12.07.1965 3 страница

Если бы мы могли выделить в двухплоскостных схемах какие-то единицы, охватывающие сразу фрагменты из двух плоскостей и связей между ними и если бы, кроме того, мы могли представлять мышление как последовательность перехода от одних единиц такого типа к другим, то это означало бы, что тезис двухплоскостности является слишком большим и ненужным усложнением и должен быть отброшен. Другими словами, это означало, что возможно и существует такое представление мышления, которое делает ненужным идею двухплоскостности.

Надо сказать, что именно так мы первоначально представляли дело, хотя полагали, что два разных представления мышления — многоплоскостное и операциональное — взаимно дополняют друг друга и между ними должны существовать отношения соответствия или отображения. То, что в многоплоскостных представлениях не могло быть представлено как процесс, то в значках операций — Δ₁, Δ₂, Δ₃, Δ₄ … — может быть представлено как линейная последовательность и смена одних операций другими, то есть как процесс. В 1953–1955 гг. подобные изображения последовательности операций должны были изображать сложные операции, снимающие в себе противопоставленность формы и содержания.

Кстати, когда сами значки Δ были интерпретированы как изображения действий сопоставления, то я специально обсуждал вопрос о возможностях непосредственной организации их в единую цепь, минуя действия отнесения, которые должны были переорганизовывать результаты действий сопоставления в знания и таким образом задавать им двухплоскостную структуру, вы можете посмотреть на этот счет специальные работы, которые, как мне кажется, не потеряли еще интереса, хотя и в другом контексте, нежели проблема процесса мышления.

Во всяком случае именно потому, что нам не удалось организовать процессы из операций, мы вставили сами операции внутрь систем двухплоскостного знания, то есть внутрь соответствующих предметов и тем самым фактически зафиксировали невозможность процессуального представления мышления. Именно соединение этого значка как изображения операции и складывающегося независимо от этого понятия о сопоставлении объекта задало новый смысл и новое направление всей нашей работы. Но когда двухплоскостное изображение стало основным и определяющим для всей нашей работы, когда мы стали исходить из него и развертывать понятие процесса в связи с этой схемой, то тогда мы и должны были, по сути дела, отказаться от понятия процесса. Мы должны были бы это сделать, если бы правильно понимали смысл своей собственной работы и все следствия, вытекающие из наших постулатов. Но мы этого не понимали и поэтому выявление подлинного смысла уже полученных результатов шло крайне медленно и зигзагообразно.

В частности, зафиксировав двух — и многоплоскостные схемы, мы затем выявили, что само содержание может существовать и существует не только в виде некоторых операций и операциональных образований, то также и в виде некоторых статических структур. При этом возникло удивительное для начала, но весьма многозначительное расхождение между плоскостями формой и содержаниями. Если содержание складывалось из единиц, существующих статически в своей целостности, то форма, напротив, развертывалась последовательно в некотором времени. Это был первый кардинальный результат, полученный в этом контексте.

Если психологи пытались представить движение мысли как определяемое причинной детерминацией между предшествующими и последующими моментами мышления, то логики, в противоположность им, уже давно зафиксировали — и это обстоятельство выступило для нас как совершенно очевидное в новом заходе — что переход от предыдущих единиц мышления к последующим, если такие единицы удавалось выделить, детерминирован не связями между этими единицами, а их отношениями к чему-то другому, лежащему вне самой последовательности, реализующейся во времени в виде процесса.

Таким образом, чтобы объяснить мыслительное движение, нужно было обращаться к каким-то особым образованиями, лежащим вне элементов и единиц самого этого движения. Это особое образование заранее и до самого процесс определяло способ связи меду разными элементами и единицами процесса. Если теперь в анализе, имея дело с этой последовательностью элементов-единиц, мы пытались понять детерминирующие ее факторы, то должны были, естественно, выходить за рамки самой этой последовательности.

Таким образом, анализируя текст как последовательность подобных шагов, мы прежде всего столкнулись с тем фактом, что не могут быть выявлены никакие смысловые связи, определяющие течение этого процесса, в последовательности или линии самих этих шагов. Детерминирующие связи оказывались всегда лежащими как бы перпендикулярно к самим этим шагам. Одним из важнейших результатов нашей работы был тезис, что при таком способе анализа все так называемые процессы мышления предстали перед нами как сочленения Т-образных структур. При этом с самого начала намечалось по крайней мере четыре типа разнонаправленных движений.

Это было, во-первых, движение от конца к началу в поисках нужного решения задачи. Во-вторых, это было какое-то движение в задачах, которое располагалось неизвестно каким образом по отношению ко всему движению. В-третьих, это было некоторое «перпендикулярное» движение, которое имело своим продуктом куски текста, выражающего решения. Наконец, это было обратное движение, от начала к концу, фактически по уже составленной схеме решения, при получении непосредственного решения, то есть конечного продукта — специального знания или чего-то в этом роде.

При этом я совсем не говорю о тех зависимостях, которые проявлялись в структуре всего этого движения и которые, наверное, тоже должны были как-то прослеживаться в ходе самого мышления.

Генисаретский. Проведенное сейчас рассуждение, как мне кажется, противоречит положению, высказанному в первом докладе. Поскольку в этой схеме составляющие заданы функционально, и других определений пока не имеют, на них не имеет смысла что-либо накладывать. Как только начинает что-то накладываться, так тот час же вместо функционально заданных определений подставляется нечто, не предъявляемое нам. Поэтому проведенное рассуждение не является корректным.

Я не понимаю, в чем здесь противоречие, о которым вы говорите.

Генисаретский. Поскольку форма и содержание заданы функционально относительно друг друга и поскольку они не имеют других определений...

Они заданы функционально относительно друг друга, но они задают некоторую структуру, как бы общий трафарет с пустыми местами.

Генисаретский. Это как раз то кантовское понимание формы и содержания, которое было подвергнуто критике в первом докладе.

Я не думаю, что это понимание формы и содержания совпадает с кантовским пониманием.

Генисаретский. У Канта отношение между формой и содержанием не было функциональным, а следовательно, речь не шла о «пустых местах», в остальном же ...

У Канта не было функционального отношения, а значит, не было трафарета из двух связанных между собой пустых мест. У Канта была весьма сложная смесь из функциональных и материальных определений... У Канта форма накладывается на содержание или охватывает содержание как бы в одной плоскости. Это сам по себе очень сложный вопрос. Форма у Канта была, по сути дела, структурой, которая организовывала многообразие содержания.

При этом неизбежно должны были встать проблемы материала и формы, с одной стороны, материала-наполнения и структуры, с другой. Недостаточная определенность соответствующих категорий позволяет нам трактовать кантовские положения так и иначе. Но одно ясно: Кант не разносил форму и содержания в два противопоставленных друг другу и вместе с тем связанных друг с другом материальных образования.

Генисаретский. Важно, что перед наложением форма выступала как нечто другое, нежели содержание, лишь потом она накладывалась.

Но ведь смысл моего утверждения в том, что хотя форма и содержание заданы чисто функционально и материал не вставлен в соответствующие пустые месте, тем не менее в самом функциональном отношении задается не просто функциональное противопоставление формы и содержания, но и некоторая связь между ними, которая имеет объективную интерпретацию, то есть считается, что есть некоторый объективный процесс, связывающий форму и содержание, а не только действие сопоставления, устанавливающее отношение функционального противопоставления между ними.

Генисаретский. Но я не понимаю, на что может накладываться здесь представление о процессе, если они определены друг через друга, а там мы должны выделить их как единицы, содержащие признаки целого. Здесь целое, кроме как противопоставлением, никак не задано и тем более никак нельзя выделить эти единицы с признаками целого.

Тогда я не совсем понимаю суть твоего возражения. Мне кажется, ты доказываешь то же самое, что и я.

Генисаретский. Я говорю, что проведенное теоретическое опровержение, на мой взгляд, некорректно. Проводить его апеллируя, с одной стороны, к схеме форма-содержание, а с другой стороны к тому представлению процесса, которое здесь нарисовано, нельзя.

Я понял утверждение, но пока не могу понять, почему проведенное рассуждение некорректно. Во всяком случае, надо зафиксировать твое заявление.

Генисаретский. Тогда я хотел бы задать еще один вопрос. Уже Гегель, а вслед на ним и Маркс показали, что нельзя рассматривать историю гражданского общества как естественную историю. Что там с необходимостью выделяется момент искусственного, конструктивного. Я не знаю там точно, как обстояло с этим в истории психологии, но думаю, что там также было рассмотрение процесса мышления как искусственного процесса.

Но даже если этого не было, то вы, выросшие из Маркса, должны были рассматривать процессы не только как естественный процесс, но и как процесс искусственный, построяемый. Тогда пр изложении категорий процесса вам нужно было бы нарисовать другую схему, нежели та схема линейного следования, которую вы сейчас нарисовали и опять-таки ваше рассуждение не прошло бы.

Поэтому я спрашиваю: анализировалось ли мышление как процесс, с точки зрения его искусственности, а не как физический процесс?

Здесь есть два разных момента. Опыт показывает, что условием понимания Гегеля и Маркса является знание того, о чем они писали. В противном случае можно читать и при этом ничего не понимать и не видеть. Хорошо, когда сейчас ты имеешь нарисованные нами схемы естественного и искусственного и на основе этого точно знаешь, как структурно одно отличается от другого.

Благодаря этому ты «видишь», что если к мышлению подходить как к некоторому искусственному образованию, то никакого понятия процесса того типа, о каком я говорил, вообще не может быть в этой области.

Сейчас ты это знаешь и поэтому ты видишь. А нам увидеть все это, вырастая из Маркса, как ты выразился, было очень трудно. Конечно, я не стал бы отрицать, что у Гегеля и Маркса уже были зародыши различения естественного и искусственного. Но я думаю, что сами эти различения имели у них другой смысл и характер. Достаточно взять известный тезис К.Маркса о том, что он будет рассматривать развитие экономических отношений как естественноисторический процесс. Во всяком случае, различение естественного и искусственного не было для них столь зримым и очевидным, как для нас, хотя и мы, как мне кажется, не очень хорошо понимаем все многообразие отношений между теми и другими.

Сейчас ты очень уверенно говоришь о том, что естественное может быть представлено как «физический процесс», а искусственное не может быть представлено как физический процесс, но зато может быть представлено как «искусственный процесс». Но мы на тех этапах нашей работы и нашего развития ничего этого не знали и не представляли. Кроме того, я и сейчас не уверен в том, что можно создать морфологическую конструкцию «искусственного процесса» и что при этом мы по-прежнему сможем пользоваться традиционной категорией процесса.

Если бы ты сформулировал свой вопрос таким образом: анализировалось ли нами понятие деятельности у Гегеля и было ли выяснено, что уже Гегель рассматривал деятельность как производство некоторых продуктов, а следовательно — если сейчас смотреть сквозь призму нашего понимания — оно с самого начала уже и у Гегеля не могло быть представлено как процесс, хотя все еще назвалось этим именем, то я на это смог бы ответить только одно: Ю.Давыдов, Г.Батищев, Э.Ильенков детальнейшим образом изучали Гегеля, они всюду цитируют его положение, касающееся деятельности, и не видят, что деятельность не может быть представлена как процесс в собственном смысле этого слова.

Когда на нашем семинаре, как раз во время моего доклада о понятии деятельности присутствовал Г.Батищев, то в ответ на мои заявления, что понятие деятельности исключает как представление о взаимодействии между субъектом и объектом, так и представление о процессе, он закричал: неправильно, может быть представлено и как взаимодействие и как процесс. Я привожу этот пример для того, чтобы подчеркнуть лишь, что проблема не столь очевидна и прозрачна, что непосредственно у Гегеля все то, о чем ты говорил, не вычитывается сразу и непосредственно.

Поэтому я и сейчас не уверен в том, что когда Гегель обсуждал механизмы исторического процесса, то он имел достаточно четкое и отчетливое представление о различии естественных и искусственных процессов. Больше того, если бы ты сейчас достаточно четко и точно понимал разницу между естественным и искусственным, то, как мне кажется, ты должен быть бы сказать не то, что ты говоришь, а то, что никакие искусственные образования, по-видимому, не могут быть представлены в виде процессов.

Искусственное образование не может быть представлено как процесс. Можно посмотреть, в каких ситуациях и в связи с какими задачами создавалось понятие процесса и показать, что оно было создано так и таким образом, что уже не допускает распространения на искусственные образования без потери того содержания, которое в исходных пунктах было для него специфическим. Может быть раньше эти ограничения области применимости понятия процесса не были определены достаточно точно, но они были, существовали в самом способе создания этого содержания.

Теперь мы подошли к осознанию и четкому выявлению этих границ. Я думаю вскоре мы дойдем до понимания того, что в мире существует масса явлений, которые вообще не могут быть адекватно охвачены в этой категории. Категория процесса оттесняется другими категориями, в частности, категорией структуры. Когда мы сейчас применяем категорию процесса к структурным объектам, то это происходит в общем от нашей неграмотности и крайней ограниченности тех средств, которыми сейчас располагает человечество. Поэтому, когда сейчас я говорю о чем-либо, что это не процесс, а, скажем, структура или механизм, то таким образом я никого не обижаю, не унижаю, а лишь немножко поднимаюсь над тем низким уровнем представления, который мы слишком обобщаем и слишком широко распространяем именно потому, что бедны средствами.

Структура как таковая не может быть сведена к процессу, а если мы хотим переходить от структурного представления к процессуальному, то должны выработать и определить специальные, достаточно сложные переходы. Вот в чем пафос моих утверждений, как в отношении мышления, так и в плане чисто категориальных различений.

Таким образом, я утверждаю, что мышление не может быть представлено в виде процесса, а требует для своего изображения и представления категорию структуры. Точно также искусственное не может быть процессом и потому выражение «искусственный процесс», на мой взгляд, подобно выражению «круглый квадрат». Хотя этим самым я отрицаю возможности употреблять это словосочетание в специальном искусственном смысле.

— Когда вы говорите, что мышление не процесс, то дальше, наверное, вы будете говорить о цели, механизмах управления и т.п.

Все это, конечно, входит в проблему, и об этом хотелось бы поговорить, но сейчас у меня для этого нет ни времени, ни средств и поэтому специально касаться этих вопросов я не буду.

— Можно ли понимать ваше утверждение так, что изображение мышления в виде процесса представляет собой его абстрактное, одностороннее изображение?

Я принял бы такую трактовку, но лишь с той добавкой, что это не просто одностороннее представление, а такое, которое не схватывает сути и специфики мышления, то есть тех самых сторон, ради которых мы мышление изучаем. Это все равно, как изображение человека в виде точки — его тоже можно считать односторонним изображением: схватывается единичность, целостность человека и т.п., но только человеческого в таком изображении уже ничего не осталось.

Таким образом, в результате длительных попыток представить мышление как процесс, мы выяснили: первое — нельзя свести все оставляющие мышления, выраженные в тексте, к линейной последовательности элементов-единиц; второе — если даже выбрать подобные элементы-единицы, то нельзя затем организовать их в единую линейную последовательность так, чтобы в этих связях между элементами-единицами фиксировался механизм, посредством которого мышление создается и осуществляется; стремясь воспроизвести и объяснить течение мысли в виде процесса, мы неизбежно выходим за пределы этих линейно организуемых единиц и должны фиксировать какие-то иные образования, органически входящие в этот же процесс мышления или рассуждение, определяющие связи между этими единицами и связанные с ними уже не линейно, а как бы перпендикулярно по отношению линии организации этих единиц.

Больше того, мы выяснили, что объяснение механизма процесса мышления требует обращения ко многим специфически-мыслительным образованиям, которые существуют вне текста и никак не могут быть в него вставлены. Я повторил это все еще раз, потому что мне кажется, что именно это было важнейшим результатом, определившим кардинальный поворот в направлении наших поисков и исследований.

Поскольку мы пользовались категорией процесса, постольку мы расчленяли текст на составляющие его операции; результат бы уже задан и предопределен нашими средствами. Но объяснить механизм мышления таким образом мы не смогли. Пользуясь категорией процесса несколько раз, мы получили представление о сложной связке процессов, фигурно организованных и причудливо сплетающихся друг с другом. Но, разложение только тогда может считаться осуществленным и оправданным, когда есть обратная процедура сборки или синтеза всего того, что получается при разложении в целостность.

Но именно эту обратную процедуру сборки или синтеза нам и не удавалось осуществить, во всяком случае так, чтобы схватить естественный механизм осуществления мышления. И это заставило нас подвергнуть сомнению саму процедуру разложения. В то время мы уже достаточно хорошо понимали, что процедура разложения зависит от последующей процедуры сборки — это было прекрасно описано в диссертации А.А.Зиновьева — и поэтому не могли считать правомерной процедуру разложения, пока она не дополнена соответствующей процедурой сборки. Условием реконструкции механизма мыслительного процесса оказались многочисленные другие образования, которые детерминировали и определяли связывание операций и суждений в единое рассуждение. Но они именно определяли и детерминировали связывание единиц в последовательные цепи, а сами при этом не входили и не могли войти внутрь их. Другими словами — они определяли процессуальность мышления, но не могли быть вставлены в сам процесс.

Два вопроса, которые я сформулировал в начале сегодняшнего занятия, оказались тесно связанными друг с другом. Из сложившегося положения было много выходов. В плане одного из них мы могли, например, утверждать, что текст не является выражением процесса мышления. Зафиксировав это и не отказываясь вместе с тем от категории процесса, мы должны были бы искать нечто иное, что подчинялось бы законам процессуального анализа. Мы искали решение и на этом пути.

В плане другого решения мы должны были прежде всего ответить на вопрос, что представляет собой текст, чем от является в системе мышления или вообще в системе деятельности.

В третьем плане, поскольку мы выделили кроме линейно организованного текста еще дополнительные образования, которые определяли его конструирование и построение, мы должны были и текст и их рассмотреть вместе, как одну целостность. Это — процедура, типичная для научного исследования. Выделив какую-то область и описав ее в некоторых конструктивных элементах или единицах, мы стараемся построить из них некоторый целостный механизм, описывающий и объясняющий эту область. Если нам это не удается, и в ходе работы мы выявляем какие-то дополнительные элементы или образования, то мы должны расширить исходную область, включить новые элементы в эту целостность с тем, чтобы с их помощью построить этот механизм и найти определенные закономерности его жизни. Следуя этой схеме анализа, мы выяснили, что область, заданная существованием текста как такового, не полна, если мы ставим вопрос о механизмах мышления или механизма рассуждения, дающего в своих результатах некоторое новое знание. Во всяком случае мы не смогли найти некоторые механизмы и закономерности в границах текста, и поэтому должны были собрать некоторое новое целое. Выход за границы первоначально очерченной области является в такой ситуации совершенно общим законом и принципом мышления.

Этот результат и стал в дальнейшем центром нашей работы. Именно его я отмечаю как наиболее важное и естественное достижение.

Из этого следовал вывод, что деятельность вообще и мыслительная деятельность в частности являются, по-видимому, в принципе, не процессами, а некоторыми структурами, то есть некоторыми образованиями, по своему категориальному существованию принципиально отличными от того, что мы называем процессом. Таков был результат наших восьмилетних исканий.

Итак, деятельность не является процессом — в лучшем случае процесс составляет лишь одну часть или один элемент деятельности — а в целом деятельность является структурой. Понятие структуры есть иная категория, нежели категория процесса. Поэтому сказать, что мыслительная деятельность есть некоторая структура это, вместе с тем, значит сказать, что она не является процессом. А все это ведет к кардинальному изменению тех средств, приемов и методов анализа, которые мы применяем в исследовании мышления, а также к изменению наших представлений о виде и характере конечных продуктов нашего исследования.

Утверждение, что деятельность является структурой прежде всего нуждается в ряде пояснений.

По своему смыслу оно является формальным. Мы не могли представить мышление как процесс, мы столкнулись со многими затруднениями и парадоксами, получили какие-то дополнительные образования, лежащие вне изображения процесса, мы зафиксировали, что категория процесса не срабатывает. Мы обратили внимание на то, что у нас получилось, по сути дела, несколько разных элементов, которые мы должны были как-то соотнести и связать друг с другом и таким путем мы оказались приведенными, причем приведенными чуть ли не насильственно, к понятию и категории структуры.

Нам, по сути дела, не оставалось ничего иного, как обратиться к этой категории. Мы вынуждены были сказать, что деятельность есть структура, поскольку мы получили много разных элементов. Таким образом, утверждение, что деятельность есть структура, первоначально выражало лишь тот довольно банальный смысл, что мы не смогли решить задачу с помощью категорий процесса, и у нас получилось несколько разных частей-элементов, которые надо было как-то связать друг с другом. Никаких других оснований утверждать, что деятельность есть структура, у нас не было.

Иначе я мог бы сказать так, что межу несколькими выявленными нами элементами или частями мышления обнаружилась известная зависимость понимания: мы сами в понимании одного вынуждены были обращаться к другому. Из этой зафиксированной нами зависимости понимания мы сделали вывод, что между этими образованиями должны существовать также и некоторые объективные связи.

Таким образом, подход к деятельности как к структурному образованию не содержал пока никаких новых ходов мысли, кроме одного, что рассмотрение нашего объекта как структуры полностью убирает или элиминирует подход к нему как к временной последовательности частей объекта. По сути дела, мы наложили на изучаемый нами объект двусторонние зависимости нашего понимания, которые уже по характеру и происхождению своему были вневременными. Из того факта, что мы не могли организовать их во временную последовательность, мы сделали вывод, что должны рассматривать все эти элементы как одновременно данные и взаимосвязанные. Следующий шаг заключался в утверждении, что они должны рассматриваться как структура.

Таким образом, положительный смысл нашего нового утверждения: деятельность есть структура, а не процесс заключался лишь в полагании того, что понятие времени уже не может играть свою прежнюю роль и что пока мы вообще не можем его использовать.

Время — само по себе очень сложная категория. Мы еще должны будем его тщательно анализировать. Сейчас оно применяется, где нужно и где не нужно и поэтому, в порядке чистки нынешних нехороших представлений, мы лично должны стремиться к тому, чтобы выбрасывать его отовсюду, откуда его можно выбросить.

— Если я правильно понял сказанное, то ход ваших рассуждений был: зафиксирована зависимость понимания некоторых образований друг от друга, а от нее вы должны перейти к фиксации объективных связей, но пока вы этого перехода не делаете.

Это правильно, но лишь с одной оговоркой, что я употребляю выражение «зависимость понимания» в логическом, то есть объективно-содержательном, а не в психологическом, то есть субъективном смысле. Я мог бы поэтому сказать не о зависимости понимания, а о зависимости исследования и это было бы, наверно, точнее. По сути дела, я имею в виду лишь то, что анализ одного в плане реконструкции механизма предполагает обращение к другому.

Итак, мы дошли до понимания того, что деятельность есть структура. Но какая?

Уже в ходе анализа текста Аристарха Самосского были обнаружены, кроме линейной последовательности самого процесса, во-первых, большой блок «средств», которые отличались от самого процесса и должны были быть представлены как лежащие отдельно от него, но вместе с тем каким-то образом связанно с ним, во-вторых, «задача» или «задачи», точно также лежащие отдельно как от процесса, так и от средств. Но самое интересное, что кроме текста с неизбежностью появился еще «объект», причем этих «объектов» появилось сразу три разных: объект оперирования, объект исследования, объект отнесения. Это было продуктивным, но в остальном вся работа по анализу текстов с помощь понятия процесса зашла в тупик. Но поскольку в анализе уже появились новые образования и были заданы новые элементы, характеризующие мыслительную деятельность, то, естественно, началось развертывание новых направлений и циклов исследований.

В частности оказалось, что очень продуктивной и поддающейся изолированному исследованию является связь между тем, что мы раньше называли процессом, и тем, что мы теперь называли средствами. При этом текст мог рассматриваться как форма выражения фиксации как одного, так и другого. Таким образом, средства и процессы мыслительной деятельности стали предметами специального, весьма интенсивного исследования. Эти исследования начали развертываться в первую очередь.

Ясно, что оно не могло пройти мимо вопрос, чем является текст по отношению к этим образованиям — средством или процессом. Поскольку само понятие процесса было поставлено под сомнение, поскольку мы таким образом автоматически пришли к побочному выводу, что текст, по-видимому, не является процессом, то возникла вполне естественная мысль, не является ли текст выражением и оформлением некоторого продукта деятельности.

Мы начали, довольно часто, рассматривать текст подобно зданию, которое строит человек в своей деятельности. Это был принципиальный перелом в представлении. Текст уже не был тем, что фиксировало шаги процедуры или процесса деятельности, а был тем продуктом, который появляется в результате деятельности и как всякое сооружение является сугубо статическим образованием.

Конечно, и в готовом здании мы можем увидеть отпечаток некоторого процесса его строительства: сначала клался нижний обвод кирпичей или плит, потом — следующий и т.д.. Но вы сами понимаете сколько ошибок будет в таком представлении, если обратить его, скажем, на строительство зданий, имеющих в своей основе стальные конструкции.

Во всяком случае новая трактовка текста как продукта деятельности автоматически перевела нашу двучленную схему «средства — процесс» в трехчленную «средства — процесс — продукт». Частным случаем такого трехчленного представления было двучленное представление в виде связки «средства — продукт».

Вместе с тем — и это нужно здесь специально оговорить — текст не укладывался и не хотел укладываться в понятие продукта. Поэтому потом появилось понятие оформления, которое сначала использовалось В.Розиным как понятие «оформления мыслительного процесса», но потом, когда выяснилось, что текст не может быть оформлением мыслительного процесса в прямом и точном смысле этого слова, это выражение стало употребляться как просто «оформление», без ссылки на то, что именно оно оформляло или должно было оформлять. Наверное, это — очень неудачный термин, поскольку по исходному грамматическому смыслу подобное слово всегда требует прямого дополнения.

⇐ Предыдущая 37 38 39 40 414243 44 45 46 Следующая ⇒