ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 8 страница

Джахандар-ага решительно отбросил окурок и подошел к коню. Прижал его голову к груди, поцеловал в морду. Взгляды человека и животного встретились. Вместе с невыразимой лаской в лошадиных глазах промелькнула и некая решимость. Словно конь хотел сказать: «Не печалься, хозяин. Я тоже не могу жить опозоренным. Я гордо жил и гордо умру». Джахандар-ага отвязал веревку и погнал Гемера к краю скалы. Целился он в белую звездочку на лбу и поторопился спустить курок, потому что глаза застилало чем-то туманным, серым, а очертания коня расплывались и смазывались.

Конь вскинул передние ноги, встал на дыбы и застыл в последнем чудовищном равновесии. Выстрелившему казалось, что он не упадет никогда, а превратится в каменное изваяние на этой черной скале и все будут глядеть на него, показывать издали и рассказывать детям о дружбе коня и человека и о печальном конце этой дружбы.

Джахандар-ага уже опустил винтовку, а конь стоял. Потом он как-то сразу качнулся назад, судорожно перебирая передними ногами, словно стремясь схватиться за воздух, и рухнул вниз. Пронзительное ржанье разнеслось по ущелью, но тотчас смешалось с гулом реки и потонуло в нем.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вечерняя тьма опустилась на горы внезапно, как и всегда в этих местах. Горы, на вершинах которых еще полчаса назад лежало расплавленное золото последних лучей солнца, почернели, словно их погрузили в чернила. Здесь все не как в Петербурге: ни длинных сумерек, ни тем более белых ночей. У ж день, так день, нужно прищуривать глаза, чтобы не ослепнуть, а ночь, так ночь, бархатна, темна, с крупными, как бы приближенными звездами. И темнеет сразу, без перехода. Впрочем, Дмитрий Дмитриевич Семенов, директор Горийской семинарии, давно привык к здешнему климату. Он любил стоять у окна и наблюдать, как гаснет над гребнем горы закат и как в полупрозрачной еще синеве долины зажигаются дрожащие огоньки. Это в маленьких горийских домах зажигают керосиновые лампы. Хорошо было в эти часы прислушиваться также к шуму Лиахвы, впадающей на краю города в буйную Куру и сливающей свой более близкий и потому более громкий шум с отдаленным, приглушенным, но тем не менее могучим шумом Куры. Издалека доносились стук колес с железнодорожной станции, редкие сиповатые свистки паровозов. Ветерок, залетающий в окно, шевелил седую шевелюру Дмитрия Дмитриевича и его пышную, раздвоенную, поистине директорскую бороду.

В дверь осторожно постучали. Ольга Константиновна, отложив вышивание, неслышными шагами пошла к двери. В передней стоял Алексей Осипович. Легким кивком она пригласила гостя в комнату.

— Пожалуйста, Алексей Осипович, милости просим.

Гость поцеловал руку хозяйке и прошел в комнату.

— Митя, посмотри, кто пришел!

Семенов обернулся и расцвел в улыбке, раскрыл свои широкие объятия:

— Добро, добро пожаловать. Рад вас видеть.

Они пошли к письменному столу. Дмитрий Дмитриевич сел на свое место, гостю предложил располагаться в удобном кожаном кресле. Хозяин придвинул поближе канделябр, зажег сразу шесть свечей и только тогда обратился к другу:

— Ну рассказывайте, что нового? Как путешествовали?

Алексей Осипович хотел ответить, но тут открылась дверь из смежной комнаты, и вошла маленькая Лида. Она подбежала к гостю:

— Здлавствуйте.

Алексей Осипович полушутиво вскочил с места и даже прищелкнул каблуками:

— Здравствуйте, Лидия Дмитриевна, как поживаете?

— Благодалствуйте, холосо.

Алексей Осипович наклонился и поцеловал маленькую нежную ручку девочки.

— Плиехали мне сказку лассказывать?

— Если хотите, и расскажу.

— Ласскажите, только новую.

— Расскажу совершенно новую сказку.

— Только не о длаконе, я его боюсь.

— Не бойся. — Алексей Осипович сел перед девочкой, погладил ей головку. — Не бойся, я расскажу о добром волшебнике. Я тебе много новых сказок расскажу.

Семенов замечал, что каждый раз, когда его друг играет с Лидой, глаза его увлажнялись. Он понимал, что его друг тоскует по своим детям. Сколько раз он говорил, как хочет иметь своих детей. Ольга Константиновна знала, что Алексей Осипович пришел по делу, подошла к Лиде:

— Дочка, уже поздно. Идем спать. В другой раз послушаешь сказку.

Лида нахмурилась и заупрямилась:

— Спать не хочу.

— А маму надо слушать. Иди спать. В другой раз я приду и расскажу тебе сказку.

— Не обманываете?

— Разве я тебя обманывал когда-нибудь?

— Холосо, буду ждать.

В дверях она повернулась и помахала ручкой:

— Спокойной ночи.

— Итак, расскажите, где же вы побывали?

— О! От Дербента до Еревана.

— Брат, да ты объехал весь Кавказ!

— Да, Дмитрий Дмитриевич. Три с половиной тысячи верст.

— И большую часть пешком?

— Приходилось. Но главным образом седло и фургон. Положение печальное. В большинстве уездов школ нет. А если они и открыты, то нет учащихся. Представьте себе, в Ереванской губернии проживает сто семьдесят тысяч мусульман, но ни один из них не захотел поехать учиться в семинарии.

— А как Бакинская губерния?

— Один юноша дал согласие, да и того не пустил отец. Не лучше и в Шемахе. Со мной ездил туда крупный чиновник из губернии. Но люди как только увидели его, так отказались посылать своих детей. Почему-то мусульмане не верят нам. Особенно когда видят приставов, начальников, генералов.

— Они не виноваты, Алексей Осипович. Ведь когда приставы приезжают в деревню? Когда что-нибудь случилось, когда надо кого-нибудь арестовать, а то и сослать в Сибирь.

— Большинство мусульманского духовенства настроено против школ.

— А официальные власти на местах не помогали вам? Наместник Кавказа дал им указания.

— Генерал Рославлев, узнав, что я хочу ехать в Нахичевань, поручил своему чиновнику лично сопровождать меня и представить генералу Кеблахану. Кеблахан очень влиятельный человек. Он помог мне. Надо пользоваться услугами тех людей, которые влиятельны среди местного населения.

— Ну и каков результат?

Всего набрал тридцать учеников. Из Нахичевани приедут трое ребят. В Шушинской русско-татарской школе учится восемьдесят человек. Тринадцать из них написали заявления в нашу семинарию. Двое приедут из Шеку, пятеро из Гянджи, из Дербента трое ребят. Должны приехать из Казаха четыре или пять человек. Посмотрим, сдержат ли свое слово.

— Стало быть, если все эти ребята приедут, мы сможем при мусульманском отделении семинарии открыть подготовительные курсы. Это очень хорошо, Алексей Осипович. А затем они перейдут в семинарию. Я просматривал проект программы, составленной вами. Хорошо и толково. Мы утвердили его на педагогическом совете. Но меня интересует другое.

— Что именно, Дмитрий Дмитриевич?

— Учебники. Для начального образования учебник очень важен. Вы это знаете не хуже меня. Но ведь у мусульман на родном языке, вы правы, учебников нет.

— Нет у них учебников. Они зубрят только Коран. Изучают еще дидактические «Гюлюстан» Саади. И это все.

Алексей Осипович хотел встать, но Дмитрий Дмитриевич нажал рукой ему на плечо.

— Вот об этом надо подумать.

— Дмитрий Дмитриевич, — сказал тихо Алексей Осипович, — прошу прощения за смелость, но я составил один небольшой учебник. Не решаюсь отдать на обсуждение. Знаете, это первый мой опыт. Боюсь осрамиться.

— Ну, на вас не похоже. Где же книга? Покажите ее скорее.

Алексей Осипович колебался. Но потом он достал из папки рукопись. Дмитрий Дмитриевич надел очки и тотчас стал перелистывать исписанные листки.

— «Язык родины». Очень хорошее название. Так, так... Вы дальновиднее меня, экс-почтальон. Позвольте узнать, почему до сих пор не представили эту книгу на обсуждение?

— Думал поработать еще.

— Нет, ждать нельзя. Мы завтра обсудим ее на педагогическом совете. А вы не поспите несколько ночей и, что надо, поправьте. Сейчас большая нужда в этой книге. Мы даже постараемся опубликовать ее, чтобы ею пользовались и другие учебные заведения. Знаете ли вы, какое большое дело делаете? Похвально, весьма похвально. Будущие поколения не забудут вас.

Алексей Осипович покраснел и опустил голову. Дмитрий Дмитриевич несколько раз задумчиво прошелся по комнате и, остановившись у окна, открытого на сверкающие звезды, вздохнул полной грудью.

— Господин экс-почтальон, идите сюда, посмотрите на небо. Видите звезды, светящие в темноте? Обратите внимание, как мерцают. Словно ночь хочет набросить на землю черное покрывало, а свет прокалывает его и доходит до нас. Я каждый вечер, глядя на светящиеся в лачугах коптилки, думаю о нашем труде. Мы несем свет в царство тьмы. Не так ли? Почему вы молчите? Или не согласны со мной?

С улицы раздался звонок.

Дмитрий Дмитриевич замолчал и посмотрел на дверь

В ожидании позднего гостя. Вошел рослый, осанистый полицейский. Мгновение он кого-то искал глазами и, как только увидел Дмитрия Дмитриевича, отдал честь, отрапортовал:

— Господин директор. Секретное письмо. Велено вручить лично вам.

Он достал из-за пазухи конверт с сургучной печатью и протянул стоявшему у окна Дмитрию Дмитриевичу.

— Пожалуйте расписку, господин директор, неприятная формальность.

Семенов нервным движением взял у него письмо и, подойдя к столу, начеркал на бумаге несколько слов. Полицейский отдал честь, повернулся и пошел к выходу.

Семенов сел в кресло, придвинул к себе подсвечник. Посмотрел на конверт, по обыкновению держа его на свету. Затем достал из ящика стола разрезальный нож и привычным движением вскрыл конверт. Пробежал его глазами, отложил в сторону и стал постукивать пальцами по столу. Стенные часы пробили одиннадцать. Алексей Осипович собрался уходить: заметил, что настроение директора изменилось.

— Ну-с, почему не поинтересуетесь, что за письмо?

— Секретно же.

— От вас я ничего не скрываю. Прочтите.

Алексей Осипович взял письмо и спокойно стал читать.

«ПОПЕЧИТЕЛЮ КАВКАЗСКОГО УЧЕБНОГО ОКРУГА.

1 марта 1883 года

№40

г. Тифлис

Конфиденциально.

Милостивый государь Дмитрий Дмитриевич

Вашему Превосходительству известно, что на допущение г. Кипиани к преподаванию грузинского языка воспитанникам вверенной Вам семинарии дано исправлявшим должность наместника Кавказского разрешение с тем, чтобы Вы имели за Капиани особый надзор, под личною Вашей ответственностью. Между тем одним из официальных лиц гор. Тифлиса мне сообщено как о не сомнительном факте, что Кипиани собирает у себя разных лиц и читает с ними разные издания, направленные во вред правительственной власти.

Уведомляя о сем Ваше Превосходительство, покорнейше прошу доставить мне совершенно конфиденциально сведение о наблюдениях Ваших над образом мыслей и действий г. Кипиани.

Примите уверение в истинном почтении и преданности».

Алексей Осипович прочитал письмо и разглядывал теперь гербовую печать и подпись кавказского попечителя просвещения.

Семенов, заложив руки за спину, стоял перед окном.

— Ну и что вы об этом думаете?

— Кипиани прекрасный учитель и хороший, по-моему, человек.

— Так и написать?

— Я так бы и написал.

Дмитрий Дмитриевич быстро повернулся к нему.

— А кто доносчик?

Алексей Осипович пожал плечами.

В землянках с вечера разожгли кизяк. Было уже за полночь, а духота все держалась, и слои густого дыма висели, окутывая деревню. Ни травинка, ни листик не шевелились. Звон комаров стоял над всей землей. Мать с вечера постелила Осману постель на крыше землянки. Чтобы не проспать рассвета, он лег рано, но никак не мог уснуть.

Мина сидела около сынка, положив на колени его рубашку: она чинила ее. В эти дни она обошла всю деревню и просила всех, кто ездил в город, чтобы ей купили пять метров ткани. Она заплатила бы потом, как только у нее появились бы деньги. Но никто не внял ее просьбе. Наконец, потеряв надежду, Мина тайком от Османа поймала единственного петуха и отправилась в соседнюю деревню в лавку, надеясь, что за петуха ей дадут, что нужно. Но лавочник оказался не из добрых людей и давал только один метр ситца...

«Пропади ты пропадом, — подумала Мина. — Лучше я зарежу петуха и мальчик съест его напоследок. А как хорошо бы сделать сыну обновку, чтобы не стыдно было товарищей». Так не хотелось отпускать Османа в чужие края в домашних лохмотьях.

Теперь Мина сидела и чинила старую одежонку, чтобы привести ее хоть в какой-нибудь божеский вид. «Откуда появился этот Ахмед? Жили спокойно, растревожил парнишку. Как я останусь в этой землянке одна? Да и Осман перенесет ли разлуку? Здесь хоть и бедный кусок, но пополам. А кто будет за ним смотреть на чужой стороне? Каждую ночь пять раз проснешься и укроешь мальчика. Где он там будет спать? Но богу виднее. Дитя свое вручаю ему. Пусть бережет его от всяческих бед».

Починив рубашку, она аккуратно сложила ее и убрала в сумку. Чтобы прогнать бесчисленных комаров, разворошила кизяк и помахала над ним подолом платья. Очаг заискрился, задымил. В горле запершило от едкого дыма. Осман еще не спал. Лежа на боку, он глядел на далекую цепь холмов, над вершинами которых начинался рассвет, словно там, за холмами, был другой мир и было светло, а по эту сторону собралась вся тьма.

Мина тихо, на цыпочках спустилась с крыши землянки. Подошла к очагу в середине двора, сняла с огня казан, вынула петуха, которого она приготовила сыну в дорогу, и положила его на большое медное блюдо. Затем пошла под навес. Изнемогая от жары, села на тахту. «Сейчас лето, а как будет зимой? Нет у мальчика ни чохи, ни крепкой обуви. Нет даже лоскута кожи, чтобы сделать чарыки».

Мина зажгла коптилку и, шлепая по земле, пошла в землянку. Блохи набросились на ее голые ноги, но она не обратила на них никакого внимания. Она смотрела на сундук, стоящий в углу. После смерти мужа она ни разу не подходила к этому сундуку. Сейчас впервые она подумала: «Может быть, из его одежды что-нибудь подойдет мальчику?»

Стало тихо и жутко. Задрожала коптилка у Мины в руке. Показалось, что в углу кто-то зашевелился. Мина залепетала молитву: «О, всевышний, создатель земли и неба! Прости меня! Что же мне делать, если мальчик совсем раздетый. Ведь он же не чужой ему, а дитя его. Может быть, дух отца обрадуется, если сын наденет его одежды?» Тихими шагами, словно боясь на что-нибудь наступить, она подошла к сундуку и протянула вперед коптилку. Темнота отступила. Дотронулась до сундука, и на запыленной крышке остались следы ее пальцев. Подолом платья она вытерла с сундука пятнадцатилетнюю пыль. Губы ее задрожали, и, как ни старалась она, не могла подавить плача. Упала ничком и обняла сундук: «Где же ты? Почему не идешь мне на помощь? Почему не провожаешь сына в далекий путь? Почему не думаешь, что я осталась одна под ветхой крышей землянки? Почему так быстро ушел, оставив меня, как рыбу на берегу!»

Мина, выплакала горечь, накопившуюся на душе, и немного успокоилась. Поднялась, убрала с мокрого лица волосы, достала из-за пазухи ключ и со звоном открыла сундук. Запах заплесневевшей одежды ударил в лицо. Забыв обо всем на свете, Мина прижала к труди чоху и рубашку и сквозь затхлость и плесень услышала его, родной, давно уже забытый запах, запах пота, земли, коня, мужчины. И заплакала еще горше. Наплакавшись, Мина взяла одежду мужа и разложила ее на тахте. Глазами мерила, подойдет ли она сыну. Мысленно поставила Османа рядом с отцом. Оказалось, что сын еще не достает и до плеч отца. Стало быть, если он наденет чоху, то полы будут волочиться по земле. А в брюках он вовсе утонет. Что же делать? Может быть, взять ножницы и укоротить? Разбудить мальчика и примерить? А что скажет на это Осман? Сын, пожалуй, не согласится с ней, оскорбится за отца и отправится в дальний путь обиженным. Она вздохнула и хотела положить одежду обратно в сундук. В это время что-то шлепнулось на пол. Посветила коптилкой и увидела матерчатый кошелек. Дрожащими руками развязала его и запустила пальцы. Холодный тяжелый металл коснулся их. «Ты оказался запасливей меня. Будто ты знал, что придет время, когда твой сын отправится в школу и ему очень пригодятся эти деньги. В трудный день ты подоспел мне на помощь. А я, грешница, еще ругала тебя».

Мине захотелось тут же разбудить Османа, но, увидев, как сын сладко посапывает, пожалела его. Стала гладить его голову, потом тихо подняла одеяло и прилегла рядом. Осторожно положила его голову на свою руку. Осман прижался к матери лицом и опять засопел. Комаров отогнало утренним ветерком, дым тоже.

* * *

Воздух был свеж и чист. Ничего не было слышно, кроме привычного шума Куры. Годжа, чтобы отогнать остатки сна, ополоснул лицо водой и вытер подолом рубахи. Мокрой ладонью провел по голове. Над Курой еще было темно. Если бы не хлопанье крыльев за кустами да не чириканье птиц на ветках, можно было бы подумать, что наступил вечер.

Из деревни донесся приглушенный голос петуха, нехотя тявкала собака. Годжа открыл грудь. Прохладное веянье с Куры еще больше освежило его.

Лодка стояла внизу, у берега. Небольшие волны шлепались о ее бока. В прибрежных лужах кричали лягушки.

Годжа осмотрел лодку и взглянул на воду, плещущуюся о берег. Щепки и серая пена стояли на том же уровне, что и (вечером: наводнения не будет. Из торбы, лежавшей в задней части лодки, он достал недошитый чарык. Взял шило и ремешки...

Вчера он перевез на своей лодке крестьянина из горного селения, и тот дал ему кожаный лоскут как раз на пару чарыков. Старик совсем был разут, и эта кожа свалилась ему, как с неба. Вечером при свете очага Годжа начал шить себе чарыки. Но мешали комары, да и сон сморил старика.

Теперь Годжа взял недошитый чарык. Хотелось, пока никто не пришел, дошить и надеть его, и он успел это сделать. Как раз когда он вытер ногу и надел на нее чарык, его окликнули. На обрыве, приложив руку к глазам, старик увидел племянника Османа и Мину, Ашрафа, Ахмеда и еще нескольких ребят и женщин. Годжа сразу понял, в чем дело. «Никак старость одолела меня. Совсем забыл, что ребята сегодня отправляются в школу. Надо бы Осману подарить что-нибудь на дорогу».

Люди спустились к берегу. Мина плакала, подолом платья вытирала глаза. Заплакал и Осман. До вчерашнего дня он торопил время и отъезда ожидал с нетерпением. А теперь ему вдруг стало тоскливо. Ребята, распрощавшись с родными, по одному прыгали в лодку.

Мина как будто успокоилась. Она поцеловала сына, поправила ему воротник рубашки.

— Не забудь, дитя мое, как только приедешь в город, купи себе все, что надо.

— Хорошо, мама, не беспокойся.

Годжа отвязал лодку, прикрикнул на мать с сыном, которые никак не могли расстаться:

— Ну, хватит вам... не навек.

Осман оторвался от матери и по-детски еще подтянул штаны и шмыгнул носом. Когда он прыгал в лодку, Годжа отчетливо увидел дыру на подошве его чарыка. Мина никак не могла успокоиться. Слышался ее голос:

— Ашраф, тебе поручаю Османа. И ты, Ахмед, смотри за ним.

Ахмед улыбнулся:

— Не беспокойтесь о нем. Останется цел и невредим.

Тем временем дети расселись в лодке. Годжа посмотрел на их одежду, обувь и сумки, перекинутые через плечо. Хуже всех был одет Осман. На нем была рубашка из белой бязи. Новыми были только носки: мать связала недавно.

Годжа снял свои чарыки и протянул Осману:

— Возьми надень, дитя мое.

В глазах Османа засветились радость и удивление. Но он покачал головой:

— Не нужно, дядя. Спасибо.

— Возьми на память о старике.

— У меня есть деньги. Как только доеду до города...

— А до города босиком поедешь? Скорее надевай, я сам для тебя шил.

Осман снял свои старые чарыки и надел новые. Когда он завязывал веревочки на чарыках, его взгляд упал на босые, побелевшие, обескровленные из-за того, что всегда в воде, ноги старика.

— Дядя, а ты...

Старик не ответил ему, а подняв дырявые чарыки Османа, бросил их в Куру.

Лодка отчалила от берега и пошла по течению. Ребята притихли. Из гнезд на обрыве вспорхнула стая голубей.

Они полетели в сторону деревни. Мина бежала вдоль берега, что-то кричала, но, что именно, нельзя уже было разобрать.

Алексею Осиповичу не спалось. Он смотрел на жену, сидящую рядом, на ее заметно уже стареющее лицо, и острое чувство жалости поднималось в нем. Они поженились десять лег назад и жили все эти годы дружно, помогая друг другу, согревая жизнь друг друга, но им обоим хотелось ребенка, детей, а детей не было.

Да, Алексей Осипович хотел, чтобы по комнатам бегали ребятишки, роняли, разбивали бы что-нибудь, переворачивали бы весь дом вверх тормашками, создавали беспорядок на его рабочем столе и пусть бы Вера ругала их или даже наказывала, а они бежали бы жаловаться к нему, к отцу, прячась за его широкую спину.

Алексей Осипович натянул одеяло, прикрыл грудь и плечо Веры, поправил ее седеющие волосы. Затем лег на спину и стал глядеть в потолок. За окном гулял ветер. Шелестели деревья. Время от времени вскрикивали паровозы. Гудела Кура.

«Я напрасно печалюсь. Мне ли жаловаться, что у нас нет детей? А ученики, разве они не мои дети? Разве для учителя не самое большое счастье вырастить и воспитать своих учеников? Нет, я не бездетен. Голоса моих детей через несколько лет будут слышны в самых отдаленных уголках Азербайджана».

Алексей Осипович всю свою сознательную жизнь посвятил школе. Каждый день с утра и до вечера он находился вместе с ребятами. После занятий заходил к ним в общежитие, проверял их койки, постели. Домой возвращался после того, как они засыпали. Он так был занят своей работой, что не замечал, как пролетают дни. Иной раз он забывал о существовании семьи, о себе, о том, что Вера дома скучает, устает, глядя в окно и дожидаясь его прихода. Каникулы на исходе, завтра ребята должны вернуться, и опять двор школы и общежитие наполнятся их веселыми голосами. Начнутся занятия, появятся всевозможные заботы, нужды учеников, их жалобы, вопросы. Опять Алексей Осипович уйдет из дома рано утром, а вернется вечером. А что Вера будет делать одна? Может быть, и ее приобщить к школьным делам? Дать ей занятие в подготовительной группе? Или поручить ей хор, драмкружок? Ведь у нее хороший голос, и она быстро находит с ребятами общий язык. В какой бы дом ни вошла, ребята к ней так и льнут.

Алексей Осипович никак не мог уснуть. Да и как было спать. Он объехал весь Азербайджан деревню за деревней в поисках учеников для Горийской учительской семинарии. Тридцать отцов пообещали, что пошлют своих детей учиться. Но приедут ли они? Не раздумают ли? А приехать они должны сегодня утром.

Алексей Осипович посмотрел на окно. В комнате было еще темно, а там, за окном, уже светало. Алексей Осипович быстро оделся и разбудил жену:

— Вставай, Вера, пора идти.

Жена, ничего не поняв спросонок, тревожно спросила:

— Куда идти, бог с тобою!

— На вокзал.

— Зачем?

— Сегодня встречаем наших ребят.

— И мне ехать с тобой?

— Если хочешь. Но только собирайся скорее, а то опоздаем.

Через полчаса они были во дворе школы. Фаэтонщик запряг коней и с кем-то разговаривал. Когда тот обернулся, Алексей Осипович узнал его. Они поздоровались.

— Куда вы так рано собрались, господин Кипиани?

Тот улыбнулся и, наклонив голову, поцеловал руку Веры Федоровны.

— Туда же, куда и вы. Если, конечно, возьмете меня с собой. Соскучился без ребят. Школа без учеников так же грустна, как мельница без воды. Не так ли, Алексей Осипович?

Они сели рядом. Фаэтонщик взмахнул в воздухе кнутом, и кони вынесли со двора. Город еще спал, луга вдоль реки ослепительно сверкали под первыми лучами солнца.

Состав содрогнулся и остановился. Ашраф первым вышел из вагона, чтобы помочь сойти и ребятам. Ахмед высаживал детей из другого вагона. Мальчикам все было в диковинку.

Ведь они впервые проехали по Железной дороге. На чужой земле им было тревожно. Они испуганно озирались вокруг и крепко держались за свои сумки. Осман то выбегал вперед, то, втискивался в середину, то подходил к Ашрафу и хватал его за одежду. Вдруг он подался вперед и дернул Ашрафа за рукав, показывая ему на фаэтон. Ашраф обернулся и увидел Алексея Осиповича.

Все гурьбой подошли к нему. Черняевский по очереди обнял Ахмеда и Ашрафа.

— Стало быть, все приехали?

Он посмотрел на каждого из ребят, на их чарыки, на залатанную одежду. На глаза ему попался Осман.

— И ты приехал?

— Сами видите.

— Кто же будет озорничать на уроках моллы Садыха?

— Найдется кто-нибудь, — с улыбкой ответил Осман. — В нашей деревне много озорников.

— Михаил Кейхосрофович, обратите внимание, этот парнишка смешал с порохом табак в кисете моллы, а тот спалил себе бороду.

— Теперь он будет поджигать наши бороды.

— А вы разве курите?

Ребята засмеялись, а вместе с ними и учителя... Ахмед не сводил глаз с Кипиани, который пока еще за суетой не взглянул на него.

Алексей Осипович, поздоровавшись со всеми ребятами, обратился к Ахмеду:

— От радости я забыл обо всем на свете. Позвольте вас познакомить. Это учитель нашей семинарии Кипиани, а это Ахмед, энтузиаст.

Кипиани протянул руку и нахмурил брови:

— Кажется, мы знакомы.

— Знакомы! — воскликнул Ахмед и бросился обнимать учителя.

После того как Ольга Константиновна уснула, Семенов снова сел за рабочий стол. Он достал из кармана брюк платок, протер очки и еще раз внимательно прочел письмо, принесенное полицейским. Остановил взгляд на последних строках: «Прошу выслать мне имеющиеся у вас данные об образе жизни и мышлении Кипиани». Вот как. Хотят держать под надзором даже мысли людей. Но разве можно лишать людей права свободно мыслить?

Дмитрий Дмитриевич вообразил себе Кипиани и его жизнь в семинарии. За все время его работы на него не поступило ни одной жалобы. Кипиани любят не только грузины, но все ученики. Прекрасный учитель. Это человек, беспредельно любящий свою родину. Все время думает о ее судьбе. С горячей страстью говорит о ее прошлом и будущем. Всем своим существом привязан к школе и ученикам. Организовывал литературные вечера, читал стихи, два года назад он организовал исторический кружок. Почему преследуют такого человека? Хотят еще раз заслать его в Сибирь? Что я о нем могу написать полиции?

Семенов подошел к сейфу и достал оттуда большую папку, открыл ее. Первым ему попался большой лист, похожий на газетную страницу в черной кайме. Это был список учителей и студентов, исключенных за революционную деятельность из высших учебных заведений Петербурга, Москвы, Казани, Киева. По приказу Министерства внутренних дел эти люди держались под надзором полиции и были лишены права работать в школах.

Семенов пробежал глазами листок, заполненный мелким шрифтом. Он встретил в этом списке имена и некоторых своих знакомых. Нашел и фамилию Кипиани. Задумчиво почесал в бороде.

«Стало быть, они не оставляют его в покое и после Сибири. Может быть, Кипиани и здесь занимается тайными делами и ведет революционную агитацию? В чем она заключается, эта агитация? Думать о положении страны, о ее будущем — разве это означает идти против правительства? Разве каждый честный гражданин не должен думать о счастье своей нации, выражать протест против несправедливости? Разве сами мы не для этого приехали сюда в дальние районы Кавказа?»

Семенов вспомнил, как два года назад Кипиани пришел к нему в поисках работы. Это был высокого роста худощавый молодой человек. Он чуть прихрамывал, опирался на палку. Его лицо было бледно, а черные волосы и борода кучерявились. Свои усы не закручивал вверх, как обычно делают кавказцы, и они у него сливались с бородой. Шея вечно обмотана полосатым кашне. По-русски Кипиани говорил хорошо, но с кавказским акцентом, который сразу выдавал в нем грузина. Семенов тогда внимательно прочел заявление и спросил:

— Где вы работали до сих пор?

— До высылки я жил в Тифлисе и Кутаиси.

— Вы были сосланы?

— Да. Но сейчас я свободен.

— Женаты?

— У меня двое детей.

— Женились в Сибири?

— Нет, женился я здесь. Но Сибирь они видели.

— Почему? И они были высланы?

— Жена не хотела отпустить меня одного. Я возражал, но она все равно приехала вслед за мной в
Сибирь.

— Стало быть, хотите преподавать в нашей семинарии грузинский язык?

— Да, господин директор, с вашего...

— Хорошо, посоветуемся.

В тот же день Семенов послал письмо на имя кавказского попечителя просвещения с просьбой разрешить Кипиани работать в семинарии. Просьбу отвергли.

Семенов придвинул к себе папку и нашел в ней заявление Кипиани и ответ на него. Он пробежал глазами строки:

«Из дел губернского правления видно, что бывший студент С.-Петербургского Политехнического института М. К. Кипиани по Высочайшему повелению, последовавшему в 1878 году, за участие в преступной пропаганде в губерниях Тифлисской и Кутаисской был высылаем сперва в распоряжение генерал-губернатора Восточной Сибири для водворения по его усмотрению в местностях вверенного ему края, а затем в Оренбургский край. Но по Высочайшему повелению, последовавшему в 1880 году, он, Михаил Кипиани, освобожден от надзора полиции со всеми его последствиями и ему дозволено возвратиться в гор. Тифлис.

Уведомляя о вышеизложенном, Ваше Превосходительство, по отношению от 11 сентября за № 14824 имею честь присовокупить, не признаете ли ввиду выше данных объяснений рискованным доверить обязанности учителя грузинского языка Михаилу Кипиани, и в особенности в учительской семинарии.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒