21.06.1965 2 страница

В частности это означает, что необходимо совместить представление о структуре ставшего целого с проблемой социального происхождения языка и мышления. Если вы признаете, что язык и, следовательно, мышление появляются в межиндивидуальной среде, есть продукт коллектива, труда и объединения, социализации, то они есть проявления социального целого, некоторого организма.

Вместе с тем давно выявлено, что социальный организм должен рассматриваться как одна единица, а не как сумма составляющих его частей, элементов. А если вы задаете социум как некоторое глобальное целое и помещаете индивидов наряду с машинами, знаками и т.п. внутрь него, то вы должны сказать, что и язык с мышлением появляются внутри этого целого, в сфере, заключенной между индивидами. При этом мне не важно, что находится внутри этого целого: индивиды или еще что бы то ни было. Я признаю их наличие в данной структуре, но выводить дальнейшее надо из всего целого, а не из них. Из целого как такового, а не сведенного к сумме элементов.

Но наличие индивидов — вполне законное явление.

Я с их законностью согласен. Я спорю с другим. Я говорю, что выводить надо не с них начиная и не из них. Мы с чего-то должны начать. Для этого начала мы имеем некое социальное целое, фиксируем то, что оно произошло, а теперь можно выводить все, что угодно. Более того, двигаясь таким образом, вы обязаны отпочковать язык, отпочковать языковое мышление, отпочковать индивидов, личность, культуру, науку, искусство, все, что угодно. Но из чего это все можно отпочковывать и выводить? Только из этого социального целого. Будьте любезны, если вы признаете этот принцип, исходить с самого начала из этого целого и объяснять все из него.

Но индивиды — элементы этого целого.

Правильно. И не только элементы, но и средства этого целого. Современный индивид, особенно, если он посажен на министерское кресло, он становится средством целого, хотя очень часто в то же время он это целое использует как средство.

На этот счет есть хорошая цитата из Маркса о том, что индивид может существовать только в обществе.

Конечно, конечно... Но теперь важно с этой точки зрения рассмотреть наши научные подходы. А я повторяю, что уже говорил, что с моей точки зрения вся современная наука члениться на две большие группы. При этом у нас приговаривается одно, а работают совершенно иначе. Здесь уместно вспомнить выражение: «Лучше бы меня меньше хвалили, но больше бы читали». Вопрос в том, сможем ли мы положить сформулированный принцип в основу нашей работы? Как правило, девяносто девять процентов исследователей этого, того что я здесь отмечаю, вообще не учитывают и рассуждают поэтому, используя другие, принятые схемы.

Если вы начнете рассматривать все это с точки зрения истории, то вы никогда не объясните происхождение языка и мышления на базе той схемы, которую они используют. Вы должны будете рассуждать совершенно иначе.

Я сейчас расскажу, откуда взялась эта линия рассуждения и к чему она ведет. Но предварительно в плане нашей полемики я сформулирую один исходный принцип. Дело в том, что чтобы убедить меня в правильности вашей точки зрения вы должны будете объяснить именно вот этот принцип: происхождение языка и мышления и связать объяснение их происхождения с вашей физиологической схемой. Если вам это удастся, я сдаюсь.

Аврамков. Но ведь расчленение социума происходит также в историческом аспекте, и осознается в ходе развития науки.

Это тоже верно. При этом считается, что за нас это проделывали Платон, Аристотель и т.д. Но меня сейчас эта сторона дела не интересует. Мы действительно используем их представления о социуме как о товариществе индивидов. Но на самом деле надо еще произвести расчленение этого целого, а не брать готовую схему расчленения. И для нашего расчленения надо выработать адекватные научные основания. Речь идет именно об этом. Это исходный и основной принцип.

Но меня сейчас интересует более узкий вопрос, а именно, каким образом соединить различные исторически возникшие в рамках традиционных наук точки зрения. При этом надо иметь в виду, что этот процесс интеграции наук непрерывно реально происходит. Мы имеем историческую, социальную точку зрения со своими понятиями и другую, скажем, психолого-физиологическую точку зрения, исходящую из индивидов. До какого-то момента наличие таких различных точек зрения возможно и в каждой из них мы можем получать реальные результаты.

Но затем возникает задача увязки воедино как самих точек зрения, так и результатов научного движения, исходивших из каждой из них. Мы давно подошли к этой проблеме и сейчас должны ее решать. При этом оказывается, что когда мы начинаем производить этот синтез, или другими словами, пытаемся объединить социолого-историческую точку зрения с другой точкой зрения, исходящей из индивидуально-психологических представлений это не удается осуществить, не отказавшись от тех расчленений, которые были исходными для указанных точек зрения.

... А зачем тогда соотносить эти точки зрения?

Наоборот, мы соотносим и обязаны это делать. Но что значит, соотносить, конфигурировать? Это значит, что если у нас есть пара изображений, то мы должны построить третье, объединяющее их и не только объединяющее, но и объясняющее. При этом это третье изображение должно фиксировать и объяснять и то, что в исходной паре изображений было истинным и то, что там есть ошибочного. Но как только мы начинаем соотносить, то мы невольно вынуждены отдать предпочтение одному из исходных представлений в качестве исходного и основного. При этом я исхожу из того, что таким объединяющим представлением является социолого-историческая точка зрения. Я это утверждаю по многим причинам, в том числе и потому, что такая точка зрения является более общей, задает более широкое целое. Дело в том, что когда мы увязываем воедино два различных представления, то предпочтение должно быть оказано той точке зрения, которая задает более широкое целое, ибо это целое будет определять функции, а потом и структуру входящих в нее элементов. Следовательно, мы должны исходить из социально-исторического представления и выводить потом из него и другую точку зрения.

Сначала нам сказали, что имеется два направления, две точки зрения, а затем говорят, что одной из них надо отдать предпочтение. Но это совершенно не очевидно.

Я действительно считаю, что хотя это и не очевидно, но все науки, исходящие из индивида при исследовании «духа» и вообще «человека» являются анахронизмом, хотя может быть этот анахронизм просуществует еще сотни лет. Причем их существование зависит от того, насколько нам будет нужна настоящая наука. Возможно она нам окажется ненужной. Тогда этот анахронизм может существовать бесконечно долго. Но все это уже сейчас анахронизм, все это вымирает и вымрет, если наука, действительная наука, будет развиваться.

Костеловский. А может быть это зависит от задачи?

Нет. Вот эти новые науки в зависимости от задач, они окажутся вычлененными уже внутри данного нам целого и окажутся уже заданными там. Заданные как вычлененные из структурного представления о нашем объекте, они будут тем самым с ней неразрывно связаны. Тот опыт, который у нас уже сейчас есть, показывает, что при этом кардинальнейшим образом меняются исходные схемы. В частности становится очевидной полная несостоятельность той схемы, о которой я говорил выше. Причем несостоятельность этой схемы заключается не в том, что она не может объяснить фактически ни одну из связей, ибо здесь можно надеяться, что сработает принцип «мы еще не поняли, но со временем поймем».

А дело в том, что оказывается, что самих этих связей не существует, что мы имеем совершенно другой объект, чем тот, который изображается исходными схемами. В исходной структуре вообще не оказывается тех связей, которые там изображены.

Майя Мачавариани. ... это все надо еще выяснить.

Эта сторона вопроса выяснена. Не только в математике, но даже в эмпирических науках существует то, что можно назвать соотношениями неразрешимости. Можно не обнаружить искомые связи, но можно также показать, что каких-то связей вообще не может быть. При этом такое доказательство будет исходить из более широких соображений. И то, что этих связей до сих пор нет, происходит не потому, что мы еще не обнаружили, а потому что их не может быть вообще, и они никогда обнаружены не будут.

Как же мы будем объяснять, исходя из всего того, что здесь говорилось, происхождение языка и мышления? Здесь сталкиваются две принципиально различных схемы. Очень четко и точно обе эти схемы зафиксированы в небольшом сообщении В.В.Давыдова, которое было опубликовано несколько лет назад в Докладах АПН. Статья Давыдова называлась «О структуре мыслительного акта». Есть две различных позиции в понимании мышления. Одна позиция заключается в следующем: мы смотрим на объекты, и у нас появляются мысли. Эти мысли мы выражаем в знаках языка.

Итак, есть объекты. Я элиминирую все промежуточные звенья. Это сейчас не важно. Важно только зафиксировать, что от объектов идет мысль, как образ этих объектов. Эту самую мысль затем люди выражают в знаках. Давыдов анализирует различные психологические теории происхождения мысли и показывает, что суть их всегда сводилась к одному — к тому, что мы отражаем объект, а потом то, что мы отразили мы понимаем. И это понимание задает подход к проблеме происхождения. Тогда мы должны сначала объяснить происхождение мысли, затем параллельно происхождение языка, а затем связку того и другого. Другими словами, таким образом, обезьяны научились выражать мысли в знаках языка.

Принципиально другая точка зрения исходит из того, что объекты замещаются другими объектами или знаками. При этом появление этого самого отношения замещения и есть появление мысли. И никаких других мыслей, кроме как происходящих таким образом, быть не может. Но при этом, принимая такую схему, мы естественно не имеем проблемы происхождения мысли в голове человека, как нечто такого, что идет от объекта. Такой схемы вообще не возникает. Здесь можно двигаться исключительно в сфере социума. Только так сказать, в межиндивидуальном эфире и при этом необходимо объяснить совершенно другое, а именно, как появляется в системе трудовой деятельности обезьян, становящихся людьми, это отношение замещения одних объектов другими объектами. И дальнейшую фиксацию отношения замещения в знаках.

Тогда сами вопросы — каким образом в объектах выделяются те или иные стороны, и каким путем происходит отражение их расшифровываются совершенно другим способом. Не потому мы выделяем что-то в объекте, что мы поворачиваем его различным образом и с помощью головного мозга отражаем различные стороны этого объекта в мыслях или понятиях или концептах. А потому происходит выделение сторон, что мы замещаем один объект другим в принципе не похожим на него.

Хотя первоначально они могут быть довольно сходными, хотя бы с точки зрения их практического использования. За счет того, что схватывается такая связка между двумя объектами и происходит реальное и независимое от нашей головы (вначале, во всяком случае) выделение некоторых сторон в объектах.

Отношение замещения носит двухсторонний характер: оно с одной стороны тождественно, а с другой различно. Это зависит оттого, что вы хотите делать, какова линия вашей практической работы. Вы либо зафиксируете тождество, и тогда у вас первый объект будет выражаться во втором объекте, при этом выражаться будут одинаковые стороны. Либо вы каким-то образом должны будете выделять их отличие. Таким образом, тождественность или идентификация являются начальным и исходным в этом процессе.

Здесь объект употребляется как функциональная или как материальная характеристика. Другими словами, может ли здесь в функции объекта браться действие?

Здесь термин «объект» употребляется в материальном смысле и таким действием может быть только действие по отношению к другому действию, если только такая вещь возможна, в чем я не уверен. В принципе действие здесь не может так рассматриваться, ибо объект понимается материально, а не функционально.

Топер. А вот это отношение замещения происходит где-то в индивидах или вне их?

Это происходит не в индивидах, это происходит в трудовой деятельности ...

— А может быть отношение замещения происходит не в деятельности, а все-таки в связи с индивидами?

Это все вопросы из следующих глав. Пока мне важно задать исходную идею.

— Какие из схем, о которых говорилось, появились первоначально?

Сначала появилась схема объект-знак, точнее, действительность-знак. При этом действительность понимается не как то, что задано в эмпирическом материале, а как то, что получается потом. Эта схема испытала ряд трансформаций и перешла затем в схему объектных замещений. Как все это происходило, я буду сейчас говорить.

Мачавариани. Если принимается эта схема отношение замещения, то существенным ли является вопрос, где происходит замещение — в индивидах или вне индивидов, а где-либо еще.

Это очень существенно. Больше того, я бы сказал, что это и есть самое главное. В схеме этот момент пока действительно не отражен. Мне сейчас важно затвердить исходную мысль. Дальнейшее строгое логическое развитие этой идеи представляется мне достаточно трудным. Но в дальнейшем я надеюсь, что мы это проделаем.

Я напомню основной смысл того, что сейчас говорилось. Я утверждал, что введение и использование этой схемы (объективное содержание — связь замещение — знаковая форма) содержит в себе концентрированное противопоставление целому ряду традиционных подходов.

Я обещал рассмотреть эти противопоставления в некоторой последовательности. Сейчас мы рассмотрели первый исходный смысл обсуждаемой схемы. Эта схема является отрицанием традиционной сенсуалистической точки зрения активного объекта и пассивных ощущений и восприятий, а также представлений об активной мысли, возникающей в результате мозговой работы.

Схема, о которой я говорю, выступила прежде всего против традиционной сенсуалистической схемы, ведущей к знаку, выражающему мысль, как к некоторому обозначению объекта. Самым главным возражением против этой схемы было ее несоответствие историческим и социологическим представлениям. Это отчетливо выяснилось при анализе происхождения языка мышления.

Я опустил историю четырехлетних попыток объяснить происхождение языка и мышления на основе другой схемы, и сразу перешел к результатам этого движения. Эти неудачные попытки заставили нас пересмотреть само понимание мышления. Мы во-первых, вынуждены были отказаться от субстанционалистского понимания мысли как некоторого концепта или, другими словами, как некоторого физиологического или психологического образования, находящего в мозгу человека. Как я уже говорил прошлый раз, ни физиологические, ни психологические исследования подобного образования не обнаруживают ни в мозгу, ни вообще где бы то ни было.

Во-первых, мы вынуждены были пересмотреть всю схему и поставить после объекта не его отражение в ощущениях, восприятиях и т.д., а поставить после объекта — знак. При этом, если в исходной традиционной схеме знак рассматривался как конечный этап этого длительного, происходящего через голову процесса, то мы поставили замещающий объект знак, связь между исходным объектом и замещающим его знаком в самом начале, как исходное образование.

Причем это образование не опосредовано ничем из мыслительной сферы, а наоборот, само является исходным и задающим все дальнейшее. Не потому знак относится к объекту, что он (знак) выражает мысль, а потому, возникает мысль, что в некоторых особых условиях знак начинает обозначать объект. Знак начинает обозначать объект еще будучи не связанным с мыслью. Мысль возникает потом.

Значит, сам факт обозначения или, как мы говорим, замещения должен быть объяснен исходя из чего-то другого, а не из мысли. Здесь мы в частности следуем той линии, которая стремится объяснить возникновение мышления из трудовой деятельности. При этом мы движемся, минуя рассмотрение всего, что относится к психолого-физиологической сфере. В этом состоит первый и основной смысл изложенного мной принципа, как некоторого знамени.

— Правильно ли понимать, что в развиваемой схеме знак понимается как объект, находящийся в функции замещения.

Я сейчас отвечаю на этот вопрос коротко, ибо в дальнейшем буду этим заниматься. Знак понимался в двух смыслах: во-первых, он понимался как объект замещающий. Но так как это было слишком широкое определение, ибо существуют и просто замещающие объекты, которые не суть знаки, то всегда присутствовали и в интуитивной сфере работал второй признак, собственно эмпирический признак знака как такового. Знака как знака, а не объекта. Поэтому, когда мы говорим, что знак есть замещающий объекты, то мы этим самым не определяли знак, а просто вставляем его уже имеющего определение в некоторую более широкую структуру. Мы говорили, что основная функция знака есть замещение, а то, что его делает знаком, необходимо специально исследовать.

Здесь я хотел бы вылить ушат холодной воды на весь тот энтузиазм, который был в моих словах до сих пор. Ведь я по существу рассказывал о том, что объяснить происхождение языка и мышления, пользуясь схемой опосредованной работы мозга, не удалось. Это заставило нас исходить из другой структуры отношения между объектом и знаком замещающим его. Так появилось отношение замещения в качестве исходной структуры. В этом движении, и это совершенно очевидно, было много субъективного и психологического. Работа, исходящая из одной схемы оказалась безрезультатной. Приняли другую.

Но в этот начальный период она была еще настолько обща и абстрактна, что давала возможность ставить вопрос, который был задан мне прошлый раз товарищем Новинским. Он спрашивал: «Ну и что?» Действительно — ну и что? Естественно, возникает вопрос, который также был поставлен товарищем Новинским: так что вы думаете, — спрашивал он, — что эта ваша схема: объекты — связь замещения — знаковый материал, так это что есть отражение всего и мышления? И вы думаете, что вы на базе этой тощенькой схемы изобразите и объясните сложнейший мыслительный процесс, и сумеете это сделать, отвлекаясь от индивида, от работы его мозга, пренебрегая всем этим и запрещая даже разговаривать об этом.

Здесь надо отвечать, что конечно нет, не так. Объяснить мышление во всей его полноте на базе нашей исходной схемы не удастся. Но мы к этому и не стремимся. Дело в том, что мы исходим из совершенно другого понимания механизмов развертывания научной теории.

Обратите внимание на ход всего этого движения. Смысл выделения той структуры, которую я называю мышлением, из какого-то гораздо более широкого, интуитивно чувствуемого целого, заключается в том, что был задан особый абстрактный предмет.

Вместо очень сложной структуры, содержащей разнородные элементы, мы получили сравнительно простой предмет, содержащий всего два образования и одну связь. Оба эти образования имели то преимущество, что они существуют объективно. Нам не требуется залезать в голову и совершенно не нужны какие бы то ни было гипотезы относительно того, что в этой голове происходит. Это явления, данные нам объективно, то есть вне головы человека и которые поэтому можно объективно рассматривать и изучать. Мы уже в этот момент знали, и это является вторым результатом, полученным Зиновьевым, что подобные сложные структуры анализируются методом восхождения от абстрактного к конкретному.

Это означает (я сейчас говорю очень кратко), что подобные структуры нельзя раскладывать на составляющие элементы. Мы уже знали, что при движении по методу восхождения от абстрактного к конкретному надо брать какую-то одну исходную структуру, а эта исходная структура должна быть задана в виде особого абстрактного предмета. Эта структура должна удовлетворять одному двухстороннему требованию: во-первых, он а может быть понята безотносительно ко всем тем связям, из которых она вырвана; во-вторых, все другие связи не могут быть поняты безотносительно к нашей исходной структуре.

Из этого следует, что развертывая исходную структуру путем восхождения от абстрактного к конкретному мы можем и должны присоединять к ней какие-то другие связи. Что здесь принципиально важно? Здесь важно противопоставление такого движения методу анализа и синтеза. Я обычно это рисую таким образом: если мы имеем структуру: А...B.. и т.д., то мы не выделяем отдельно сначала А, затем В и т.д., а берем сначала А, а затем подсоединяем к нему B и получаем AB , а затем получаем ABC . При этом мы подчеркиваем, что В не может существовать без А. Существование В становится возможным только на базе существования А, а потом мы берем С, существование которого возможно только на базе существования В, а следовательно и А. В этом и состоит сущность метода восхождения от абстрактного к конкретному.

Когда такая структура была выделена, то основным вопросом явилось: действительно ли мы выделили здесь такую связь, которая может быть понята независимо от всех остальных, скажем, например, независимо от связи чувственного отражения, и действительно ли это такая связь, что мы сможем построить, исходя из нее, все другие связи, имеющиеся в том сложном целом, которое мы называем мышлением? На оба эти вопроса мы ответили утвердительно. Мы считали и считаем, что мы получили возможность не апеллировать к чувственной связи не потому, что таких связей не существует в природе (в реальности эти связи, вероятно, существуют), а потому что выделенная нами связь по своему генезису и происхождению в социуме действительно является определяющей и задающей все остальные.

Из этой выделенной нами связи и на ее основе возникли все другие. А, следовательно, выведение надо начинать, исходя из нее. Выделенное нами образование получило условное название языкового мышления. «Языковое мышление» бралось нами в отличие от «мышления» как более сложного эмпирически заданного образования, в котором помимо выделенной нами структуры содержится еще масса всяких других структур, по-видимому, другого рода, но которые должны быть выведены, исходя из языкового мышления как из исходной структуры.

Выделенное нами образование называлось «языковое мышление» не потому, что с нашей точки зрения существовало еще какое-то другое неязыковое мышление. Это чисто условное название, являющееся во многом неудачным, поскольку оно вызывает подобные ассоциации и противопоставления. Надо было бы придумать другое название, но по нашей традиции за последние десять лет это словообразование закрепилось и вошло в употребление.

Когда я прошлый раз высоко оценивали требование Зиновьева о применении категории форма-содержание и сравнивал этот момент по своему значению с открытиями Галилея относительно движения, то я при этом и имел в виду отмеченные мной два момента.

С одной стороны удалось выделить абстрактный предмет. Абстрактный предмет это значит заведомо, что развертывая его, нельзя рассчитывать на непосредственное совпадение его с эмпирическим материалом. Не похож наш абстрактный предмет на то, что мы имеем в эмпирической действительности, точно так же как никогда и нигде на земле не реализуется открытый Галилеем закон о том, что все тела падают на Землю с одинаковым ускорением. Не падают они в действительности с одинаковым ускорением, в действительности они падают с разным ускорением. И тем не менее механика строится на законах Галилея.

Точно также и здесь, в нашем случае. На самом деле, наверное, даже такой связи не существует. Но это есть исходная связь того абстрактного предмета, построив который и конкретизируя который, мы придем к структуре, объясняющей эмпирические явления и позволяющей ими управлять. Поэтому я утверждаю, что языковое мышление есть исходная абстрактная структура для изучения более широкого целого называемого мышлением вообще. Языковое мышление в нашем условном употреблении этого словосочетания.

Костеловский. В самом начале было сказано, что выделяемая связь имеет объективное существование, а в конце говорится, что она в реальной действительности не реализуется, а является только связью, вычленяемой в абстрактном предмете.

А кто, где, когда сказал, что объективность равноценна отнесению к эмпирической действительности.

Костеловский. Тогда возникает вопрос: что такое объективность?

Объективность здесь понимается в очень узком смысле. Это все то, что существует вне пространства, ограниченного кожным покровом человека. Объективно в смысле не субъективно, то есть то, что существует вне субъекта.

Сазонов. В чем представлена та система, из которой выделяется исходная абстрактная структура?

Она очерчена той областью мыслительных явлений, которые на данный момент выделяются человеком как относящиеся к области мыслительного. При этом возможно, что на основе разворачивания нашей схемы мы какие-то вещи не сможем объяснить. Но тогда мы наберемся окаянства и заявим, что человечество ошиблось, и что это вообще не мыслительное, а нечто другое. Хотя надо стремиться к максимально возможному охвату.

Но это не все. Кроме того, эта область еще очерчивается нами внутри как относящаяся к сфере языкового мышления. Здесь, между прочим, появляется различие между эмпирическими и экспериментально наблюдаемыми фактами. Подобно тому, как Галилей сформулировал свой принцип равноускоренного падения тел вне зависимости от их массы и тем самым давший возможность Ньютону, Торричелли и другим поставить соответствующие эксперименты, доказывающие сформулированное положение — подобно этому мы, развертывая свою схему будем особым образом соотносить ее с эмпирическим материалом и создавать особые искусственные экспериментальные ситуации. Такие экспериментальные ситуации, в которых исследуемые явления выступали бы в чистом виде. У нас имеется двоякое отношение к эмпирическому материалу и на разном этапе нашей работы оно меняется.

Сазонов. Что выступает в качестве клеточки, которая в дальнейшем будет развертываться? Сама абстрактная схема, некий конкретный представитель, репрезентирующий данную выделенную связку.

Задаваемый вопрос имел бы смысл, в своей второй части, если бы уже не было дано ответа на его первую часть. Первоначально, примерно до 1957 года мы думали и полагали, что сама эта структура может выступать в роли клеточки. Но в 1957 году выяснилось, что по целому ряду признаков она в качестве клеточки выступать не может. Это связано было прежде всего с развертыванием исследований процессов и деятельности.

В частности, этот вопрос обсуждается в моей диссертационной работе. И здесь произошло разделение на клеточку и единицу. Мы взяли это понятие Выготского и дали ему новое употребление. Единица как абстрактная структура, которая задает вычленяемые нами конкретные единичные элементы.

Таким образом, я отвечаю: клеточка — это ни то, ни другое. Разница же между абстрактным представлением и конкретным воплощение весьма существенна, но она требует обсуждения в другом контексте. Эта проблема во многом связана с вопросом о функции употребляемых нами изображений. Вопрос, кстати, во многом еще не выясненный.

Сазонов. Здесь произошла подмена того вопроса, который я задавал.

Ты уверен, что я не ответил на твой вопрос?

Сазонов. Я уверен в этом.

Тогда отвечу иначе. Дело в том, что представить себе развертывание исходной клеточки не удалось. Попытки такого развертывания потерпели неудачу и было выяснено, почему это проделать невозможно. Те же процедуры развертывания, которые представлялись возможными, были описаны в работе, которая называлась «О принципах построения генетической теории».

Розин. Насколько я понял, на вопрос Сазонова Щедровицкий дает ответ в другой работе — «О взаимоотношениях...» В этой работе есть специальная глава об употреблении и развертывании схем подобного типа.

Сазонов. Как называется эта работа точно?

Она называется «К методологии исследования деятельности и взаимоотношения людей».

Двигаемся дальше. Что важно подчеркнуть в качестве второго принципиального момента? Когда появилась идея замещения, и возникшая диада замещения, то они применялись к трем различным областям.

Если стремиться к еще большей точности, то необходимо отметить, что идея замещения появляется в формальной структуре типа «А есть B...» или «Сократ есть человек». Для того, чтобы оказалось возможным подобное суждение, необходимо должна существовать еще и третья позиция, ибо одно замещает другое по отношению к некоторому третьему. Этот момент мы будем подробно рассматривать дальше в другом контексте.

Второй знак «человек» замещал первый знак «Сократ» в отношении к объекту. При этом сама связка замещения присутствовала, но специально исследователем не фиксировалась. Этот круг вопросов получил в дальнейшем детальную разработку, в частности в дискуссиях этого года о позиции наблюдателя и в тех вопросах, которые задавал Лефевр.

Мы к этому еще вернемся. Этот момент замещения всплывал по сути дела во всех наших работах. Первоначально это замещение трактовалось очень широко. Сначала появилось замещение одного знака другим. Затем замещение некоторой действительности (как мы говорили тогда, а теперь того, что мы называем объективным содержанием) знаком. Появилось новое понимание отношения замещения — замещение одного объекта другим. Стояла задача свести эти разные представления о замещении к единому основанию, точнее, вывести одно из другого. При этом мы двигались, так сказать, сверху вниз — от формальных замещений к семантическим и от них к объектным. А выведение должно было идти наоборот.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒