Должно быть стыдно умирать миллионером'^. 2 страница

Индивидуалистические идеи, столь ненавистные фашистской Италии, основаны на взглядах великого итальянца, до сих пор составлявшего славу этой страны, - Чезаре Беккариа, первого мыслителя, выступившего за отмену смертной казни (Dei delliti e delle репе, § 16). Он доказывал несовместимость смертной казни с индивидуалистическими взглядами на государство, исходя из теории общественного договора. С его точки зрения, смертная казнь противоречит общественному договору, так как жизнь - неотъемлемое правовое благо; самоубийство -предосудительно и недостойно, потому право на самоубийство, воплощенное в смертной казни в общественном договоре, также проти-

Философия права

воречит добрым нравам, и соответственно - ничтожно⁰³²'. Убедительной эта аргументация была бы лишь в том случае, если бы согласно теории общественного договора смертная казнь зависила бы от того, что она была бы действительно, а не мысленно желаемой преступником, то есть если он разумом не мог не хотеть ее, если она продиктована его собственными интересами. В той мере, в какой распоряжение собственной жизнью признается лишь как образ в интересах собственной смерти, недопустимость смертной казни не может более служить аргументом. И вопрос о правомерности смертной казни не может более звучать: было ли дозволено (durfte) преступнику, но лишь так: мог ли преступник согласиться на смертную казнь?

Противник Беккариа Руссо совершает ту же самую ошибку в своих рассуждениях. Руссо признает правомерность согласия на смертную казнь в общественном договоре лишь для крайнего случая - убийства, потому что согласие дается не на смерть, а на вполне отдаленную опасность смерти и потому что отнюдь не безнравственно подчинять себя угрозе смерти во имя сохранения жизни: «...чтобы не стать жертвой убийцы, человек соглашается умереть в том случае, если сам должен стать убийцей. Согласно этому договору, далекие от права распоряжаться собственной жизнью люди думают лишь о том, чтобы ее обезопасить; и не следует предполагать, что кто-либо из договаривающихся при этом заранее решил дать себя повесить». (Об общественном договоре. И, 5). Для Руссо становится возможным сконструировать фикцию согласия убийцы на смертную казнь, которое он переносит на тот момент, когда он еще и не думал стать убийцей. И разве из сказанного не следует, что Руссо превращает договор, создающий государство, в фиксированный во времени, а потому и исторический факт и одновременно непроизвольно возвращается к столь решительно отвергнутой им в начале «общественного договора» историчности договорной теории. Если договор, лежащий в основе государства, считают фикцией, то этот договор следует мыслить не как заключенный единожды и вне времени, а как вновь и вновь заключаемый каждое мгновение. Справедливое государство, всякий раз предпринимая иное свое действие, должно задаваться вопросом, явилось ли оно результатом согласия всех участников договора даже в момент, когда убийца кладет голову на плаху. И лишь в том случае смертная казнь в договорной тео-

(1321 французский писатель Сенанкур выводит право но убийство из проба государства распоряжаться жизнью и смертью индивида (Беккариа приводит диаметрально противоположный аргумент: тот, кто может передать государству право на свою жизнь, должен сперва сам иметь право на собственную жизнь). G. Brandes. Lin. des 19 Jh. 1-1882, S. 71 ff.

§ 23. Смертная казнь

рии была бы оправдана, если бы можно было доказать, что даже в этот момент (т.е. в момент казни) мыслимо согласие преступника на смерть.

К этому крайнему доводу прибегает Кант против «софистики и крючкотворства» Беккариа¹. Здесь он с помощью характерного для его образа мышления приема трансформирует все то, что у Руссо является как временные отношения, в трансцедентальное. Место якобы данного некогда преступником согласия на смертную казнь занимает вневременное решение его разума о ее необходимости. Мыслится не реальный участник общественного договора с его реальной волей - все время подчеркивается, что в договорной теории под желаемым имеется в виду только то, что с точки зрения здравомыслия не может не желаться, а приписываемый эмпирическому (реальному) индивиду разум. «...Если я ставлю уголовный закон против себя как преступника, то именно чистый разум во мне, устанавливающий правовые законы (homo noumenon), подчиняет меня карательному закону как лицо, способное на преступление, стало быть, как другое лицо (homo phaenomenon), вместе со всеми остальными членами гражданского союза». Правда, не эмпирическая (реальная) воля, но «собственное решение преступника, на которое необходимо считать способным его разум» одобряет, по мнению Канта, смертную казнь также и в момент ее совершения.

Но индивида нельзя мыслить согласным на смертную казнь также и в том случае, если его рассматривают не в его реальной действительности, а как порождение разума². Доказательство согласия собственного разума, заинтересованности собственного разума, заинтересованности преступника в собственном осуждении можно было бы привести и в пользу любого наказания, оставляющего преступнику жизнь, пусть даже в жалком виде: так, пожизненное заключение сохраняет за осужденным целый ряд правовых благ, защищенных его собственным осуждением и тем самым устрашающим воздействием на других. Смертная же казнь не может ни в коем случае служить интересам преступника, так как уничтожает сам предмет этих интересов''"'. Смерт-

""' Но как быть с предположением, что смерть не уничтожает этот предмет, то есть что человек бессмертен? Тогда остается только задуматься об интересах, которым его смерть оказала бы добрую услугу: например, о погашении долгов, что позволило бы ему «чистым» приобщиться к вечной жизни. Но и тогда речь не шла бы об интересах, подлежащих ответственности государства. Эти соображения были высказаны в: L.V. Weber, Selbsmord als Mordmotiv, Aschbgs. Monschr. Bd 18.

¹ Kant I. Metaphisik der Sitten, 1907, S. 163 ff.

² Против: Nebon. Die Rechtswissenschaft ohne Recht. 1917, S. 135 ff.

Философия права

ную казнь следует, как и Беккариа, отвергнуть и с точки зрения договорной теории. Но не потому, что преступнику нельзя позволить на нее согласиться, а потому, что сам преступник, как разумное существо, не может на нее согласиться ввиду его абсолютной незаинтересованности в подобной экзекуции. Смертная казнь противоречит основной идее индивидуалистических воззрений на государство, которую Штам-млер сформулировал следующим образом: «Любое правовое требование может существовать лишь в том смысле, что обязанному своя рубашка ближе к телу»³.

Но не заходит ли договорная теория слишком далеко, отказывая своей аргументацией государству в праве требовать от участников договора жертвовать своей жизнью, например, на войне? Ни в коем случае! Рисковать собственной жизнью может оказаться необходимым не только в собственных интересах, но и в интересах выживших. Государство, как правило, даже во время войн не имеет обыкновения требовать, чтобы граждане жертвовали своими жизнями, шли на верную смерть. В подобных случаях действует лозунг: «Добровольцы, вперед!». Добровольно жертвовать жизнью за идею - не противоречит и индивидуализму. Это означает воплощение ценности жизни в самопожертвовании. Это воплощение посредством самопожертвования может, правда, реализоваться также и в смертной казни, если виновный воспринимает свое наказание как искупление. Но даже в этом случае остается понятийное различие между вынесенным смертным приговором и добровольно взятым на себя искуплением⁴.

Более весомо другое возражение против индивидуалистической аргументации, отвергающей смертную казнь. Его приводит Бисмарк в одной из своих речей: допустимость убийства при самообороне: власть, как и индивид, наделяется в превентивных целях правом на убийство нападающего, причем не обязательно с намерением убить: почему в нем должно быть отказано в случае отражения агрессии со стороны изобличенного убийцы? Уже Беккариа обратил внимание на это возражение⁵. Он признает право на убийство человека, если «оно действительно служит единственным средством удержать других людей от совершения преступления». И при этом считает, что «в случае открытого мятежа, волнений или беспорядков они могут подавляться по-

³ В том же смысле см. Mess. Nietzsche als Gesetzgeber. 1930, S. 70 f.

⁴ В смертной казни также есть свои психологические особенности по сравне
нию со столь же безнадежным в своей неизбежности наказанием, как пожиз
ненное заключение. См. Saphir. Dostojewski u. Tolstoi, 1923, S. 11.

⁵ Beccaria. Uber Verbrechen u. Strafen., 1905, S. 108, Anm. 1, u. S. 192.

§ 23. Смертная казнь

средством убийства бунтовщиков». Но он рассматривает подобное убийство как «последствие объявления реальной войны». И его нельзя было бы обосновать с позиций права и теории общественного договора, но только с позиции силы, разумеется, справедливой и необходимой. Доведем же до конца ход его рассуждений, руководствуясь договорной теорией. В случае необходимой обороны общественный договор не способен защищать правовые блага, чему он призван служить. Это происходит потому, что создаваемые им для этой цели средства в этот момент не доступны. Как следствие, здесь вступает в силу естественное состояние, а с ним и право на самопомощь и самооборону, однако в рамках правового состояния (im Rahmen des Rechtszustandes) и при признании со стороны правопорядка. Право вынужденной самообороны — исконное право человека, сохранившееся у жертвы агрессивного нападения, в то время как источником права смертной казни должен считаться общественный договор или, вернее, оно не должно быть основано на индивидуалистической основе. Но, прежде всего, против выводимой из права необходимой самообороны аргументации в защиту смертной казни следует упомянуть следующее: это право направленно на отражение нападения и при случае на подавление способности нападающего к агрессии, что, в свою очередь, может быть чревато его смертью. Однако оно направлено не на саму смерть. Так что и его цель - не уничтожение жизни, а лишь угроза ей. Между убийством в результате необходимой обороны и смертной казнью существует ярко выраженная понятийная разница: в первом случае убитый до самого последнего момента верил в возможность избежать смерти, во втором - приговоренный к казни должен мучиться от страшного чувства неизбежности смерти, которая наступит в строго определенное время.

Эти соображения были посвящены не столько вопросу смертной казни, сколько задаче показать все трудности и всю полезность фикции общественного договора для индивидуалистического правового учения. Решающие аргументы против смертной казни следует искать не в философии права, а в аргументах более высокого уровня и раскрывающих глубинную суть этого явления: против ее допустимости -в этике и религии, а против ее необходимости - в доказательствах, основанных на статистических данных и опытных данных психологического характера.

Природа милости не терпит принужденья.

Шекспир

§ 24. Помилование⁽¹³⁴⁾

Существование института помилования неопровержимо свидетельствует о несовершенстве самого права, напряженных отношениях в рамках идеи права, равно как и о потенциальной возможности конфликта между идеей права и другими идеями, например этической и религиозной. В безмятежные времена царства разума, в эпоху естественного права и просвещения с правом помилования боролись сперва Беккариа, а за ним - Кант, который видел в помиловании «самое щекотливое из всех прав суверена».

Напряженные отношения внутри идеи права, противоречивые требования справедливости, целесообразности и правовой стабильности, отсутствие вышестоящей нормы, регулирующей эти три элемента идеи права и как следствие этого неразрешимость конфликтов между ними - все это уже было изложено выше. Смысл помилования в более справедливом, по мнению субъекта помилования, разрешении конфликта между элементами идеи права, чем это было сделано в приговоре. Задача помилования может заключаться в том, чтобы достичь справедливости при применении позитивного права и индивидуализирующей целесообразности в формальном равенстве справедливости ^tus). Она может служить также целям устранения противоречий в приговорах. Например, посредством усиления материально-правовых элементов скорректировать процессуальные ошибки в вынесенном приговоре, оттенить преимущества этической справедливости (Billigkeit) перед формализмом справедливости позитивного права (Gerechtigkeit), противопоставить узко специфической правовой целесообразности целесообразность общей правовой политики. Словом, ее цель - проявлять государственную мудрость.

Понимаемое таким образом помилование представляет собой, по-видимому, специфическое средство¹ «истинного» права (richtiges Recht)

"^14> См. Dr. Grewe. Gnade и. Recht. Hamburg, 1936.

^a^35> О правовой справедливости и против помилования и справедливости морали см. Seume. Spaziergang nach Syrakus I S. 42 ff; Henning G. Zeitgemaesses u. Polit. aus Seumes Werken, S. 25.

Stammler. Lehre von dem richtigen Rechte, S. 131.

§ 24. Помилование

в смысле немецкой пословицы: «Право без помилования - уже не право» (Unrecht) или «помилование стоит рядом с правом». Такая трактовка вызывает возражения, если под правом понимают всеобщность его норм, равенство их адресатов с точки зрения применения этих норм. Тот, кто применяет право помилования, должен заботиться о том, чтобы применять его не по собственному усмотрению, а согласно определенным принципам: помилование стремится достичь всеобщности принципов, лежащих в ее основе. И как свидетельствует история права, эти принципы применения права помилования все время служили источником новых правовых норм. Примером средневековых принципов такого рода может служить принцип «руководствоваться милостью», а в новое время - условное помилование. Но как только принципы помилования принимают формы «зрелых» законодательных норм, компетенция помилования, строго говоря, кончается. Придавать юридическую силу этим нормам должно законодательство, а не помилование за счет законов. Точно так же «этическая справедливость» (Billigkeit), приобретая всеобщность в форме правовых норм, перестает быть такой и становится справедливостью в смысле действующего права (Gerechtigkeit). Право помилования, имея тенденцию к всеобщности, индивидуализировано и не распространяется на применение новых норм².

Разумеется, обладателю права помилования не потребуется значительных усилий при принятии, скажем, решения, касающегося смертного приговора, чтобы абстрагироваться от своей общей позиции по вопросу о смертной казни, а в отношении наказаний за аборты, -от своих взглядов на проблему абортов.

Проблема помилования не исчерпывается лишь аспектами ее правовой трансформации⁶¹. Наряду с немецкими правовыми пословицами, характеризующими помилование как улучшенное право, есть и такие, согласно которым помилование - «лучше, чем право», и оно имеет перед правом приоритет. Оно никогда не ограничивалось «сглаживанием острых углов» в праве, означало, прежде всего, признание того факта, что этот мир не только мир права, живущий по принципу «Fiat iustitia, pereat mundus» (Да свершится правосудие, хотя бы погиб весь мир), что наряду с правом существуют другие ценности и что эти цен-

"^,6> Аналогичной точки зрения на отсутствие нормативно-правового характера помилования придерживается С. Schmitt. 3 Arten rw. Denkens, 1934, S. 26.

В этом смысле В. Хайман характеризует идею помилования как идею истинного произвола («произвол» в смысле терминологии Штаммлера).

Философия права

ности могут помочь вопреки праву. Если, например, какие-либо праздничные события в стране дадут повод для помилования, то его не следует обосновывать правовыми ценностями. И такое основанное не на правовых ценностях помилование находит наиболее яркое выражение в тех случаях, когда лица, не являвшиеся членами правового сообщества и не обладавшие правотворческой компетенцией, обладали правом помилования, как, например, в случае с евангельским Вар-равой, освобождения которого, согласно христианскому преданию, потребовал народ иерусалимский по случаю пасхальной амнистии, или когда в Средневековье религиозные корпорации и монастыри ежегодно наделялись правом помилования"³⁷' определенного числа заключенных³. Вспомним, наконец, о той роли, которую играл в старые времена случай или приписываемая ему воля Богов при исполнении смертных приговоров, когда преступник неожиданно освобождался от наказания или обрывалась виселичная веревка, или топор палача не достигал цели. В подобных примерах прошлого не стоит видеть (вместе со Штаммлером) «простые исторические курьезы», «заблуждения». Они скорее могут помочь лучше понять смысл помилования "^щ.

Помилование для тех времен было более важным и более многогранным понятием, чем для нашего времени. Мы проверяем его на весах права по мере и по весу: помилование стало пользоваться преимуществами, предоставляемыми правом. Лишь справедливость стремится главенствовать над помилованием, как разум над благотворительностью. И как некогда милостыня представляла собой характер добровольных пожертвований, а не регулируемой благотворительности, так и помилование не знает принуждения, даже принуждения справедливости. Оно означает не просто упрощенную форму права, а светящийся луч, который попадает в сферу права из совершенно чуждого ему мира и освещает ее темные закоулки. Подобно тому, как чудо нарушает законы природы, таково и не подчиняющееся законам чудо в мире законов. Благодаря помилованию в мире права находят себе достойное место чуждые праву ценности - религиозного милосердия, этической терпимости. В помиловании в противоположность рационалистиче-

"^37> О помиловании духовными лицами см: Gwinner. Einf. D. Standes i. gem. StrR.

(1934), S. 248 ff. Также его статья о праве пострижения в монахи аббатисы

из Линдау. "^зю Варрава в Евангелии!

³ См. Mess. Nietzsche als Gesetzgeber., 1830, S. 28: «He достойны ли высшей степени восхищения поступки, когда пионеры, рисковавшие своими жизнями во имя человечества, наделялись правом просить о помиловании осужденных?»-

§ 24. Помилование

ской претензии на всеохватность права заявляет о себе «его величество случай», этакая «случайность» (von Ohngefahr), которую Ницше назвал «старейшей аристократкой мира».

Помилование не ограничивается также и ролью «предохранительного клапана права», по словам Иеринга. Оно напоминает, что в мире есть ценности, которые уходят корнями глубже и достигают более значительных высот, чем право'"⁹'.

^(п9> Мы не должны спасенья видеть в правосудии: мы молимся о милосердии. (Шекспир. Венецианский купец. IV, 1).

7—301

По-твоему, еще может стоять целым и невредимым то

государство, в котором судебные договоры не имеют

никакой силы, но по воле частных лиц становятся

недействительными и отменяются?

Сократ

§ 25. Процесс

Цель (по Иерингу) - творец всего права. Но, едва возникнув, оно тотчас отрицает своего создателя. Не успев «выйти из цели», право уже не стремится к ее реализации, а хочет действовать во имя собственного бытия, хочет как самоцель жить по своим законам. Робко замыкаются в самих себе механизм функционирования права и правосудие, отгораживаясь от целенаправленной деятельности и исполнительной власти государства. В этом смысл основного принципа независимости судей"^-"^

Функционирование данного принципа обусловлено предположением, что правовая система и система государственной власти не идентичны и что помимо этого право как «мир, подчиняющийся собственным законам развития», противостоит государству. Мы различаем три элемента права - справедливость, целесообразность и правовую стабильность. Идея права тесно связана с государством посредством своего элемента целесообразности, которая выражает, прежде всего, государственную целесообразность. Однако она выходит за рамки государства благодаря двум другим своим элементам. Так, справедливость требует всеобщности и равенства при применении норм к их адресатам без учета государственной целесообразности. А правовая стабильность требует действия позитивного права, даже если это нецелесообразно с точки зрения государства. Но и в случае, если содержание права определяется по преимуществу государственной целесообразностью, то и тогда форма права находится вне и выше (oberhalb) сферы действия государственных целей.

Разумеется, право даже с учетом вышесказанного о неподверженности в определенной мере влиянию государственных целей, тем не менее, включается в государство подобно другим культурным ценностям, таким как наука и искусство. И подобно им возвышается до государ-

(1401 g _том _же _смысле ф л_иб_ер. «On civil liberty & self-government» 1859, p. 207: эта независимость судей лишь часть той, что я обязан был назвать более всеобъемлющей свободой права. Автор ссылается на свою работу: «Независимость юстиции и свобода права».

§ 25. Процесс

ственных задач. Причем по соображениям целесообразности полностью сохраняется их своеобразие. Право, бесспорно, служит государству средством для достижения им его целей. Но в том же смысле, что и наука: государство заставляет служить себе и науку, и право и в то же время само служит им обоим. То, что можно сказать о справедливости, можно сказать и об истине: целесообразное не является истинным сторонником прагматизма и без какой-либо цели, как правило, целесообразно. Поэтому государство одновременно и заботится о науке, и предоставляет ей свободу. Поэтому же как судебные решения не без основания называют «познаниями» (Erkenntnisse»), так и судейская независимость означает свободу науки, перенесенную в область практической юриспруденции.

Показанная выше взаимосвязь между правом и его целью: возникновение права из цели и в то же время независимость его действия от этой цели - повторяется во взаимоотношениях между материальным содержанием и нормой права, то есть между материальным и процессуальным правом. Цель процессуального права заключается в том, чтобы помочь реализации материального права. Но оно действует безусловно, и даже вместо того, чтобы служить цели реализации материального права, может препятствовать этому. Во всех других нормативных областях мы на место категорических императивов ставим в качестве гипотетических императивов такие предписания, которые должны способствовать исполнению первых. Но они действуют лишь постольку, поскольку реально удовлетворяют этой цели. Лишь праву известны исключительно категорические императивы. И даже «стоящие на службе» материального права процессуальные нормы являются категорическими, а не гипотетическими по своему характеру. Императивному тону права чужды модуляции. Законодатель не повышает и не понижает свой командный голос. Он требует то, что он требует. И его воля носит во всех без исключения случаях одинаково обязывающий характер.

Эта независимость действия процессуального права от его целевого назначения - служить реализации материального права"⁴" - находит

"⁴" Идея самостоятельной ценности процессуального права принадлежит примитивному правосознанию, Альберт Швейцер в своей книге «Между водой и девственным лесом», 1926 г., так высказывается о туземце: «Он воспринимает наказание как справедливое лишь в том случае, если изобличен и вынужден признаться. Но до тех пор, пока у него существует хоть малейшая возможность отрицать содеянное, он будет с благородным негодованием возмущаться по поводу предъявляемого ему обвинения, даже если действительно виноват. С этой честной примитивностью человека должен считаться каждый, кто с ним имеет Зело».

Философия права

свое догматическое выражение в явном отличии процессуальных отношений от материально-правовых, установлению которых они должны служить, и ведет к многочисленным практическим последствиям. В качестве наглядного примера таких последствий можно назвать проблему решения хорошо известного спорного вопроса о том, правомочен ли защитник выступать с оправдательными речами в пользу ответчика, вина которого ему известна. Наряду с правовой нормой о необходимости наказания виновного, существует равнозначная ей об осуждении лишь изобличенного. Он остается «защитником права» (здесь вновь игра слов Rechtsanwalt u Anwalt des Rechts) не материального, а процессуального. Идея права, которая одна лишь способна оправдать такое действие процессуального права, идущее наперекор своей материально-правовой задаче, выступает здесь в своей ипостаси правовой стабильности. Наконец, в уже рассмотренных взаимоотношениях между правом и его целью и между материальным и «формальным» правом проявляется еще одна особенность процессуального права. Она касается юридической силы приговора'¹⁴²'. Как право действует без учета породившей его цели, а процессуальное право без учета того, служит ли оно материальному праву, хотя оно и призвано служить ему, так и приговор, который должен явиться результатом правильного установления и применения материального и процессуального права, вступает в силу независимо от того, противоречит ли он материальному праву, порожден ли он неправильными процессуальными действиями.

Лишь правовая стабильность может оправдать также и юридическую силу даже неправильного решения. Но здесь возникает проблема, которая упоминалась при рассмотрении действия закона. Мы видели, что действие неправомерных правовых актов может опираться лишь на правовую стабильность. Однако вполне мыслимы случаи, когда содержание неправомерных актов, степень их несправедливости или нецелесообразности столь значительны, что правовая стабильность, гарантированная действующим правом, не может приниматься во внимание. Эта возможная недействительность действующего права, как результат его неправомерности, соответствует идее абсолютной ничтожности вступившего в силу договора из-за какой-либо материально-правовой или процессуальной ошибки. В подобных случаях не только несправедливость и нецелесообразность содержания судебного приговора препятствуют его действию. Гораздо большую роль иг-

⁰⁴²¹ О значении периодической силы судебного решения см.: С. Schmitt. 3 Arten rw-DenKens, 1934, S. 25.

§ 25. Процесс

рает конфликт внутри самой правовой стабильности: противовесом требования правовой стабильности о придании законной силы договору служат ее столь же значимые требования о реализации материального и процессуального права.

Таким образом, процессуальное право является прекрасной иллюстрацией того, что в области права средство имеет тенденцию становиться самоцелью: как право в отношении своей собственной идеи, так и процесс в отношении материального права и, наконец, вступивший в законную силу приговор в отношении материального и процессуального права.

И бойтесь, честный Лорд, за справедливость все интересы государства принимать.

Шиллер

§ 26. Правовое государство

Возможна ли связанность государства правом, возможно ли действие прав индивидов против государства, возможно ли государство и управление им согласно и вопреки праву, возможно ли правовое государство? Эту проблему с давних пор имеют обыкновение облекать в форму вопроса: «Что первичнее, право или государство?» Или другими словами: право определяет объем и границы применения государственной власти или наоборот: действие права определяется и обусловливается волей государства?¹

Оба возможных ответа на этот вопрос будут, по-видимому, носить дискуссионный характер. Контраргументом точке зрения, согласно которой государство предшествует праву, служит тот факт, что государство не только источник права, но и само - правовое образование, что оно по своей юридической сути - порождение права. Противоположное утверждение, что право предшествует государству и стоит над ним, непременно встретит не менее серьезное возражение: презумпция о первичной роли права, стоящего над государством, означала бы возврат к учению о естественном праве или признанию права государства частью обычного права. Однако это далеко не так, поскольку основные вопросы права и государства решаются не путем полюбовного применения права, а путем борьбы взглядов, борьбы, завершить которую может лишь волевое решение общепризнанной государственной власти.

Выход из этого положения обещает учение об идентичности государства и права (Г. Кельзен). Согласно этому учению не следует задаваться вопросом о приоритетности права или государства, поскольку оба -одно и то же. Для юристов государство существует постольку, поскольку оно выражает себя в законе - не как общественная сила, не как исторически сложившаяся структура, а как порождение и совокупность его законов. Уже само слово «законодательство» (Gesetzgebung), как и все слова с этим окончанием, означает процесс как его результат,

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒