Это не вымысел: некоторые люди, практикующие учение йога-видья, вновь обретают молодость.

* И само это долгое путешествие, и фигуры различных наставников на каждом его этапе — это всего лишь символическое отражение последовательного развития человека, стремящегося к истине.

Глава 10

На следующий день Антоний и Цинара встали очень рано и, с сожалением простившись с хозяином и его женой, продолжили свое путешествие, получив от Аристиона наставления о том, как двигаться дальше. Долгие часы шли они по дороге, которая представляла собой выступ, идущий вдоль склона холма и позволявший любоваться открывающимся отсюда прекрасным видом. Под ними простиралась обширная долина, по которой текла извилистая, как змея, река, голубая, подобно небу над головой, окаймленная сенью тополей, отражения которых слегка окрашивали ее у самых берегов в светло-зеленый цвет. То здесь, то там долина и склоны гор были усеяны деревушками. На пестрых лоскутах рощиц и лугов паслись стада, и дуновенья ветерка доносили до путников перезвон коровьих колокольчиков. Порой в отдалении были слышны звуки пастушьей дудки, доносящиеся невесть откуда, или же к небу возносилась песня, которую напевал счастливый рыбак, направляясь в своей лодке вниз по реке. Когда путники преодолели очередной поворот дороги, наткнувшись на одинокую корову, лениво пасущуюся на траве, Антоний сказал:

— Интересно, что видят коровы во всей этой красоте? Их глаза устроены подобно нашим, значит, и горы, и леса, и река внизу должны для них выглядеть до некоторой степени так же, и тем не менее все это должно быть наполнено для них совсем иным смыслом, о котором мы и не догадываемся. Посмотри, разве не окружают нас живописная красота и поэзия? И вот, однако же, есть существо, наделенное сознанием, но совершенно не осознающее всего этого, как рыба не осознает многообразия мира, который находится за пределами ее родной стихии. Разве не прав был Аристион, когда говорил: «Ничто само по себе не содержит красоты или счастья, но лишь служит тому, чтобы извлечь частицу бесконечной красоты и счастья, дремлющих в мозгу, или лучше сказать, в душе»? И несомненно, что вон тот пастух, выходящий из маленькой хижины, почти столь же слеп ко всей этой красоте, как и сама его корова, ибо хотя он видит те же очертания гор и ту же бездонную голубизну неба, однако поэзии всего этого — вот чего не хватает его восприятию, так как нет ее в его сознании. И отвечала Цинара с улыбкой:

— Сдается мне, что тебе пошли на пользу преподанные уроки, ибо даже корова может научить тебя кое-чему, несмотря на все твои долгие штудии и ученость. Что же касается того пастуха — кто знает, какую мудрость он познал, общаясь с природой, будучи, возможно, таким же мудрецом, как твой нищий старец, пред коим мы с тобой в таком долгу, что воистину сложно было бы этот долг вернуть. И поэтому давай не будем с излишней готовностью клеветать на наших более скромных собратьев, поскольку внешность так обманчива, и особенно потому, что, как ни странно, чувствую я необъяснимую симпатию к тому пастуху, будь он даже грязен, страшен и совершенно нескладен, и мне не хотелось бы выслушивать слова твои о том, что нет поэзии в его душе.

Засмеялся Антоний и ответил:

— А мне кажется, что и тебе пошло на пользу наше обучение, ибо наверняка ощущаешь ты в сердце своем чуточку необусловленной любви к этому парню, у которого нет во внешности ничего такого, чтобы вызвать к себе более личное чувство. Как я научился кое-чему у коровы, так и ты научилась у ее хозяина, так что теперь мы квиты.

Улыбнулась Цинара в ответ, но возразила:

— Это не так. Будь любовь моя действительно необусловленной, этот парень не имел бы к ней отношения, я ощущала бы ее все время, еще до того как увидела его. Я открою тебе маленький секрет: тот, у кого есть в сердце любовь, непременно излучает ее вокруг себя, ибо такова природа истинной любви. Она подобна Солнцу, которое озаряет все — и прекрасное, и уродливое. Та же любовь, которая этого не делает, не является истинной — это лишь эгоизм, скрывающийся под ее названием.

Одобрительно улыбнулся ей Антоний и сказал:

— О маленький философ! Воистину достойна ты называться этим возвышенным словом. Разве не говорил я тебе, что суждено мне усвоить много мудрости из уст твоих, каковые, видимо, выступают глашатаем великой твоей интуиции.

И тут они заговорили об Аристионе и о его уроках, о его безмятежности и о его очаровании, и вместе с тем им было любопытно, каков будет их следующий наставник и какие еще странные уроки для них припасены. Так и шли путники весь день, лишь однажды остановившись пообедать в маленькой деревушке на вершине узкого ущелья, на дне которого грохотал бурный поток, устремляясь в широкую реку внизу. После трапезы им пришлось спускаться в это ущелье меж больших валунов и поросших мхом скал, до которых долетали прохладные водяные брызги. Разговаривать путники не могли из-за грохочущей музыки вод, заглушавшей их голоса. Далеко за полдень прибыли они в долину, тянувшуюся вдоль берега широкой реки, по которой под сенью кипарисов и тополей скользили белые лебеди. Пред странниками высился холм, покрытый рощицами, по которому им предстояло взобраться, чтобы достичь места назначения. После долгого и трудного восхождения, уже на закате, они добрались до вершины и увидели домик, уютно устроившийся среди деревьев. Там они спросили дорогу у старушки, стоявшей на пороге. В ответ она спросила:

— Уж не вы ли те двое будете, кого Петрий-отшельник дожидается? Коли так, то оставайтесь на ночлег в этом доме, а Петрий будет вас ждать утром.

Антоний подумал: «Эти люди, кажется, знают все. Какая же магия помогает им узнавать столь многое о других?» и ответил:

— Будь так, а теперь прошу тебя, добрая женщина, дай нам немного еды и воды, чтобы мы слегка подкрепились, ибо долгим было наше путешествие, и мы устали.

На следующее утро путники встали рано. Умывшись, они в сопровождении старушки прошли несколько сот шагов вниз по правому склону холма, где лес был особенно густым и тропа почти заросла, так что ее трудно было найти. Следуя ее указаниям, исполненные надежды и благоговения, путники вышли на небольшой участок земли, покрытый дерном. Здесь находилось круглое озерцо с прозрачной водой и каменная хижина, обильно увитая зеленью ползучих растений. На пороге хижины сидел человек, всем своим видом излучающий спокойствие. У него была черная бородка клинышком и длинная мантия, наводившая на мысли о монашеском одеянии, хотя и несколько менее мрачная по цвету — ярко-голубая, чуть темнее неба. Увидев приближающихся путников, человек встал, улыбнулся и сделал шаг вперед, чтобы приветствовать их:

— Много времени прошло с тех пор, когда у меня в последний раз были гости, ибо учитель в большей степени готов учить, чем ученик — учиться. Однако мы не можем отправляться на поиски неофитов, поскольку правила нашей науки отличаются от других. Наши ученики не могут быть отправлены в школу, а могут лишь прийти исключительно по своей воле.

Он снова улыбнулся и добавил:

— Мое пристанище — из числа самых убогих, но мягче всего сидится на зеленой траве, так что давайте присядем под сенью тех деревьев у маленького пруда, который всегда благоухай и прохладен, ибо истоком его служит родник в середине леса.

Когда все расселись, Антоний взглянул на отшельника и сказал:

— Отец, я поражен той неизменностью счастья и безмятежности, которые излучает не только весь облик Аристиона, направившего нас сюда, но и ваш. Ведь в вас, несмотря на явное одиночество и решение жить вдали от мира, нет вообще никакой суровости.

Усмехнулся отшельник и ответил:

— О брат мой! Выражение «унылый философ» содержит явное противоречие и недостойно самого звания философа, ибо чего стоила бы философия, если бы не несла она нам успокоение?

— И все же, — возразил Антоний, — я слышал о многих философах, которые были суровы и печальны, ходили с кислым лицом и производили впечатление нелюдимов и мизантропов — людей, которые не в ладу с окружающим миром.

Но, мягко улыбнувшись, отшельник возразил:

— Видимо, твои философы были философами только по названию, но не в действительности, ибо для того, кто осознает единство жизни и всех живых существ, не может быть ни одиночества, ни мизантропии, ни недовольства, а должно быть все строго наоборот. Но вырабатывать эти противоположные качества — первейшая задача философии, которая порождает в нас божественное безразличие, делающее совершенно несущественным, где нам жить — в миру или вне мира, во дворце или в хижине, в одном месте или в другом. Знайте же, что есть два вида безразличия — божественное безразличие, проистекающее из неизменного счастья, и профаническое безразличие, проистекающее из неизменной скуки; одно свойственно мудрецу, другое — цинику. Как первый заявляет: «Я уже слишком счастлив, чтобы испытывать хоть какую-то печаль», так второй провозглашает: «Я уже слишком печален, чтобы ощущать еще более сильную печаль или вообще испытывать радость». Поэтому отношение одного позитивно, другого же, наоборот, совершенно негативно. Таким образом, истинный философ культивирует божественное безразличие, которое вырабатывается путем невозмутимого созерцания духовного счастья, — безразличие, которому я уполномочен обучать учеников, готовых его усвоить.

Петрий улыбнулся и несколько мгновений поглаживал бороду, поглядывая поочередно то на одного, то на другого из своих предполагаемых учеников взглядом, полным любви. Вдруг выражение лица его стало серьезным, и он сказал:

— Но в процессе обучения есть свои секреты, которые нельзя сообщать непосвященным, ибо тем, кто прилежно практикует, великие силы достаются, каковые, попади они в руки злых людей, оказались бы ужасными орудиями разрушения, а поэтому угрожали бы благополучию всего человечества. Поэтому я вынужден предпринять шаги, которые гарантируют соблюдение секретности со стороны тех, кого я обучаю, ведь если они подведут меня, то для них закроется быстрый путь обретения знаний, и останется у них вместо этого один лишь медленный путь. Однако секретность — это еще не все: надо добавить сюда еще веру и терпимость, ибо терпимость — великая защита от использования силы в неправильных целях, которым придается чарующее сходство с добром. Как-то раз из ложного мягкосердечия я ослабил правила нашего ордена, позволив одному из своих учеников овладеть некоторыми способностями до того, как он выработал в сердце своем необходимую терпимость, позволяющую правильно их использовать. Этот ученик испытывал сильную привязанность к одному из своих друзей, фанатично желая, чтобы тот тоже последовал тем же путем знаний, что и он сам, поскольку это якобы принесло бы другу счастье. Но друг сей сердито отвечал на все его просьбы и в конце концов заявил, что вообще больше слышать об этом не желает. Тогда мой ученик заявил в приступе фанатизма: «Что ж, раз уж ты слеп ко всему, что делается для твоего же блага, то я применю свои способности и заставлю тебя подчиниться моим желаниям!» Однако об этом стало известно мне, и я на три года изгнал ученика моего, велев ему до возвращения усвоить такую добродетель, как терпимость, ибо опасны для нашей общины любые фанатики, равно как и полное отсутствие проницательности и мудрости. Знайте же, что все люди, кем бы они ни были, идут тем путем познания, который больше подходит для них, для их характера и темперамента, и пытаться заставить их двигаться быстрее или более прямой дорогой — это не только пустые хлопоты, но и откровенная глупость, способная привести их к падению. Ведь стимулом для любого действия являются поиски счастья, и единственное отличие святого от грешника в том, что первый ищет прямой путь, а второй — окольный. Однако как раз потому, что лишь храбрый и сильный может надеяться напрямую взойти по отвесному горному склону и не попасть при этом в беду, более слабым непременно приходится выбирать более долгий, извилистый окольный путь по спирали. Поэтому лишь смелые и сильные духом могут надеяться преодолеть отвесный горный склон по пути к Божественному знанию, а слабые вынуждены довольствоваться более медленным путем, поскольку любой другой курс неизбежно привел бы их к гибели.

Петрий-отшельник снова на некоторое время замолчал, позволив своему взору блуждать в голубом небе, как бы размышляя, а потом серьезность в его лице смягчилась, и он, улыбнувшись, сказал:

— Цель Божественной Науки — трансформация обыденного сознания в такое сознание, которое невозможно передать никакими словами и которое можно лишь испытать, но не описать. Однако это не аргумент против того, что оно возможно и что оно существует — хотя многие умники и ученые невежды стремятся убедить нас в обратном, — ибо кто мог бы описать сладкий вкус тому, кто никогда не пробовал меда, или же описать любовь тому, кто никогда не любил, или способность видеть — слепому от рождения, хотя все эти ощущения тем не менее можно испытать на собственном опыте? Но как с целью переживания на опыте многих мирских вещей требуется выполнить кое-какие условия, так и для того, чтобы пережить на личном опыте Божественное сознание, также необходимо выполнение определенных условий: первое — знать, что практиковать; второе — знать, как практиковать; третье же условие — сама практика. Без этой тройки предпосылок нельзя ничего достичь. А теперь моя задача — просветить вас относительно этих вещей, и после предварительного объяснения, которое я вам дам завтра утром, в сей же час, начнется ваша практика, и да сопутствует вам удача!

Антоний и Цинара, восприняв эти слова как намек на то, что их наставник желает, чтобы его оставили, дав возможность предаваться размышлениям, встали и откланялись. После недолгой прогулки в роще они вернулись в свое жилище.

Напоенный лесными ароматами воздух холмов пробудил в них необыкновенный аппетит, и они спросили у старушки-хозяйки, что она может предложить им на обед. В ответ она посмотрела на них так, словно ей никогда доселе не задавали подобного вопроса, и сказала:

— Что же еще, кроме хлеба, молока, сыра, да масла рассчитываете вы найти на пустынном склоне холма, если нет у меня ничего, кроме коров, там, внизу, которые меня кормят?**

Антоний многозначительно посмотрел на Цинару и, когда хозяйка ушла, сказал:

— Кажется, начинаются наши лишения, ибо как мне продержаться на скудной и однообразной пище, без мяса и вина? Однако давай считать, что я должен утешаться мыслью о том, что множество бедняков вынуждены довольствоваться еще меньшим: жить на хлебе и воде, не имея больше ничего, а немало несчастных вообще умирают от голода.

Со смехом отвечала Цинара:

— Все действительно так, как ты говоришь, но тем не менее совсем уж убогое у тебя утешение и явно не очень благородное, да, быть может, это на самом деле вообще никакое не утешение: ведь как могут страдания окружающих кого-то утешать, тогда как они должны внушать скорее противоположные чувства? Нет, более достойным и возвышенным утешением было бы, если бы ты думал: «Если уж я сам вынужден переносить лишения, то возблагодарю судьбу хотя бы за то, что я единственный испытываю их, и что по крайней мере мои собратья счастливы и совершенно свободны от моих личных горестей».

Тут в свою очередь рассмеялся Антоний:

— Маленький философ, воистину находчива ты, давая столь мудрый и остроумный ответ, показав пустоту лживых и пустых сентенций, созданных людьми бездумными, — сентенций, которые мы легкомысленно роняем с губ, не давая себе труда задуматься над тем, что же они могут означать и есть ли в них хоть крупица правды. Но теперь своей удручающей мудростью ты лишила меня какого бы то ни было утешения, потому что я понял, что тяжесть моих нынешних лишений ничтожна, по сравнению с тяжкими лишениями окружающих, о чем я прежде никогда не задумывался. Теперь единственный способ исправить это причиненное тобой зло — нам обоим пойти в лес и собирать дикие ягоды и травы, которые могли бы скрасить скудость нашего стола. Сии дополнительные хлопоты станут твоим наказанием за то, что перехитрила ты меня своим докучливым остроумием.

* Практика, о которой здесь идет речь — это практика учения йога-видья — тайного учения, пришедшего к нам из Индии и со временем распространившегося по всему свету. В Англии оно появилось более 300 лет назад, хотя и держалось в большом секрете.

** В таком учении, как йога, начинающим рекомендуется воздержание от любой возбуждающей пищи. Кроме того, убийство животных несовместимо с высшей степенью сострадания, проявляемого Адептами.

Глава 11

Остаток дня наши странники провели в поисках ягод, щавеля и прочих видов съедобных трав, приятных на вкус, а наутро, после крепкого освежающего сна, они вновь направились к хижине отшельника, находившейся чуть ниже по склону холма.

Поздоровавшись с ними, отшельник сказал: — Вчера я намекал вам на то, что вся жизнь на самом деле представляет собой единое целое и что высшее Сознание есть осознание этого единства, в противоположность разъединенности. Первое порождает блаженство, второе — страдание. Поймите же, как это верно. Ведь, как волна едина с океаном, ибо ее отделенность всего лишь формальность и не существует в действительности, точно так же каждое живое создание едино с Вселенским сознанием, хотя формально кажется отдельным. Однако волна едина не только с океаном, будучи его частью она соединена с другими волнами, хотя и обладает собственной индивидуальностью, поскольку не бывает двух совершенно одинаковых волн. Подобным же образом обстоит дело и с человечеством: ведь, хотя каждая единица сознания обладает собственной индивидуальностью, тем не менее она соединена со всеми прочими единицами, так что, как уже отмечалось, все сознание едино. Именно по этой причине всякая высшая заповедь провозглашает — возлюби ближнего своего и не причиняй ему вреда, ибо вредить ближнему значит вредить самому себе, поскольку в этом великом океане Вселенского сознания существует закон вечного возвращения, и что человек испускает из себя, то в конце концов возвращается к нему в соответствии с великим Законом причины и следствия.

Тут Петрий замолчал и спросил с улыбкой:

— Ясно ли я излагаю? И ответила Цинара:

— Конечно, отче, кто же не сумеет понять того, кто ученикам своим помогает такими простыми и хорошо подобранными сравнениями?

Тогда Петрий продолжил:

—- И цель Божественной науки — осознать это единство со всею Жизнью, причем, как я уже говорил, происходит преображение сознания, и индивид начинает осознавать свое единство со Вселенной и поэтому достигает необусловленного Блаженства здесь и сейчас, а не только в будущем, как полагают несведущие. В качестве же предварительной меры он должен излучать чувство абсолютной любви ко всем существам, и в то же время, как бы парадоксально это ни прозвучало, улавливать это самое чувство в сети собственного разума и вечно удерживать его там, не позволяя ему ускользать. Ибо эта бесподобная практика открывает врата Осознания, хотя по результатам своим это медленная методика, какими бы надежными ни были в итоге подобные результаты. Однако быстрая методика достижения такого осознания — это секрет, точнее, целый ряд секретных практик, которые я буду вам по частям раскрывать, делая их все более и более доступными для вас, если вы окажетесь достойными; в противном же случае — утаивая их. А сейчас ступайте обратно в свою хижину и возвращайтесь ко мне утром, и с завтрашнего дня приходите по отдельности, один на час позже другого, и не разглашайте друг другу то, чему я буду вас учить, без моего разрешения, ибо как можно ожидать от другого, что он сохранит все в тайне, если сам не хранишь секреты? Все-таки даже секретность требует хотя бы небольшой практики, будучи хорошим упражнением для контроля над языком, который всегда чересчур склонен проболтаться, когда лучше было бы промолчать. А теперь прощайте до завтра, идите с миром.

Глава 12

И в течение многих недель Антоний и Цинара практиковали великое Учение под руководством Петрия-отшельника, прилежно выполняя свою задачу и посвящая этому каждое утро, а оставшуюся часть дня гуляя по холмам и развлекаясь. И, как ни странно, они стали выглядеть моложе, здоровее и красивее. Во внешности Цинары исчез-ло все, что говорило о ее увядании, к ней вернулась молодость, но при этом на лице ее появилось выражение, которого прежде никогда не было и которое брало за душу каждого, кто ее видел. Голос Цинары стал еще сочнее и был проникнут сопереживанием, благожелательностью и любовью.

И думал Антоний: «Воистину привлекательность Цинары может стать угрозой моему душевному покою и встать на пути моего продвижения по дороге познания, ибо наверняка мой наставник не одобрит страсть ни в каком виде, и если я поддамся искушению, не станет меня больше обучать, так что я совсем пропаду. И все же я не могу бросить Цинару просто ради того, чтобы восстановить свой душевный покой, не могу оставить ее жить без спутника и защитника. Кроме того, она, кажется, любит меня больше, чем когда-либо, а после того, что она ради меня сделала, я на все пойду, только бы она не страдала». Вот так и размышлял Антоний, задаваясь вопросами и пытаясь все взвесить, силясь понять, чем все закончится, но так ничего и не сказав ни Петрию, ни самой Цинаре.

И вот однажды в полдень, исчерпав все возможные маршруты прогулок в окрестностях своей хижины и решив прогуляться подальше, Антоний и его спутница зашли в маленькую деревушку в долине, в нескольких милях пути от их дома. День выдался жаркий, оба путника немного устали после прогулки и решили заглянуть на постоялый двор, собираясь поужинать, а затем вернуться домой при свете луны. И сидя за ужином в саду, они ненароком подслушали беседу, которую вели между собой несколько других посетителей, скрытых перегородкой из листьев, так что их было не видно, зато прекрасно слышно. Один сказал:

— О, да! Он практикует магию там, в лесу. Подстерегает простаков и притворяется, будто передает им ценные секреты.

— Ага, — подхватил другой, — и все для того, чтобы получить над людьми власть и подчинить их своей воле.

— Вот почему, — присоединился к ним третий, — не осмеливается он жить ни в какой деревне, поскольку прекрасно знает: за колдовство и злодейства люди прогонят его из любого приличного места.

— А сейчас, — вновь заговорил третий, — стало мне известно, что к нему в лапы угодила еще одна женщина-бездельница, которая пришла вместе с мужчиной, но я-то прекрасно знаю, чем все кончится: мужчину он прогонит, а женщина останется, а когда он ею насытится, то прогонит и ее тоже. Так и будет продолжаться до тех пор, пока не навлечет он возмездие на свою дурную голову.

— Ага, и более того, — присоединился второй, — он не одинок в своей порочности, ибо существует целое черное братство таких, кто содействует друг другу в своих нечестивых замыслах и влечет простодушных к погибели.

Далее послышалось шарканье ног и отдельные реплики, разобрать которые не удалось, поскольку уже поднялись говорящие и стали удаляться. Но Антоний с Цинарой переглянулись, испытав странное ощущение опасности в сердцах своих; хотя и длилось оно всего лишь мгновение, однако оставило после себя слабую тень сомнения. По дороге домой они поведали друг другу суть своих размышлений, но ни разу не выразили сомнение в честности учителя своего, которого теперь любили и почитали, поскольку доказательства его учения уже проявились в них самих. Но на следующее утро, хотя Цинара так и не сказала своему наставнику ни слова о произошедшем, Антоний тем не менее завел разговор на ту тему, которая, насколько он знал, сможет пролить свет на то, что он вчера услышал.

— Отче, поскольку Цинара с каждым днем становится все красивее и красивее, я боюсь, как бы тлеющие угли моего былого желания не разгорелись вновь, тем более что на этот раз, в отличие от прошлого, раздувать пламя будут любовь и восхищение — две силы, которые трудно будет победить, если вообще возникнет желание достичь такой победы. И все же, если тому, чего я опасаюсь, суждено произойти, то я теряюсь в догадках, каким путем мне пойти, и будет ли лучше для меня совсем уйти от Цинары?

Петрий какое-то мгновение колебался, а затем задумчиво ответил:

— Подобный путь всегда возможен, ибо разлука, как правило, лучшее средство против страсти. Впрочем, зачем опережать события, которые, быть может, никогда не произойдут, таким образом позволяя разуму блуждать средь всевозможных опасений, которые сами по себе совершенно бесполезны? Бояться той или иной вещи — это наиболее вероятный способ ее накликать, поскольку разум наш является созидательной силой и то, о чем человек думает, он рано или поздно создает. Если же человек вообще отказывается думать о каких-либо возможностях, он как бы морит их голодом, и они погибают еще в зародыше от недостатка пищи.

Улыбнувшись, Петрий добавил:

— Сейчас ступай домой, будь счастлив и так или иначе не думай больше об этом — вот лучшее, что я тебе могу посоветовать.

После этого Антоний пошел обратно к себе в хижину, глубоко погруженный в лабиринт своих размышлений, где вера и сомнения колебались, как маятник — от одной крайней точки к другой. Он рассуждал так: «Если наставник мой — притворщик, как утверждали те голоса в саду, почему же тогда он не ухватился сразу за ту возможность, которую я ему предоставил и не прогнал меня, оставив Цинару себе? Но, с другой стороны, почему он позволил мне допустить хотя бы на мгновение мысль о том, что я могу бросить ее в беде, а не приказал мне смирить мои желания под страхом какого-нибудь сурового наказания, что он легко мог сделать? Тем не менее сомневаться в наставнике выглядит с моей стороны совершенно предосудительно, при том, что он для меня сделал, ибо, воистину, достоинства плода доказывает сладость его вкуса, — а все, что связано с моими практиками, происходило в точности так, как он предсказывал». Тут Антоний рассердился на себя и подумал: «Покончу-ка я со всем этим: завтра же признаюсь в своих сомнениях, без дальнейших церемоний выложив ему всю историю».

Таким образом на следующий день он исполнил свой замысел и рассказал об этом случае на прогулке, когда они заглянули на постоялый двор и услышали голоса клеветников в саду, а также обо всем, что за этим последовало. Когда он кончил говорить, Петрий посмотрел на него с улыбкой, в которой сквозило легкое разочарование — и больше ничего, хотя она тронула сердце Антония, наполнив его печалью, стыдом и сожалением, которых никогда не смогли бы причинить ему гнев, брань и негодование. И тут Петрий заговорил:

— Брат мой, невежественные люди все истолковывают в меру своего невежества, ибо по-другому просто не умеют, а если они при этом еще и злы, то и истолкования их также будут злыми. Ведь эти люди, о которых ты рассказываешь, столкнулись с загадкой, которую они не в состоянии решить, не прибегая к помощи клеветы и злобы, а поэтому они хватаются за жестокую ложь вместо милосердной правды и ни на мгновение не задумываются о том, правы они или нет, и только радуются, получив повод доставить себе удовольствие клеветническими слухами. Ведь мир в целом совершенно не в состоянии воспринять альтруизм и самоотверженность в качестве побудительных мотивов и скорее поверит в их отсутствие, чем в альтруистические побуждения. Кроме того, те люди, которых вы слышали, были всего лишь орудиями сил зла, известных как Черное Братство и всегда стремящихся отвратить ученика от Пути Правой Руки, как только проявляются признаки того, что он обретает силу, которой поддерживает добро. Ведь это они без вашего ведома вызвали в вас желание заглянуть в ту таверну, чтобы вы могли как бы случайно услышать их беседу. И хотя я знал, что так будет, поскольку эти злые братья воспринимаются более тонкими чувствами Посвященного, тем не менее я вас не предупредил, решив, что вам обоим желательно будет подвергнуться испытанию и проверить свою веру так, как это и случилось, поскольку подобные испытания необходимы для вашего продвижения вперед, служа прелюдией к усвоению более высоких духовных истин. Так знай же, что мы, Белое Братство, стремимся даже зло обращать в добро. Мы берем оружие наших противников и используем его для более возвышенных целей. И хотя отравленные лезвия этих инструментов, находясь в их руках, не причинили тебе никакого вреда, тем не менее более чистые и острые лезвия в наших руках тебя слегка оцарапали, поскольку ты вышел из подобного испытания с победой, однако не вполне невредимым. Ведь первая и самая лучшая линия поведения — это вообще никогда не сомневаться; вторая — это сомневаться относительно своих собственных сомнений, как это делал ты; третья же и самая худшая линия — это сомневаться полностью, и это означает задержку или даже финальную неудачу.

Тут Антоний с грустью взглянул на своего наставника и сказал:

— О, учитель, мне в укор доброта твоя, так же как и сила твоего убеждения: из-за них устыдился яв сомнениях своих и каюсь в том, что кажется мне теперь неблагодарностью с моей стороны. И все-таки неужели было бы правильно слепо двигаться вперед, вообще никогда не задаваясь подобными вопросами?

И ответил Петрий с улыбкой, исполненной любви:

— Нет, это было бы воистину неуместно, хотя сам твой вопрос бесспорно показывает мне, что ты смешиваешь понятия «задаваться вопросом» и «сомневаться», считая, что это одно и то же, тогда как на самом деле это не так. Между этими понятиями существует весьма тонкое различие, ибо «задаваться вопросом» означает доверять, верить в действительность того, относительно чего вопрос возникает — и это действие позитивное и созидательное, а сомнение подразумевает отсутствие веры в полезность самого вопроса — и это есть акт негативный и разрушительный. Или, иными словами, задаваться вопросами — это метод, посредством которого мы стараемся построить нечто на фундаменте, о прочности коего осведомлены, подобно тому, как, найдя прочную скалу, озадачиваешь себя проектом строительства дома, который желаешь возвести, сомневаться же — значит не верить в возможность построить вообще какой бы то ни было дом, считая, что фундамент сам по себе непрочен, прогнил, а потому неспособен поддерживать никакое строение. Но все же не думай, что сомнение само по себе есть грех. Оно является всего лишь указанием на сумму невежества или, если угодно, сумму знаний, которые содержатся в голове сомневающегося, ибо тот, кому непременно нужно показать две пары камешков, чтобы убедить его, что дважды два — четыре, тот, усомнившись в возможности этого, тем самым сразу же продемонстрирует учителю нехватку ума, будучи не в состоянии осознать сей простой факт без предъявления материальных доказательств. А теперь ступай домой и больше не думай об этом с сожалением, ибо, воистину, сожаление — это напрасная трата благой энергии, когда разум отождествляется с печалью и подавленностью вместо радости, которая есть его божественное наследие.

И когда он кончил говорить, Антоний схватил руку наставника и поцеловал ее, после чего повернулся и пошел, не сказав больше ни слова.

* Это не вымысел: некоторые люди, практикующие учение йога-видья, вновь обретают молодость.

Глава 13

Прошло много недель, и каждая из них приносила чуть-чуть больше знаний, счастья и силы, а вдобавок еще красоты телесной и душевной. И однажды Петрий сказал Антонию:

— Скоро у вас пробудятся несколько скрытых способностей, нужно всего лишь одно прикосновение, чтобы они проявились, и тогда ряд природных сфер станут доступными вашему восприятию, ставшему теперь более утонченным. И все же, прежде чем это произойдет, я должен дать тебе одно поручение. От тебя требуется пройти пешком путь, который займет у тебя несколько часов и который нужно проделать в одиночку. Вот здесь у меня ценный пакет, и я хочу, чтобы ты передал его одному из собратьев, живущему в деревне на гребне холма, который мы сейчас увидим в небольшой просвет между деревьями.

Он отвел Антония к упомянутому месту, тем временем достав из-за пазухи небольшой пакет, который с различными наставлениями вручил ученику. И вот на следующий день Антоний отправился выполнять поручение; он был счастлив оказать услугу любимому учителю и в то же время сожалел, что вследствие этого пропустит занятие. Когда он пустился в путь, небо было покрыто густыми тучами, которые вскоре разразились ливнем; дождь лил как из ведра, и потоки воды ручьями потекли вдоль тропинок, неся с собой грязь, гальку и гравий, так что Антоний промок до нитки, прощупывая дорогу посохом и стараясь не угодить в слякоть. Но когда странник спустился вниз, в широкую долину, дождь прекратился и вокруг нависла густая завеса тумана, сквозь которую кое-где виднелся небосвод, подобный голубым озерам, окруженным серыми зарослями. А потом сквозь один из просветов в этой завесе путник увидел заснеженный пик, который однажды должен был стать местом его назначения; горная вершина устремила в небо свой огромный подбородок, окутанный серой туманной бородой из облаков. И подумал Антоний: «Как много времени пройдет, прежде чем я взойду на эту великую вершину, если, конечно, вообще взойду, а не удовольствуюсь тем, что останусь здесь, внизу, ибо разве я не становлюсь достаточно счастливым и не подвергая себя дальнейшему риску? И все же, если та радость, с которой мне предстоит столкнуться там, наверху, возрастает пропорционально той, с которой я уже столкнулся, то было бы глупо навсегда остаться там, где я нахожусь сейчас». Размышляя подобным образом, он пересек всю широкую долину и стал подниматься по холму, ускорив шаг с тем, чтобы добраться до цели пока не зашло солнце. Ведь непогода задержала его в пути, и о том, чтобы вернуться к Петрию в тот же день, теперь не могло быть и речи, поскольку стемнеть должно было еще до того, как Антоний выполнит свое поручение. Подъем был крутой и к тому же скользкий из-за только что прошедшего ливня, так что Антонию казалось, что путешествие его никогда не закончится, однако, когда стало смеркаться, он заметил вверху мерцающие сквозь туман огоньки той деревни, куда он держал путь. И когда он поднимался, не подозревая, что заплутал в темноте, из-за деревьев вдруг выскочил человек и молча бросился на путника, пытаясь выдернуть пакет из-за складок его одежды. Завязалась борьба, которая наверняка закончилась бы для странника трагически, не окажись он сильнее нападавшего. В момент атаки Антоний собрался было ударить противника посохом, но тут в его уме с быстротой молнии промелькнула мысль, остановившая его руку: «Как бы не причинить вред человеку». Неожиданно противник высвободился, и Антоний заметил, как в его руке блеснул кинжал. Угрожая им, нападавший встал в нескольких шагах от путника и заговорил:

— Отдай мне этот пакет, иначе придется мне вонзить сей кинжал в твою грудь.

Но возразил ему Антоний:

— Не бывать этому, ибо этот пакет не мой, чтобы так просто отдать его.

Тут предложил ему противник:

— Я буду милосердным и позволю тебе сохранить при себе сей пакет, если ты вскроешь его и зачитаешь мне те секреты, что в нем содержатся, ибо только на этом условии пощажу я твою жизнь.

И ответил Антоний:

— Увы, если уж я жизни своей лишусь, то и секреты пропадут, никто тогда не помешает тебе завладеть ими. Однако я, со своей стороны, постараюсь лишь разоружить тебя, поскольку преисполнился я жалости к тому, кто дошел до того, что поддался соблазну ограбить невиновного, не сделавшего ему ничего плохого. У меня тоже есть оружие, и я вполне мог бы убить тебя, будучи сильнее, однако применение против человека оружия было бы злом.

— Так значит, — сказал противник, — ты — трусливый малый и дрожишь за шкуру свою, скрывая трусость под личиной великодушия, и хотя я слабее тебя, однако буду сражаться за обладание секретом, который для меня ценнее жизни.

От такой несправедливой насмешки пламя гнева вспыхнуло в серд<

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒