Annotation 19 страница

Все вдовы святой Агаты как раз собрались в церкви – одни занимались ритуальной полировкой статуи, другие выбирали ветки олеандра для тернового венца. Следовательно, каждая слышала горестные признания Серджо, его рыдания. К вечеру весь остров знал, что Серджо Эспозито пытался убить своего брата.

Этот слух преследовал Серджо до конца его жизни, как в свое время его дядю Флавио донимали обвинениями в избиении Пьерино.

– Почему бы вам не учиться на Сицилии? – предложила Мария-Грация. – Бепе мог бы возить вас туда и обратно на своем пароме. Господь свидетель, в большом мире вам хватит места на двоих, если вы к тому времени еще останетесь вместе.

Ну почему, горевал Амедео, все так упорно уговаривают мальчиков покинуть остров?

После фестиваля Джузеппино сделался тихим и скрытным. Пообедав, он запирался в своей комнате, отказывался даже играть в футбол с друзьями, Пьетро и Калоджеро, и занимался с таким остервенением, что казалось, будто он и учебники ведут смертельную войну. В те месяцы Серджо то и дело жаловался, что у него пропадают книги, что их у него таскает Джузеппино, но это так и не было доказано, потому что книги всегда оказывались на своих местах, когда в доме начинался обыск. Джузеппино настолько погрузился в учебу, что покидал свою комнату, только чтобы поесть или сходить в туалет. В конце года он сдал экзамены до того блестяще, что восхищенная новая профессоресса Валенте порекомендовала перевести его на класс старше. Он был самым способным из всех ее учеников.

Родители решили отметить успехи сына фейерверком на террасе «Дома на краю ночи». Туристы, думая, что это некая местная традиция, приняли участие в празднике. И только Серджо держался в стороне от веселья. В его-то честь никаких торжеств не устраивали, салютов никаких не запускали.

Таким образом, младший Джузеппино отправился в лицей прежде старшего Серджо. Один, без брата, он сидел на скамье Santa Maria del Mare, держа на коленях аккуратный сверток с книгами.

– Я поступлю в университет, – объявил накануне Джузеппино под одобрительный хор голосов взрослых. – Теперь я понимаю, как важно хорошо учиться.

– А как же я? – возмущался Серджо, обращаясь к матери. – Это ведь я собирался учиться в университете, а Джузеппино обогнал меня. Он специально это сделал, чтобы меня уесть. Я знаю.

– Ну а почему вы оба не можете учиться? – спрашивала Мария-Грация. – Почему, если он учится, ты не можешь тоже хорошо учиться?

Но Серджо подспудно понимал, что его судьба связана с судьбой брата. Мария-Грация видела, что сыновья теперь по отдельности друг от друга. В то лето, когда Джузеппино чуть не утонул, они перешли некий рубеж и теперь просто сосуществовали под одной крышей, перестав быть братьями. Слишком поздно Серджо захотел вернуть Джузеппино. Безутешный, он нарезал круги вокруг брата, соблазняя рогатками да стеклянными шариками, уговаривая бросить дурацкие учебники и пойти поиграть на площадь.

– Что я сделала не так? – шептала Мария-Грация мужу в тот вечер, когда произошло это объяснение. – Мне следовало больше проводить с ними времени? Я ошиблась, занимаясь баром?

Но что еще она могла дать им? В первые годы их жизни она разрывалась между делами в баре и детьми, пока от нее не осталась лишь тень той девушки, которая хлопотала за стойкой «Дома на краю ночи», бесстрашно добивалась справедливости для Флавио и единственная на острове смогла завоевать сердце Роберта Эспозито.

– Но что изменилось бы, если бы не ты, а я пропадал в баре? – резонно возражал Роберт. – Допустим, это я откладывал бы деньги, чтобы купить им новые велосипеды, копил бы им на учебу в университете, а ты бы ухаживала за детьми. И что, разве что-то изменилось бы?

– Ну, матери полагается растить детей, – сказала Мария-Грация, немало выслушавшая нотаций от старух и недоуменных замечаний рыбаков, не понимавших, отчего это женщина командует в баре, тогда как мужчина вышагивает по городу с детскими колясками.

– Ты их любишь? – спросил Роберт серьезно.

– Si, caro. Конечно.

– Тогда в чем дело?

– Ты же знаешь, что болтают люди.

– Да черт с ними со всеми!

Она засмеялась и прижалась к нему всем телом, совсем как в молодости, в годы войны.

– Им нужна только любовь, – сказал Роберт. – У меня в свое время ее не было, так что я знаю, о чем говорю. Все остальное само прирастет.

И все же, хотя Мария-Грация не осмелилась бы признаться в том хоть кому-то, она никогда не любила сыновей больше, чем Роберта. Это ощущение возникло у нее, как только она увидела Серджо, пусть она и подозревала об этом всю беременность. Да, она любила сына, но новая эта любовь не потеснила Роберта в ее сердце. Ничто не могло это сделать – ни его исчезновение на долгие годы, ни унижение, с которым она жила. Ни рождение детей. По мере того как дети подрастали, секрет этот наливался все большей тяжестью. Мария-Грация не сомневалась, что дети знают его, что они все чувствуют и все их распри, их вечная неудовлетворенность лишь следствие того, что она любила их меньше, чем мужа.

– Все будет хорошо, – прошептал Роберт, будто догадавшись о ее смятении.

В 1971-м, проснувшись однажды утром, Амедео обнаружил, что Пина еще в постели, лежит, отвернув от него лицо и сжимая край одеяла. Обычно к семи часам утра ее половина кровати пустовала, а из дальнего конца дома доносились нетвердые шаркающие шаги. Амедео дотронулся до руки жены, она была холодной. Крик его разбудил весь дом. Скоро все собрались в спальне Амедео и Пины. Мария-Грация поднесла к губам матери маленькое зеркальце, но стекло не замутилось.

Весь день в «Доме на краю ночи» не смолкали рыдания. Амедео безутешно бродил из комнаты в комнату, опустив голову и цепляясь за стены. По всему городу расклеили некролог в траурной рамке. На террасу тянулись люди, выразить соболезнования. Никого так не любили на острове, как Пину Веллу.

На похороны приехали и поэт Марио Ваццо, и профессор Винчо, и археологи, и даже кое-кто из бывших учеников Пины, давно покинувших Кастелламаре. Сыновья и дочери острова, они теперь были одеты в заграничную одежду ярких расцветок, ездили на иностранных машинах. В церкви яблоку было негде упасть, и отец Марко велел открыть обе створки двери и почти выкрикивал похоронную мессу, дабы слышали и те, кто стоял на улице. Пину похоронили рядом с Джезуиной, и скорбящие чуть не подрались за право красиво разложить цветы на ее могиле. Цветочница Джизелла не спала всю ночь, собирая похоронные венки из бегоний, бугенвиллей и синей свинчатки – любимых цветов Пины. Пина всегда любила цветы родного острова, на котором она прожила всю свою жизнь.

Мария-Грация в сумерках бродила по острову, прихрамывая из-за неудобных туфель, купленных специально для похорон в лавке Валерии. Она собирала цветы. Несмотря на то что могилу матери уже укрывал плотный цветочный ковер, ей хотелось добавить еще. Она не останавливалась до самой темноты, позволив себе всласть поплакать. Часам к восьми она вернулась на кладбище и, раскладывая собранные цветы свинчатки и олеандра, увидела, как в темноте кто-то идет к ней. Роберт встал напротив, большим пальцем стер слезы с ее щек. Молча наклонился и помог разложить цветы вокруг могилы Пины Веллы. Словно пестрое покрывало сбегало с могилы на землю.

– Теперь хорошо? – спросил он.

– Si, amore, – ответила Мария-Грация. – Теперь хорошо.

Она уже взяла себя в руки и, достав из кармана платок, вытерла мокрое от слез лицо, стерла пыльцу с ладоней. Роберт притянул ее к себе, и, обнявшись, они побрели к дому.

В тот вечер Марио Ваццо разыскал Амедео и сел рядом. Амедео сидел один, с бутылкой arancello. На следующий день поэт покидал остров.

– Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь, – заговорил Марио Ваццо. – Я уже старик. Но я хотел быть здесь сегодня ради Пины, в ее честь. Великая женщина, другой такой я не встречал… – Марио Ваццо умолк, задумчиво потер подбородок.

Амедео обеими руками сжал бутылку. Он никогда не говорил жене о своих подозрениях насчет нее с поэтом. Набычившись, он в упор посмотрел на Ваццо:

– Ты ведь любил мою жену?

Поэт молча глядел на далекие огни лайнера, маневрировавшего у Сицилии.

Его молчание окончательно разозлило Амедео. Щуря опухшие от слез глаза, не выпуская бутылку, он принялся говорить о Пине – о том, сколь великодушной, благородной и сильной она была. По-прежнему молчавший поэт заплакал. На этом острове еще не рождалось женщины лучше Пины, сказал Амедео. И, ради святой Агаты и Иисуса Христа, почему она должна была уйти?

– И ты тоже любил ее, синьор Ваццо, – объявил Амедео. – Ты оплакиваешь ее, но отказываешься признавать свою любовь. Все эти стихи в твоей книге, про любовь с островитянкой в пещерах у моря, про остров, тонущий в черной воде, окруженный звездами… Это ты про Пину написал, ты это делал с ней, но у тебя не хватает чести признаться.

Резким жестом Марио Ваццо отмел обвинение, встал, покинул «Дом на краю ночи» и больше никогда уже не возвращался.

Наблюдавшая за этой сценой Мария-Грация поспешила к отцу:

– Мама рассказывала мне о своей дружбе с Марио Ваццо. Они и вправду любили гулять по острову. Сидели на утесе над пещерами и читали стихи. Ничего более. А ты, папа, старый глупец, если переживал из-за этого столько лет.

– Но они любили друг друга? – спросил Амедео.

– Не так, как вы с ней любили друг друга. Им не надо было укрываться в пещерах, если ты это имеешь в виду. Неудивительно, что синьор Ваццо оскорбился.

– Но почему ты не рассказала мне об этом? Если она тебе говорила, cara.

– Она попросила меня не рассказывать. Пока она жива.

Невинная связь, просто бродили по острову, читали стихи. Может, Пина желала, чтобы он верил в их роман все эти годы, верил, что и она его предала – как некогда предал ее он?

– И это все?

– Это все.

Пина была лучше его. Он всегда подозревал, что это так, а теперь лишь утвердился в том. Слезы раскаяния смешались со слезами горя.

– Мы можем все исправить, – сказала Мария-Грация. – У мамы был его адрес.

На следующей неделе Амедео написал Марио Ваццо письмо, прося прощения за оскорбление. Марио ответил, и несколько месяцев их связывала оживленная переписка, они писали друг другу каждые две недели, превознося достоинства Пины – ее красоту, силу характера, великодушие. Амедео, как ни странно, это успокаивало. После смерти жены он чувствовал себя неприкаянным и очень одиноким – будто перенесся в свое приютское детство подкидыша или в те проклятые дни, когда пришли извещения о пропавших без вести сыновьях. Каждое утро, прихватив детский складной стул внуков, он шел на кладбище и садился у могилы Пины. Его белые волосы ерошил бриз, руки крепко сжимали трость. Амедео разговаривал с Пиной, увещевал ее, шептал ласковые слова. После кладбища он целый день бродил по ее любимым местам, и Мария-Грация никак не могла уговорить отца посидеть дома. Тропинка, которой Пина каждое воскресенье ходила к мессе, школа, ее старый стул под стеной из бугенвиллеи, спальня с каменной кладкой, где она любила его, родила их детей, где умерла. Этот остров принадлежал ей, его воздух, его свет. Амедео непрестанно говорил с ней, блуждая по острову. А несколько недель спустя все переменилось – будто Пина услышала его и ответила.

В тот вечер Мария-Грация нашла отца сидящим над старым ящиком из-под кампари. Во время войны там хранились его медицинские инструменты. Она спросила, чем он занят, но отец раздраженно отмахнулся, хотя до этого постоянно искал ее общества.

– Навожу порядок, и только. Мариуцца, cara, возвращайся в бар.

И после закрытия бара она слышала, как он топчется за закрытой дверью своей чердачной каморки, что-то невнятно бормочет, явно рассуждая над каждой вещью, перед тем как отправить ее в ящик или отложить в сторону.

Разобравшись с ящиком, Амедео словно утратил интерес ко всему, ко всем прочим памятным вещицам, будто они не имели к нему никакого отношения. Иногда вдруг, наткнувшись на тот или иной предмет, принимался изучать его с интересом естествоиспытателя: статуэтку святой Агаты с кровоточащим сердцем или семейное фото, разглядывая так, будто видит впервые. И постоянно перелистывал красный блокнот, читая истории и прочие свои записи, вырывая и отбрасывая одни листы и что-то черкая на других, помечая детали: «История, рассказанная мне в доме вдовы Агаты осенью 1960 года», или «Любопытный, выявляющий правду рассказ времен моей практики medico condotto в Баньо-а-Риполи». Вырванные листы он отрешенно сжег в старом железном ведре во дворике. Амедео шурудил в ведре палкой, и казалось, что и сам он объят пламенем. Выглядел он при этом почти счастливым.

В эти недели его внуки, забыв о своем подростковом бездушии, вновь обратились в маленьких ребятишек и много времени проводили с дедом. Серджо даже склеил разорванных «Двух братьев».

– Почитай нам еще раз, nonno, – уговаривал Серджо деда.

Но Амедео молча укрывался в комнате на чердаке.

– Если ты хочешь заняться делом, Серджо, – сказал он однажды сурово, – то помоги мне переписать эти истории. Некоторые записи об острове я делал на отдельных листках, надо переписать в книгу.

И Серджо занялся переписыванием, сидел, склонясь над столом старого доктора, выводя свои каракули рядом с элегантным почерком деда. Пока Серджо трудился, Амедео снял с полок старые медицинские журналы и вынес во двор.

– Все, что писали раньше, уже неправильно, – объявил он. – Так что я могу избавиться от этого хлама.

На следующий вечер он вызвал Серджо и Джузеппино к себе в кабинет. Мальчики стояли перед ним на расстоянии локтя друг от друга. Серджо ссутулился, ощущая себя не в своей тарелке, Джузеппино пинал диванную ножку в виде львиной лапы и хмуро глядел в пол.

– Мальчики, – заговорил Амедео, – я хочу поговорить с вами о своем завещании.

Хотя план этот вызревал в нем с тех самых пор, как началась вражда братьев, он нервничал, почти задыхался, тянул с рассказом.

Джузеппино продолжал пялиться в пол. Серджо поднял голову в почтительном ожидании.

– Перед смертью, – сказал наконец Амедео, – я хочу оставить вам две вещи. Не говорите об этом ни маме, ни отцу. Это должны знать только вы. Во-первых, я оставляю вам свою книгу с историями, а во-вторых, бар. Вы должны хорошо позаботиться о том и другом. – Амедео поднялся со стула и ткнул тростью Джузеппино, все так же мерно пинавшего ножку дивана. – Джузеппино, ты слышишь меня?

Мальчик поднял голову, и Амедео увидел, что он едва сдерживает слезы.

– Ты не умрешь, – сказал Джузеппино. – Ты не умрешь, nonno. Не говори так.

Страх на время объединил братьев.

– Да, – подхватил Серджо, – ты не умрешь. И ты не должен говорить о смерти. Мы отвезем тебя на Сицилию в больницу.

Амедео поднял руку:

– Мне девяносто шесть лет. Я не собираюсь ехать в больницу. Что я им скажу? Что я умираю? Вот уж они там удивятся: человеку девяносто шесть лет, а он вдруг помирать собрался. Ха!

– Ты не умрешь, – настаивал Джузеппино, продолжая долбить львиную лапу, с которой уже что-то сыпалось.

– Я назначаю вас двоих ответственными за бар, – сказал Амедео. – Ваши родители не смогут вечно управлять им. Однажды они тоже состарятся. И что тогда произойдет с баром, которым наша семья владеет уже пятьдесят лет? Поэтому я оставляю его вам. Чтобы быть спокойным за его будущее. Вы понимаете?

– Кто из нас будет главный? – спросил Серджо.

– Вы оба будете главными. Я оставляю его вам обоим, поровну.

У Серджо закружилась голова, когда он представил, что они оба обречены до самой смерти торчать на разных концах барной стойки. Два толстяка, как Филиппо и Сантино Арканджело, навсегда прикованные друг к другу.

На следующий день ни один не упомянул о разговоре с дедом, но Джузеппино еще больше ушел в себя, а Серджо еще сильнее сгорбился и выглядел еще более виноватым.

К Фестивалю святой Агаты Амедео описал и разложил по полочкам всю свою жизнь. Ни с кем не простившись, он отправился спать на чердачный диван, где его и обнаружили тем же вечером. Он лежал на спине, скрестив руки на груди, словно хотел избавить семью от лишних хлопот. Он выждал всего четыре месяца, чтобы последовать за Пиной. Его похоронили рядом с Пиной, в гробу, специально изготовленном под его огромный рост.

Почти разом потеряв и отца и мать, Мария-Грация будто лишилась опоры. С «Дома на краю ночи» словно сорвали крышу, обнажив его нутро. Смерть отца нанесла ей и еще одну рану, но Мария-Грация призналась в этом только Роберту. Столько лет она трудилась в баре, прежде всего ради отца, а он ей его не оставил. Мальчикам бар был не нужен. Завещание отца грозило породить проблемы. Пина никогда бы такого не допустила. И теперь Мария-Грация снова оказалась за штурвалом корабля, потерявшего управление, вынужденная вести его от имени кого-то другого, а впереди собирался грозный шторм.

К ее изумлению, Роберт отчасти был согласен с решением Амедео.

– Он свел их лоб в лоб. Может, это к лучшему. Нам с тобой уже изрядно за сорок. За каждым семейным делом выстраиваются в ожидании молодые наследники. И разве мог твой отец выбрать между Серджо и Джузеппино? Разве мы с тобой смогли бы?

– Но почему, – рыдала Мария-Грация, чувствуя себя обиженной девочкой, – он не оставил бар мне?

Каждый вечер Мария-Грация ощущала незримое присутствие отца в баре – он стоял за ее спиной, когда она подсчитывала выручку, направлял ее руку, когда она опускала рычаг кофемашины, легонько покашливал, когда между картежниками и рыбаками разгорался особенно жаркий спор. В знак уважения перед этим домашним призраком Мария-Грация повесила над стойкой портрет Амедео. Она выбрала одну из ранних фотографий, сделанную его женой Пиной Веллой. Амедео стоял, держа саквояж с медицинскими инструментами в одной руке и красную книгу – в другой. Получалось, что и ее мать тоже здесь присутствует – во взгляде, полном нерешительной любви, что читалась в глазах молодого Амедео, прикрытых очками. Со снимка, на котором время оставило следы, он следил за Марией-Грацией, подобно Cristo Pantocrator[85]. Это был тот же полный любви взгляд, которым он когда-то смотрел на свою молодую жену. И Марии-Грации начало казаться, что она понимает его. Если бы он оставил бар ей, со временем пришлось бы решать, кому из сыновей передать его, а она никогда не смогла бы выбрать между ними. «Папа, – молилась она в раскаянии, – оберегай этот дом».

Братья выдержали до похорон деда. После этого они вступили в жестокую схватку – сначала за бар, владеть которым никто из них не хотел, а потом за книгу с историями, которой оба жаждали обладать. И теперь из-за нелепого, но благого дара деда вражда, что годами зрела за стенами «Дома на краю ночи», выплеснулась наружу. Поднимаясь как-то на чердак с ворохом высохшего постельного белья, Мария-Грация остановилась, чтобы утереть слезы краем наволочки (она позволяла себе лишь изредка оплакивать родителей, когда хлопотала по хозяйству и ее никто не видел, но никогда в баре), и услышала, как сыновья ругаются в комнате Серджо. Ее испугала ненависть, звучавшая в их голосах. Шли дни, а братья и не думали угомониться, они преследовали друг друга по дому, из которого еще не выветрился запах погребальных цветов после похорон Амедео. В конце концов красную книгу забрала Кончетта и унесла ее к себе на виа Кавур.

Следующей же ночью кто-то разбил выходившее на улицу окно Кончетты. Пропала только книга, которая лежала в старом кассовом аппарате на нижней полке шкафа. Земельный агент графа Сантино Арканджело, брат Кончетты, посетил место преступления и записал все в блокнот, как настоящий poliziotto. Кем бы ни был преступник (тут Сантино многозначительно поднял вверх осколок стекла, как это делал детектив в телевизоре), он хорошо знал Кончетту и понимал, где надо искать книгу. Это было первое ограбление в современной истории острова. Всем, кроме Марии-Грации и Роберта, было ясно, что это сделал младший сын Эспозито. А когда прибежал Серджо и сообщил, что брата нигде нет, Мария-Грация и Роберт закрыли бар и отправились на поиски.

В «Доме на краю ночи» никто не сомкнул глаз.

Джузеппино позвонил три дня спустя из дома своего дяди Флавио в Суррее. Марии-Грации всегда казалось, что этого места не существует, но когда она услышала металлический, бестелесный голос младшего сына в телефонной трубке, оно внезапной лавиной обрушилось на нее. Из трубки несся тонкий испуганный голос:

– Я у дяди Флавио. Да, да, со мной все в порядке. Мама, тебе не о чем беспокоиться. Но я пока не вернусь домой. (Пауза, треск.) Да, я найду работу в Лондоне. Или буду учиться в университете. Дядя Флавио поможет мне устроиться. Я ведь могу получить английский паспорт, школу я окончил, почему бы и нет? (Опять пауза.) Я приеду домой на Рождество, если смогу.

– А как же дедушкина книга? – спросила Мария-Грация, стараясь по примеру Роберта сохранять спокойствие.

Джузеппино долго не отвечал, а потом окрепшим голосом сказал:

– А, это. Не беспокойтесь, она в целости и сохранности. Я пришлю Серджо копию.

Серджо бросился на кровать и несколько часов рыдал от злости.

И действительно, вскоре на его имя пришла посылка с английской почтовой маркой. Джузеппино снял копию с дедушкиной книги историй. Страницы были смазаны, будто подернуты пленкой, как если бы их написали под водой. Мария-Грация понимала, что Джузеппино просто насмехается над братом, ведь они оба мечтали владеть оригиналом.

Она с тревогой наблюдала, как Серджо обуздывает себя. Отныне он был намерен одержать горькую победу, единственную, которая ему оставалась, – стать лучшим сыном.

– Ты тоже можешь уехать, если хочешь, – сказала она. – Ты всегда это знал. Мы готовы к тому, что вы оба покинете дом, а мы останемся одни работать в баре.

Жители острова никогда не симпатизировали Серджо, особенно с тех пор как он чуть не утопил своего брата, но сейчас общественное мнение качнулось в его сторону.

– Этот Джузеппино всегда был слишком хорош для Кастелламаре, – судачили картежники.

А Агата-рыбачка добавляла:

– Если Серджо и пытался утопить Джузеппино, когда они были маленькими, то теперь-то я смекаю почему.

Серджо удивил всех, отказавшись уезжать с острова. Он отправился в «Кредитно-сберегательную компанию Кастелламаре», чтобы осуществить честолюбивый план. Он надел костюм, который ему купили на похороны бабушки; узкие в бедрах и короткие брюки нелепо открывали щиколотки. Он держал в руке портфель своего деда, где лежали пять вырванных из ученической тетради листков с аккуратно переписанными карандашом отчетами из бара. Ожидая очереди в банке на укрытом ковром диване, он надеялся, что никто из знакомых не увидит его через огромные окна. Клерк, чужак с континента, пригласил его в маленький кабинет, где когда-то была кухня Джезуины, и налил ему континентального кофе.

– Мне нужен заем, – сказал Серджо, разъяснив бухгалтерию бара.

– Для развития бизнеса? – спросил служащий, изучая цифры и одобрительно кивая.

– Чтобы выкупить долю моего брата.

– Какой частью вы сейчас владеете?

– Половиной. Но я намерен стать единственным владельцем, брат уехал, и к тому же смотрите, как растет прибыль из года в год. – Серджо указал на нарисованный им график, отражавший доходы с 1960 по 1971 год, а стрелка, обозначенная «предполагаемый рост», устремлялась вверх, к сияющим перспективам.

Ассистент подсчитал что-то на листе бумаги с водяными знаками и удовлетворенно кивнул.

– Но мы не даем заем без обеспечения. Мой совет – заложите свою долю и на полученные деньги выкупите долю брата. Ваш бизнес можно оценить в шесть миллионов лир, так что мы готовы предложить вам кредит в половину этой суммы плюс еще немного на переоборудование или новую машину.

– Еще немного?

– Да. Три с половиной или четыре миллиона всего. Разве вам помешает новый фургон, как у других?

– И когда я смогу расплатиться?

– В следующие тридцать лет. Заем под семь процентов годовых.

Серджо подался вперед, прокашлялся и спросил:

– Если я это сделаю, кто будет владельцем бара?

– Вы, – сказал клерк. – Единственным владельцем.

Банковский служащий подготовил бумаги, и Серджо вернулся с ними в «Дом на краю ночи». От него не ускользнула ирония происходящего: он закладывает одну половину бара, чтобы выкупить другую. И все же при мысли о том, как вытянется лицо Джузеппино от этой новости, он испытывал мрачное удовлетворение.

Джузеппино действительно взорвался таким бурным негодованием, когда ему сообщили о плане, что казалось, он снова на острове и неистовствует в доме. Но Серджо говорил со спокойной уверенностью:

– Я оценил бизнес. Я сделал все честно, следуя инструкциям банка, – это половина стоимости дома и половина от прибыли за три года. Ты получишь много денег, Джузеппино. Миллионы лир. Ты сможешь поступить в университет, как и хотел. Ты сможешь делать что угодно с этими деньгами.

– Ты выживаешь меня из дома! – кричал Джузеппино. – Ты хочешь избавиться от меня! Уехав к дяде Флавио, я не говорил, что уезжаю навсегда!

– Но ты уехал! Ты украл книгу и сбежал, тебя не интересовал бар.

– Может, я захочу вернуться, – внезапно тоненьким голосом возразил Джузеппино. – Откуда я знаю?

– Так возвращайся, – сказал Серджо. – Если ты этого хочешь. – Неожиданно у него сжало грудь, он не сразу понял почему. И вдруг до него дошло, что ему не хватает брата. – Приезжай, – умоляюще добавил он.

Но Джузеппино уже бросил трубку.

Бар был заложен. Джузеппино подписал все бумаги и отослал их в банк. Узнав, Мария-Грация разрыдалась от злости, она вытянула из Серджо все скорбные детали того, что он натворил.

– Ты поставил под угрозу будущее «Дома на краю ночи»! – кричала она неистово, совсем как ее мать Пина. – Заложить «Дом» этим д’Исанту, врагам твоего деда! Из-за чего? Из-за детской вражды, из-за какой-то ссоры с братом? Семь процентов? Ты уверен, что это всегда будет семь процентов? Ты думаешь, они не изменятся за тридцать лет? Ты считаешь, что хороший бизнесмен взял бы такой заем?

Серджо, который, по правде сказать, и представления не имел ни о процентах, ни о хорошем бизнесе, склонился над стойкой бара и пробормотал:

– Я собираюсь расплатиться.

Обременив себя залогом, он еще прочнее оказался прикован к острову.

Джузеппино не вернулся. Окончив университет, он прислал фотографию, на которой выглядел сногсшибательно: в черной мантии и квадратной шапочке выпускника он стоял на лужайке, на фоне старого кирпичного здания и невозможно синего неба. И хотя старожилы все еще осуждали его поступок, достижение Джузеппино было занесено в книгу славы.

В то лето Серджо продлил часы работы бара, заменил кофемашину, а на прибыль от продажи мороженого, превышавшую ежегодную выплату банку, установил наконец неоновую вывеску. Строители Тонино и ‘Нчилино подняли ее на верх фасада с помощью веревок. Теперь террасу озарял таинственный зеленый свет, привлекавший самых разных представителей местной фауны. Ящерицы нежились в сиянии неоновых трубок как в лучах неземного солнца, а большие бархатистые мотыльки бились о лампы, вызывая снопы искр. Серджо заказал настольный футбол и всю ночь прикручивал отверткой 270 маленьких белых шурупов, натерев себе мозоли на пальцах. Отныне днем по субботам и вечерами по вторникам в баре проводились футбольные турниры.

Серджо заменил старый радиоприемник на цветной телевизор, подписался на спортивные каналы и одним движением, как его мать поколение назад, вернул бару статус сердца острова. Потому что теперь соседи собирались в баре, чтобы посмотреть футбольные матчи и дублированные кинофильмы на итальянских каналах, рекламу стиральных машин и средства для мытья окон и яркие цветные анонсы новостей Би-би-си. На деньги, которые банк выдал сверх залога, он купил трехколесный фургончик «Апе», такой же, как у Тонино, и перекрасил весь дом. Казалось, что бар вступает в эпоху процветания, как во времена, когда его открыл Амедео, но Мария-Грация считала, что в «Доме на краю ночи» ничего не меняется. Серджо вкалывал, чтобы выплатить долг, Джузеппино же в Лондоне пожинал плоды своего успеха, подтверждая каждый новый триумф фотографией: девушка, жена, дом, автомобили. К телефонным уговорам примириться с братом, которые родители вели под аккомпанемент шипения и треска помех, он оставался глух, не соглашаясь приехать домой даже погостить. Серджо ждал. Он все еще носил школьные рубашки и старые похоронные брюки, отказываясь от предложений Марии-Грации починить ему куртку или постричь волосы.

И снова ей начало казаться, что она теряет себя, как в первые дни своего материнства. Ведь она всегда была уверена, что бар принадлежит ей.

– Если бы только он женился, – сетовала Мария-Грация ночами, когда они с Робертом лежали в спальне с каменной кладкой над двориком, куда они теперь перебрались. – Или хотя бы Джузеппино привез свою английскую жену, чтобы познакомить ее с нами. Любые перемены хороши.

Но Серджо оказался даже упрямее брата, он не собирался жениться и мучеником проводил свои дни за барной стойкой – подобно тому как Флавио некогда проводил дни на коленях перед статуей святой Агаты.

Мария-Грация предчувствовала, что пока какое-нибудь потрясение не обрушится на бар, все так и останется безнадежно застывшим во времени – Джузеппино с ними нет, да и Серджо мыслями где-то далеко-далеко.

Время шло, но только не в «Доме на краю ночи», где ничего не происходило.

Перемены в жизни бара и в судьбе Серджо Эспозито произошли с появлением девочки Маддалены. Она родилась так же, как и ее отец Серджо, – ногами вперед и сразу залившись безутешным плачем. Это произошло в тот самый день, когда все три телевизора в баре транслировали падение Берлинской стены.

⇐ Предыдущая 38 39 40 41 424344 45 46 47 Следующая ⇒