муж волоокий судно гнал, смотрите, что скажу я вам.

– Магнус Лопатобородый, кроссморской распоясник, надувалец чудаковарный. Разрушитель у нас в порту. Приписанный ко мне с его черпальным совком. Разоблачил свои грудные сосочки для кормления, чтобы вскормить меня. Зане Величело Господне!

– Ох, дезинфицуйся! – говорит отравленный колодец. Рыбопах Первый. Грузводила запрещёнки на возномирских эпиманёврах!

– Хеп! Здравствуйте, сударь старого Приставства! Хто он такой? Хто этот парень, что за щеночки?

– Гуннственник Грудничёрствый Воскресвет. Прошёл последний шанс его, Эмайн. Стращаться с ним пора.

– Хей! Вам приснилось, что вам пришлось снесть собственные потроха, моя думушка, что вы привязали себя к тому, что лайнекий риск?

– Теперь мне понятно. Мы обращаемся во круги зверья. Бурсачок и панциробобр! Вы сказали то, что у меня было на языке. Грудным боязно от драконьего примерного отца. Градозавеса, вооблачи нас! Вы имеете в виду, что вы жили как на молочных берегах у них в ликее, куцик, пока вы учились, лицелис, как выть себя войволчьи. Пуп! Пуп! Прилагайте усилий побольше!

– Я ведь медмыкаюсь во все будинки, вежлев. Щенки гонятся за мной, воукажется, вся тотемная свора, вук-вук и вук-вук на них, за щит Робинсона.

– Нюховные лыснапевы! Снова звериные лайшайки! Найдите фингалльскую свору! И перевойте мне шляпу всезнайки, чтобы мне помереть от волчанки молочника!

– Как? Волхватка? Хватит! Говорите позамедленнее!

– Гой еси грубиязычник, грей его глиноземля!

Зрякурсировал, перезакурсировал, заброшенец …………….?

Ветхий как всеконец, вселенский ………………….?

– Каталептик мифокифаллический! Был ли это Предок Тотемошествия, что выш проводили на «Дне Эйрости», где ещё не плёл сетей паук, или в «Году от сотворения мира», прежде чем петлял шлюпик за Бард-арку? Добр Крис к нам!

– Сон. О нанедельнике мне спалось. Мне снилось разнеделье. А в постнедельник я поднимусь. Ах! Пусть же он получит, что тут страхвершило меня! Подтопдух, о подтопдух! Выти! Выйти! Страх хреста!

– Теперь у меня есть ваш впечатлистих; это возвращается трижды равно по-разному (есть следующая былобывшая история, что получается про него): имяходя традицательно от абстрактового до потрибетонного, от гуманного героического брута, Финнсена Фолафея, морерассиянного, к этому вот вульганическому холмушнику от ваших, г-ну Дону Дубручкину с Утрешских Высот, с магмассивным потоком и его деньденьской подзвучкой, если он возвернётся своевовремя, как старый Ромео Роджерс, в городе или округе, и ваш точь мир, или весь, с или от града, ажели вы знаете разницеличие, как брюховар на апабхранше, сьерра-тка! Мы говорим о Бухе-Стрельце. К тому же на местном. Пафа! Пафа!

– Ойча Над, Безлих Бугай, которого определьные урбиты счетовидят из того зонокружения, где Высь Единая Лицом, Смитик, Ронта, Каледон, Салим (Масс), Градхиосский, Аргос и Безвины. В смысле, мне подсказывают, что он в некотором смысле может быть обоими, как любой джентльатман как я, приставочно сказать, как Авраляжкша и Буропар! Так он поступил как пафка, так мною было путьступлено, к чему оно и скрадётся, пеняй же ж, пеняй же ж! Я опасаюсь, вы не могли вверхдневать ваших собственных старых камнетёсынков, чудомовнучадцев, через полунаруженный забор у Града Плетений до этой классической ноктюбрьской ночи, чтобы онолионили не пошли в пирпрыжку, старо да ровно, сзади ночлёжки за ездогонщиком в телоистинном цвете, который то ли уравновешивал по её иссечённой, то ли просто повторял за собой. Это позапоздний прапрямотец, ныне человек, которого я опасаюсь, Томми Терракота, и он мог быть совершенно ваш и мий тац, побродира учредиры прародилы проходилы управдела управмера первого принца в Ранелаге (убыл! убыл! ), хлебец, и фиалаква (аз есмь сыт, как я и Тэм Тауэр бывало пенутренне иезуиснялись об этом, там во Взгорницах Эдди Кристи, имея в виду Дедотца, Детсына и Ко-ко), и санкциорудье!

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒