Annotation 16 страница

Это было сущей правдой. За бутылкой arancello Амедео пытался утешить Роберта.

– Она сильная девочка, моя Мариуцца, – шептал он. – Всегда была такой. Ей нужно время. Она лишь хочет заставить тебя подождать, как она ждала тебя, а пока она проверит свои чувства. Она не из тех, кого можно поторопить или заставить принять решение.

– Я заставил ее ждать пять лет, – сказал Роберт. – Не собирается же она…

– Дай ей время, – посоветовал Амедео.

Роберт глотнул arancello, и ликер словно прилип к небу, это был более грубый напиток, чем тот, что он запомнил.

– Поговори с ней, – сказал Амедео. – Расскажи ей все то, о чем ты не мог рассказать раньше, когда ты не знал нашего языка. Расскажи о детстве, юности. То, о чем обычно говорят влюбленные. Сейчас ты для нее чужой человек, до какой-то степени. Расскажи ей о себе. Расскажи ей свои истории. – Для Амедео не было более надежного пути к сердцу человека.

Наутро после возвращения Роберта Мария-Грация проснулась не в ладах сама с собой. Она оделась, умылась, заплела косы и спустилась в кухню с твердым намерением стойко перенести новость о том, что появление Роберта – лишь галлюцинация. Но нет, он сидел между ее родителями и чистил фиги своими надежными грубыми руками. Роберт вскочил и пододвинул ей стул.

– Доброе утро, cara mia, – произнес он осторожно, изучая ее лицо.

Мария-Грация приняла у Пины чашку чая. И затем, как только ее родители вышли из-за стола под благовидным предлогом, на нее обрушился поток историй. Роберт рассказывал про детство, юность, старательно подбирая итальянские слова.

Начал он с родной горняцкой деревушки – два ряда домов посреди зеленых полей под серым небом. Эйкли-Мор. О своей семье он мог сказать только то, что его вырастили, не слишком обременяя себя, престарелая тетушка и дядя. Его мать, незадачливая актриса, умерла от испанки, когда ему было несколько месяцев от роду. В тот момент Роберт спал в своей коляске, стоявшей в углу провинциальной актерской уборной. Пока тело умершей женщины в спешке убирали, чтобы не привлекать внимание, о нем совершенно забыли. Сторож, запирая театр, услышал приглушенный плач и обнаружил младенца. Выяснив, что мать – давешняя покойница, вызвали ее родственников, которым и вручили ребенка.

Мария-Грация отставила свой чай, который не лез ей в горло.

– Почему ты рассказываешь мне это все сейчас?

– Потому, cara… – Он взял ее за руку. Типичный англичанин, он всегда крайне робко брал ее за руку, как будто не хотел навязываться. – Потому что я хочу просить тебя выйти за меня замуж. И будет справедливо, если ты узнаешь обо мне больше, чем в прошлый раз.

От внезапной вспышки счастья Мария-Грация чуть не расплакалась. Но она поборола слезы и позволила продолжить рассказ. Роберт поведал, как тетя и дядя хотели избавиться от него. В поезде, поглядывая на фактически чужого младенца, они обсуждали, что надо передать ребенка в приют. Об этом они говорили ему много раз, словно то было доказательством их доброты и сердечности. По причинам, о которых тетка с дядей никогда не упоминали, они почему-то засомневались, стоя у ворот приюта, и, передумав в последний миг, отвезли домой. И всю последующую жизнь они пытались компенсировать ту свою слабость, ни разу не позволив себе проявить великодушие по отношению к сироте. Напротив, они всячески демонстрировали, что готовы терпеть его присутствие ровно до его семнадцатилетия, и в тот день он покинул их дом в поисках лучшей доли. На багажнике велосипеда – фанерный чемоданчик, в руке – выглаженный костюм на деревянных плечиках.

– Что такое Ньюкасл? – спросила Мария-Грация по-английски.

– Большой город на севере, там много арок и мостов, – ответил ей Роберт на итальянском.

Позже девушка, хотя она и не призналась бы в этом, кинулась в комнату родителей, чтобы найти это место в школьном атласе матери. История затронула в ней какие-то глубинные струны. Переставляя ящики в кладовке бара, она поймала себя на том, что плачет, но плачет от радости; она скорчилась над ящиком с arancello, зажимая рот обеими руками, чтобы никто не услышал ее всхлипов.

Вечером Мария-Грация спросила Роберта:

– Каким ты был в детстве? Когда ты жил в Эйкли-Мор?

Роберт подыскивал слова, бесконечно благодарный за это проявление благосклонности.

– Маленьким, – ответил он по-итальянски. – И очень тонким. (Худым, догадалась она.) Я всегда был белый как мел, – добавил он.

А она подумала: «Какое странное сравнение». На острове о таких говорили «бледный, как ricotta».

– Что еще? – спросила она.

И Роберт выдал едва ли не весь свой запас итальянских слов:

– У меня был глаз, который косил. Мне приходилось носить пластырь на этом глазу. Если утром я не вставал достаточно быстро, моя тетя заставляла меня отскребать лед изнутри окон. Она таскала меня от окна к окну за ухо.

– Изнутри окон? – удивилась Мария-Грация.

– Да, – ответил Роберт.

– И что было потом?

– Потом я вырос. И мог убежать от нее. Чтобы не быть дома по субботам, я занялся бегом. Я бегал часами по болотам, по холмам. Я был лучшим учеником в школе – у меня были самые лучшие оценки. И я решил уехать.

По этим и другим отрывочным воспоминаниям, которые он поведал ей в тот вечер за ужином и позже, когда они мыли посуду и когда медленно поднимались в свои комнаты (он держался на почтительном расстоянии), она начинала понимать, что он тоже когда-то был ребенком, подростком, юношей. До этих пор ее влюбленность частично основывалась на ауре чуда: незнакомец, что возник из моря и ушел туда же, как странник из сказок ее отца.

– Ты мне позволишь? – спросил он у дверей ее спальни, его пальцы слегка дрожали, когда он дотронулся до ее руки.

– Нет, caro.

Но в ту ночь, прислушиваясь к его шагам в комнатке на чердаке, она представляла, каким он был раньше, и нежность поднималась в ней. Она видела мальчика с заклеенным глазом, отскребавшего лед маленькими, побелевшими от холода ладошками в этой арктической деревне; юношу, бежавшего по серым английским пустошам, движимого решимостью покинуть эти места. Она никогда не рассказывала ему о своих ортезах. Все те месяцы, что они были любовниками, она сгорала от стыда, вспоминая о железяках, покоящихся в ящике из-под кампари, она не рассказала ему о бутылке с деньгами у нее под кроватью. Но чувствовала, что он бы ее понял.

По утрам родители встречали их пристальными взглядами. Да и в баре было не лучше: стоило ей заговорить с Робертом, который все дни проводил с ней за стойкой, все посетители разом умолкали и разворачивались в их сторону, словно синьор Карр был знаменитым комиком, прибывшим с одной-единственной целью – развлечь их. О непринужденных беседах в такой обстановке и речи быть не могло.

– Я иду собирать опунции, – прошептала она как-то раз.

Выждав некоторое время, Роберт последовал за ней. Пока Мария-Грация, обмотав руки тряпками, собирала плоды кактусов, он снова повел рассказ о своей жизни. О юности, когда он, закончив среднюю школу, сбежал из деревни. В то время как его ровесники пошли работать на шахту, он отправился на восток, к морю. Он ехал на велосипеде, высоко подняв руку, в которой держал костюм, чтобы уберечь его от дорожной грязи. Его взяли учеником в чертежное бюро компании «Фернесс Шипбилдинг». Он жил в дальней комнатке у старшего клерка, по вечерам ездил на велосипеде по набережной до библиотеки Института механики, где читал учебники по инженерному делу и физике и изучал звездные карты.

Не до конца все понимая, он с жадностью поглощал книги авторов, которыми восхищались его учителя в школе. Он хотел путешествовать, стать образованным человеком. Он хватался за все, что могло его чему-то научить: Диккенс, Шекспир, ящик со старыми инженерными инструментами, который попался ему дождливым субботним утром в лавке старьевщика. Именно поэтому он чуть не разрыдался, когда Пина принесла ему свои Opere di Shakespeare[80] и Racconto di Due Citta[81].

Роберт признался, что в 1939-м подал заявление в Лондонский университет. Он никогда не бывал в Лондоне и именно поэтому выбрал тамошний университет. Все, что относилось к его детству и юности, казалось ему скучным, не имевшим перспективы, достойным не более одного абзаца в рассказе. Именно так он и рассказывал о своих юных годах – с печальной отстраненностью, и девушка поймала себя на том, что отворачивается, но вовсе не от раздражения, а пряча нежность, которую еще не готова ему показать. Она никогда не рассказывала ему о книгах, которыми ее награждали за хорошую учебу и которые она откладывала, даже не читая; о картинках, изображавших столичные университеты, которые они с матерью когда-то рассматривали. Всем этим мечтам положила конец война. И пока она раздумывала, стоит ли открыться ему, он внезапно сорвал с себя рубашку и подставил под опунции, почему-то посыпавшиеся у нее из рук.

Потом, пока она, взобравшись на стул, развешивала гирлянды для Фестиваля святой Агаты, он рассказывал о войне. Ведь именно война была ключом к их истории. Война вырвала его из жизни на севере, экзамены в Лондонский университет так и не были назначены, ученичество у чертежника не завершено, и чтение библиотечного «Холодного дома» прервано на пятой главе. Война оборвала этот этап жизни, превратив его во вступление к более важной, но не связанной со всем предыдущим истории. С войной закончилось все. Впрочем, нет, не все – именно война привела его к ней. Мария-Грация даже пошатнулась на стуле, услышав, как он на своем «почти итальянском» говорил о войне в точности то, что всегда думала она: война – ненасытное огромное чудовище, поглощавшее города, острова, людей и отдавшее только одно – англичанина, благословением явившегося из моря. Война стала концом, но она же стала и началом.

Ей хотелось узнать, чем война была для него. Что он пережил, пока она разбавляла «кофе» из цикория водой, пока родители мучили ее своим молчанием, пока она рылась в земле, собирая улиток.

Он рассказал о тяжелой службе в Эль-Аламейне, о военном лагере в пустыне, где все ходили, щуря глаза, и все вокруг покрывал песок. О своих друзьях, без подробностей, потому что все они погибли. Джек Снейпс первым сообщил Роберту о том, что в десантную дивизию набирают людей из всех батальонов. Рапорт Роберта о переводе был удовлетворен, а Джеку отказали по зрению. Больше Роберт его не видел. Позже он узнал, что Джек умер от гангрены в Нормандии. Пол Додд, который прыгал с Робертом с планера не меньше пятидесяти раз, тоже родился на севере, в Ньюкасле. Они держались друг друга, пока шторм не поглотил Пола, но пощадил Роберта. Именно о Поле он думал большую часть времени, пока волны несли его в сторону Кастелламаре. Окруженный дымкой остров он принял за галлюцинацию, горячечный бред.

– Ты никогда не видела остров со стороны, – сказал он. – Но он выглядит странно, cara. Как видение. Как призрак, укрытый туманом.

– Это вода испаряется из-за жары, – объяснила девушка.

Она знала, что он имеет в виду: рыбацкие лодки, отплывшие подальше от берега, казались словно окутанными плотной дымкой. Но ее больше удивили другие его слова: «Ты никогда не видела остров со стороны». А ведь так и есть. Ни разу в жизни она не покидала остров – ну не считать же летние прогулки на лодке вокруг. Разве не странно, сказала девушка, что она, никогда не покидавшая крошечный остров, и он, кого война помотала по свету, должны были встретиться именно на этих берегах?

– Si, cara. Un miracolo lo era. Это и было чудо.

Ее слегка кольнуло, что он говорил об этом в прошедшем времени. Она отложила гирлянды из цветков бегонии и посмотрела вниз, на его волосы невозможного цвета соломы, его узкие плечи, по-прежнему немного ссутуленные, его очки. Очки! Уже несколько дней она пыталась понять, что изменилось на его лице. Вот оно. Не тень чего-то темного, не какая-та зловещая перемена, а всего лишь очки.

– Ты стал носить очки, – сказала она.

– Да, cara. Это все из-за чтения.

И снова ее захлестнула нежность. Она протянула руку и дотронулась до его волос, там, где дужка очков уходила за ухо. Этот жест не остался незамеченным, ведь ярко освещенный бар был как на ладони у всей площади. К утру весь остров уже судачил, что англичанин-то опять потихоньку охмуряет Марию-Грацию и ее сердечко тает.

VIII

Рассказав Марии-Грации о себе, Роберт захотел узнать все, что происходило с ней после его отъезда. Они сидели в комнатушке на чердаке, и он слушал историю Марии-Грации. Она позволила ему держать себя за руку и гладить ее. Теперь она понимала, что та девушка, которая влюбилась в него, юная девушка, едва освободившаяся от подростковых комплексов, превратилась в зрелую женщину. Она была хозяйкой бара, она заставила успокоиться призрак Пьерино и предложила создать Комитет модернизации. Но здесь возникала сложность. Какая жена получится из такой женщины? Такая, как Джулия Мартинелло, которая ходит с заколотыми в узел волосами, воркует над детской коляской, или как дочь вдовы Валерии, одна из тех девушек, что прежде, накрасив губы, крутились вокруг Роберта в баре, а теперь трет на доске белье едким мылом, стертыми до крови руками? Нет, Мария-Грация мечтала не об этом.

Но все же она любила его. Она призналась ему, что это стало ей понятно, когда он рассказал о своем детстве. Старые чувства вернулись, и она потеряла покой, прислушиваясь по ночам к звукам, доносившимся из его комнатушки на чердаке. Она не могла заснуть, оттого что бережно сохраняла в сердце каждый знакомый звук. Прятать эту любовь, оставаться хладнокровной было уже выше ее сил.

– Но в таком случае, – спросил он, – почему нам не пожениться?

– Нет. Еще не время.

– Я буду ждать, – сказал он. – Я подожду еще пять лет, если ты этого хочешь, – я буду спать здесь, наверху, буду почтительным и терпеливым, я подожду пять лет, чтобы вновь стать твоим возлюбленным.

– Но, caro, – игриво парировала Мария-Грация, – об этом я ничего не говорила.

Роберт посмотрел ей в глаза и понял, что она смеется – совсем как та юная и неуверенная в себе девушка, какой была когда-то. Она взяла его за руку, но что-то в прикосновении переменилось. И Роберт впервые позволил себе поцеловать ее. Не в губы, нет, он поцеловал коснувшуюся его руку.

Мария-Грация, едва ли сознавая, что делает, закрыла дверь на ключ и опустила жалюзи.

Это было их прежним сигналом к сиесте. И он, не до конца поняв намек, почтительно встал, глядя, как она расстегивает крючки на платье и по одной вынимает шпильки из волос. Но когда она наконец обняла его, он был ошеломлен. В горячке он одновременно пытался расстегнуть ремень, снять ботинки, развязать ленту, стягивавшую ее косы. Полураздетые они упали на вытертый плюш дивана, прикрывшись лишь парусиновым покрывалом от осенних сквозняков. Время сжалось, словно знойная дымка, и перестало иметь значение, – время, в котором они сейчас находились, могло быть первым днем в ее девичьей комнате или, напротив, вечером их глубокой старости через полвека. Он любил ее с восторгом, вдыхая запах ее волос, вспоминая забытый ритм. Сплетенные, они долго нежились в этом молчаливом счастье.

Одеваясь, Роберт спросил:

– И ты не хочешь за меня замуж? Ты уверена в этом?

– Ну а почему нам не быть любовниками, как прежде? В чем проблема?

Роберт надел очки и сконфуженно заморгал.

– Но как же все эти сплетни, cara?

– Их я переживу, – ответила Мария-Грация. – Бывало и похуже.

Без стеснения она вернулась в бар и обслуживала посетителей весь оставшийся день, время от времени встречаясь взглядом с Робертом. Ночью она позвала его в свою комнатку с видом на пальмы и только посмеивалась над его восторгом и излияниями любви.

– Я приму кольцо, – сказала она. – Я опять стану твоей возлюбленной. Я буду всегда любить тебя, как и любила. Все это я сделаю с радостью, caro mio. Но поженимся мы как-нибудь потом.

В последующие годы никто на Кастелламаре не усомнился в том, что она любит его, и, конечно, курсировали скандальные слухи о том, что они живут как муж и жена. Они управляли баром вдвоем, каждый вечер считая выручку в товарищеском согласии, как это делают люди, многие годы прожившие в браке. Но каждый раз, когда к ней приставали с вопросом, она давала один и тот же ответ: «Мы поженимся как-нибудь потом».

Это «потом» случилось весной 1953-го. Мария-Грация вернулась от вдовы Валерии, что жила в доме у церкви, заключив удачную сделку на дюжину бутылок limettacello для фестиваля, и обнаружила Роберта около радиоприемника, лицо его было мокрым от слез. Посетители бара похлопывали его по плечам, как это делают с потерявшими близкого человека или пьяными.

– Что произошло? – вскрикнула Мария-Грация, хватая его за руку. – Что случилось?

Бепе кивнул на приемник, вещавший на английском. От испуга она ничего не понимала. Слова казались ей незнакомыми, как это было с ней в юности.

Роберт вытер слезы и сжал ладони возлюбленной.

– Всех дезертиров помиловали, – прошептал он ей в ухо. – Дезертиров помиловали.

– Синьор Черчилль помиловал дезертиров, – подхватила Агата-рыбачка, – и синьор Роберт может ехать домой.

Тут Мария-Грация поняла, что тоже плачет, только не сразу сообразила, в чем причина ее слез.

– Ты хочешь уехать? – спросила она. – Ты опять уедешь?

– Нет, – ответил Роберт. – Нет, cara. Я обещаю, что никогда не покину это место.

– Ну и глупец, – сказала Агата-рыбачка, хотя подразумевала не это. – Но, Мария-Грация, даже я думаю, что тебе лучше выйти за бедного синьора Роберта поскорей.

Si, si, закивали картежники. Она ведь уже заставила его ждать почти четыре года, столько же, сколько ждала сама. Но мысль о замужестве повергла Марию-Грацию в отчаяние.

– Я не хочу становиться женой. Я не хочу стирать, убирать и готовить целыми днями, не хочу таскаться повсюду с детской коляской и отказаться от управления баром, которым моя семья владеет с конца первой войны. И кто позаботится о нем? Ты не замужем, Агата, потому что ты всегда заявляла, что замужество тебя убьет. А что, если я чувствую то же самое? Что тогда? Никто из вас об этом не думает. Если я выйду замуж, мне придется расстаться с баром.

– Тебя только это тревожит? – спросил Роберт, когда они лежали той ночью в ее спальне. Голова у него слегка кружилась. – В таком случае я буду и стирать, и готовить, и убирать. Я буду катать детскую коляску. А ты управляй баром, если хочешь. Я на все готов, Мария-Грация, лишь бы ты согласилась.

– Тогда, я думаю, нам стоит пожениться, – сказала она, безуспешно пытаясь скрыть радость, поскольку понимала, что он не шутит. – А то сплетен уже столько, что в одиночку их не вынести.

Марию-Грацию и англичанина поженил отец Игнацио, как и ее родителей. После венчания Роберт записал свое имя в потемневшей от времени приходской книге. Чтобы окончательно порвать с прежней жизнью, он взял фамилию жены: Роберт Эспозито.

И тогда впервые после войны на террасе «Дома на краю ночи» устроили танцы. Il conte, который обычно посещал все свадьбы, чтобы благословить новобрачных и выпить arancello, не явился. После отъезда Андреа его родители объявили траур. Жалюзи на вилле были опущены, фасад многие годы не перекрашивали, слугам было предписано приходить на работу каждый день в черном. Но ничто не могло омрачить празднество в «Доме на краю ночи». Марию-Грацию пришлось оттаскивать от стойки, где она разливала выпивку и принимала заказы; Роберт, истинный джентльмен, взволнованный и слегка пьяный, пытался ей помогать. Когда позже они кружились в танце, остров для Марии-Грации уменьшался до точки, как и весь прочий мир, она видела только мужчину, державшего ее в объятиях.

– Я рада, – прошептала она.

– Чему, cara?

– Тому, что вышла за тебя в конце концов.

Они все кружились и кружились под мелодии organetto в свете луны. И с ними вместе кружилась еще одна маленькая жизнь, которой суждено было стать следующим Эспозито.

Часть четвертая
Два брата
1954–1989

Жили-были два брата-рыбака. Оба были очень красивы и так похожи друг на друга, что никто не мог различить их, но оба были очень бедны. За целый день они поймали одну маленькую сардинку, которую и есть-то не стоило.

– Давай все же съедим ее, – сказал старший брат. – На пару укусов хватит.

– Нет, – ответил младший. – Давай пощадим малышку. Не стоит ее убивать.

Они отпустили рыбку, и она отплатила им. Они получили двух белых коней и два мешка золота, чтобы отправиться путешествовать по свету, а также баночку волшебной мази, способной залечить любые раны. Так как мазь было сложно разделить, старший брат, который был храбрей и сильней, отдал ее младшему, чтобы мазь защитила его от беды.

Братья разъехались в разные стороны. С младшим братом ничего не произошло. По крайней мере, ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Старший брат спас принцессу от морского змея, отрезав ему семь языков и отрубив семь голов. За свой подвиг он получил принцессу в невесты. Он спас долину от заклятья злого колдуна. Он опустился на дно океана на зачарованном корабле и поднял жемчуга. У него были длинные волосы, он женился на принцессе и больше не был похож на своего брата.

Не успокоившись, он решил разделаться с ведьмой, которая заколдовала целое государство и которую никто не мог победить. Он подъехал на коне к ее замку и стал угрожать отрубить ей голову. Но ведьма была коварной. Она набросила прядь своих волос ему на шею и взяла его в плен. «Теперь, – решила ведьма, – я сделаю его своим рабом, и он будет защищать меня от всех этих рыцарей, которые каждый день являются сюда, чтобы отрубить мне голову. А сама я буду сидеть и целыми днями лакомиться жареным мясом и сладостями».

Тем временем младший брат, затосковав, бродил по свету в поисках брата. Он ездил много лет, расспрашивая каждого встречного, не видели ли они мужчину на белом коне с таким же, как у него, лицом. Наконец он приехал в долину, где жила ведьма, и узнал про пленение брата.

– Настал момент, когда я должен спасти своего брата, – сказал младший брат.

По дороге он встретил старика, который спросил его, куда он направляется.

– Я еду освободить брата, которого заколдовала злая ведьма.

Старик подсказал ему, как победить ведьму. Так как ее сила была в волосах, он должен схватить ее за волосы и не отпускать, и так он сможет ее одолеть.

– Потом отруби ей голову, – сказал старик, – и освободи нас всех.

Молодой человек поскакал к ведьминому замку. Из ворот вышел грозный рыцарь с развевающимися волосами, он размахивал мечом и злобно кричал. Одним ударом младший брат отрубил ему голову. Потом, схватив ведьму за волосы, он пронзил ее своим мечом и убил.

Но когда заклятье спало, он увидел, что грозный рыцарь, которого он убил, раб ведьмы, кого-то ему напоминает. Он наклонился и узнал своего брата. И содеянное вызвало у него бесконечные рыдания.

И тут же он вспомнил про волшебную мазь. Он бросился к своему коню, а затем опустился подле обезглавленного брата и втер мазь в безжизненное тело, и страшная рана затянулась, и мертвец ожил. Братья обнялись, и младший брат попросил прощенья за страшное преступление, которое он совершил. Потом они вернулись во дворец к старшему брату и больше никогда, до конца своих дней, не разлучались.

Старая островная сказка, рассказанная мне вдовцом Маццу, похожая на сицилийскую сказку и, видимо, происходящая от нее. Впервые записана примерно в 1961 году.

Много лет спустя, когда оба повзрослели и каждый жил своей жизнью, Мария-Грация не могла припомнить, с чего началась их вражда.

Братья были, как это назвали английские двоюродные дедушка с бабушкой в своем сдержанном поздравительном письме, присланном после рождения второго внучатого племянника, «ирландскими близнецами». Они родились в течение одного года: Серджо – в январе 1954-го, а Джузеппино – в декабре. Появлению на свет Серджо предшествовали тяжелые сорокачасовые схватки. Около четырех часов утра вторых суток, когда ребенок выходил ногами вперед, измученная Мария-Грация вновь и вновь клялась Роберту, что больше детей у нее не будет.

Но в тот день, когда она везла Серджо из сиракузской больницы домой, кутаясь в шинель Роберта на сиденье парома Santa Maria della Luce, и муж нежно поглаживал ее измученное родами тело, она передумала.

– Нет, все же мы родим еще одного. Только надо спешить, иначе я передумаю.

Если это и встревожило Роберта, он виду не показал.

– Cara, мы сделаем так, как ты захочешь.

Еще до того, как Серджо мог самостоятельно сидеть и есть обычную пищу, посетители «Дома на краю ночи» получили повод обсуждать распухшие щиколотки Марии-Грации и ее внезапные отлучки из бара до туалета или помойного ведра.

– Этот твой англичанин не так прост, как кажется, – заявила Агата-рыбачка, пихнув Марию-Грацию в бок и вызвав хихиканье выпивох.

Но ничто не могло смутить Марию-Грацию.

– Да, местным мужчинам поучиться надо, – парировала она.

Рыбаки, сидевшие в углу, загоготали.

Джузеппино появился в срок, как и положено, головкой вперед. Схватки длились меньше часа. Впоследствии родственники и соседи не переставая указывали на разницу в родах, как будто в этом и крылась глубинная причина различия их характеров.

Первое, что сделал Серджо, когда второго младенца принесли домой, – подполз к люльке, подтянулся за прутья и заглянул внутрь.

– Ох, – растроганно воскликнула его бабушка Пина, – смотрите, он хочет поздороваться с братиком!

Но вместо этого Серджо заорал прямо в лицо младенцу и не переставал орать, пока Пина не унесла его прочь.

На радостях, что Мария-Грация согласилась выйти за него, Роберт пообещал, что будет сам заботиться о сыновьях, пока Мария-Грация станет управляться в баре.

Но присматривать за двумя мальчишками не под силу одному взрослому. Это суетливая и хлопотная работа, в которую вовлечены все имеющиеся родственники и которая лишает их всех сна. Детей нельзя было оставить одних и на минуту, и они быстро измотали обоих родителей. Как-то весной 1955 года в бар заглянула Кончетта. Мария-Грация спала за стойкой, а посетители сами наливали себе кофе и выпивку. Сон Марии-Грации прервали крики Роберта в ванной наверху. Он был на грани срыва, вымазанный в детских какашках и тальке, а в это время Серджо лупил Джузеппино кулачком по голове. Кончетта посмотрела на все это прищуренными глазами, потом присела, извлекла Серджо из лужи, вытерла грязную попу Джузеппино и протянула Роберту чистый платок.

– О, Кончетта! – расплакалась Мария-Грация, в ужасе наблюдавшая за бесчинством старшего. – Эти мальчишки ненавидят друг друга!

– Ничего, – сказала Кончетта тоном, который она переняла у Пины, – все образуется.

– Мы не справляемся, – вздохнула Мария-Грация. – Я не могу сосредоточиться в баре, Роберт не в состоянии один присматривать за ними обоими, а мои родители уже слишком старые.

И действительно, Амедео исполнилось восемьдесят, Пина была не многим моложе, ноги у нее отекали так, что она едва могла ковылять следом за детьми.

– Наше семейное дело прогорит, – сказала Мария-Грация. – А эти дети убьют друг друга еще до того, как им исполнится по десять лет.

– Да всего лишь подрались слегка, – заметила Кончетта. – Все дети дерутся. Я в детстве била все, что двигалось, – других детей, собак, ящериц. Твои братья, должно быть, тоже дрались, разве нет?

– Но не так, – всхлипнула Мария-Грация.

– Ну-ну, Мариуцца, – Роберт погладил ее по спине, – мы что-нибудь придумаем.

Безутешность матери повлияла даже на воинственность ее сыновей. Они перестали драться и уставились на нее одинаковыми опаловыми глазами из-под полуопущенных английских век. У Серджо были крупные черты лица, он походил то ли на лысого профессора, то ли на степенного дипломата из прошлого века. Джузеппино, напротив, был маленьким, юрким, с острым личиком, всегда настороже, всегда ищущий повод для стычки. Кончетта подхватила его, унесла за дверь, ловко надела на него подгузник и быстро угомонила.

Мария-Грация вдруг поняла, что с Кончеттой что-то не так. Плечи опущены, обычно улыбающееся лицо понуро. У девушки явно что-то стряслось.

На острове давно толковали про нее и ее отца, синьора Арканджело. Все знали, что Арканджело раздражала его непокорная младшая дочь. По мнению отца, Кончетта достигла уже того возраста, когда она должна носить длинные юбки и думать о замужестве, а вместо этого она носилась по острову с подростками из рыбацких семей, жгла костры и ныряла в море в обрезанных штанах. Эпилептические припадки остались в прошлом. Она больше не позволяла, чтобы над ней бормотали молитвы, и даже во время одного особо жаркого скандала, который слышал едва ли не весь остров, вышвырнула во двор четки и объявила себя безбожницей – как Агата-рыбачка.

Скандалы в семействе Арканджело продолжались от дня Богоявления и до Сретения. В праздничный вечер, во время особенно ожесточенной ссоры, Кончетта восстала против родителя. Она покинула лавку отца в разгар последнего зимнего проливного дождя и направилась с холщовой сумкой, в которой были все ее вещи, мимо покрытого тиной фонтана, через переулок, где жили Фаццоли, вверх по проходу с громким именем виа Кавур к дому своей двоюродной бабки Онофрии, куда прибыла в четверть первого ночи. За ней сквозь жалюзи наблюдал весь город, и каждый заметил красные полосы на тыльной стороне ее голых рук и синяк под глазом. Кончетта потом будет клясться, что следы те были стигматами, но любой дурак понимал, что когда на руках остаются такие красные следы, то между лопатками должно быть сплошное месиво от ударов ремня.

⇐ Предыдущая 35 36 37 38 394041 42 43 44 Следующая ⇒