Тем, кто полагает, будто прежняя разгульная жизнь не может вести к духовности, полезно вспомнить пример святого Франциска Ассизского.

* Через подобное падение (с точки зрения мира) приходится пройти каждому великому Посвященному. Одно из правил здесь состоит в том, что он ни в коем случае не должен прибегать к самозащите с целью спасения своей репутации. С этим пришлось столкнуться и величайшему из Адептов — Иисусу. Что же касается менее выдающихся Посвященных, принадлежащих недавнему времени, то тут можно вспомнить мадам Блаватскую и прочих.

Глава 17

А наутро, как и было предсказано, в дом пришли солдаты и, взяв Антония под стражу, тотчас же увели его, дабы предстал он перед судом, куда последовала и Цинара, отказавшись расстаться со спутником в столь ответственный и опасный момент. Собралась огромная толпа народа, так как история эта наделала много шума, возбудив в горожанах крайнее любопытство, заставив их размышлять, переживать и злорадствовать. Но Антоний предстал перед судьями и публикой, будучи совершенно невозмутим. Он думал: «Я воспользуюсь этим случаем, чтобы сделать немного добра, и попытаюсь последовать примеру Великих: использую злые орудия для благих целей». И столь спокойно стоял он пред толпою, что некоторые из зрителей стали шептаться между собой:

— Никакой это не мошенник, или же, наоборот, сам царь мошенников, раз сумел напустить на себя такое достоинство и безмятежность в момент своего наивысшего бесчестия.

Когда все было готово, председательствующий заявил:

— Обвиняем тебя в том, что ты обольщал женщин и девушек этого города под предлогом преподавания им некоего тайного учения, отвращал их от истинной веры, играя на их доверчивости и притворяясь, будто общаешься с духами, и якобы творил чудеса, исцеляя от разных болезней. Исходя из этого, мы считаем тебя человеком, опасным для общества и пагубно на него влияющим, от которого нам следует избавиться, заботясь о благе наших горожан.

Улыбнулся Антоний и сказал спокойно:

— Я в курсе ваших обвинений, и что далее? Судьи, встав в тупик и подумывая о том, что

лишились ожидаемого развлечения, поскольку подсудимый явно не собирался никак оправдываться, стали вполголоса переговариваться между собой, с трудом представляя себе, что же делать дальше. Между тем в толпе стал слышен ропот — признак разочарования. Тогда вновь заговорил председатель:

— Если ты не сумеешь доказать свою невиновность, то наказанием станет заточение в тюрьму или изгнание.

И снова улыбнулся Антоний и ответил невозмутимо:

— Пусть будет так, только прежде чем требовать доказательств моей невиновности, предъявите доказательства моей вины.

Тогда другой судья стал зачитывать по бумаге:

— Мы отправили вестников и выяснили, что ранее в своем родном городе ты вел жизнь грешника, погрязнув в разврате, пьяных разгулах и всевозможных пороках.

И снова хладнокровно ответил Антоний:

— Разве детские глупости и ошибки — критерий оценки поведения взрослого человека? И должен ли, по вашему, человек непременно вести себя в десять лет так же, как в два года, в тридцать лет — так же, как в двадцать, или в семьдесят — так же, как и в тридцать?* Разве во взрослой жизни, как и в юности, нет таких вещей, как изменение, исправление, отказ с возрастом от дурных привычек? Но хотя ваши утверждения — это не доказательства, а просто предположения, зачитывайте дальше ваш обвинительный список.

Судья продолжал:

— Мы выяснили, что большинство твоих так называемых учеников — это женщины и девушки, а не юноши и мужчины, что само по себе весьма знаменательно, но когда мы затем узнали, что ты не брал плату за свои занятия, которые были подозрительно долгими, то нам стало понятно, что тебе платили — не деньгами, но благосклонностью в виде безнравственных удовольствий, поскольку ни один мужчина не тратит свое время и не оказывает услуги, не требуя ничего взамен. Нет, это все очевидно, памятуя о твоем прежнем образе жизни.

Тогда Антоний спокойно ответил:

— Это опять-таки не доказательство, а лишь предположение, однако вы несомненно ставите меня в невыгодное положение, понимая, что невиновность моя столь же недоказуема, сколь и моя вина: ведь призови я в качестве свидетелей всех своих учениц, будучи уверен, что они станут отрицать те незаконные связи, в коих вы меня подозреваете, вы бы мне возразили: «Эти свидетельства совершенно не являются доказательствами, ибо, разумеется, ни одна женщина не признается в собственном бесчестье». И тем не менее ничто не заставит меня призвать каких бы то ни было свидетелей: ведь, поступив таким образом, я поставил бы под угрозу их репутацию ради спасения моей собственной, ибо такова уж природа злословия, что даже если меня оправдают, люди все равно скажут: «Его свидетельницы солгали, дабы оправдаться в глазах окружающих». Тогда судья сказал:

— Мы видим, что ты ничего не отрицаешь и делаем из этого собственные выводы, но это еще не все обвинения: я продолжу их оглашение, и каждое будет подтверждать твою вину. Известно, что ты утверждал, будто прибегаешь к секретным способностям и пользовался доверчивостью простодушных людей, притворяясь, будто исцеляешь их от болезней, которые у больных все равно прошли бы и действительно проходили сами собой И подобное мошенничество с твоей стороны вдвойне предосудительно, так как ты лишал врачей честного источника дохода, переманивая у них пациентов и пороча столь возвышенную науку, как медицина.

Тут Антоний позволил себе несколько иронически улыбнуться и заявил:

— Возвышенной можно назвать такую науку, которая проникнута альтруизмом и благородством и заботится в первую очередь об излечении, как в случае с терапевтикой, а в других случаях — о просвещении человечества и о выявлении Истины. Настоящий ученый — тот, кто подстраивает свои убеждения под факты, а не факты подгоняет под свои убеждения, как поступили по отношению ко мне ваши врачи. Обнаружив, что я способен лечить с помощью методов, которые неизвестны им самим, а потому не вписываются в рамки их знаний, они нечестным образом стали отрицать мою систему лечения или пытаться истолковать ее по своему, вместо того чтобы сначала изучить ее, а потом, если понадобится, признать собственные недостатки.

Тут судья заметил:

— Клевета на врачей ничего тебе не даст, только поможет в установлении твоей вины, ибо твое утверждение не соответствует истине: ведь некоторые врачи обращались к тебе с просьбой поведать им твои секреты, в чем ты им отказал, а из самого этого факта мы делаем соответствующий вывод. Мы уверены, что не было никаких секретов, которые ты мог бы раскрыть, а значит, все это просто мошенничество — не более того.

Возразил Антоний с мягкой улыбкой:

— Тому, кто проявляет правильный подход, не отказывают в истине и в знаниях, равно как и тому, кто готов выполнить важнейшие условия ради того, чтобы пройти обучение. Но поскольку ваши лекари приходили ко мне с заведомо неверным настроем, а затем напрочь отказывались выполнять те условия, которые я был вынужден перед ними поставить, то что еще мне оставалось, кроме как послать этих людей прочь, так и не просветив их? Да будет вам известно, что определенные знания можно использовать не только во благо, но и во вред — точно так же, как огонь может разрушать, а не только согревать. И вкладывать мою особую систему знаний в ненадежные руки было бы не только верхом безрассудства, но и угрозой для всего человечества.

И снова судьи стали вполголоса переговариваться между собой, а по толпе прокатился гул голосов. Но через несколько минут поднялся председатель и сказал:

— И тем не менее, несмотря на то, что ты сейчас заявил, все же есть способ свести к минимуму твое бесчестье и восстановить твою репутацию, ибо коль скоро мы считаем, что нет никаких секретов, а ты утверждаешь обратное (пытаясь уклониться от их разглашения под предлогом того, что это таит в себе угрозу для всего человечества), то поведай нам эти секреты, оставшись с нами наедине: таким образом, ты тут же докажешь их существование. Если мы убедимся в их ценности, то будет доказана твоя бесспорная честность, если же не убедимся, то вреда от этого не будет.

И снова толпа тихо зароптала, но ее успокоил председатель, которому помог Антоний, начавший излагать свой ответ. Он неторопливо заговорил:

— Что до моего бесчестья и моей репутации, то они для меня вообще ничего не значат. Пытаться преуменьшить бесчестье было бы ребячеством — это не стоит хлопот. А репутация — что ж, стремление к хорошей репутации порождается тщеславием и самомнением — вот и все. Более того, в данном случае спасать свою репутацию среди окружающих — значило бы ронять ее в моих собственных глазах: это означало бы, что сердце мое суетно, самовлюбленно и ненадежно, что оно готово подвергать опасности человечество ради такого никчемного выигрыша, как благосклонность общественного мнения. Поэтому я не готов уступить вашим требованиям, так что продолжайте перечислять обвинения, если вам еще есть что сказать.

Тогда судья стал продолжать:

— Обвиняем тебя еще и в том, что проповедуешь ты еретическое и проникнутое заблуждениями учение, отвращающее молодежь от единственно верной религии, убеждая людей, будто общаешься с духами их умерших родственников и друзей, хотя знаешь, что подобное общение невозможно, а потому недоказуемо.

Мягко отвечал Антоний:

— В ваших словах содержится обвинение в заблуждениях, однако что может быть более сильным заблуждением, чем то, которое утверждает, будто ничто неверно, кроме того, что можно доказать — и наоборот, неверно все, что недоказуемо? Жил некогда один сумасшедший, которым овладела безумная идея, будто человек, считающийся его официальным отцом, вовсе не его отец, и когда врачи и друзья пытались его переубедить, он разил их убийственной силой своих аргументов, так что все доброжелатели как один были вынуждены от него отказаться. Он, например, заявлял: «Мне только рассказывали, что муж моей матери действительно мой отец, и поскольку все мужчины лжецы, эти рассказы, возможно, лживы». Тогда один из друзей говорил ему: «Но твоя мать — добродетельная женщина, а не нарушительница супружеской верности: ведь известно, что она никогда не имела любовника». Но этот раздражающе логичный безумец возражал: «А кто вообще может утверждать, имела она любовника или нет? Ведь все женщины, которые хоть сколько-нибудь в своем уме, общаются с любовниками тайно, а не на рыночной площади или на крыше. Кроме того, если у нее и не было любовников, кто знает: а вдруг однажды она бродила одна по каким-то закоулкам и наткнулась на одного-двух негодяев, которые тут же ее изнасиловали?» Тогда другой друг приводил следующий довод: «Но ведь если дело обстояло таким образом, и она до сих пор жива, а значит, она была в состоянии рассказать об этом — она бы пожаловалась городским властям, подняла бы шум, так что на поимку негодяев отрядили бы воинов, и мерзавцев призвали бы к ответу». А безумец отвечал: «Нет, ибо мать моя вообще остереглась бы признаваться в том, что ее обесчестили, или же ее испугали бы позор и досада, которые огласка принесла бы ее мужу, и она поэтому решила бы, что лучше промолчать и безропотно снести обиду». Вот так и спорил сей безумный логик, и на каждый довод выдвигал такое возражение, на которое нечего было ответить, хотя все это время его отец на самом деле так и оставался его отцом. И тем не менее, хотя аргументы этого сумасшедшего были вполне разумны и справедливы для одного случая из миллиона, я утверждаю, что они были настолько маловероятны, что едва ли заслуживали даже минутного обсуждения, будучи плодом мании, и больше ничего. Но ведь то же самое можно сказать и о ваших аргументах относительно моей вины, ибо они тоже порождение мании — мании виновности, которая существует в ваших умах как навязчивая идея, поскольку, как и в случае с тем безумцем, ваши доводы также основаны на предположениях настолько маловероятных, что только не в меру легковерные люди могут придавать им хоть какое-то значение. Да будет вам известно, что легковерие скептика бывает ничуть не меньшим, чем легковерие убежденного, давая повод для удивления рассуждающему уму — с той лишь разницей, что в то время как человек убежденный проявляет легковерие по отношению к одному набору фактов, скептик легковерен по отношению к другому набору, выдвигая в порядке отрицания каких-либо явлений такие объяснения, поверить в которые в тысячу раз тяжелее, чем в сами эти явления.

При этих словах по толпе пронесся одобрительный гул, который незамедлительно пресек судья, но Антоний совершенно невозмутимо продолжал свою речь:

— Так значит, доказуемость или недоказуемость не является критерием правды или неправды, и поймите, что мышление может быть нечестным так же, как и действие, и тот, кто приводит маловероятные и совершенно искусственные объяснения исключительно для того, чтобы поддержать свое мнение или предубеждение, тот, вне всяких сомнений, мыслит нечестно. И именно таким образом все вы заблуждаетесь относительно меня (да наверняка и относительно других людей). Вам свойственно мышление, которое я называю «мышлением шпиона»** : вы усматриваете виновность, порок и зло во всем, что вашему мышлению представляется странным и чуждым, вместо того чтобы сперва попробовать подыскать этому несколько более милосердные и правдоподобные объяснения. И потому, совершенно игнорируя простую истину, которая выражена одним словом — «альтруизм» — и которая является ключом ко всему, поскольку тот, кто сам обрел счастье , желает, чтобы окружающие тоже были счастливы — отвергая ее, вы выдвигаете ряд никуда не годных предположений и приписываете мне такие качества и способности, коими я вовсе не обладаю. Ведь из-за того, что я не беру денег ни с кого из моих многочисленных учеников, вы приписываете мне половую силу шантеклера, забывая для удобства о том, что повесу и распутника легко отличить от других людей по особым признакам, оставленным излишествами на его теле и лице. А из-за учения, которое я несу людям, и моих способностей к ясновидению вы называете меня мошенником, опять же ради удобства не вспоминая о том, что у мошенников есть веская причина мошенничать — добывание денег, а я, со своей стороны, добывать их совершенно не желаю. И наконец, вы заявляете, что я отвращаю своих учеников от истинной религии, когда утверждаю, будто общаюсь с душами умерших. Далее вы провозглашаете, что это невозможно, ибо совершенно недоказуемо. Однако что же лежит в основе любой религии, как не вера в бессмертие души? А значит, если я общаюсь с умершими ради утешения и просвещения тех, кто понес тяжелую утрату, то этим я не опровергаю Религию, а доказываю ее истинность, и, следовательно, учу своих учеников знать то, во что они до сих пор просто верили.

И снова толпа слегка заволновалась, что свидетельствовало отчасти об одобрении, отчасти — о некотором удивлении, а судьи, какое-то время вполголоса переговаривались друг с другом, отмечая, что им очень трудно, ибо подсудимому не занимать аргументов, логики и красноречия.

В конце концов председательствующий заявил: — Несмотря на свой ораторский дар, тебе не удалось нас переубедить, и мы по-прежнему считаем тебя распространителем дурного влияния в нашей среде, нарушителем священных обычаев и подстрекателем, призывающим других к подобным действиям. И тем не менее, выслушав твои оправдания и тщательно все взвесив, мы склонны проявить милосердие и считать тебя скорее человеком заблуждающимся, нежели законченным преступником. И на этом основании мы готовы несколько смягчить наказание, каковое будет выражено не заточением в тюрьму, а просто изгнанием из этого города без права когда-либо сюда вернуться.

И тогда сказал Антоний, по-доброму улыбнувшись:

— Я принимаю приговор и отправлюсь в изгнание, сожалея лишь об одном. Это чувство сродни жалости и состраданию к тем моим недругам, которые вступили в заговор с целью моего ниспровержения, ибо, увы, по закону Воздаяния, над коим я не властен, этим людям рано или поздно придется страдать, вне всякого сомнения, за то зло, которое они причинили не столько мне, сколько тем, кто желает, чтобы я остался в городе. Поймите же, что за каждое мгновение несчастья, которое мы навлекли на других людей своими прегрешениями, мы должны расплачиваться собственным несчастьем.*** И это ни в малейшей степени не может быть тем фактом, что я нарушал ваши традиции, обычаи и условности. Ведь обычаи не чувствуют боли, в отличие от человеческих сердец, которые, благодаря восходящему солнцу Просвещения и Истины, пока еще не глухи к любому страданию. Более того, если я и выступал против ваших обычаев, то делал это потому, что они преграждали путь альтруизму, милосердию и возможности нести утешение и просвещение окружающим.

Тут Антоний вдруг повернулся к толпе и с исключительно доброжелательной улыбкой сказал:

— Братья и сестры мои! Завтра я покидаю ваш город — как вы только что слышали, навсегда. Но все же, пока я еще не уехал, не потерпите ли вы мое присутствие еще несколько минут, пока я расскажу вам одну историю?

Раздались бурные аплодисменты и крики: «Конечно, рассказывай историю!», ибо он успел завоевать симпатию и одобрение толпы своим красноречием и благожелательностью.

И Антоний стал рассказывать:

— Жил как-то в городке среди холмов вдовец, у которого было два сына, и очень любил предаваться он таким забавам, как охота и атлетические игры — так же как, несомненно, многие из вас. Но однажды на охоте он упал с лошади и так сильно расшибся, что товарищам его пришлось съездить за носилками и на них отвезти его домой, где он так и остался до конца дней своих, став неизлечимым калекой и не имея возможности не только выходить, но даже вставать со своего ложа. Однако он не жаловался и не раздражался, являя собой столь яркий образец добродетели, что священник, который время от времени посещал больного, изрек: «Воистину, один вид сего безропотного страдальца уже сам по себе — живая проповедь». Прошло много лет, подросли сыновья вдовца, и казалось, они исполнены сыновнего долга и любви к отцу, хотя, пусть и неохотно, приходилось им надолго оставлять его в одиночестве, поскольку оба стали купцами и каждый день большую часть времени проводили в конторе. С годами больному начало становиться несколько лучше, и вот однажды так случилось, что к нему заглянули в гости несколько друзей, которые привели с собой миловидную молодую женщину с отзывчивым сердцем. Как увидела она хозяина, прикованного к постели, так сразу прониклась к нему таким сочувствием и заботой, что попросила дозволения приходить к нему время от времени и скрашивать его одиночество, и ухаживать за ним почти как сиделка. Так и стала она поступать, делая дни старика менее одинокими, а потому гораздо более счастливыми, исполняя его желания, заботясь о его покое и удобстве, пока не оказалось, что она ему совершенно необходима. А потом, из благодарности и оттого, что была она добра, хороша собой и привлекательна, стал старик испытывать к ней романтическую привязанность, и она к нему тоже — из сострадания и восхищения его терпением и благородством его души. Но когда оба его сына, тоже по-братски привязанные друг к другу, осознали, что же произошло, они сказали: «Это никуда не годится, и зачем отцу влюбляться в его-то возрасте, проявляя себя столь недостойно? Более того, пойдут сплетни, люди не откажут себе в удовольствии распускать нежелательные слухи, ибо это против обычаев — чтобы старик держал при себе молодую и привлекательную женщину и весь день проводил с ней наедине. Но, что хуже всего, кто знает: не завещал ли он ей свое состояние или часть его и не лишил ли нас таким образом нашего законного наследства? Так что мы определенно и безотлагательно должны положить конец этому неподобающему и опасному состоянию дел». После чего эти двое жестокосердных сыновей сговорились и отказали женщине от дома, строго-настрого запретив слугам пускать ее под каким бы то ни было предлогом. Однако в результате свет погас в сердце старика, и от страсти, от горя и одиночества, от разочарования в бесчувственных сыновьях своих он заболел неизлечимо, испытывая всевозможные мучения до тех пор, пока наконец не умер. И только на смертном одре благодаря милосердному вмешательству доброго священника, долго увещевавшего черствых и безжалостных сыновей несчастного вдовца, позволено было старику проститься со своей возлюбленной и почить с миром. Но рука судьбы во исполнение закона причины и следствия поразила обоих сыновей, разлучив их друг с другом, подобно тому как они сами ранее разлучили других людей, ибо младший вскоре после случившегося вышел в море на корабле, но подвергся нападению пиратов и был убит, тогда как старшему выпало оплакивать его, живя в одиночестве и тоске, ибо покойный брат был его единственным другом на этом свете.

Антоний помолчал несколько мгновений и окинул взглядом толпу, после чего продолжал:

— Так поймите же, что бывают времена, когда следует придерживаться обычаев, и времена, когда следует идти против них — как в случае с этой историей и в моем собственном случае. Ведь эти самые сыновья, хотя и поступая правильно в соответствии с принятыми в обществе обычаями, явно совершили тяжкое преступление против сердца — столь тяжкое, что рука судьбы, которую они сами на себя навлекли, покарала их без промедления. Поскольку этот старик уже и так достаточно настрадался от своего ужасного неизлечимого недуга, то причинять ему еще более жестокие мучения было деянием безжалостным и в высшей степени подлым. Ибо любить и влюбляться — это не грех, а скорее добродетель, и наказывать за любовь, вместо того чтобы награждать — это преступление в глазах Господа.

Затем Антоний снова повернулся к судьям и сказал хладнокровно и с печальной улыбкой:

— Вы, осудившие меня, тоже совершили преступление против сердца, но так как я не испытываю к вам враждебности, а вы к тому же не пробудили во мне мучительные чувства обиды или гнева, то ваше преступление не может причинить мне никакого вреда. Но вы все-таки хорошо подумайте о том, что же вы совершили — подумайте ради тех, кто придет потом и будет стоять перед вами, как сегодня стою я. А теперь, граждане Мраморного Города, прощайте и живите с миром!

После этого солдаты увели Антония, однако в толпе стали сильно роптать. Люди говорили: «Его осудили несправедливо: он вовсе не мошенник, а праведник, святой. Разве не благородно и не впечатляюще он выглядел, стоя здесь, разве не показал он себя великим оратором?» И в подобных выражениях выплескивали они свои чувства, пока не разошлись по домам. Антония же под конвоем проводили домой, где по особой милости ему было разрешено попрощаться с учениками и друзьями, хотя некоторые из них не пришли, так как боялись общественного мнения и не желали, чтобы их когда-либо снова видели в его обществе. Наконец, когда все собрались и обступили Антония, в теплых словах давая волю своей любви и восхищению, он сказал:

— Друзья мои, хотя я уезжаю, но есть и другие, кто сможет не только рассуждать, как я, и даже еще лучше, но и обучать вас и раскрыть вам секреты, которые мне не было разрешено раскрывать. А мое низвержение здесь, хотя внешне и выглядит как зло, на деле является добром, ибо оно позволило отличить истинных учеников от ложных; упорно следующих путем знании — от ненадежных и слабых.

Итак, остаток дня все они провели в философских беседах и в приготовлениях к дальнейшим наставлениям из уст Петрия и Флориана Мудрого, но когда настало время прощаться, некоторые при расставании плакали от любви, благодарности и печали — не только с Антонием, но и с Цинарой.

* Тем, кто полагает, будто прежняя разгульная жизнь не может вести к духовности, полезно вспомнить пример святого Франциска Ассизского.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒