Annotation 14 страница

– Может, и так, – сказал Бепе, – но деньги есть деньги, и пора Кастелламаре шагать в ногу со временем.

В следующую субботу Бепе и Агата отплыли на Сицилию с нарисованным плакатом, рекламировавшим исторические туры по «Древнему некрополю Кастелламаре». За сотню лир, или один доллар, туристов доставят на остров и перевезут на повозке, запряженной осликом, к прибрежным пещерам наблюдать за работой археологов. «Исторические бары!» – сулил плакат, амбициозно ставя все во множественное число. «Старые церкви! Алтари святой Агаты! Прогулки на осликах! Мороженое!» (Мороженого на острове не имелось, но имелась надежда, что приток туристов позволит «Дому на краю ночи» сделать первый взнос за автомат для мороженого к концу года.)

И гости потянулись на остров. Не то чтобы толпами, но кое-кто соблазнился бесхитростным плакатиком, романтической возможностью побывать на острове, затерянном посреди моря, и фантастической расцветкой паромной лодки Santa Maria della Luce. Обнаружив после долгого подъема на ослиной повозке, что в сердце острова есть бар, где подают кофе и печенье и где вещает радиостанция Би-би-си, туристы почувствовали себя участниками приключения, вполне безопасного, под боком у цивилизации – очень приятное сочетание. Кроме того, половину туристов составляли ученые люди, привлеченные предварительными исследованиями профессора Винчо, открывшего пещерный некрополь на острове, результаты которых были опубликованы в «Американском журнале археологии».

Среди гостей оказался и бывший ссыльный поэт Марио Ваццо. Получивший за последние годы известность, отмеченный литературными наградами, он тем не менее приехал без сопровождения и поднялся на холм к «Дому на краю ночи» пешком. Пина встала ему навстречу со своего места на террасе. Они узнали друг друга сразу. Марио поднялся по ступенькам и взял Пину за обе руки. Так они простояли долго.

Марио Ваццо рассказал им, что в конце войны потерял жену, но его сын выжил. Он теперь учится в Университете Турина на юриста. Глаза Марио горделиво блестели, когда он рассказывал о сыне. Марио привез сверток, который и вложил Пине в руки:

– Моя последняя книга. Вы увидите, что я все же нашел слова, чтобы рассказать о войне. Я собирался вернуться сюда и доставить эту книгу вам лично, но все откладывал. А потом увидел в газете статью о раскопках, и мне это показалось знаком. Наконец этот остров появился на карте мира.

Книга была названа просто: Odissea.

– Это эпическая поэма? – спросил Риццу, больше не насмехаясь над поэтом, после того как увидел напечатанные стихи и цену на обложке: одна тысяча лир.

– Да, – ответил Марио Ваццо, слегка склонив голову в знак согласия, – это современная версия «Одиссеи».

– Звучит довольно интересно, – признал Риццу. – Ну, если, конечно, там есть парочка сражений и вы оставили сцены с обнаженными девушками на скалах.

На острове все знали историю Одиссея так же хорошо, как и легенды острова. Пина читала ее в классе своим ученикам жаркими днями, открыв окна, чтобы морской прибой звучал музыкальным сопровождением.

Позже, когда они с поэтом остались на террасе вдвоем, Пина развернула упаковку и достала книгу. На обложке было написано, что Марио Ваццо выдвинут на две важные премии: «Багутта» и «Стрега». К своему стыду, Пина не слышала ни про одну из них. Были проданы десятки тысяч экземпляров Odissea. На первой стороне обложки была цитата профессора из Рима, который назвал книгу fenomeno nazionale[74].

– Эта история занимала меня, пока я был здесь, – сказал Марио Ваццо. – А когда уехал, она преследовала меня. Так что я ее пересказал. Фашистские охранники выведены в образе циклопов, а ссыльные – в образе греков, которые стремятся вернуться домой.

Устроившись на террасе, Пина читала, смакуя книгу как arancello. Поэт сидел рядом и дремал на солнышке. Пина подошла к чтению со всей серьезностью, делая пометки на полях карандашом, – истинный школьный учитель, так же она углублялась в чтение произведений Данте и Пиранделло. Закончив, она долго молчала, в глазах ее блестели слезы.

– Это гениально, – объявила она наконец.

На следующий день Амедео тоже прочитал книгу поэта, виновато перелистывая страницы, пока Пина водила гостя посмотреть на раскопки некрополя. Хороша, с неудовольствием признал Амедео. Может быть, даже гениальна, как сказала Пина. Он узнавал неприглядные постыдные эпизоды войны, изложенные в стилистике мифов, как и любимые им легенды острова. Избиение Пьерино превратилось в эпическую битву, а прибытие americani – в божественное избавление. Все очень умно.

Но одна глава беспокоила Амедео. В ней описывалось, как Одиссей, в образе которого предстал сам Марио Ваццо, как понял Амедео, влюбляется в местную женщину. В ночь «черной воды и сонма звезд» эти два персонажа занимаются любовью в пещерах на берегу моря, «катаясь среди черепов в стенах города мертвых». Не о пещерах ли Кастелламаре идет речь? Амедео чувствовал, что описание было образным, но одновременно реалистичным почти до непристойности. Это заставило его вспомнить со стыдом свои собственные похождения с Кармелой. Здесь же читались все приметы места: кости, впивающиеся в спину, песок в волосах, холодная вода, которая сочится под сплетенными телами и заставляет кожу покрываться мурашками. А с кем из здешних женщин был Марио Ваццо знаком, кроме Пины? Пина давала ему работу, защищала его, собирала клочки бумаги с его стихами и хранила перевязанную веревочкой стопку в ящичке ночного столика. Амедео видел пожелтевшие бумажные салфетки своими глазами не больше шести месяцев назад, удивившись, что она все еще бережет их. Пина никогда не вспоминала о Марио Ваццо после отъезда поэта с острова. Тогда салфетки вызвали у Амедео легкое недоумение, но сейчас – тревогу.

И то, как жена приветствовала бывшего ссыльного, – без слов… Сомнение прокралось в душу Амедео, слишком абсурдное, чтобы выразить словами, но и не настолько нелепое, чтобы отмахнуться от него. Он наблюдал, как автор Odissea ест фасоль и sarde за ужином, и его сердце рвалось на части от одного предположения, что этот человек и Пина занимались чем-то постыдным в пещерах у моря. Были ли у них отношения? Странно, если через столько лет после его провинности с Кармелой жена отомстила ему. По острову ходили туманные слухи о том, что их двоих видели на утесе над пещерами. И действительно, Пина стала приходить домой в неурочное время, после долгих прогулок по острову, с растрепанными волосами. Амедео слышал, как по ночам она о чем-то разговаривает с Марией-Грацией в комнате наверху, явно поверяя дочери какие-то тайны. Ее голос звучал то тише, то громче, как моторная лодка, но он не мог ничего понять, хоть и прижимал ухо к двери изо всех сил.

Многие на острове очень оживились, наблюдая такой поворот событий, и назвали это поэтическим возмездием.

Не зная, как ему быть, Амедео молчал.

И он обрадовался, когда поэт все же отбыл домой. Он спрятал Odissea в ящик из-под кампари на чердаке, притворившись перед Пиной, что не знает, куда книга подевалась. Невозмутимо и без каких-либо внешних проявлений чувства вины Пина просто села на паром Бепе и привезла новый экземпляр из книжного магазина в Сиракузе.

В конце лета в ратуше было созвано собрание, чтобы обсудить результаты археологических раскопок. Зал был заполнен, как церковь во время мессы на День святой Агаты, поскольку каждый хотел узнать, какое объяснение будет дано проклятью плача. Хотя никто за всю жизнь сам не слышал рыданий, но у всех был кто-то – тетя тети или кузен кузена, – кто слышал и торжественно клялся, что все это чистая правда, кто чуть не лишился рассудка и не мог спать из-за этого ужаса. Может быть, иностранцы прольют свет на эту тайну?

Амедео держал наготове свой красный блокнот, чтобы записать новую историю. Возбужденный Риццу занял место в первом ряду. Начало собрания пришлось отложить на целый час, потому что люди все шли и шли: рыбаки в своих шерстяных штанах и заляпанных фуфайках, лавочники в белых фартуках, крестьяне с лицами, запорошенными пылью полей и оттого напоминавшими маски смерти. Бепе приостановил работу своей переправы, чтобы присутствовать на собрании, но все же опоздал на двадцать пять минут. За ним явилась Агата-рыбачка, одетая в засаленные штаны и мужскую шляпу borsalino. Подходили еще люди. Кончетта, с растрепанными волосами, сбежала от отца с матерью и пробралась по рядам, чтобы сесть рядом с Марией-Грацией. Две вдовы из Комитета святой Агаты, которые утверждали, что их возмущают раскопки и все эти разговоры про проклятье плача, попытались проникнуть на собрание незамеченными. Члены городского совета явились все вместе, во главе с напыщенным Арканджело. Люди продолжали идти, пока не осталось больше свободных скамей, все, кто мог, сдвинулись потесней, всех молодых согнали, чтобы уступить место тем, кто постарше, но попытки освободить место насильно так и не прекратились.

Подобное пренебрежение назначенным временем раздражало северян. В конце концов двери были закрыты и женщина-археолог встала, собираясь выступить. Это была немка с шапкой седых кудрявых волос и голыми руками. Она говорила, а профессор Винчо переводил.

– Прибрежные пещеры, – услышали жители острова, – являются катакомбами, некрополем с более чем сотней захоронений. Малые захоронения – семейные, в каждом от двух до семи тел. Три захоронения побольше изначально были вырубленными в скале жилищами, которые позже использовали как место для погребения. Самые первые захоронения относятся к доисторическим временам, самые большие – к эпохе Византийской империи. Несколько пещер естественного происхождения, но основная часть – это рукотворный некрополь. И это великое и очень важное открытие.

Затем профессор Винчо добавил уже от себя:

– Помимо раскопок в Панталике, это единственный подобный некрополь, известный на территории Средиземноморья. Мы обнаружили несколько предметов, которые будут выставлены в крупнейших музеях Милана и Рима, что, как мы надеемся, привлечет исследователей, а также желающих посетить ваш остров, конечно.

Тут археолог из Германии кивнула, ее помощница в перчатках выступила вперед и продемонстрировала сначала ржавый нож, затем бесформенное нечто, оказавшееся заколкой для волос, настолько окислившейся и заросшей ракушками, что ее было не опознать, а также несколько осколков стекла. Жители острова глазели на них как на святые реликвии. В конце концов Бепе вопросил:

– А сколько туристов приедет?

И следом подал голос старик Риццу:

– Но что же насчет проклятья плача?

– Отвечу на первый вопрос, – сказал профессор Винчо. – Нам еще не вполне ясно, насколько важно наше открытие. Но как только мы представим наш второй, более детальный доклад на конференции в Гейдельберге в ноябре, я рассчитываю на продолжение раскопок силами более представительной команды.

Агата-рыбачка повторила вопрос Риццу:

– Так что же насчет проклятья плача?

Профессор глянул на археолога из Германии, но та, слегка качнув седыми кудрями, вновь переадресовала вопрос ему. Профессор поднялся и облизал губы.

– Мы полагаем, что разрешили эту загадку. Порода, из которой состоят пещеры, пористая, проницаемая. – Обращенные к нему лица оставались уважительно пустыми. Профессор подбирал слова литературного итальянского языка, чтобы быть понятым жителями острова, так как единственный диалект, на котором он говорил, был его родной болонский. – Камни сквозь тысячи маленьких отверстий пропускают воду и воздух. Когда я впервые попал в пещеру, я почувствовал сквозняк. Это довольно странно – сквозняк под землей.

По залу прокатился ропот. Да, все, кто побывал в пещерах, ощущали странный сквозняк.

– Находясь близко к воде, порода эродировала еще до появления в пещерах первых захоронений, – продолжал профессор Винчо. – Сильно разрушилась то есть. Это характерно для естественной части некрополя. Византийские поселенцы, должно быть, вырубили искусственные камеры. Но за столетия, прошедшие с тех пор, эрозия продолжалась и возникли туннели и расщелины, соединяющие камеры захоронений. Бесчисленные мельчайшие промоины. Вы наверняка знаете, что даже если углубиться в пещеры, воздух там свежий. Не так ли?

Кое-кто закивал. Но жители острова всегда считали, что этот феномен – часть чуда, связанного с пещерами.

– Когда ветер дует под определенным углом, – продолжал профессор, – происходит любопытный феномен. Воздух проходит сквозь узкие камеры в стенах пещер и создает этот странный воющий звук. Возможно, этот феномен был известен доисторическим поселенцам, поэтому они и выбрали пещеры для захоронений. Подходящее место для оплакивания мертвых.

– А как же дома? – спросил кто-то. – Камни, из которых строили дома, тоже плачут. А эти камни выкопали из земли и использовали для строительства. Все это знают.

Но тут возникли сомнения. Несколько человек шепотом высказали свое недоверие.

– Не знаю, – произнес Маццу. – Мы достраивали ферму лет десять назад, и я не помню, чтобы хоть один камень рыдал.

– А как же дом синьора доктора? – спросила Агата-рыбачка. – Этот дом дольше всех других издавал рыдания. Кто их слышал? Должен же быть кто-то, кто их слышал?

Но никто не выступил. Одним рассказывали о рыданиях, исходивших от «Дома на краю ночи» во времена тяжких испытаний. Другие вроде бы что-то замечали сами, уходя из бара в штормовую ночь еще в те дни, когда им владел брат Риццу. Но никто не мог поклясться, что явственно различал плач камней.

– Есть одна необычная догадка, касательно этих пещер, – сказал профессор Винчо. – Мы полагаем, что поселенцы захоранивали там своих умерших не последовательно, одного за другим, на протяжении многих лет, а всех сразу, в течение месяцев или лет, но никак не столетий. Захоронения как-то странно похожи, и тела клали одновременно. По крайней мере, нет никаких признаков того, что могилы вскрывали, чтобы захоронить новые тела, как это обычно делается в некрополях. Например, в Панталике. В пещерах более крупного размера, судя по расположению нетронутых останков, мы можем сказать, что они были захоронены все одновременно. Возможно, произошел какой-то кризис – та же чума. Или это была какая-то трагедия. Естественно, что после этого жители стали считать остров местом печальным, меланхоличным, даже проклятым. Здесь могут крыться истоки легенды.

Присутствующие беспомощно глядели на il dottore, собирателя фольклора. Но обнаружили, что он явно согласен с каждым словом профессора.

После объявления результатов археологических раскопок мнения жителей Кастелламаре разделились. Для тех, кто всегда верил в проклятье плача, беспристрастное и рациональное объяснение археологов стало личным оскорблением.

– За этим стоит больше, чем они говорят, – настаивал Риццу. – Не все так просто. Я не могу не признать, что я разочарован. Катакомбы. Дырки в стенах. Ну что за глупости! Проклятье плача – это вам не просто фокус-покус. Это не просто ветер дует в дырки, как какой-то пердеж!

– Да какая разница? – заметила Кончетта, сидя за стойкой бара рядом с Марией-Грацией и раскладывая ложкой горячий шоколад по чашкам. – Я никогда не боялась этих глупых пещер. Если люди приедут глазеть на разбитые стекляшки и гнилые заколки, да еще заплатят за это деньги, тогда я лично только рада, что больше нет никакого проклятья плача.

Бар, в котором столовались археологи и развлекались гости острова, уже зарабатывал неплохие деньги – достаточные, чтобы сделать первый взнос за аппарат для мороженого. И Мария-Грация продолжала откладывать по нескольку lire в бутылку под кроватью.

Бепе склонялся к тому, чтобы разделить мнение Кончетты.

– Я тоже рад, – сказал он. – Проклятье плача – это нехорошо для туризма, разве нет? Так что даже к лучшему, что его больше не существует.

– Нет, существует! – упрямо твердил Риццу. – Проклятье плача существует! И ничего не изменится оттого, что они говорят, будто его нет, – эти приезжие со своими заумными учеными речами, со своими зубочистками и щеточками!

– И все равно это прекрасная история, – сказал Амедео. – Правдива она или нет.

Риццу с таким осуждением фыркнул, что облился кофе.

Синьор Риццу, которому уже было за девяносто, в добром здравии прожил еще четыре-пять лет, но так и не принял новость. Разгадку тайны пещер он до самого конца считал личным оскорблением.

В то лето, когда появились археологи, призраки прошлого особенно сильно донимали Флавио, и он окончательно утвердился в своем желании покинуть остров.

– Эти берега меня больше не удержат, – шептал он, занимаясь делами в баре.

Если Пина слышала его, то тут же начинала плакать, для нее эти слова звучали обещанием свести счеты с жизнью. Марию-Грацию все больше возмущала несправедливость, что выпала на долю ее брата.

Наутро после собрания в ратуше Флавио пришел домой с ног до головы облепленный лепестками опунции. Он весь дрожал, во взгляде сквозило безумие. Он отказался рассказать, что с ним случилось, как и на следующий день, вернувшись с подбитым глазом, отказался сообщить, кто это сделал, как и еще через день не рассказал, кто разодрал ему сзади штаны рыболовным крючком. Мария-Грация, обмывая ему лицо, обрабатывая ссадины каламиновым раствором, яростно возмущалась.

– Кто-то пытается выжить его с острова, – сказала она матери. – Кто-то намеренно сводит его с ума. И я выясню, кто.

После фестиваля пошли слухи, что призрак Пьерино опять раскапывал свою могилу прозрачными зелеными руками.

Утром Мария-Грация бар не открыла, когда же около пяти пополудни Флавио проснулся, позвала его на кухню. Она выпроводила родителей, потому что мать начинала плакать, как только дело касалось болезни Флавио, а отец ерзал на стуле и бормотал что-то нечленораздельное. Усадив брата за стол, девушка потребовала, чтобы он рассказал ей правду о том, что произошло в ночь избиения Пьерино.

Флавио сидел, уперев локти в стол и поддерживая опущенную голову ладонями. Вид у него был мученический. Мария-Грация невозмутимо откидывая на дуршлаг melanzane[75], ждала, пока брат сам заговорит. В открытое окно веяло прохладой. На ферме Тераццу несколько раз гавкнула овчарка.

– Я ничего не сделал, – сказал наконец Флавио. – Мама и папа думают, что я сумасшедший. Но это не так. Я видел его, зеленого призрака. Я видел его в пещерах у моря, он нес ловушку с омарами, весь покрытый зеленым моторным маслом. Даже он считает, что это сделал я. Но я ничего не делал.

– Расскажи, как все было, caro, – сказала Мария-Грация.

Флавио долго молчал, разглядывая узоры на плитке под ногами. Затем сказал:

– В тот вечер было собрание Balilla, но меня отпустили домой рано. Ты помнишь. Я тогда кашлял.

– Да, я помню.

– Намечалась ночная вылазка. Мы не должны были никому об этом говорить. Потом профессор Каллейя сказал, что я не буду в ней участвовать. Я ушел расстроенный из-за того, что меня не взяли. Домой пошел длинным путем, мимо опунций. Ты же знаешь эту козью тропинку, через заросли…

– Да.

– Это все, что я могу тебе рассказать. Профессор Каллейя отпустил меня полдесятого. Я пришел домой. Никого не встретил. Не успел опомниться, как все обвиняют меня в том, что я избил Пьерино, что я ушел в девять часов с собрания, что у меня было время украсть кнут, выследить Пьерино до дома и избить его. Все это сплошная ложь.

Мария-Грация отложила баклажаны. Стерев с ладоней соль, она положила руки на плечи Флавио.

– Так скажи правду. Расскажи всем на острове. Ты в этом не участвовал. Ты должен всем об этом рассказать.

– Кто мне поверит в этом городе соглядатаев и сплетников? Нет, нет смысла. У них уже сложилось определенное мнение обо мне.

Мария-Грация решила нанести визит Арканджело.

Бакалейная лавка находилась в стороне от главной улицы. Внутри было прохладно, пахло деревом, отполированные полки и прилавки не менялись с девятнадцатого века. Мария-Грация стояла перед дородным синьором Арканджело, и ее взгляд скользил по полкам, на которых стояли коробки с пастой, консервированные овощи и бутылки с вином, привезенные с материка, а также банки с анчоусами; огромные покрытые белым налетом окорока prosciutto[76] свисали с потолка, точно дубины; сыры потели на прилавке, каждая головка гнездилась, как на троне, в промасленном квадрате бумаги. Собравшись наконец с духом, девушка спросила:

– Синьор Арканджело, что вам известно об избиении Пьерино?

Бакалейщик в праведном гневе восстал из-за прилавка, словно морское чудовище, и изгнал ее из лавки.

– Не вашему семейству, Эспозито, говорить об этом! – гремел он вслед. – Тебе повезло, что я не достал свой ремень и не отделал тебя, puttana troia![77]

С профессором Каллейей ей повезло не больше. При ее приближении старый профессор, сидевший на деревянном стуле около дома, поспешно скрылся за дверью и закрыл жалюзи.

Тем временем посетители бара, прознавшие про то, что задумала Мария-Грация, пришли в негодование.

– Чего ради эта девчонка копается в фашистском прошлом? – вопрошали картежники.

– Пьерино умер, и лучше не ворошить старую историю, – увещевали рыбаки, дружившие с покойным.

А некоторые местные были настолько возмущены тем, что «девка Эспозито невесть что разнюхивает», как назвала это вдова Валерия, что объявили бару бойкот. Только Бепе был солидарен с ней.

– Кто-то должен пролить свет на эту историю, – бормотал он, сидя за стойкой. – Если тебе не удастся, синьорина Мария-Грация, я сам этим займусь. Он был моим другом, и кто-то убил его. Пора уже узнать правду и наказать виновных. Ведь поэтому его призрак и болтается тут. Я с тобой согласен.

Первой нарушила молчание двадцативосьмилетняя Санта-Мария, младшая дочь Пьерино. Однажды воскресным утром после мессы она испуганно поманила Марию-Грацию.

– Я слышала, что ты расспрашиваешь о том, что случилось с моим папой, – тихо говорила она, ведя Марию-Грацию в свой дом, вдоль стены которого выстроились горшки с перезревшим базиликом. – Я могу кое-что рассказать, совсем немного. Но, может быть, это пригодится, кто знает?

В обветшавшей гостиной, где когда-то вдовы молились за здоровье Марии-Грации, в углу все еще стояло кресло старого рыбака. Бархатная обивка сиденья-сердца истерлась за годы, которые парализованный рыбак провел в нем, – кресло он покидал лишь по нужде, да чтобы перебраться в постель, и еще один раз – в могилу. Санта-Мария отослала свою мать Агату, дочь булочника, за вчерашней cassata[78], которую старушка торжественно подала Марии-Грации. Дом Пьерино опустел. Несчастье, случившееся с отцом, заставило старших детей после войны уехать в Америку и Англию, Швейцарию и Германию, и на острове из большой некогда семьи остались лишь Санта-Мария да ее мать Агата. А теперь дом лишился и мужа Санта-Марии, однажды он не вернулся с моря, оставив жену одну, даже без детей. Вокруг дома больше не развевались простыни на веревках, вдовы из Комитета святой Агаты, сочтя гостиную Агаты слишком угрюмой даже для их строгих вкусов, перенесли свои собрания в другое место. Иногда заходила Пина с гостинцами из бара, ведь Пьерино доводился ей пусть дальней, но родней. В остальное время в прохладной гостиной стояла мертвая тишина.

– Синьорина Эспозито, я очень хорошо помню ночь, когда избили папу, – сказала Санта-Мария.

Старая Агата закрыла лицо фартуком.

– Мама, ступай-ка вниз, – мягко попросила молодая женщина. – Нам надо обсудить кое-что важное с синьориной Марией-Грацией.

Старушка подчинилась. Санта-Мария наклонилась вперед и произнесла шепотом:

– Я не верю, что это был твой брат.

У Марии-Грации даже голова закружилась от облегчения.

– То есть ты думаешь… ты думаешь, что Флавио не виноват…

– Не думаю, а уверена.

Мария-Грация попыталась проглотить кусочек cassata, но он прилип к высохшему небу.

– Продолжай, – попросила она. – Расскажи все, что тебе известно.

– В тот вечер мы с мамой были на кухне. Ощипывали кур и солили melanzane для следующего дня, мы ждали папу. Дома еще был мой старший брат Марко, он в тот день выходил в море с папой, но вернулся раньше. Марко сказал, что папа придет поздно. Они поймали особенно большого тунца, и папа остался у tonnara отмечать с другими рыбаками, как он обычно это делал. Нет-нет, он не был пьяницей, упокой Господь его душу.

И снова у Марии-Грации кусок застрял в горле.

– Ну вот, – продолжала Санта-Мария. – Мы услышали, что кто-то скребется под дверью. Было уже поздно – девять или десять часов, – и мама решила, что это бродячие собаки затеяли возню. Она поднялась наверх за ковровой выбивалкой. Она всегда опасалась, что они заразят нас бешенством, после того как в 1909 году на материке покусали моего дядю Нунциато и он умер. Но это были не бродячие собаки. Это был бедный папа. Он пытался подняться на ноги, цеплялся за стены. Мы открыли дверь, и он ввалился внутрь. Его избили, он был весь в крови. И я слышала, как кто-то убегает. Топот был тяжелый. Совсем не детский. Среди убегавших точно был взрослый.

– А еще что-нибудь помнишь?

Санта-Мария покачала головой и заплакала:

– Бедный папа. Бедный мой папа. После того дня он так и не заговорил, так больше и не вышел в море.

Мария-Грация с трудом впихнула в себя пирог. Посидев еще немного, она попрощалась и покинула гостиную, в которой навсегда поселилась скорбь.

Когда она вернулась домой, в баре царило возбуждение. Люди снова видели, как призрак Пьерино бродил по скалам на побережье. Арканджело грозился подать на Эспозито в суд за оговор. Словом, остров бурлил.

– Будь осторожна, – посоветовал Амедео дочери. – У тебя решимость твоей матери, но ей не всегда это шло на пользу, Мариуцца.

Однако жажда справедливости уже завладела Марией-Грацией, и ее было не остановить.

Следующим утром, еще до рассвета, у «Дома на краю ночи» появился Андреа д’Исанту.

Он подъехал к бару на автомобиле своей матери, и, когда Мария-Грация спустилась, чтобы открыть бар, он ждал снаружи. Страшно похудевший, в старомодном английском костюме, Андреа походил на привидение.

– Salve, синьор д’Исанту, – сказала девушка.

Не вылезая из машины, Андреа д’Исанту произнес:

– Я держался подальше, не так ли?

– Si, синьор д’Исанту.

– Пока ты думала, пока принимала решение. Ты сказала – шесть месяцев. Прошло восемь.

– Si, синьор д’Исанту.

– Когда же я получу ответ? Я не могу спать, Мария-Грация. Я не могу есть.

В своем стремлении установить истину Мария-Грация сейчас была не в состоянии думать больше ни о чем. Даже о замужестве.

– Когда раскроется правда о Пьерино, – ответила она. – Тогда я подумаю о замужестве. Но не раньше.

Она видела, что Андреа осунулся и выглядит почти стариком. Сердце у нее сжалось, но менять свое решение она не стала.

– Когда раскроется правда о Пьерино, – повторила Мария-Грация, смущенная тем, насколько стремительно пролетели полгода.

Но Андреа ее обещание, похоже, устроило. Он слегка кивнул, развернул машину и уехал с площади.

Тем же вечером сын il conte признался в нападении на рыбака Пьерино.

Престарелые картежники собрались в баре раньше обычного. Они пребывали в сильнейшем волнении, поскольку вдовы из Комитета святой Агаты успели им все рассказать. Днем авто графа подъехало к церкви, Андреа д’Исанту был в машине один. По всем меркам закоренелый безбожник, он тем не менее снял шляпу, войдя в церковь. Потом зашел в исповедальню и потребовал отца Игнацио. Старухи как раз начищали статую святой и раскладывали свечи для пожертвований, так что они отчетливо слышали, как Андреа сказал отцу Игнацио, сидевшему за пурпурной занавеской: «Я признаюсь Господу Всемогущему и вам, padre, что я согрешил. Я не исповедовался четырнадцать лет. С тех пор я совершил один смертный грех и несколько поменьше. Но я хочу говорить о смертном грехе».

Вдовы, едва ли испытывая муки совести, бросили статую и предались греху подслушивания. К тому моменту, когда церковный колокол прозвонил «Ангелус», весь остров знал, что это Андреа д’Исанту избил рыбака.

И вот теперь дискуссии в баре грозили перерасти в гражданскую войну.

– Я в это не верю! – кричала Валерия. – Он покрывает своего дружка, вот и все. Уж больно он и Флавио Эспозито сдружились после войны.

– Ерунда! – вопил Бепе. – Почему ты не веришь, что это д’Исанту? Вы что, не помните, как fascisti с ним носились? Как с героем! Прочили ему большую карьеру на материке. Они знали, поверьте мне. Теперь мне все ясно.

– И что же, – наступала Валерия, – Флавио Эспозито ни в чем не виноват?

– А я знала, – объявила Агата-рыбачка. – Я знала, что молодой Флавио тут ни при чем.

Мария-Грация же была возмущена поступком Андреа.

В кладовке бара она с жаром призналась своей юной наперснице Кончетте:

– Андреа сделал это только для того, чтобы добиться от меня ответа. И если он думает, что я теперь выйду за него, то сильно ошибается, глупец!

– Вот именно, – поддакнула Кончетта невозмутимо посасывая arancino. – Ты ждешь синьора Роберта и за него выйдешь. У синьора il figlio del conte надежды нет.

Но, так или иначе, дело было сделано. К тому времени, когда день склонился к вечеру, жители Кастелламаре поверили в вину Андреа д’Исанту.

Объятые праведным гневом поборники справедливости штурмовали ворота графской виллы и требовали явить убийцу народу.

Но Андреа д’Исанту добавить было нечего. А его отец отказался принимать посетителей. Возмущенные жители острова потребовали, чтобы Андреа д’Исанту отдали под суд, чтобы он полз на коленях к могиле рыбака и вымаливал прощения у зеленого призрака, чтобы он, как Одиссей, покинул остров навсегда. По мере наступления ночи их требования становились все более нелепыми. Может, заставить его проползти по всему острову на коленях за статуей святой Агаты? – предложили вдовы. Может, пристрелить его? – гремел Бепе.

⇐ Предыдущая 33 34 35 36 373839 40 41 42 Следующая ⇒