Глава четвертая

Глава четвертая

На расстоянии Алексису поселок Песчаный казался запретным раем, но его жителям подобные мысли и в голову не приходили. Там жили обыкновенные люди с их будничными делами.

Для Лауриса Тимрота весна и лето пролетели незаметно. Как только море освободилось ото льда и нанесенных половодьем бревен, мужчины поселка сшили большой невод. Лаурис был штурманом невода и на все лето впрягся в тяжелую, изнурительную работу. Отец занимался домашним хозяйством, старшие братья рыбачили сетями и уходили на моторной лодке далеко в открытое море, где ловили глубоководную камбалу, бельдюгу и прочую рыбу, только Лаурис не уходил далеко. Во время лова салаки он с неводом работал вблизи поселка, а когда начался ход лосося, Лаурис отправился за семь километров от поселка, к устью реки. Спать приходилось в дюнах под открытым небом. В дождь сооружали палатку из паруса. За уловом приезжали скупщики, увозили рыбу, а с нею и львиную долю дохода. В утешение они привозили рыбакам водку, она согревала и веселила в штормовые дни и на время притупляла горечь несбывшихся надежд. По мнению старых рыбаков, нынешний год был не из удачных. Слишком рано наступили знойные штилевые дни, они продержались до середины августа. После этого, правда, подул северный ветер, но самые крупные косяки лосося ушли слишком далеко в открытое море, и ветер уже не мог пригнать их назад.

Дейнис был прав: после свадьбы Зандава Лаурис ходил сам не свой. Постоянно нахмуренный, тихий и молчаливый, он занимался своим делом и держался обособленно. Всем бросилось в глаза, что теперь он не брал в рот ни капли вина. Рыбакам его невода это было весьма кстати — им оставался лишний глоток, хотя они делали его лишь после бесплодных попыток уговорить своего штурмана выпить с ними.

Лаурис хорошо знал себя и понимал, что трезвость — это единственный способ скрыть от людей свое состояние. Вино развязывало язык и обостряло чувства. Во хмелю притаившаяся боль вспыхнула бы с новой силой, и неизбежно последовало бы то, чего больше всего боялся Лаурис: не выдержав, он заговорил бы и выдал себя. А стоит лишь одному узнать причину его угнетенного состояния, как об этом заговорил бы весь поселок. А там, немного погодя, слухи дошли бы и до Алексиса с Аустрой. Куда ему тогда деваться? Разве посмеет он после этого показаться другу на глаза?

Он ясно сознавал, что ему не на что надеяться; естественный взгляд на вещи, привитый воспитанием и подкрепленный собственным сознанием, не позволял ему даже думать о поступках, чуждых его семейным традициям. С того самого дня, как Аустра стала женой Алексиса, она была навсегда потеряна для Лауриса и он не имел права домогаться ее. Среди простых людей не принято отнимать чужую жену. Возможно, впрочем, что в приступе сильного отчаяния он и не посчитался бы с этим. Но существовала еще одна непреодолимая преграда: Аустра любила мужа, а Лаурис был ей чужд и безразличен. Нелепо было стремиться к недосягаемому, тосковать о несуществующем, гнаться за тенью.

И Лаурис постепенно привык к мысли, что Аустра принадлежит Зандаву и нет такой силы, которая могла бы что-либо изменить в его судьбе. Он искал примирения с жизнью и вновь упорно стал думать о Рудите. Рудите не была миражем, она существовала реально и любила его. Только пожелай он, и с ней могло бы осуществиться все то, что по отношению к Аустре было лишь яркой фантазией. Что порицалось там, здесь становилось желанным, считавшееся ложным и преступным по отношению к Аустре — естественным и законным. Стараясь забыть Аустру и возвышая в мечтах Рудите, он убеждал себя, что любит по-настоящему только Рудите и что она даже лучше Аустры. Ее привязанность и доверчивость вновь внесли в жизнь Лауриса покой и уверенность, и к моменту отъезда Дейниса в Эзериеши он настолько успокоился, что даже без всякой задней мысли послал привет и Алексису и Аустре.

Несколько дней спустя после возвращения Дейниса, в одну из суббот, Лаурис, вытащив лодку на отмель против поселка, отпустил рыбаков по домам. Вечером предстояло разделить недельный заработок. Завернув в кусок старой парусины несколько больших рыбин, Лаурис зашагал через дюны к поселку. Поравнявшись с домом Зандавов, он по привычке замедлил шаги и заглянул в окно, но Рудите, видимо, куда-то ушла. «Зайду вечером, после получки», — решил Лаурис и отправился дальше. Дейнис у себя во дворе тесал киль будущей лодки. Заметив Лауриса — единственного человека, который еще не слышал о подробностях его поездки в Эзериеши, он воткнул топор в чурбан и подошел к калитке.

— Сколько лососей добыл за эту неделю? — спросил Дейнис.

— С полкалы, наверно, наберется, — ответил Лаурис.

— Зайди во двор, потолкуем, — пригласил Дейнис. — Я тебе должен кое-что рассказать.

У Лауриса времени было достаточно, и он, последовав за Дейнисом, сел на скамейку.

— Когда ты приехал?

— В понедельник вечером. Да! Тебе привет от Алексиса и его жены.

— Спасибо. Как они поживают? — осведомился Лаурис.

— Что им делается? Живут как сыр в масле катаются. — Спрятав трубку в карман, чтобы не мешала при разговоре, он начал: — Угодил как раз на пирушку по случаю обмолота. Батюшки мои, что за угощение было выставлено! Целая бочка пива, закололи борова, масло прямо ложками едят. Алексис растолстел, лицо блестит, как блин. Меня встретили, точно родного. Не знали, куда посадить, чем угостить. А после того как я вылечил лошадь от колик, тесть Алексиса и слушать не хотел о моем отъезде.

— Ну, а как Алексис? — спросил Лаурис. И странное дело, им вдруг опять овладело беспокойство, сердце сжалось неизвестно отчего, и он избегал смотреть в глаза Дейнису.

— Что Алексис — живет себе, да и все. Чего ему не хватает? Ест чего только душа пожелает, работает не надрывается, а рядом жена, каких в нашем поселке не сыщешь. Живут душа в душу, смотреть приятно. Теперь уж скоро можно ожидать прибавления семейства. Быть тебе к рождеству крестным отцом! Аустра так и сияет, а Алексис за ней ходит, как за малым ребенком. Для такой жизни стоило жениться. Куда же ты, посиди еще!

Но Лаурису стало невмоготу. Дейнис, видимо, имел способность, сам того не желая, будить в людях замолкшие чувства. В свое время он пробудил в Алексисе тоску по дому, теперь невольно разбередил рану Лауриса. «Быть тебе крестным…» Зачем ему это знать и почему так больно слышать об этом? Побледнев, он прислушивался к тревожным толчкам сердца, лицо его болезненно сморщилось, губы дрожали.

— Мне еще нужно привести в порядок артельные расчеты, — сказал Лаурис. — Сегодня дележка дохода.

О боже! Оказывается, ничего им не забыто и ничто не изменилось. Достаточно случайного напоминания, чтобы с новой силой вспыхнуло прежнее безумие. Как можно желать чего-то другого, пока существует она ? Солнце и луна… Длинной зимней ночью можно довольствоваться лунным светом, наслаждаться его холодной спокойной красотой, но за ночью следует день, за зимой — лето, и на земле и на небе господствует солнце. И вот оно вновь появилось!

Он ушел поникший. Пальцы сжимались в кулаки, глаза растерянно блуждали. «Рудит, Рудит, зачем ты встретилась со мной, мы никогда не будем счастливы…»

— Лаури, ты собираешься рыбу наверх нести? — привел его в себя голос матери. — Что с тобой? Или опять нездоровится?

— Да, мать, я, кажется, заболел…

Отдав рыбу, Лаурис поднялся в свою комнатку и заперся на ключ. Отыскав среди бумаг фотографию, он долго смотрел на нее, и во взгляде его светились то нежность, то страсть, а временами в глазах мелькал гневный огонек. Это была фотография Аустры, которую Рудите привезла со свадьбы и вскоре потеряла. Впервые после многих месяцев Лаурис вновь разглядывал ее. Вечером надо было идти к Рудите, она ждала его, ведь он всю неделю провел на море.

Дележка заработанного за неделю обычно заканчивалась выпивкой, предлог для нее всегда находился: если лов был плохим, небольшой кутеж вознаграждал рыбаков за напрасный труд, а после богатого улова считалось вполне естественным позволить себе отпраздновать удачу. Рассчитавшись со всеми и договорившись, что в понедельник утром артель должна собраться у будки на берегу, Лаурис ушел. После недели тяжелого труда приятно было снять с себя отсыревшую одежду и тяжелые рыбацкие сапоги и переодеться в чистую, легкую одежду.

По пути к Зандавам Лаурис размышлял о своей жизни.

Не коренилась ли причина его неудач в пассивности? Он никогда не пытался пробиться вперед: если из-за чего-нибудь возникала борьба, он отступал, не применяя силу, никто так и не знал, на что он способен. Более энергичные брали от жизни самое лучшее, а на его долю доставались лишь остатки. Разве это справедливо? «А если я изменю тактику и из наблюдателя превращусь в нападающего? — думал Лаурис. — Ведь даже в тех случаях, когда все кажется потерянным, остается крупинка надежды. С жизнью следует воевать, и быть не щепкой, плывущей по воле волн, а кораблем-ледоколом, пробивающим путь сквозь льды и торосы, к счастливому берегу. Традиции? Общепризнанный порядок? Это всего лишь намордник для сильнейших, чтобы слабые могли чувствовать себя в безопасности. Безусловно, такая традиция имеет смысл: она уравнивает силы соперников и дает всем равные права на успех. Но нужна ли эта традиция и применима ли она, когда встречаются два равных соперника? И надо ли мне с ней считаться?»

Алексис ни в коем случае не был слабее Лауриса, скорее наоборот. Почему же Лаурис должен надевать намордник и увеличивать преимущества противника? Зачем отступать и отказываться от цели, не попытавшись ничего достичь? В предстоящей борьбе ему нечего больше терять, он может лишь рассчитывать вернуть утраченное.

«Я буду бороться…» — сказал себе Лаурис, но он еще не имел ни малейшего представления о том, как будет происходить эта борьба и какое оружие он применит.

Неожиданно ночью умер Томас Зандав. Утром соседи никак не хотели верить, что его уже нет в живых. Он, конечно, был стар, но еще достаточно силен и крепок, ничем серьезным не болел. Еще в субботу его видели гребущим на лодке, и взмахи весел были, как всегда, мощными. Вечером, надев черный пиджак и повязав шею белым платком, он сходил к рыбакам на дележку. Строгий и важный, как все члены рыболовецкой артели, он выслушал штурмана, ворча, сетовал на большие расходы. Опять понадобились новые тросы, барабан для лебедки и новые баковые весла. Так и на хлеб не заработаешь. Как всегда, штурман жаловался, что обветшала мотня невода и лососи проскакивают насквозь. Что это за мотни такие и что за рыбаки? «Как же в прежние времена, когда бродили с неводом, несколько сезонов обходились одной мотней? Правда, в то время мы их плели сами из льняных веревок — теперь ведь все готовое покупают».

Расстроившись, Томас с горя выпил немного больше обычного. Но, даже будучи вдребезги пьяным, он никогда не шатался. Сгорбленная спина слегка выпрямилась как будто, седая голова гордо откинулась назад — он шел медленно, с достоинством. Кто-то из молодежи было предложил проводить Томаса домой, но он отказался:

— Таким молодцам конвоиров не требуется…

Рудите уже спала, когда Томас в темноте нащупывал дверь своей лачуги. Маленький Дадзис царапался у его ног, пытаясь прошмыгнуть за ним в комнату, но Томаса не проведешь.

— Вон! — сказал он. — Собака должна спать во дворе, на то она и собака. Ну! Кому я сказал!

Дадзис, сконфуженно виляя хвостом, подчинился приказу хозяина. Томас закрыл дверь на задвижку и в темноте добрался до кровати. Снимая пиджак, он почувствовал себя дурно. Присев на кровать, старик отдохнул. Но дурнота не проходила — ему не хватало воздуха, он задыхался.

— Что с тобой, отец? — спросила Рудите, приоткрыв дверь из своей комнаты.

— Ничего… — выдохнул Томас. — Я только не могу снять сапоги.

Рудите пришла и помогла ему. Опустившись на кровать, Томас произнес:

— Погоди… Не уходи. Я хочу тебе что-то сказать.

— Я зажгу огонь, — предложила Рудите.

— Как хочешь.

При свете лампы Рудите увидела бледное, покрытое каплями пота лицо отца и испугалась — таким она его еще никогда не видела.

— Ты болен, отец. Не послать ли за врачом?

— Ладно… чего уж… Мне, видно, пора. Послушай, дочка…

Рудите приблизилась к кровати. Ей стало страшно. Хоть бы кто-нибудь сейчас был возле нее!

— Деньги в пиджаке, — сказал Томас. — Остальные в клети, под смоляным котлом… Подними доску. Когда Алексис приедет, разделите…

— Отец, я схожу за Дейнисом. Может быть, он поможет!

— Сети для рыбца надо снять и починить. Там на одном конце пришей поплавки. Не забудь… снять и починить… Поплавки в клети.

Рудите поспешно оделась, чтобы бежать к Дейнису.

— А из моторки пусть выкачают воду, — бормотал Томас. — Нос надо проконопатить, там течь.

Рудите уже не было в комнате, а он все продолжал говорить о том, как поддержать порядок в их рыбачьем хозяйстве. В эти минуты, когда следовало обсудить важные дела, он думал о самых ничтожных мелочах, губы его шептали о каком-то сломанном совке и двух крючках, завалившихся где-то в углу рыбокоптильни. Томас Зандав ушел из жизни полным интереса к ней и ее повседневным заботам.

Когда Рудите вернулась с Дейнисом, Томас лежал, вытянувшись во весь свой большой рост, упираясь головой и ногами в решетки кровати. Он не дышал. Совершенно очевидно было, что ему уже ничем не поможешь.

— Осмотрим, — сказал Дейнис.

Взяв руку Томаса, он сделал вид, что считает пульс, затем, ничего не говоря, приложил ухо к груди старого рыбака, пощекотал ему пятки. Томас был неподвижен. Дейнис вынул из кармана пузырек с нашатырным спиртом и поднес его к носу покойника. И это было бесполезно.

— Я сделал все что мог, — сказал лодочный мастер. — Моя помощь пришла слишком поздно. Эту ночь ты переспишь у нас, Рудите. Утром Байба поможет обмыть отца.

Тоненьким голосом выл во дворе Дадзис. Скоро и соседские собаки стали ему подвывать. А в доме Дейниса сострадательная Байба помогала Рудите оплакивать отца.

Утром соседи — одни из сочувствия, другие ради любопытства — пришли помочь девушке. Байба с пожилыми женщинами обмыли и одели покойника. Дейнис сделал гроб и покрасил его быстросохнущей краской, а Лаурис отправился в похоронную кассу. Старый Зандав состоял ее членом, так что денег на похороны хватило. Рудите написала Алексису, просила приехать с Аустрой на похороны.

Но Алексис приехал один. Благодаря стараниям Дейниса жители поселка уже знали о состоянии Аустры, поэтому простили ее отсутствие. Только Лаурис был огорчен. Не состоялось свидание, о котором он втайне мечтал, а теперь, если принять во внимание изменившуюся обстановку, неизвестно, когда еще представится возможность увидеть Аустру.

Одна из трех лошадей в поселке принадлежала Тимроту. Он и отвез гроб с телом старого Томаса на кладбище. В день похорон выдалась хорошая погода. Похоронная процессия, освещаемая ярким осенним солнцем, направилась через лес и затихшие поля к кладбищу. Провожающих оказалось немало, большинство пожилые и старики, друзья и сверстники Томаса. У кладбищенской ограды мужчины сняли гроб с телеги и на плечах внесли на кладбище.

От кладбища до поселка было четыре километра. Алексис, Рудите и Лаурис возвращались домой берегом моря, чтобы сократить путь. Уже третьи сутки море было тихим, точно озеро. У самого берега спокойная поверхность казалась блестящим гладким шелком, чуть подальше вода покрылась темными островками ряби. В местах, где через такой островок прошла лодка, долго светилась серебристая дорожка.

Некоторое время все шли молча, погруженные каждый в свои заботы, вызванные смертью старого Зандава. Чувствительнее всего она коснулась Рудите — теперь она оставалась совсем одна. Оба — Алексис и Лаурис — думали о ней. И хотя в день похорон не принято говорить о таких делах, Алексис иначе не мог, он до отъезда должен был все выяснить.

— Как ты теперь собираешься жить? — спросил он у сестры.

— Не знаю. Тебе следует поговорить с Лаурисом.

Лаурис вздрогнул, пожалев, что не пошел с кладбища другой дорогой. Алексис вопросительно взглянул на друга.

— Что ж я, — пробормотал Лаурис. — Это вам самим лучше знать. Может, у Алексиса есть какие-то свои соображения.

Алексис вспыхнул, точно Лаурис угадал его сокровенные мысли. Всем стало неловко. Лауриса пугала необходимость принять решение о своей дальнейшей жизни: сейчас он должен или жениться на Рудите, или окончательно отказаться от нее: неопределенности здесь больше не было места.

Что касается Рудите, то она ничуть не сомневалась, что желания Лауриса совпадают с ее желаниями, ей только неясна была точка зрения Алексиса. В какой мере он поддержит их, в чем выразится его помощь и не станет ли он претендовать на отцовское наследство? Он сын и имеет право на свою долю. Но что тогда останется ей с Лаурисом?

Труднее всех, пожалуй, было Алексису. Он понимал состояние сестры, знал, на что теперь надеется она. Но сам он стремился к тому, что должно было полностью разрушить эти надежды. Открывалась возможность осуществить заветное желание не только Рудите и Лауриса, но и его, Алексиса. Это, может быть, единственный случай вырваться, уйти из чуждой ему жизни и вернуться на взморье. Появится ли еще когда-нибудь в жизни столь убедительный повод переменить место жительства? Умер отец, и никто не мог запретить сыну возвратиться в отцовский дом — ни Аустра, ни Эзериетис не станут возражать. Если он использует этот случай, он сможет прожить жизнь так, как требовал его характер, его склонности, но ведь тогда он разрушит мечты двух дорогих ему людей. Если бы кто знал, как мало интересовало его отцовское имущество! С какой радостью, если бы это зависело от него, он отдал бы Лаурису и Рудите даже усадьбу Эзериеши со всеми полями, скотиной и строениями, если бы они ему принадлежали. Но кто этому поверит? Все будут считать его алчным: мало ему Эзериешей, хватается еще и за эту малость. Если бы можно говорить… и если бы он мог всех успокоить…

И все же нельзя упускать возможности вернуться.

Алексис, вздохнув, сказал:

— Да, у меня, конечно, есть свои соображения. Но попытаемся устроить все так, чтобы всем было хорошо. Знаете, откровенно говоря, мне надоело там, в Эзериешах. И очень сильно тянет обратно. Там мне не место. Я никак не могу привыкнуть. Все там хорошо, но не для меня.

Рудите побледнела. Лаурис вздохнул, но никто не догадался, что это был вздох облегчения. Он не произнес ни слова, боясь выдать свою радость: «Они будут жить здесь, я смогу видеть ее каждый день!»

— Я понимаю тебя, Алекси, — справившись со своим волнением, сказал Лаурис. — Я поступил бы так же.

«А мы… что же будет с нами?» — казалось, спрашивал взгляд Рудите. Она была жестоко разочарована. Словно читая ее мысли, Алексис сказал:

— Но я не собираюсь долго жить в старом доме. Может быть, только первый год нам придется пожить вместе. За это время я выстрою новый дом, и Рудите останется хозяйкой в старом. Когда вы поженитесь, дом будет вашим. И в море мы будем ходить вместе, Лаурис. Лучше же объединиться с родным человеком, чем сколачивать артель из посторонних.

— Можно, конечно, и так… — сказала Рудите. — Как ты считаешь, Лаури?

— Я думаю, Алексис прав, — ответил он. — Год можно и подождать.

— А можно и вместе всем жить, — заметила Рудите. — У нас три комнаты, так что из-за жилья откладывать нечего.

— Понятно, — согласился Алексис. — Каждой семье по комнате, а третья общая. Уживемся, ведь мы не чужие и друг друга знаем.

— Все устроим, времени еще достаточно, — сказал Лаурис.

На утро следующего дня Алексис уехал в Эзериеши с твердой уверенностью, что через несколько недель возвратится сюда совсем. По мере того как затихла навеянная смертью отца и похоронами грусть, Алексиса охватила радость. Как все удачно повернулось в его жизни! Да и Рудите и Лаурис воспрянули духом, ведь планы Алексиса не шли вразрез с их планами… какие бы они у каждого из них ни были.

Встречать Алексиса на станцию приехал старый Ян.

— Ну, как дома, все в порядке? — спросил Алексис.

— Да, все так же, — ответил работник. — Ведь вы недолго были в отъезде.

— Ты прав. Возможно, в следующий раз я задержусь подольше… — усмехнулся Алексис. Он совсем не походил на убитого горем человека. Взяв вожжи, Алексис беспрестанно погонял лошадь. После полудня они уже въезжали во двор Эзериешей.

Захватив приготовленный Рудите узелок с поминальными гостинцами, Алексис сразу направился в комнату. Аустра с отцом еще не обедали, и он угодил прямо к столу.

— Мы не ждали, что ты приедешь с первым поездом, — сказала Аустра.

— А незачем там было задерживаться, — беззаботно ответил Алексис. — Нам теперь много дел предстоит.

Он был до неприличия весел, если принять во внимание, что человек только что вернулся с похорон отца.

— Можно подумать, что ты получил большое наследство, — улыбнулась Аустра.

— А если оно так и есть на самом деле? — ответил он.

Больше они эту тему не затрагивали. Эзериетис заговорил о старом Томасе, сожалея, что им не суждено было еще раз встретиться.

— Славный был человек — бодрый, неунывающий. Мы бы с ним поладили. На рождество бы опять встретились, поболтали, выпили по кружке пива, а теперь уж не придется.

— Что делает Рудите? — поинтересовалась Аустра.

— Пока хозяйничает одна.

— Значит, ты думаешь, что скоро она будет не одна?

— Определенно, — Алексису хотелось выложить свой план, но, взглянув на Эзериетиса, решил поговорить с Аустрой наедине.

Рассказал о похоронах, о том, как ехал. Когда Эзериетис заговорил о домашних делах, Алексис слушал его с рассеянным видом, не задав ни одного вопроса. Эти дела его уже не интересовали.

— Посуду помоешь потом, — шепнул Алексис жене. — Пойдем к себе в комнату. Мне что-то нужно тебе сказать.

— Я позову Зете, чтобы убрала со стола, — сказала Аустра. — Иди, я сейчас приду.

Алексис смотрел уже на все глазами путешественника, доживающего в гостинице последние минуты: осталось лишь уплатить по счету, и можно уйти. Усадив вошедшую в комнату Аустру на диван рядом с собой, он начал без всякой подготовки:

— Милый дружочек, настал долгожданный момент. Теперь мы это сделаем.

— Что именно? — недоумевала Аустра.

— Мы распрощаемся с Эзериешами и переедем жить в поселок Песчаный. Да, Аустра, нам ничего другого не остается. Только потому я и спешил скорее сюда. Пока соберемся, пройдет неделя, а то и больше, а Мартынов день нам надо отпраздновать уже там.

Аустре показалось, что взорвалась бомба. Если бы Алексис в своей безудержной радости не забыл о состоянии Аустры, он, безусловно, был бы осмотрительнее. Но у него кружилась голова при мысли, что большая перемена в его жизни уже на пороге. Он был слеп и наивен в этой эгоистической радости — перестал понимать самые простые вещи.

— Уехать?! Алекси, да ты в уме? — простонала Аустра, пытаясь освободиться из его объятий. — Зачем нам туда ехать? Ты же знаешь, как я не хочу этого.

— Это необходимо, милая, и мы обязательно поедем.

— Но почему?

— Потому, что в Зандавах не стало хозяина. Я единственный Зандав, оставшийся после смерти отца. Братья ведь не вернутся из Африки и Америки — значит, я должен взять хозяйство в свои руки. Понимаешь, это мое право и… долг наконец! — Последнее слово он почти выкрикнул. Радостный подъем, столкнувшийся с несправедливым, по мнению Алексиса, отпором со стороны Аустры, вылился в яростное негодование; голос его стал суровым, тон — не терпящим возражения, как у взрослого, которому надоели глупые капризы ребенка.

— Не пытайся, пожалуйста, меня отговаривать, это не поможет. Я решил, и мы так сделаем.

— Алекси… — прошептала она в отчаянии. — Ты говоришь: долг. Разве что-нибудь пострадает от того, что ты останешься здесь? В Зандавах будет вести хозяйство твоя сестра с мужем. Там без тебя обойдутся, а здесь ты необходим.

— Нет! — Он вскочил с дивана и нервно заходил по комнате. — Не говори об этом. Я не желаю слышать.

— О боже, боже… — всхлипывала Аустра. — Что теперь скажет отец?..

— Пусть говорит, что хочет. Я не желаю быть жертвой его недомыслия. Что это за человек, у которого только один ребенок? Почему он не позаботился о том, чтобы у него, кроме погибшего на войне, был еще сын? Почему я обязан томиться здесь и задыхаться, расплачиваясь за его ошибку?

— А разве я для тебя ничего не значу? Ради меня ты не можешь потерпеть?

— Ты отлично знаешь, что я тебя люблю. Но почему ты заставляешь меня такой дорогой ценой платить за свою любовь? Может быть, я тебе вовсе и не нужен — просто твоему отцу понадобился человек, который мог бы быть работником. Этого не будет… Нет!

Он сел, стиснув руками голову. На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями Аустры да хриплым дыханием Алексиса.

Скоро Аустра поняла, что бессильна повлиять на ход событий, приближающихся с неумолимой быстротой. Таким, как сегодня, она видела Алексиса впервые, и ей оставалось или послушно следовать за ним, или… отказаться от него. Оба пути вели к одиночеству, горю. Алексис жесток, теперь она отчетливо поняла это. Он не думает о ней, он не думает о ребенке, наверное он не любит ее? Спазмы душили ее, она почувствовала, что с ней происходит что-то непонятное и страшное. Ее трясло — не то от холода, не то от страха. Она закричала. Алексис бросился к ней, обнял ее, успокаивая, лаская. Она отталкивала его, закусив губы до крови.

Алексис выбежал из комнаты.

— За врачом! Живее!

…Этот день был полон волнения и тревог, и к концу его нетерпеливому путешественнику, спешившему оставить гостиницу, судьба предъявила счет: у Аустры начались преждевременные роды. Сын Алексиса Зандава родился мертвым.

Теперь в Эзериешах царила непривычная тишина. Люди ходили на цыпочках, ни в комнатах, ни во дворе не раздавалось громких голосов. Врач навещал больную через день. Так и не дождавшись, когда Алексис объяснит, что послужило причиной несчастья, Эзериетис не утерпел и однажды зашел к дочери. Она была еще очень слаба, но здоровый организм упорно сопротивлялся болезни.

— Расскажи, дочка, как это случилось? — спросил Эзериетис. — Все время ты держалась таким молодцом и вдруг так…

Побледневшая Аустра, кусая губы, уставилась в потолок. Вопрос отца воскресил в памяти тот страшный день. Губы ее дрогнули, горло перехватила спазма. С трудом совладав с собой, она с усилием произнесла:

— Алексис хочет возвратиться на побережье. Я не сумела его отговорить. Мы, вероятно, уедем.

Старик долго сидел у постели больной, не произнося ни слова, затем с тяжелым вздохом поднялся.

— Я поговорю с Алексисом. Ведь он как будто не ребенок.

— Поговори, отец. Только не будь с ним строг. Строгость делает его упрямым. Ты не представляешь, насколько крепко засела эта мысль в его голове.

— Неужели и несчастье не образумило его? — недоумевал Эзериетис. — Тогда он не человек.

Алексис рубил во дворе хворост. Последние дни он избегал людей и ходил, глубоко задумавшись. Несчастье угнетало его, и, несмотря на все, он считал, что иначе поступить не мог: надо же было откровенно поговорить с Аустрой. Конечно, если он мог предвидеть такой трагический оборот, он бы несколько повременил с этим разговором.

— Не зайдешь ли ты на минутку в комнату? — пригласил Эзериетис.

Отложив топор, Алексис повиновался. Он понял, что пришло время поговорить с тестем начистоту, это неизбежно, и предстоящее объяснение его не смущало. Лучше сейчас, чем таиться до последней минуты, — ведь в том, что он собирается делать, нет ничего преступного.

— Ты думаешь уходить отсюда? — спросил Эзериетис, когда Алексис вошел в комнату.

— Если уж вам об этом известно, то скажу откровенно: да, это так, — ответил тот. — Дождусь только выздоровления Аустры, и мы уедем.

— Почему? У тебя имеется какой-нибудь веский довод?

— Не знаю, покажется ли он вам веским. Человек должен сам это пережить, только тогда он поймет.

— Нельзя сказать, чтобы к тебе здесь относились плохо, — продолжал Эзериетис. — Я не возражал против вашей свадьбы, смотрел на тебя благожелательно… Что за внезапная прихоть? Со временем, когда ты освоишь все, что нужно хозяину, я перепишу усадьбу на твое имя. От тебя самого зависит, когда это произойдет.

Алексис понял, что тесть ищет выхода и готов даже на уступки. Но насколько для Эзериетиса важна была эта частичная уступка зятю, обещание ему самого главного — усадьбы, настолько она была безразлична и излишня Алексису.

— Дело не в этом, — тихо проговорил он. — Мне ничего не нужно. Мой дом на море.

Эзериетис начал горячиться:

— Чего ты упорствуешь?

— Вы этого не поймете.

— Я все время считал тебя уравновешенным, умным человеком, который отвечает за свои поступки. Теперь я вижу, что тебе свойственны детские капризы.

— Это не каприз.

— Разве тебе мало той беды, которая случилась из-за твоих причуд? Ты потерял ребенка и чуть было не потерял жену, а я — дочь.

— Вы правы, мои причуды принесли несчастье. Но если я останусь здесь, беда может быть еще больше. — И он повернулся к выходу.

— Погоди, Алекси… — остановил его Эзериетис. — Это твое последнее слово? Ты все-таки уедешь?

— Да.

— А что, если я не отпущу с тобой дочь? — в голосе старика послышалась угроза.

— Вы не имеете права запретить ей следовать за мужем. Она совершеннолетняя, — в голосе Алексиса тоже послышались резкие нотки. — Тогда… тогда я прав был, говоря, что ей не я нужен, а мужчина, который бы жил и работал в Эзериешах.

После этого Эзериетис больше не пытался удерживать зятя.

…Аустра быстро пошла на поправку и спустя неделю уже могла вставать. Пока она была слаба, Алексис ни словом не заикался об отъезде, но, увидев, что она почти здорова, напомнил о своем намерении.

— Как ты полагаешь, недели через две мы сможем отправиться?

Эта бессердечность больно отозвалась в душе Аустры, но она ответила спокойно:

— Может быть, и сможем.

— Тогда я напишу Лаурису, чтобы приехал за нами. У его отца есть лошадь.

— Пиши, если считаешь, что так будет лучше.

Она больше ничего не сказала, но ее безвольное согласие было плохой опорой для Алексиса.

Прошли последние теплые дни, наступила настоящая осень, с холодными ветрами, облачным небом и грязными дорогами. Скот уже больше не гоняли на пастбище, и на полях не виднелось пахарей. И люди и животные держались поближе к жилью. Ожидали первых морозов и новолуния, чтобы, по старому обычаю, начать резать свиней.

В один из вечеров в Эзериеши приехал Лаурис за Алексисом и Аустрой. Этот приезд послужил сигналом к началу решающих событий. Зандава и его жену охватило дорожное настроение. Их сон в ту ночь был тревожным и беспокойным.

Сборы заняли немного времени — все уже было заранее подготовлено. Одежда и мелкие вещи упакованы, мука, крупа, мясо и другие продукты, которые Эзериетис выделил дочери, находились в клети.

Утром Алексис встал раньше всех и вышел посмотреть, какая погода. Моросил мелкий холодный дождь, похожий на густой туман. «Лишь бы выбраться на дорогу, пока дождь не усилился, — забеспокоился Алексис. — А там будь что будет».

Завтрак прошел в полном молчании. Аустра почти не прикоснулась к еде, ее бледное лицо еще носило следы перенесенной болезни, среди красных, обветренных лиц мужчин оно казалось высеченным из мрамора, холодным и бесчувственным. Но Лаурису она показалась еще прекраснее прежнего. И хотя Аустра не проронила ни слова, которое могло бы выдать ее настоящие чувства, он понял, что она несчастлива и очень страдает. Глаза ее, когда она обращалась к Алексису, уже не искрились радостью и нежностью, она ни разу не улыбнулась. У Алексиса был смущенный, виноватый вид.

— Ну, надо приниматься за погрузку вещей на подводы, — заговорил он, когда завтрак окончился. — Хорошо, что ты, Лаурис, догадался взять с собой старые паруса и дождевики. В такую погоду без них пропадешь.

Никто ему не ответил. Надев шапку и не взглянув ни на кого, Зандав вышел.

Продукты и разную домашнюю утварь сложили на подводу Эзериетиса. В телегу Лауриса погрузили легкие узлы с одеждой и ценными вещами, а наверху, на мешке с сеном, устроили удобное сиденье для Аустры. Пока мужчины хлопотали около возов, Аустра оставалась в комнате: ведь все знали, что она едет с неохотой, и теперь начнут следить за каждым ее движением, чтобы потом посудачить. С окаменевшим лицом смотрела она на разбросанные по комнате тюки, постепенно исчезавшие, чтобы больше никогда не возвращаться в эти стены. И еще ожесточеннее становилось ее лицо, когда она смотрела на все остающееся здесь: три больших дерева за домом, строения, поля с многочисленными, исхоженными ею тропинками. Моросил дождь, и над размокшей землей нависла серая пелена. Отчаяние Аустры, словно крот, зарылось в самую глубину ее души и было почти незаметным для постороннего взгляда. Она старалась не думать о происходящем и с тупым равнодушием положилась на волю судьбы. Но это кажущееся равнодушие было лишь победой воли над чувствами. Чего ей стоило это спокойствие и самообладание, знала лишь одна она. И вот, наконец, наступило расставание. Надо было выходить. Запряженные лошади переступали на дворе, все население усадьбы высыпало на крыльцо, стояло у возов.

— Благополучно доехать…

У Эзериетиса задергались усы, и рукопожатие получилось нервным.

— Счастливого пути! На рождество приеду посмотреть, как вы там устроились.

— Это не так уж далеко, — сказал Алексис и, прощаясь с тестем, тихо добавил: — Не обижайтесь. Я хотел по-хорошему. Сделаю все, чтобы Аустре не пришлось пожалеть.

Пока он разговаривал с Эзериетисом, Лаурис помог Аустре взобраться на воз. Опершись одной рукой о плечо Лауриса, другой она держалась за его руку, и это крепкое рукопожатие показалось ему намеком на близость их судеб. Как он желал быть ей такой опорой на всю жизнь! Подводы тронулись. Аустра не оборачивалась до тех пор, пока они не доехали до большака. Там она обернулась к провожающим и помахала рукой. Когда после этого она взглянула на Алексиса, шедшего рядом с первым возом, ее хмурый взгляд был полон упрека. Но взгляд этот заметил только Лаурис. Теперь он начал догадываться, что Аустра уезжала без желания, ее заставил Алексис, и она страдала… одинокая, отчаявшаяся душа.

Алексис бодро шагал по грязи рядом с подводой, погоняя лошадь. Лаурис, немного поотстав от него со своей подводой, сказал Аустре:

— Дождь все усиливается. Вы промокнете. Накиньте мой дождевик.

Аустра, очнувшись от дум, взглянула на Лауриса.

— А вы?

— На мне плотный пиджак. При ходьбе в дождевике тяжело.

Накинув на плечи дождевик Лауриса, Аустра вновь погрузилась в невеселые думы. Лаурис вытащил специально припасенный кусок парусины и помог Аустре завернуть в него ноги. Теперь ей нечего было бояться сырости. Изредка подходил Алексис узнать, как она себя чувствует.

— Мне хорошо, — неизменно отвечала Аустра.

Они ехали день и всю ночь.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 Следующая ⇒