ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 11 страница

— Ваня, ты не боишься?

— Ладно. Ешь, тебе говорят.

Ашраф взял еду, и, хотя котлеты остыли, он съел их с удовольствием.

— Ашраф...

— Что?

— Я не знал, что ты такой. Ты, оказывается, смелый парень. Хорошо поставил на место этого Петрова. Мы все за тебя. Ничего не бойся. Не посмеют исключить тебя из школы. Мы все за тебя горой. Подожди. Кто-то идет.

Ашраф притаился в углу подвала, прислушался. Ваня с кем-то шепотом разговаривал. Потом он опять позвал Ашрафа.

— Держи молоко. Прислали Фиридун и Лука. Они сами не смогли прийти. Петров все время снует по общежитию.

— Скажи им от меня спасибо.

Ашраф выпил молоко.

— Ваня...

— Что?

— Я спать не могу.

— Почему?

— Мыши. Да и очень сыро.

— Знаешь что, там есть маленький ход наверх, прикрытый доской... Ты понял? Сдвинь доску, увидишь небольшую лесенку. Лезь по ней вверх. Попадешь на чердак. На чердаке есть маленькая комнатушка. До утра там и спи. А утром спустишься вниз. Только не проспи, иначе выдашь наш тайник.

— Ты откуда все это знаешь?

— Один ты, что ли, такой смелый? Я тоже сидел.

Ашраф нашарил в темноте маленькую лестницу, влез на чердак. Через оконце ему в лицо повеяло свежим воздухом. Он прислонился лицом к прохладному стеклу. Небо было все в звездах. Кура гудела, плавно кружась вокруг древнего города.

Вечерние занятия кончились. Ученики поужинали и ушли в общежитие. Звонок, возвещающий о сне, прозвенел. Но Дмитрий Дмитриевич медлил идти домой. Он один сидел у себя в кабинете. Его разволновали и арест Кипиани в присутствии учеников, и набег конных казаков на семинарию, и наконец самоуправство офицера. Если в руководимой им школе что-нибудь делалось без его разрешения, Семенов считал это нарушением педагогических правил. Он послал об этом рапорт попечителю кавказского народного просвещения и губернатору. Семенов думал, что его голос услышат и, может, даже освободят Кипиани. Беспокоило его и настроение учеников.

Не трудно было заметить, что ученики потрясены всем случившимся. У них исчезло прежнее усердие к урокам. Они то и дело перебивали учителей, спрашивали у них, за что арестован Кипиани, хотели понять причину ареста. Несколько раз они приходили к директору и требовали освободить Ашрафа. Но Семенов не мог, конечно, отменить свой же приказ.

Потом положение в семинарии еще больше осложнилось. Ребята услышали, что семью Кипиани выселяют из Гори. Они бросили уроки, ринулись к его дому и окружили его. Ученики христианского отделения подрались с полицеискими, несколько человек попало в подвал уездного управления.

Семенов чувствовал, что управлять школой становится все труднее.

Однако полчаса назад дежурный учитель доложил ему, что ученики в полном составе находятся в общежитии и легли спать. Семенов решил немного еще подождать, и пойти к общежитию, дабы убедиться, все ли на месте. В это время в дверь тихо постучали, и вошел худощавый, высокого роста человек в черкеске и с серебряным кинжалом, висящим на поясе. Пришелец оглянулся вокруг и, убедившись, что в кабинете, кроме директора, нет никого, достал из нагрудного кармана письмо.

— Это вам.

Семенов взял конверт и при свете свечи стал внимательно его разглядывать. На конверте не было ни почтовой марки, ни штампа.

— От кого это?

— Просили передать вам.

— Ас кем имею честь...

— Вы не знаете меня, Дмитрий Дмитриевич, но я вас знаю. Вы учили мою дочь в гимназии. Простите меня, я тороплюсь.

Он как пришел незаметно, так же и ушел, закрыв за собой дверь. Семенов распечатал конверт. В нем оказалось маленькое письмецо. Кто-то торопливым почерком написал: «Господин директор, завтра рано утром в семинарии будет произведен обыск. Будьте осторожны. Ваш друг».

Семенову стало не по себе. Он забыл, что собирался идти в общежитие. Шел двенадцатый час. «Наверное, сейчас ребята все уже спят. Если в этом письме все правильно... Но интересно, кто же это подстроил? Или хотят и нашу семинарию причислить к числу сомнительных учебных заведений? Или, может, оно написано с провокационной целью? Что они могут найти у наших ребят?» Семенов решил никому о завтрашнем обыске ни слова не говорить.

Как только дверь общежития открылась, ребята натянули на себя одеяла и закрыли глаза. Раздался храп. Посторонний человек мог бы подумать, что все давно спят.

На самом деле эти ребята только что сидели в темноте на койках и слушали сказку Османа. Теперь, закрывшись одеялами и затаив дыхание, они хотели знать, кто вошел в общежитие в такой поздний час.

Увидев Фиридуна, они сбросили с себя одеяла и повскакали с коек.

— Ну как, отпустили Ашрафа?

— Нет, директор говорит, что не может отменить свой приказ.

— Мы их заставим. Ребята, одевайтесь, пойдем прямо к директору домой.

Фиридун возразил:

— Куда вы? Уже двенадцатый час. Кроме того, есть новость. Завтра утром полиция в нашей школе произведет обыск.

— Пусть обыскивают... Что они могут найти?

— Как что? Разве трудно к чему-нибудь придраться? Найдут хоть один кинжал, знаешь, сколько будет шума. Давайте сделаем так. У кого что есть, пусть принесет. Спрячем все в одном месте. Так же сделают и ребята христианского отделения. В первую очередь проверьте свои книги.

Где-то достали сундук и стали все в него складывать, кто — книги, кто — кинжал. Нашелся даже один пистолет. Сундук закрыли.

Как раз в это время вошел Алексей Осипович. Он молча прошелся между койками, закрыл распахнутые тумбочки и спросил у Фиридуна:

— Больше ничего не осталось?

— Нет. Будьте уверены, господин инспектор.

В окно тихо постучали. Фиридун прислонился лбом к стеклу и посмотрел во двор. Иван и Лука ждали его.

Тяжелая, обитая кожей дверь открылась как бы сама собой, пропуская Семенова в кабинет губернатора. Кабинет был так велик да еще и затемнен от жары, что Семенов растерялся и не определил сразу, в какую сторону ему идти. Но вот в дальнем левом углу послышалось покашливание, и директор семинарии пошел туда. Подходя почти вплотную к огромному столу, он увидел за ним и самого губернатора, сидящего в кресле. Губернатор был маленький, его кудрявые и, должно быть, некогда очень черные волосы поседели, усы отливали желтизной, может быть от табачного дыма. Семенов поклонился. Губернатор ответил ему таким же сдержанным кивком головы и предложил сесть. Еще и потому маленьким казался губернатор, что очень уж велик был портрет императора, висящий позади него. Как и на портрете царя, бакенбарды губернатора сразу переходили в усы. Вообще же он производил впечатление спокойного и серьезного человека. От паркета пахло скипидаром, громко тикали часы, было душновато, несмотря на прохладу.

— Ну-с, господин директор, я вас слушаю.

Семенов чуть подался вперед. Вынул из папки бумагу и протянул губернатору:

— В этом рапорте я все написал.

Губернатор, бросив беглый взгляд на бумагу, отодвинул ее в сторону.

— Расскажите на словах, что беспокоит?

— Ваше превосходительство, в последнее время в семинарии создалось трудное положение, невозможно работать.

— О трудном положении я наслышан. И кто же, по вашему, в этом виноват?

— И я это хотел бы знать, господин губернатор. Не дают работать, нарушают элементарные педагогические правила.

— Например?

— Например, на глазах у целого класса арестовывают учителя...

— Еще что?

— В общежитии и в школе производят обыск. Полиция засылает в нашу среду своих агентов. Разве это не вопиющее беззаконие? Откуда исходит такое недоверие к нам?

Губернатор молчал. Он взял папку, лежащую на столе, открыл и стал перелистывать в ней бумаги.

— Фамилия арестованного учителя Кипиани? Не так ли?

— Да. Но он ни в чем не виноват. Я послал вам об этом рапорт и просил, чтобы вы сами вмешались в это дело. Его непременно надо освободить. Почему-то у местной полиции существует предвзятость по отношению к нему. Они торопятся убрать из Гори семью Кипиани, хотят выселить. Все это волнует учеников семинарии, ваше сиятельство, возбуждает чувство недоверия к нашей империи... вообще нежелательные чувства.

— Помните, когда я не советовал вам брать к себе Ки пиани? Вы не послушались меня.

— Я и сейчас считаю, что Кипиани хороший учитель и человек.

— Да-с, так, значит, вы предлагаете...

— Распорядиться об освобождении Кипиани. Кроме того, учащиеся и учителя собрали средства для оказания помощи ему и его семье. Начальник полицейского управления Гори отказывается передать эти деньги арестованному. Я прошу, чтобы выдали распоряжение и об этом. Его положение очень тяжелое.

— А лично вам ничего не нужно?

— Мне, как директору, не доверяют. Я прошу вас дать указание, чтобы впредь не задевали достоинства и самолюбия учителей. Дело, которому мы себя посвятили, мы знаем лучше полиции.

Губернатор некоторое время молчал, как бы обдумывая все, что ему тут говорил Семенов, потом задумчиво поглядел на директора семинарии и, словно о чем-то постороннем, спросил:

— Вы давно из Петербурга?

Семенов окаменел от неожиданности.

— Десять лет уже.

— Я спросил просто так. Не скучно вам здесь?

— Привык, да и дел много.

Губернатор встал, подошел к окну и приоткрыл ставни. Стремительная полоса света, словно сабля, рассекла тьму и легла на стол. Осветилась и часть стены. Губернатор, скрестив сзади руки, повернулся вполоборота и бросил на Семенова косой взгляд.

— Кто вас послал на Кавказ?

— Меня? — с удивлением спросил Семенов и пожал плечами: — Никто.

— Почему не остались в Петербурге?

— Мог бы остаться. Но мне кажется, я здесь более полезен.

— Кому?

Семенов помолчал. Губернатор глядел на него хмурым взглядом.

— Н... народам Кавказа и тем самым отечеству.

— Интересно, похвально. — Губернатор сел и позвонил. — Не откажитесь выпить чашку чаю.

— Благодарю.

И двух минут не прошло, как офицер принес на серебряном подносе чай. Одну чашку губернатор поставил перед Дмитрием Дмитриевичем, а другую придвинул к себе и стал помешивать ложечкой.

— Господин Семенов, вы здесь кого представляете?

— То есть? Я не совсем понимаю?

— Ну что же тут непонятного, — улыбаясь, сказал губернатор. — Я, например, представляю государя-императора, так сказать, русскую империю. А вы?

— Я? — улыбнулся Семенов. — Я всего-навсего представитель русской интеллигенции. Кроме официальной должности каждый человек имеет гражданский долг. Он-то меня и привел на Кавказ.

— Интересно... И в чем же вы видите свой гражданский долг?

— В просвещении. В работе на благо отечества. Кроме того, своими действиями мы должны выражать лучшие качества нашего народа. Порою по одному человеку создается мнение о целом народе.

— Поэтому вы открыли здесь школу и учите местных детей. Не так ли? И какая же будет польза нам, русским, от того, что местные народы станут грамотными?

— Если не было бы пользы, государь не издал бы указа об открытии школ для местного населения. Это наш исторический долг. Надо, чтобы нации помогли друг другу, чтобы пробудилось сознание.

— Это ваше сознание — превосходная вещь. И вообще... как вы называете... просвещение? Да, да, превосходно. Но не приходило ли вам в голову, господин директор учительской семинарии, что найдутся люди, которые ваше просвещение и это ваше... как вы называете... сознание обратят против вас? А то благо, которое вы несете, может быть использовано со злым умыслом? И не должны ли мы заботиться о том, чтобы этого не произошло? То есть не должны ли мы заботиться, чтобы все ваши труды не попали в дурные руки? — Губернатор выдвинул ящик стола. Покопавшись, достал оттуда фотографию и подал ее Семенову, — Вам знаком этот человек?

Дмитрий Дмитриевич внимательно посмотрел на фотографию.

— Да, я его знаю. Он учит детей в одном отдаленном селении. Недавно привозил к нам в школу своих учеников. Его зовут... Да, его зовут Ахмедом.

— Вот он другого взгляда относительно целей просвещения. Так же, как любезный вашему сердцу Кипиани. И, совсем уж кстати, этот Ахмед и Кипиани давнишние друзья по тайным студенческим кружкам в Петербурге. И здесь они неоднократно встречались. У Кипиани есть здесь свой тайный кружок. Был, вернее.

Губернатор помолчал, прошелся по кабинету.

— Нам нужна ваша армия просветителей. Но тем нужнее нам и казак с саблей в руке. Без армии мы не продержимся здесь и одного дня. Пейте чай.

Семенов стал пить, и рука его, держащая чашку, почему-то дрожала.

— Сколько вам лет?

— Уже пятьдесят.

— Кавказ утомил вас, не правда ли? Выглядите вы, во всяком случае, устало.

Семенов придержал чашку у губ и с удивлением посмотрел на губернатора. Не допив последнего глотка, поставил чашку на поднос. Платком вытер губы.

— Пока не жалуюсь.

— Все равно, наш долг заботиться о вас. — Губернатор помолчал и, вдруг наклонившись вперед, обе руки положил перед собой на стол. — Еще не собираетесь на покой?

— Вы предлагаете мне уйти в отставку?

— Что вы, господин директор! Я только советую.

Губернатор встал, закрыл ставни. Полутьма опять разлилась по кабинету.

В полночь около Гейтепе показалась группа всадников. Чтобы не будоражить жителей, они свернули с дороги и, проехав немного, остановились среди холмов. Прислушались. Дорога пустовала. В деревне не замечалось никакого движения. Стояла глубокая тишина, от которой в ушах звенело. Свет в домиках, рассыпанных вдоль берега Куры, давно погас. Небо пасмурное. Оттого тьма казалась над деревней еще гуще, плотнее. Кура глухо гудела в темноте, словно сдерживая внутренний гнев. Одиноко, отрывисто лаяла собака.

Всадники пошептались.

Десять всадников пересекли шоссейную дорогу и удалились в сторону нижней части деревни. Достигнув берега реки, они бросили тропинку и круто повернули к дому Джахандар-аги. Они образовали цепочку и закрыли путь, ведущий к реке. Другая группа через кустарники отправилась в верхнюю часть. А третья группа всадников поехала по проселку и окружила заезжий дом. Трое осмелились и поднялись на веранду. Прислушались у двери. Тишина в комнате сама по себе еще ни о чем не говорила. Может быть, хозяин почуял неладное, ускользнул. Может быть, ни о чем не ведая, он спит сладким сном. А может, с винтовкой в руке притаился и ждет, чтобы незваные гости сами открыли дверь.

Один из «гостей» прикладом винтовки постучал в дверь. Отпрянув, прижался к стене. В комнате щелкнул затвор и вслед за этим послышался взволнованный голос внезапно разбуженного Ахмеда:

— Кто там?

— Открой дверь. Пристав со своими людьми. Щелкнула задвижка. Пришельцы медлили войти в комнату. Ахмед тем временем открыл окно и оказался на веранде позади стоявших у двери казаков. Он огляделся и увидел, что дом окружен.

— Что вы хотите? — раздался голос Ахмеда.

Казаки вздрогнули и отскочили назад.

— Брось винтовку!

Ахмед тихо ответил:

— Не бойтесь, я на гостей руку не подниму.

— Иди, открой дверь.

— Дверь уже открыта, входите.

— Первым входи ты сам.

Ахмед подошел к двери и, толкнув, открыл ее настежь.

Он чиркнул спичкой и зажег лампу. Казаки оглядели комнату и, убедившись, что Ахмед один, успокоились. Ахмед обернулся, посмотрел на них и тут же узнал огромного лохматого казака, который несколько месяцев тому назад приезжал с приставом в Гейтепе.

— Здравствуй, старый друг, это ты? Откуда едешь, глядя на ночь?

Казак подошел к столу, прибавил огонь в лампе, затем посмотрел в лицо Ахмеда.

— Узнаешь?

Вошел пристав. Он внимательно оглядел комнату и, увидев, что казаки держат пальцы на курках винтовок, сказал:

— Что случилось? Почему пугаете хозяина дома?

Казаки отошли в сторону. Пристав поздоровался с Ахмедом, как давнишний друг.

— Как у тебя дела? Когда начнете строить новую школу?

— Никак вы приехали мне помогать?

— Чем можем, будем рады помочь.

Ахмед понимал, что казаки приехали сюда не с добром в такое позднее время. У них какой-то тайный план: хотят спозаранку кого-нибудь схватить.

Ахмед прислонился к стене и скрестил руки. Пристав долго молчал и наконец обратился к Ахмеду без обиняков:

— Можем ли мы позвать сюда моллу Садыха?

— Молла Садых видит сейчас десятый сон.

— Это ничего, разбудим. Только покажи моим ребятам его дом.

— Я ни разу близко не подходил к его дому.

— Не прикидывайся ребенком.

Ахмед надел пиджак и хотел взять свою винтовку. Но казак загородил ему путь. Пристав пояснил:

— Тебе оружие не нужно. С тобой пойдут хорошо вооруженные люди.

Долго шли по темной кривой тропинке, наконец издали Ахмед показал казакам дом моллы Садыха.

Один казак остался около Ахмеда, остальные пошли вперед. Забеспокоились собаки, но как-то сразу затихли. Ахмед ждал, что отвязанные на ночь звероподобные псы моллы сейчас кинутся на пришельцев и разбудят всю деревню, но странно, они не выказали никакого усердия и даже не подскочили к воротам. Да и самого моллу не пришлось долго будить. Он оказался тут как тут, как будто одетым и готовым ждал появления казаков. Через несколько минут казаки и молла вернулись к тому месту, оде оставался Ахмед, и все вместе тронулись в обратный путь к «Заежу».

«Что это такое? — думал Ахмед. — И как это понимать? Уж не сговорились ли они заранее? Не подстроил ли все это молла Садых? Но зачем, с какой целью?» И тут Ахмеда осенила догадка: «Да они же приехали брать Джахандар-агу. Иначе зачем же эта таинственность, эта ночная канитель и, главное, столько людей?»

Ахмед даже замедлил шаги от своей неожиданной догадки. Он начал думать, как предупредить Джахандар-агу. Но как только он остановился, казак тотчас подтолкнул его. Ахмед понял, что за каждым его движением следят. Когда подошли к «Заежу», молла сразу прошел в комнату и поздоровался с приставом, как со старым знакомым. Им, как видно, нужно было остаться наедине и поговорить о чем-то с глазу на глаз. Ахмед решил воспользоваться этим и пошел на веранду, но его вернули. Оказывается, он должен был еще играть роль переводчика.

Молла ерзал и беспокоился. Ему не хотелось ничего говорить при Ахмеде. Пристав, поняв это и улыбнувшись, приказал Ахмеду:

— Вразуми моллу, что я доверяю тебе и у меня от тебя нет секретов, поскольку тоже находишься на службе. Пусть и он не остерегается тебя. Спроси его, дома ли теперь Джахандар-ага и как он себя чувствует. Есть сведения, что он недавно был ранен.

Ахмед с отвращением поморщился, обернувшись к молле, словно наступил на поганое насекомое. Молла еще больше заерзал на месте.

— Ну, ты понял, что говорит пристав, молла Садых? Оказывается, ты начал заниматься открытым предательством. Кто же ты — молла или доносчик? Скажи же им, где Джахандар-ага. Что же ты молчишь? Веди их, покажи его дом, скажи им, что он ранен и что самое удобное время его взять.

— А ты не говори лишнего. Власти лучше тебя знают, что делают. Джахандар-ага будет своевольничать, убивать, кого хочет, а мы должны на это смотреть?

Ахмед сделал шаг к молле и сжал зубы.

— Да Джахандар-ага сам виноват. Первым делом надо было укокошить тебя. Тогда одним предателем стало бы меньше.

Молла подскочил и закричал:

— Господин пристав, сначала надо обрезать язык этой собаке. В его присутствии я ничего вам не скажу.

Пристав не понимал, что говорят друг другу эти два татарина, но видел, что Ахмед готов броситься на моллу и задушить его. Пристав собирался отложить арест Ахмеда до выполнения основной операции и до этого воспользоваться им как переводчиком, но теперь понял, что никакого толку больше от Ахмеда не будет. Поэтому он коротко распорядился:

— Взять его.

— У вас нет оснований арестовывать меня.

— Основания найдутся. Поедете на свидание к своему другу Кипиани. Комнату обыскать.

Ахмеда вывели во двор. В комнате начали обыск, загремел глобус, упавший на пол, из окна полетели перья...

Джахандар-ага проснулся и привстал, облокотившись на метакке. Какие-то тревожные звуки в ночи разбудили его, но теперь, прислушиваясь, он ничего не слышал. Дома все опали, на дворе и дальше на улице, до самой Куры, стояла тишина. Он раскрыл ставни окна и увидел, что небо над дальними заречными городами слегка посветлело, но еще держалась на земле мутная предрассветная тьма.

Между тем беспокойство росло. Джахандар-ага закрыл ставни и привычно пошарил рукой: винтовка лежит на месте. На всякий случай он оделся и одетым лег на спину. Потолок казался еще чернее самой темноты, потому что почернел от времени и от копоти.

«Кажется, рана заживает, — думал Джахандар-ага. — Слава аллаху, врагу я отомстил. Как только встану, надо послать к Ашрафу. Надо его вернуть, хватит ему грамоты, должен кто-то дома быть... Остается еще молла Садых. Но с ним я расправлюсь быстро. Это не Аллахяр. Беда вот, что русские путаются у меня под ногами. Не дают свободно дышать. Боюсь, что в конце концов они превратят нас в баб. Чуть шевельнешь рукой, они тут как тут. То не так, это не эдак. Придумали какой-то закон и лезут к нам со своим законом. А у нас законы свои. Надо у них спросить: им-то какое дело? Разве мы со своими законами жили хуже? Каждый вел себя соответственно своему мужеству, а соответственно поведению носил имя. Нужно отомстить — пожалуйста, мсти. И никакой кары. А если при отмщении сам погибнешь, значит, туда тебе и дорога. А теперь что за времена? Чуть не каждый день появляется пристав на коне. Почему не так ступил? Зачем почесал в голове? Тьфу, прости господи. Нет, я так жить не могу и не хочу. У меня есть своя голова. Жил я, как хотел, и умру, как хочу. А как сыновья? Шамхал крепкий парень, не отступит от своего. Хоть он и обиделся, но передают мне, что он заботится об отцовской чести. Молодец. Что касается Ашрафа, то он совсем не тот. Этот щенок пошел в материну родню. Незлопамятен и отходчив. То ли у него от рождения мягкое сердце, то ли ученые искалечили его. Твердит, что нужно всем людям делать добро. С ума ли сошел? Надо взять его из школы, иначе отобьется от рук».

Джахандар-ага повернулся на бок. «Да, надо взять из школы Ашрафа. И без того мир не надежен, а тут еще нельзя положиться на собственного сына. А вдруг со мной что случится? Что же будет? Остынет мой очаг? Опустошится мой дом? Прекратится род? Среди всех этих крикливых женщин должен же быть хоть один мужчина, с папахой на голове».

На душе сделалось еще тревожнее, и Джахандар-ага сел на постели. Его мучило какое-то скверное предчувствие. Он с вечера долго не мог уснуть. В полночь на окраине села бесились собаки, спроста ли это? Нет, он не боялся, он знал, что к его дому никто не посмеет подойти. Тогда, когда он средь бела дня убил Аллахяра в его собственном доме, некоторое время гнались за ним, но он достиг берега Куры, и никто не осмелился преследовать его в зарослях. Джахандар-ага нашел удобное место, сделал несколько выстрелов, и этим все кончилось. Преследователи повернули обратно. Джахандар-ага понял, что в том селе нет сильного человека и, значит, опасаться некого. Он спокойно поехал по дну оврага и, переплыв Куру, очутился в лесу. А тут до Гейтепе было рукой подать... Несколько дней просидев дома, он вышел на люди. Везде он искал глазами моллу Садыха. Хотел и с ним свести счеты. А то вдруг нагрянут власти, окружат и арестуют. Или же еще что-нибудь с ним случится... А молла Садых что же? Останется жив-здоров. Или к счастью или к несчастью, в тот день молла не попался на глаза Джахандар-аге. Походив по деревне, он вернулся к себе домой. Он почувствовал, правда, что сельчане смотрят на него не как прежде, а словно осуждают или остерегаются. А что такого он сделал, за что его можно порицать?

После поединка возвратившись домой, Джахандар-ага даже не взглянул на домочадцев. Велел постелить постель и лег. Его трясло, как в лихорадке. Как ни старался, он не мог забыть последние минуты Аллахяра, последний его мертвый остекленевший взгляд. Убив врага, он забыл обо всем и несколько секунд глядел ему в лицо, а этого не надо было бы делать. Жалкий вид убитого запал в душу. Джахандар-ага даже подумал: «А чем же был виноват Аллахяр? Что он мне сделал плохого, что я его убил? Все плохое сделал я сам. Если бы я не похитил его жену, он и не знал бы меня никогда...»

Джахаддар-ага закурил. Повесил на пояс кинжал. Проверил винтовку, зарядил ее и вышел во двор. Было еще темно. Моросил дождь, земля становилась скользкой. На току собирались лужи.

Джахандар-ага вошел под навес, осмотрел коня, которого в последнее время и ночью держал под седлом, проверил кормушку: есть ли ячмень. Пошел к сеновалу. Прохладный ветерок со стороны Куры освежил ему лицо. Брови и ресницы покрылись изморосью. Джахандар-ага, словно человек, намучившийся в жаре, наслаждался прохладой и каплями дождя, омывающими лицо. Вздохнув полной грудью, прислушался к Куре. И понял по гулу, что река вышла из берегов.

Понемногу светало. Обозначились мелкие кусты, серые тропинки к реке. Джахандар-ага словно застыл. Он сидел, держа винтовку на коленях, и смотрел, уставившись на куст крапивы, выросший на крыше соломника. Дождь бусинками висел на ее высоких и сочных стеблях. Рогатая улитка.ползла по ветке куста. Джахандар-ага не любил ничего склизкого и с отвращением отвернулся от улитки. В это время конь под навесом навострил уши и заржал. Джахандар-ага резко повернулся. Он увидел, что глаза коня играют, а грива топорщится. Конь рвался и с тревогой крутился на месте. Джахандар-ага вскочил на ноги и хотел было спуститься с крыши соломника, но у ворот уже раздался чужой голос. Пока люди Джахандар-аги добежали до ворот, двое конных казаков с обнаженными шашками ворвались во двор. Разъяренные псы бросились на них, стараясь стащить с лошадей. Один из казаков зло крикнул Таптыгу:

— Где хозяин?

Тадтыг, не понимая по-русски, пожал плечами. Казак разозлился пуще:

— Зови, пусть идет. Пристав зовет его.

Джахандар-ага понял, что пристав зовет его в ночной час неспроста. Если им удастся, они свяжут его и погонят впереди своих коней. Есть ли больший позор для мужчины? Он вообразил себя идущим перед чужим конем, под обнаженной шашкой. Казак подталкивает его грудью коня или прикладом винтовки. А дыхание коня обжигает ему затылок и спину.

Ну нет же, такому не бывать! Не для того Джахандар-ага носит свою папаху и свое имя. Кровь ударила ему в голову с такой силой и горячей струей, что он пошатнулся. На мгновение мир закружился перед глазами, все поплыло: и Кура, и тот лес, и рассветные тропинки к Куре, а когда все остановилось, во всем мире остались только два казака на лошадях да мушка винтовки. Джахандар-ага нажал на крючок. Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Кони заржали. Оба казака покачнулись в седлах, шашки выпали из их рук. Кони, потерявшие седаков, шарахнулись, выскочили со двора и понеслись к шоссе. Над головой Джахавдар-аги просвистели две пули.

Джахандар-ага спрыгнул с соломника и залег в яме. Он увидел на обрыве несколько силуэтов, понял, что дорога к Куре для него отрезана. Раздумывать было не о чем. Из ямы он начал палить по силуэтам, маячившим на обрыве. На его огонь ответили огнем. Вся деревня переполошилась, поднялся сплошной собачий вой. Слуги Джахандар-агн, похватав винтовки, прибежали к нему на помощь. Перестрелка разгорелась, как на войне. По свисту пуль Джахандар-ага сумел определить, которые из них попадают в цель.

Со стороны реки выстрелы неожиданно поредели. Пули посыпались теперь со стороны шоссе. Джахандар-ага догадался, что дом окружают и что, если перестрелка продлится, перестреляют всех его домочадцев, а сам он рано или поздно попадется им в руки. Он бросился под навес, вскочил на коня и, в мгновенье ока перескочив забор, помчался к реке. Успел еще, обернувшие, выстрелить раза три в сторону казаков, залегших у шоссе. Казаки опомнились и погнались за ним. Они скакали врассыпную, боясь метких пуль Джахандар-аги.

Как ни быстро он мчался на своем коне, казаки догоняли. «Эх, Гемер, Гемер, вот когда не хватает тебя: в самую нужную и трудную минуту жизни».

Но спасение было близко. Вот обрыв, а вот и Кура. Еще немного, еще немного. Кура не выдаст, Кура спасет. В это время Джахандар-аге представилось, что вся деревня смотрит на это развлечение: как Джахандар-ага удирает от казаков, а те скачут за ним, как за зайцем, с обнаженными шашками. Внезапно он натянул поводья и вздыбил коня. Конь от неожиданности закружился на месте. Казак замахнулся шашкой и что есть силы рубанул, но в это же время раздался и выстрел. Обломки шашки замелькали в воздухе. Кони столкнулись. Сверкнул кинжал, и казак, схватившись за горло, покатился с коня. Джахандар-ага не понял, успел ли выстрелить этот казак или пуля, толкнувшая в грудь и странно обжегшая, прилетела со стороны. У него хватило еще силы натянуть узду и поворотить коня мордой к реке. Но Куры он уже не увидел. На ее месте оказался густой белый туман. И словно в тумане лениво плескалась вода, вспучивалась и поднималась, заливая берега, соединяя протоки, затопляя лес, обрыв и саму деревню и сливаясь наверху с темным дождливым небом. Весь мир погрузился в воды Куры, которые лениво и плавно сошлись над ним, серые и холодные.

Джахандар-ага хотел приподняться, но вместо этого упал на гриву коня, конь, как будто понимая, что нельзя оставаться на этом берегу и отдавать хозяина в руки преследователей, метнулся к воде, и тотчас под его копытами оказалась зияющая стометровая высота обрыва. Когда казаки выскочили на обрыв, Кура еще не совсем сомкнулась после сильного всплеска, еще можно было различить в воде что-то черное, относимое быстрым течением. Один из казаков для порядка выстрелил в это черное, похожее скорее на тряпку, нежели на коня и на всадника. Кура взревела с новым гневом и с новой силой, словно ее ранили в бугристую, вздыбленную танину.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 32 33 343536 37 Следующая ⇒