ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 4 страница

— Может, что передать, дядя Годжа?

— Я хочу ее видеть.

— Да разве это возможно?

— А почему? Это от тебя зависит. Если захочешь, сделаешь.

— От меня?

Старик кивнул головой. Салатын, вглядевшись в его глаза, все в тоненьких красных прожилках, поняла, что от нее зависит не только эта встреча, но и то, сможет ли удержаться на ногах этот тоскующий по своей дочке горемычный старик. Девушка оказалась между двух огней. Шамхал мрачен. Если она без разрешения брата выведет невестку из дома, разве он не схватит ее за косы и не проволочет по деревне? И не изобьет Гюльасер прутьями? Но ни в чем не виноват и этот бедный старик. Что же ей делать? Молчание Салатын показалось старику длинным, как год. Ему стало душно, он хотел что-то сказать, но не смог. Сделав несколько шагов, Салатын обернулась.

— Дядя Годжа...

— Что, дочка?

— Никуда не уходи отсюда.

— Что мне здесь делать?

— Жди нас. Я ее приведу.

Салатын догнала женщин, которые ее ждали.

Годжа, вздохнув с облегчением, спустился к реке. Он сел в тени обрыва, снял папаху и положил ее на колени. Зачерпнул двумя руками воду и плеснул себе на лицо. Провел мокрой рукой по бритой голове. После этого почувствовал некоторое облегчение и, словно забыв обо всем на свете, стал глядеть на морщинистую зыбь реки. Поодаль, на маленьком островке, расцвела акация. От ветерка шелестели кусты, аромат цветов долетал до берега.

Старик забыл, зачем он стоит на берегу и кого дожидается. Он жадно глядел на воду, бурлящую перед ним, на летящих птиц, на лес, одетый в зеленый наряд. Он так залюбовался прекрасной землей, что не заметил, когда подошла его дочь. Как только запыхавшаяся Салатын сказала Гюльасер, что отец ждет, та сразу же побежала к реке, спотыкаясь на ухабах. Увидев отца на берегу, застыла на месте. Хотела шагнуть, но не смогла. Потом бросила в воду камешек. От всплеска воды старик вздрогнул и оглянулся. То, что он увидел, показалось ему видением, которое может исчезнуть, если пошевелиться или сделать шаг к нему навстречу. Где-нибудь в другом месте, в толпе, старик Годжа, может быть, и не узнал бы свою дочь. Да и трудно было поверить, что эта молодая, цветущая, нарядно одетая женщина и есть его Гюльасер. Она была худенькой, смуглой девчонкой с исцарапанными ногами и губами, потрескавшимися от солнца. Всегда босая, в стареньком платьишке, с непокрытой головой жила Гюльасер в родной убогой землянке.

Теперь перед Годжой стояла округлившаяся, белоликая красавица с браслетами на руках, подпоясанная серебряным поясом, в белой атласной кофте, облегающей грудь. Длинное с оборками шелковое платье чуть-чуть только не закрывает туфель, с головы на плечи спускается черный с голубой каймой келагай, золотые сережки подрагивают в ушах, темные гладкие волосы разделены пробором. Старик опешил. Как ни старался он, не мог увидеть в этой прекрасной и важной женщине свою стрекозу, свою замухрышку Гюльасер. Как это могло получиться, что за несколько месяцев его девчонка так раздобрела и похорошела. Гюльасер не выдержала наконец, что отец стоит рядом, словно чужой человек и боится пошевелиться, и бросилась к нему, раскрыв объятья. Она обняла его за шею, стала целовать морщинистое, солоноватое лицо.

— Папа, милый, как хорошо, что ты меня вспомнил!

Голос у Гюльасер не изменился, и дыхание ее все такое же родное, посапывающее. Старика словно разбудили, он узнал свою Гюльасер. Исчезли все ее наряды и украшения, исчезла ее отчужденность, осталась шаловливая по-прежнему девчонка, любящая и ласкающая своего отца.

Они отошли в сторону и сели на камень в тени обрыва. Хотя и много накопилось у них всего на душе и это накопившееся сквозило в их взглядах, но они молчали. Годжа безотрывно глядел на дочку и понимал, что никогда уж не будет у него худенькой, загорелой, исцарапанной, ласковой Гюльасер. Никогда эта женщина, сидящая перед ним, не будет бегать босой, собирать съедобные травы, подметать землянку отца. Никогда не вернется она в отцовский дом. Только сейчас Годжа осознал, что дочь потеряна навсегда, безвозвратно, но вот что странно: как будто он не знал, огорчаться или радоваться.

Гюльасер сделалось неловко под печальным взглядом отца. Она поправила келагай на голове, еще больше спрятала ноги под длинное платье.

— Почему ты так смотришь на меня?

— Сам не знаю. Надо бы сказать тебе что-нибудь, а слов не нахожу.

Гюльасер тоже оглядела отца. Спина его сгорбилась за эти месяцы, борода стала совсем белой, а лицо увяло. Глаза совсем выцвели и стали водянистыми. Одежда превратилась в лохмотья. Воротник нижней рубашки почернел, словно бы истлел. Пуговицы болтались, едва держась. По всему видно: с тех пор как она ушла из дому, никто не стирал одежду отца, никто не смотрел за ним. Невольно перевела она взгляд на свои шелковые и атласные одежды, и сердце ее болезненно сжалось. И надо же было ей так разодеться, идя сюда. Могла бы набросить на себя что-нибудь поскромнее. Хотелось обрадовать отца, показать, что она не бедствует, живет хорошо. Но плохо не это, а то, что с тех пор ни разу не вспомнила об отце. Давно надо было бы взять кое-что из Шамхаловых вещей и отнести старику. Шамхал не рассердился бы за это, да и отец, наверное, взял бы вещи зятя. Что ни говори, а родня. Давно пора им помириться и жить по-человечески, дружно, ходить в гости. Что толку в этой вражде? Но и сама виновата. Могла бы давно уж уговорить Шамхала. При хороших отношениях и все остальное хорошо. «Я бы ходила домой, помогала бы старику, и он не страдал бы так, как сейчас».

Гюльасер достала из кофты иголку с ниткой.

— Дай я пришью, папа!

— Что, дочка?

— Пуговицы к рубашке.

Годжа перевел взгляд с дочери на свою грязную с торчащими пуговицами рубашку и покраснел. Ему стало стыдно, что он так огорчил свою дочь. Впервые в жизни предстал перед ней бедным, в лохмотьях и унизил свое человеческое, отцовское достоинство. Он начал неловко прикрывать рукой рваные места на рубашке.

— Не надо, дочка, не стоит. Чего там шить-то рванину...

— Да ты разденься, я хоть пуговицы пришью.

— Не надо, оставь.

— Ну ладно, не раздевайся, если не хочешь, я и на тебе пришью.

Пальцы Гюльасер расстегнули ему пуговицы. Оба они стали чувствовать себя свободнее. Гюльасер, как бывало, стала шутить, чтобы развеселить помрачневшего отца:

— Возьми в зубы прутик, папа, а то оклевещут тебя.

Он улыбнулся:

— Прошло то время, когда меня могли оклеветать. Теперь ничего не будет.

Гюльасер укрепила пуговицы и, склонив голову, зубами оторвала нитку.

— Кто вам стирает?

— Сами кое-как прополаскиваем.

— И Черкез тоже?

В ответ на удивление дочери старику захотелось подразнить ее, как бывало раньше:

— Ты что думаешь, твой брат Черкез не может сам стирать белье, как я?

— Я не то хотела сказать...

Гюльасер нахмурилась. Молчал и старик.

— А как он, Черкез?..

— Ничего, неплохо. Но он зол на тебя, дочка.

— В чем же я виновата?

— Так-то так, но ты нас оставила сиротами.

Гюльасер сперва хотела сказать: «На пять дней раньше, на пять дней позже, все равно я должна была уйти». Но раздумала и сменила разговор:

— Что ты думаешь, папа, о Черкезе? Не хочешь его женить?

— С ним об этом и говорить трудно, дитя мое. Не знаю, что делать.

Как бы ни была им приятна эта беседа, но Салатын, как условились, увидев, что идут люди к реке, бросила в воду камень. Гюльасер поняла этот знак и, обняв отца за шею, быстро поцеловала его.

— Не обижайся, папа, я должна идти. А то Шамхал узнает. Завтра в полдень я опять буду здесь ждать тебя. Собери все белье и принеси, я постираю. Приготовлю вам и еду. Слышишь?

— Не трудись, дочка, ничего нам не надо.

— Я на тебя обижусь навсегда, если ты откажешься. Завтра обязательно приходи. Я скажу тебе кое-что и другое.

Годжа не хотел обижать дочь:

— Ладно, посмотрим.

— Не посмотрим, а обязательно приходи.

Гюльасер встала, встал и Годжа. Поднял с земли свою папаху и отряхнул ее. Гюльасер, вытерев слезы, хотела побежать к Салатын, стоявшей около кувшинов. Годжа, вдруг растрогавшись, как ребенок, преградил дочери путь:

- Дай я еще раз поцелую тебя, дитя мое. На мир нет надежды.

Гюльасер, едва сдерживая плач, поцеловала отца. Заплакала и Салатыи.

1 Дан и тебя поцелую, дитя мое. Пусть бог даст тебе все, что желаешь.

2 Спасибо, дядя Годжа.

После того, как девушки ушли, Годжа долго смотрел на пенящиеся воды Куры, кружащиеся вокруг островков, на волны и водовороты, засасывающие даже целые деревья. Затем он перевел взгляд на скалу, вершина которой чуть не касалась облаков. Под этой скалой его ожидала лодка, которая вот уже пятьдесят лет делит с ним многие невзгоды, ныряя по бурным пенистым водам могучей реки..

В полдень на проселочную дорогу около Горькой долины выехали казаки на конях. Вслед за ними поднялся на бугор фаэтон с колокольчиками. За фаэтоном показались двумя рядами всадники. Зацокали подковы по камням, чуть поднялась пыль. Кони были, как на подбор, высокие, сытые. В лохматых папахах длиннобородые казаки приседали в седлах, припшорявая коней. Гейтепинцы в тревоге наблюдали за подъехавшими к деревне. Мальчишки забрались на крыши. Сверкали на солнце рукоятки длинных сабель, стволы винтовок. Черный лаковый фаэтон тоже блестел на солнце. Да и сидящие в нем как будто были одеты в золото: сверкали их плечи и груди. Казаки проехали мимо села, и гейтепинцы, решив, что они направляются в Тифлис, успокоились. Но всадники неожиданно остановились перед заезжим домом.

Ахмед, увидев вооруженных казаков, вспомнил Петербург, и недобрый холодок пронзил его. Не зная, зачем появились здесь казаки, он насторожился в ожидании неприятностей. Длиннобородый, широкоплечи с плеткой в руке казак сошел с коня, подошел к Ахмеду, неожиданно закричал:

— Эй, татар, яхши-яман, клади карман. Ни бильмез, ни бум-бум!

Оскорбительные слова встряхнули Ахмеда. Он подтянулся и на чистом русском языке спросил:

— Что изволите?

Казак смутился. Ахмед заметил его растерянность и еще решительнее сказал:

— Пожалуйста, я вас слушаю.

Казаку пришлось сменить тон.

— Покажи комнаты. Разве не видишь, приехал пристав.

Ахмед повел их в дом. Они внимательно осмотрели все комнаты. Тот же казак, увидев скамейки, черную доску и карту, опять спросил:

— Что это такое?

— Вы сами видите.

— Здесь заезжий дом или школа?

— Заезжий дом.

— Тогда зачем эти вещи?

— Нужно.

— «Нужно, нужно»... Разве трудно ответить? Убери отсюда все эти скамейки.

Между тем казаки взяли себе стулья и расселись на веранде. Пристав и его сопровождающие расстегнули кители, вытирали платками потные шеи. Пристав вытер пот и с бритой своей головы. Ветерок, долетающий с Куры, едва шевелил травы и цветы.

Казаки, не спрашивая ничего у Ахмеда, забрали скошенную им вчера траву и отдали ее своим лошадям.

Пристав спокойно разглядывал лес на той стороне Куры... Привлекли его внимание пастбища, деревья и цветы, дети, игравшие на лугу. Он улыбнулся. Видимо, деревня ему понравилась.

Тот казак, что разговаривал с Ахмедом, наклонился и что-то шепнул приставу на ухо, после чего пристав велел привести Ахмеда. И следа не осталось на его лице от улыбки.

— Кто ты такой? — спросил пристав, когда Ахмед пришел.

— Почтовый работник.

— Где научился говорить по-русски?

— В Петербурге.

Под приставом заскрипел стул.

— Ты что, был студентом?

— Да.

— Потом тебя выгнали, не так ли?

— Так.

— За что?

— Читал кое-какие книги.

— Гм. Так, так. А сюда как попал?

— Послали.

— И здесь читаешь те самые «кое-какие» книги?

— Можете проверить, господин пристав.

— А почему этот дом ты превратил в школу?

— Господин пристав, иногда ребята заходят ко мне, и от скуки я их учу письму... Вы сами знаете, что в наших деревнях нет школ...

— Ты их учишь писать по-татарски?

— Нет, по-русски.

Пристав смягчился:

— Да, ну что же... Так. Ты мне нравишься. У вас нельзя попить чаю?

— Для гостя все найдем.

— Если так, давайте самовар.

Ахмед побежал в комнату и вынес самовар. Стал наливать в него воду.

— Ты один? Разве у тебя нет семьи?

— Нет, господин пристав.

— Ладно, иди сюда. Они сами поставят.

Казаки тут же взяли самовар и нащепали лучины. Пристав все обмахивал лицо. Затем стал прохаживаться по веранде. Потом сел на свое место и, обращаясь к Ахмеду, тихо сказал:

— Надо собрать народ. Есть важный разговор. Ты пойди с казаками и позови всех мужчин. Сам будешь у нас переводчиком.

Казаки ринулись в деревню. Увидев чужих, псы зазвенели цепями, захрипели. Поднялась дорожная пыль и, как туман, опеленала деревню. Стоял знойный день, слышно было только стрекотание кузнечиков и гул Куры. Казаки почувствовали эту гнетущую тишину и спросили у Ахмеда:

— Где народ? Перекочевал?

— Нет.

— Почему же никого не видно?

— Боятся вас.

— Съедим мы их, что ли?

— От вас добра не ждут.

Всадники остановились у ворот Джахандар-аги. Ахмед окликнул хозяина. Как только Джахандар-ага услышал его голос, вскочил на ноги, взял винтовку и спустился с крыши соломника. Прикрикнул на рвавшихся цепных псов. Раньше слуг он вышел за ворота. Увидел вооруженных казаков и Ахмеда.

— К добру ли, сынок?

— Пристав зовет в заезжий дом.

— Одного меня?

— Нет, всех мужчин.

Джахандар-ага успокоился, обернулся и крикнул слугам:

— Оседлайте коня!

Казаки отъехали. Джахандар-ага вернулся в дом, переоделся, нацепил кинжал и проверил винтовку. Таптыг ждал его во дворе, держа оседланного коня. Джахандар-ага сам проверил подпругу, затянул ее еще туже и, перед тем как вдеть ногу в стремя, повернулся к Таптыгу:

— И вы седлайте коней. Вооружитесь и оповестите всех наших. Приезжайте вслед за нами к «Заежу».

— Что случилось, хозяин?

— Ничего не случилось. Но мать осторожного сына не будет плакать. Им верить нельзя.

Джахандар-ага вскочил на коня. Гнедой вылетел на дорогу.

Во дворе «Заежа» было полно пароду. Все гейтепинцы-мужчины пришли сюда. Они держались большими группами вокруг старейшин своего рода. Слуги, держа коней на поводу, стояли в стороне. Все были возбуждены. Каждый по-своему толковал приезд пристава, каждый хотел, чтобы беда прошла мимо. Что касается пристава, то он спокойно пил чай на веранде, исподлобья поглядывая на собравшихся.

Наконец он встал и, спустившись по ступенькам, подошел к народу. Казаки поставили стулья посреди двора, нашелся и стол. Пристав пригласил крестьян подойти поближе и велел им сесть. Все полукругом уселись на зеленую траву, скрестив ноги. Не сели только Джахандар-ага, который стоял, прислонившись к дереву, молла Садых, перебирающий четки, да еще несколько мужчин.

На стол перед приставом положили большую папку, из которой тот достал какую-то бумагу с печатью. Но прежде чем читать ее, подозвал Ахмеда.

— Кто такой Джахандар-ага? — громко спросил он.

Все обернулись и посмотрели на Джахандар-агу. Родичи Джахандар-аги вскочили на ноги. Слуги, держащие коней, насторожились. Джахандар-ага на мгновение растерялся, словно его внезапно ударили. Земля качнулась у него под ногами. «Предчувствие не обманывает», — подумал он.

Между тем пристав знаком подозвал его к себе. Джахандар-ага снял с плеча винтовку и тяжелыми шагами пошел к столу. Казаки невольно сплотились вокруг пристава, потому что в самом виде этого мужчины с густыми бровями, нависшими на глаза, таилась угроза.

«Чистый Шамиль», — подумал пристав про себя и указал на стул. Но Джахандар-ага не захотел сесть. Пристав обернулся к Ахмеду:

— Объясни ему, пусть он сядет.

После этого Джахандар-ага сел, но поодаль. Пристав спросил снова:

— Кто молла Садых? Подойди и ты.

Молла Садых поправил абу и подошел к столу, но только с другой стороны, он боялся, что его заставят сесть рядом с Джахандар-агой. Родичи Джахандар-аги все еще стояли настороже.

— Почему они не садятся, скажите им.

Джахандар-ага кивком головы разрешил сесть своим родичам. Пристав был из тех умных царских чиновников, которые, общаясь по долгу службы с окраинными народами Российской империи, стараются учитывать и уважать местные обычаи и порядки. Он знал, что в обычаях каждого народа есть свои слабые и свои сильные стороны. Надо их узнать, чтобы вовремя и умело ими пользоваться. Он знал, например, что в деревнях здесь существуют своеобразные кланы, роды. Члены каждого рода беспрекословно подчиняются своим старейшинам, аксакалам. Между родами время от времени возникают распри, вражда или даже кровавые столкновения. Эту вражду родов одной и той же деревни тоже нужно иметь в виду.

Перед тем, как приехать в Гейтепе, пристав выяснил, кто у них тут пользуется влиянием. Держа в руках нескольких влиятельных человек, можно держать в руках всю деревню, весь остальной народ.

О силе и влиятельности Джахандар-аги пристав понял уже по тому, сколько крестьян вскочило на ноги, когда было произнесено имя этого аксакала.

Теперь пристав глядел на крестьян, сидящих перед ним, а те ждали, что же он им скажет.

— Люди! С этого дня лес на той стороне Куры объявляется казенным заповедником. Запрещается охотиться в этом лесу и даже заходить туда. Я вас предупреждаю: кто нарушит запрет и будет охотиться там, тот будет очень строго наказан. Всякого нарушителя мы будем задерживать и судить, а те, кто окажет сопротивление при задержании, может быть застрелен на месте.

Пристав сделал паузу, чтобы посмотреть, какое действие возымели на людей его слова. Люди сидели как опущенные в воду. Аксакалы опустили головы. Джахандар-ага без конца двигал своей папиросой в мундштуке, молла Садых перебирал четки. Однако после того, как Ахмед перевел последние слова пристава, молла первый собрался с духом. Он поправил на плечах абу и дважды откашлялся, словно собираясь читать Коран.

— Господин пристав, этот лес всегда принадлежал нашей деревне. Наш скот жив благодаря ему. А что остается нам делать теперь?

Пристав не сразу нашелся что ответить. Он замешкался и повысил голос:

— Все, что было до сих пор, меня не касается. С этого дня никто не должен заходить в этот лес.

— Выходит так, что мы вам должны, — начал спокойным голосом Джахандар-ага. — Как понимать ваши слова, господин пристав? Чужой пришел, хозяин убирайся, не так ли?

— Джахандар-ага, я считал вас умным человеком, что за слова вы говорите? Это не мой каприз, а распоряжение губернатора. Я пришел не для того, чтобы спрашивать у вас разрешения,

— Тогда зачем же нас сюда собрали?

— Если бы вы вели себя спокойно, я не приезжал бы и не собирал бы вас здесь.

— А что такого мы сделали?

— Сейчас узнаете. — Пристав снова повысил голос: — Кто из вашей деревни учится в семинарии?

Люди молчали и переглядывались. Гейтепинцы поняли, что пристав ищет Ашрафа и, может быть, он привел сюда казаков для того, чтобы арестовать его и увезти. Джахандар-ага тоже понял, на что намекает пристав и к чему приведет этот разговор. Незаметно посмотрел он на своих людей, на Шамхала и Ашрафа, стоящих в стороне. Не упустил из вида и взволнованного Таптыга. Никто из гейтепинцев не выдаст его и не назовет имени Ашрафа. Джахандар-ага осмелел. А пристав еще раз повторил свой вопрос:

— Я спрашиваю, есть ли кто-нибудь в вашей деревне, кто учится в семинарии?

— Есть?

— Кто?

— Мой сын.

Пристав от неожиданности несколько опешил.

— А ты знаешь, что он натворил?

— Что мог натворить смирный юноша?

— Он поднял руку на казаков.

— Может быть, казаки на него?

— Казаки не разбойники.

— И мой сын не разбойник.

Пристав ждал, что Джахандар-ага будет просить прощения за провинность сына. Теперь он не знал, как себя вести.

— Значит, он не виноват?

— Виноватого я наказал бы сам.

До сих пор только переводивший и не вмешивающийся в разговор Ахмед не стерпел:

— Господин пристав, земля — корм крестьянина. Отнять крестьянскую землю — это большое преступление. Лес принадлежит крестьянам, живущим на берегу Куры, и они живут только благодаря этому лесу.

— Ты не вмешивайся не в свои дела.

— Да ведь невозможно. Вы поставили на лугах дозоры, закрыли дороги. А что же народу делать, по небу, что ли, летать?

Лицо у пристава покраснело, жилы на шее вздулись, но в его голосе было больше насмешки, нежели гнева.

— И что же вы предлагаете, господин петербургский студент?

— А вы, господин пристав?

— Мое предложение яснее дня. С этого момента никто ногой не ступит на ту сторону.

— Это невозможно...

— Вы что, хотите спорить с властями, бунтовать? Хотите в Сибирь? Хотите, чтобы ваши дети остались сиротами?

— Угрожать не нужно, господин пристав. Нельзя отнять у крестьян землю только ради того, чтобы наместник в кои-то веки раз выехал на охоту. Это несправедливо. Если царь узнает об этом, он вас же и накажет.

Когда пристав ехал в Гейтепе, он думал, что все будет гораздо проще, он прикрикнет на крестьян, те испугаются. Казаки арестуют виновных и отправят их в каземат. Но теперь дело приняло неожиданный оборот.

— Господин студент, может быть, позвать царя сюда, чтобы государь лично выслушал ваши соображения?

— Ну что же, заботиться о своих подданных и выслушивать их — долг царя.

— Молчать! Сейчас прикажу связать тебя.

Ахмед улыбнулся. В его глазах появилась насмешка. Но он быстро взял себя в руки.

— Вы мне не угрожайте, господин пристав, я немало видел таких, как вы.

— Нет, мало видел. Если бы в свое время тебя образумили, сейчас ты разговаривал бы по-другому.

— Вы неправильно поступаете, господин пристав. Нельзя сидеть на пароходе и ссориться с хозяином.

Пристав понимал, что пререкаться при всех с Ахмедом — значит уронить себя в глазах этого народа. Но нельзя было и отступить.

Гейтепинцы удивились смелости Ахмеда. До сих пор они смотрели на него, как на бедного пришельца, на беднягу, которому лишь бы прокормиться. А теперь он в глазах гейтепинцев внезапно вырос. Пристав понял и это.

— Что ты хочешь сказать в конце концов?

— Не обижайте нас, вот и все, что мы просим.

Пристав что-то соображал, оглядывая Ахмеда. С самого начала ему не понравился этот студент, и про себя пристав решил, что, как только вернется в город, включит его имя в список сомнительных людей, заведет на него дело и возьмет под наблюдение. Если хочешь, чтобы у тебя в округе были порядок и спокойствие, нельзя сводить глаз со студентов, а особенно исключенных, а особенно петербургских студентов. Но, кажется, на этот раз придется действовать более решительно и сурово.

Он бросил взгляд на казаков. Вперед вышел рослый казак в мохнатой папахе.

— Связать его!

Джахандар-ага вскочил. Гейтепинцы, словно только и ждали знака, повскакали на ноги и сомкнулись. Джахандар-ага встал перед казаком. Оба насупились.

— Мы его вам не дадим.

— Как это так не дадите? — закричал пристав. — Сейчас возьму и твоего сына. Не задирайтесь!

— М ы не задираемся, но у народа есть свои обычаи и порядки.

— Вы меня порядку хотите учить?

— Я хочу, чтобы без ссоры, без скандала мы поняли друг друга. А если каждый будет тянуть в свою сторону и упрямиться, будет хуже. Ты не гляди, что мы в чарыках...

Пристав хрустнул за спиной руками и покачался с пяток на носки. Медали и кресты у него на груди зазвенели. Засверкала на солнце золотистая окантовка погон.

— Что же нам делать, Джахандар-ага?

Посоветуемся и найдем общий язык.

— Хорошо, оставьте его, — сказал пристав казакам.

Казаки отступили.

Джахандар-аге не спалось. Уже перевалило за полночь, а он все ворочался с боку на бок. Что делать, как действовать, как жить дальше?

Джахандар-ага был, по сути дела, неграмотным человеком. Умел нацарапать несколько слов, и только. Он никак не мог понять, какой смысл в грамотности, что она может дать человеку, если у него нет мужества, силы, богатства, если он не умеет скакать на коне, метко стрелять, владеть кинжалом? Джахандар-ага жил по деревенским правилам. Честь и независимость были для него главнее всего.

А теперь, как видно, времена начинают меняться. Приходится все больше считаться с властями. Раньше из государственных людей никто не показывал сюда носа годами, а теперь, что бы ни случилось, казаки тут как тут. Если и дальше так будет продолжаться, они совсем сядут нам на голову, будут вмешиваться во все дела. Каждую неделю будет приезжать пристав, собирать и ругать нас, как малых детей. А мы, как овцы, будем глядеть ему в рот и хлопать глазами. Нет, для мужчины это дело не годится.

А что же делать? Как правильно сказал пристав, не спорить же с властями, не бунтовать? Это тоже нам не под силу. Меняются времена. Выигрывают не те, которые бегут от власти, а те, которые сближаются с властями. На этот раз кое-как обошлось. Дали слово приставу, что больше не повторится. Убедили его, что ребята по глупости напали на казаков. Пристав простил нас на этот раз. Но что же это значит? Мы у него остались в долгу. Значит, теперь мы должны вести себя так, как хочет он, пристав. Эх, время, время!

Джахандар-ага снова повернулся на другой бок, поудобнее укрылся одеялом. Надо бы уснуть хоть часок. На рассвете ведь трогаться в путь. Он долго мял подушку, делая в середине ее удобную ямку, но голове все было неудобно и жестко. А кто такой Ахмед? Безродный бродяга, перекати-поле. Может быть, он даже ни разу не стрелял из винтовки. Но зато как ловко он разговаривал с приставом. Ничего не боялся. И Ашраф изменился. Проходит время гарцевать на коне да играть винтовкой. Умные слова оказываются сильнее пули и кинжала.

От этой мысли все похолодело в груди Джахандар-аги. Куда же идет все? Чем кончится? В какую пропасть катится безнадежный мир?

Чтобы отогнать мрачные мысли, Джахандар-ага стал думать о завтрашнем кочевье. Ашраф и Салатын едут с ним. Поднимется в горы и Шамхал. Вся семья соберется там, никого не останется внизу. Только вот сестра... Джахандар-агу окинуло потом. Словно только сейчас он понял, что натворил тогда сгоряча. Скорее укрылся он одеялом с головой. Поворочался еще, помял подушку, повздыхал, начал затихать. Вдруг сестра как живая появилась на пороге.

Шахнияр была задумчива и грустна. Тихо, словно боясь кого-нибудь разбудить, она спросила:

— Отчего грустен, мой брат? Собираетесь в горы? А что же меня оставляете одну внизу? Лето будет очень жаркое. Или думаете, что в земле прохладно?

Джахандар-ага хотел бы что-нибудь сказать сестре, но язык его не ворочался. Вдруг Шахнияр, попристальнее вгляделась в брата, запричитала:

— Боже, как ты осунулся. Что с тобой? Ты побледнел, а глаза твои покраснели. Ты не можешь уснуть? Я знаю, Шамхал неправ. Но и на тебе, брат, есть доля вины. Да разве можно из-за чужой женщины, из-за бабы топтать родных детей и родной очаг? А родную жену разлучить и с детьми и с домом? Зарнигяр-ханум ни в чем ведь не виновата. На ее месте и я устроила бы скандал. Сколько лет вы клали голову на одну подушку. Ты был первой добычей ее глаз и первым цветком ее души. А что ей делать теперь? Только ты себя не терзай, брат. Пусть бог наградит тебя терпением. Когда ты злишься, ты перестаешь думать. Никак ты обижаешься на мои слова? Не обижайся. Пусть все твои беды перейдут на меня. Я знаю, ты печалишься обо мне, все время думаешь, была ли виновата Шахнияр, осквернила ли ее рука мюридов? Клянусь тобой, я чиста, брат. Да разве это возможно, чтобы сестра такого мужчины, как ты, могла стать на плохой путь? Не казни себя, ничего подобного со мной не случилось. Разве ты не знаешь меня? Я с детства любила поболтать, посмеяться. Что делать, если бог дал мне такой характер... А жизнь у меня сложилась неважно. Если бы бог так скоро не отнял у меня мужа, может быть, ничего этого не случилось бы. Ты раскаиваешься, и тебя мучает моя смерть. Не думай об этом, брат. Кто же у меня есть, кроме тебя? Могу ли я на тебя обижаться? Если бы ты разрезал меня кинжалом на куски, я и то не пикнула бы. А ты прикончил меня одной пулей. Не думай об этом. Сестра всегда говорит: да буду жертвой своему брату! Если бы у меня было сто жизней, я все их отдала бы ради тебя. Я не обиделась на тебя, но ты все же очень нетерпелив и безжалостен. Когда колючки начали вонзаться в мои босые ноги, ты не остановил коня и не пожалел меня. Никак ты плачешь, родной мой? Ну хорошо, хватит. Не делай, чтобы заплакала и я...

Джахандар-ага силился приподнять голову и посмотреть на сестру.

— Прости мою вину, Шахнияр. Прости меня.

Сестра ничего не ответила на это.

Джахандар-ага как будто увидел на мгновение ее как лед холодные, ничего не выражающие глаза. Он протянул руку, чтобы обнять сестру, но Шахнияр отступила к двери и недовольно покачала головой:

— Нет, нет, нельзя целоваться с покойниками.

Ему стало душно, он не мог сбросить с себя одеяло и закричал:

— Шахнияр, не уходи, остановись. Я хочу тебе сказать...

Но когда он наконец открыл глаза, то увидел около себя Мелек, смотрящую на него с тревогой.

— Что с тобой случилось? Успокойся.

Джахандар-ага в недоумении оглянулся вокруг, испуганными глазами посмотрел на дверь. Ему казалось, что кто-то там стоит и дышит. Мелек вывернула фитиль лампы. Комната осветилась. Только теперь Джахандар-ага пришел в себя и успокоился.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒