Вопросы жизни Дневник старого врача (1879–1881) 25 страница

2 Бланжевый (франц. blanche белый) — кремовый оттенок белого цвета.

3 А.Л.Ловецкий (1787–1840) — воспитывался за счет Е.О.Мухина в московском отделении Медико — хирургической академии, был там профессором с 1815 г., в университете — с 1824 г. Напечатал много работ по зоологии, физиологии, минералогии, патологии, токсикологии.

— Пойдемте, господа, смотреть, как сегодня какой — то или такой — то профессор будет выгонять чужаков из аудитории.

Такого рода чужеедов было несколько и в нашем факультете, и в других. Отправляемся.

Большая аудитория амфитеатром. Входим. Какое зрелище! Профессор сидит на кафедре, а по скамьям аудитории бегают слушатели, гоняясь гурьбою один за другим с восклицаниями: «Чужак, чужак, гони его! А — ту!»

А в другом случае слушатели, зная антипатию профессора к чужим посетителям его аудитории, сначала сидят тихо и дают набраться нескольким чужакам, а в самом разгаре профессорского чтения подсылают к профессору одного из его приближенных сказать:

— Василий Петрович! (или Григорий Васильевич!) есть много чужаков!

Лекция прекращается. Начинается розыск. Нетерпимость и ненависть к чужакам были каким — то поветрием. Комизм, соединенный с преследованием чужаков на лекциях, доходил поистине до чудовищных размеров. Студенты эксплуатировали эту странную антипатию профессоров: к одному совершенно глухому профессору (кажется, если не ошибаюсь, Гаврилову) набралась однажды полная аудитория студентов; предвиделась потеха, спектакль; на лекцию был приведен гарнизонный офицер из бурбонов (в мундире серого цвета с желтым воротником) и был посажен на самую заднюю скамью. Как только началась лекция, репетитор (студент, державший список слушателей для перекличек) подходит к глухому профессору и кричит ему на ухо: «На лекции есть чужак». Начинается конверсация1.

— Где? — спрашивает профессор.

В это время задние ряды студентов раздвигаются, и взору изумленного профессора представляется военный чин, сидящий смиренно и прямо на скамье.

— Вставайте, вставайте скорее! — шепчут ему соседи — студенты. Гарнизонный офицер вытягивается в струнку, руки по швам.

— Зачем вы здесь? — спрашивает лектор.

— Говорите, — подсказывают студенты офицеру, — что лекции в университете публичные, и всякий имеет право их посещать.

Офицер бормочет сквозь зубы подсказанное.

Профессор ничего не слышит; репетитор во всеуслышание громко передает ему слова офицера.

— Он говорит, Вас[илий] Гаврил[ович], что лекции публичные.

— Так что же, что публичные, а в аудиториях для порядка не должны быть терпимы чужаки.

Конверсация в таком духе продолжается некоторое время. Наконец, студенты, сидящие около офицера, шепчут ему: «Уходите, уходите, делать нечего».

Ряды сидящих раздвигаются, и гарнизонный офицер марширует чрез всю аудиторию мимо кафедры к выходу, а аудитория, пользуясь абсо

Разговор, беседа (лат.).

лютною глухотою наставника, сопровождает ретираду офицера громогласным пением: «Изыдите, изыдите, нечестивии!» или чем — то в этом роде. Профессор продолжает читать.

У другого профессора слушатели приводят несколько товарищей, лежавших в клинике и уже выздоравливающих, в больничном костюме; сажают их также в задних рядах и во время лекции объявляют, что какие — то больные забрались на лекции из госпиталя. Опять спектакль. Больные изгоняются с шумом и скандалом.

Элемент смешного, впрочем, свойствен был в то время всем коллегиям не в одной Москве: и в европейских университетах встречались курьезные оригиналы между учеными; но у нас оригинальность была не только смешна, но и глупа, потому что была отставшею от времени и науки. Действительно, отсталость того времени была невообразимая; читали лекции по руководствам 1750–х годов, и это тогда, как у самих студентов, по крайней мере у многих, ходили уже по рукам учебные книги текущего столетия. Правда, были и новаторы, и даже между пожилыми профессорами; но тут, опять на беду, примешивалась к новаторству какая — то не по летам горячность и пристрастность. Так, М.Я.Мудров вдруг переседлался, и из броуниста1 сделался отчаянным бруссеистом2.

Мало или почти вовсе незнакомый, по его собственному признанию, с патологическою анатомиею, он хотел уверить свою аудиторию, и действительно уверил не хуже самого Бруссе, в существовании воспаления слизистой кишечного канала там, где его вовсе не было.

Но Мудров едва ли был не единственным исключением из профессоров. Потом уже, когда я кончил курс, обуяла нескольких из молодых философия Шеллинга; но она уже не была новостью в Европе, тогда как бруссеизм был действительно еще животрепещущею новизною, и притом философию Шеллинга привозили к нам из Германии посланные туда от университета молодые ученые; а Мудров, сидя дома, и притом в 50–летнем возрасте, напал на бруссеизм.

1 Броунизм — медицинская система, имевшая большой успех особенно в Италии и Германии, названная по имени ее автора Дж. Броуна (1736–1786). По Броуну все жизненные явления находятся в зависимости от одной свойственной всем органическим телам способности, а именно возбуждаемости. Как от усиленного, так и от ослабленного возбуждения возникают болезни, в первом случае — стенические, во втором — астенические. Эти состояния отличаются друг от друга степенью стении или астении и могут быть расположены по шкале в 80 делений. Нормальное состояние соответствует делениям 30–50. Терапия по Броуну заключается в ослаблении возбуждения в стенических и, наоборот, в усилении возбуждения в болезнях астенических.

2 Бруссеизм — медицинская система, названная по имени ее создателя Франсуа Жозефа Виктора Бруссе (1772–1838). Бруссе считал, что в основе всех заболеваний лежит воспаление, вызываемое раздражением. Воспаление локализуется в пищеварительном канале. Если по Броуну лечение почти всех болезней сводилось к применению возбуждающих средств, в первую очередь вина, то по Бруссе лечение сводилось к борьбе с воспалением путем применения расслабляющих средств, в первую очередь кровопускания. Современники отмечали, что система Бруссе стоила миру больше крови, чем все наполеоновские войны. Большого распространения среди русских врачей обе системы не имели.

Наглядность учения и демонстрацию можно было найти только на лекциях Лодера; но и при изучении анатомии от студентов вовсе не требовали обязательного упражнения на трупах. Я, во все время моего пребывания в университете, ни разу не упражнялся на трупах в препаровочной, не вскрыл ни одного трупа, не отпрепарировал ни одного мускула и довольствовался только тем, что видел приготовленным и выставленным после лекций Лодера. И странно: до вступления моего в Дерптский университет я и не чувствовал никакой потребности узнать что — нибудь из собственного опыта, наглядно.

Я довольствовался вполне тем, что изучил из книг, тетрадок, лекций.

Я сказал сейчас, что это странно. Нет, вовсе не странно, когда большая часть моих наставников была того же убеждения. Вот на кафедре стоит Петр Иллар[ионович] Страхов1, проф[ессор] химии медиц[инс — кого] факультета, — человек, очевидно, начитанный и из книг много знающий. Он читает нам, как делают термометры, чертит мелом на доске, распространяется; а у него в аудитории сидит много таких, которые еще и в жизни не имели термометра в руках, а видали его только издали. Идет ли дело об оксигене, Петр Иллар[ионович] опять распространяется целых две лекции, опять чертит мелом, приносит на лекцию французские книги с рисунками, но самого оксигена мы не видим.

И так — то целый курс: ни одного химического препарата в натуре; вся демонстрация состоит в черчении на доске. Только на последнем году курса, с вступлением в университет профессора Геймана2 (молодого, живого и практичного еврея), я первый раз в жизни увидал в натуре оксиген и гидроген.

Но не на одном медицинском факультете химия читалась по книгам, без опытов; и на физико — математическом факультете проф[ессор] Рейс3 читал ее по своим тетрадям, да еще вдобавок читал — то нам и не химию, а какое — то учение о мировом эфире на латинском языке; зато этот ученейший, как полагали, профессор и был самого высокого мнения о себе, такого, что, по его собственному выражению: «Primus — Deus, secundus — Reus, tertius — adjunctus meus»4.

Физика на математическом факультете преподавалась гораздо нагляднее. На лекциях у Двигубского5 слышалось хлопанье, треск, когда

1 П.И.Страхов (1798–1856) — ученик и ближайший сотрудник М.Я.Мудрова; с 1821 г. — доктор медицины; с 1826 г. — адъюнкт анатомии и физиологии животных, читал химию.

2 Р.Г.Гейман (1802–1865) — с 1826 г. — адъюнкт химии в университете. Гейман согласился принять эту должность с тем условием, чтобы университет дал ему средства пояснять преподавание показом химических опытов. Затем был профессором в университете и одновременно в Медико — хирургической академии.

3 Ф. — Ф.Рейс (1778–1852) — профессор химии в Московском университете с 1804 г.; с 1817 г. — по совместительству в Медико — хирургической академии.

4 Первый — Бог, второй — Рейс; третий — мой помощник (лат.).

5 И.А.Двигубский (1771–1839) — в 1802 г. защитил диссертацию на степень доктора медицины и далее учился в Париже. По возвращении в Москву читал в университете технологию, затем физику — до 1827 г. и после этого ботанику. Принадлежал к числу самых деятельных русских ученых.

его лаборант был в хорошем расположении духа и в трезвом состоянии; в медицинском же факультете и физику д — р Веселовский читал по тому же способу, как Страхов химию; математические формулы и черчение разных машин и приборов исследовались ежедневно на черной доске.

Физиология, ну, она в первую половину текущего столетия излагалась демонстративно только передовыми физиологами Франции и Германии. Физиологи 20–х годов нынешнего столетия во всей Европе, за некоторыми исключениями, кажется, совсем потеряли из виду великого их предшественника — Галлера, хотя и ни один из них не мог не отдать ему преимущества пред всеми другими. Рудольфи2 в Берлине в 1828–1830 годах говаривал слушателям: «Если вы спросите у профессоров физиологии, какая физиология лучшая, каждый из них непременно ответит: во — первых, моя, а во — вторых, Галлера; выходит математически верно, что физиология Галлера и есть до сих пор все еще лучшая». Нечего и говорить, что физиология в Московском университете того времени преподавалась по книге; а книга была физиоло — гиста Ленгоссека на латинском языке, перепечатанная в Москве, с прибавлениями и комментариями Е.О.Мухина. Сей ученый муж, которому я, как уже высказал, лично так много обязан, собственно был врач — практик и, сколько мне известно, самоучка (рассказывали в то время, что он участвовал фельдшером в армии Суворова при осаде Очакова); в физиолога же он превратился, вероятно, потому что быв сначала профессором анатомии в Московской медико — хирургической академии, тут он издал свою известную анатомию, конкурировавшую в Москве с петербургскою анатомиею Загорского, но отличавшуюся от сей последней тем: 1) что все анатомические термины были переведены на невозможный русский язык; 2) к шести частям анатомии Загорского прибавлена 7–я, вновь изобретенная Ефремом Осиповичем часть: учение о мокротных сумочках; 3) бедренная артерия названа была Ефремом Осиповичем артерией баронета Виллье3, агтег. cruralis, s. femoralis, s. Willie, с примечанием внизу, что баронет Виллье при посещении анатомического театра в Московской медико — хирургической академии называл эту артерию своею любимою или как — то в этом роде. А к физиологии Ленгоссека Е.О.Мухин присоединил кентрологию или учение о стимулах. Лекции же Ефр[ема] Осип[овича] Мухина для меня тем достопамятны, что я, посещая их аккуратно в течение 4–х лет, ни разу не усомнился в глубокомыслии наставника, хотя и ни разу не мог

1 И.С.Веселовский (1796–1867) — учился в Московском университете; с 1823 г. — лектор, а затем профессор математики и физики там же; совмещал это с преподаванием в Медико — хирургической академии.

2 К.А.Рудольфи (1771–1832) — с 1810 г. занимал кафедру анатомии в Берлинском университете, оставил работы по разным областям естественных и медицинских наук, обладал выдающимся преподавательским талантом.

3 Я.В.Виллие (1765–1854) — уроженец Шотландии; с 1790 г. — полковой врач в России, с 1795 г. — придворный хирург, с 1799 г. — президент Медико — хирургической академии. При Александре I управлял всей медицинской частью государства. На завещанные им миллионы построены грандиозные здания клиники Медико — хирургической академии в Петербурге.

дать себе отчета, выходя с лекции, о чем собственно читалось; это я приписывал собственному невежеству и слабой подготовке.

Только впоследствии, приехав в Москву на время, после окончания курса в Дерпте, и нарочно сходив на лекцию Мухина, я убедился в моей невинности. Я слушал целую лекцию с большим вниманием, не пропустив ни слова, и к концу ее все — таки потерял нить, так что потом никак не мог дать себе отчета, каким образом Ефрем Осипович, начав лекцию изложением свойств и проявлений жизненной силы, ухитрился перейти под конец «к малине, которую мы с таким аппетитом в летнее время кушаем со сливками». Пропускаю другой приведенный им пример «о букашке, встречаемой иногда нами в кусочке льда, которая, отогревшись на солнце, улетает с хрустального льда, воспевая (т. е. жужжит) хвалу Богу», — пропускаю потому, что догадываюсь о связи жизненной силы с оттаявшею букашкою в этом примере. Мухин, однако же, добросовестно, по — своему, конечно, исполнял обязанности профессора и прочитывал свою физиологию на лекциях от доски до доски, и если что из своих лекций откладывал, то потом не оставался в долгу у слушателей; откладывал же он постоянно чтение о половых женских органах, приходившееся обыкновенно в Великий пост. «Нам следовало бы теперь говорить, — повторял он ежегодно в это время, — о деторождении и половых женских органах; но так как это предмет скоромный, то мы и отлагаем его до более удобного времени».

Не так совестлива и пунктуальна была в изложении своего предмета другая московская знаменитость тогдашего времени — Матвей Яковлевич Мудров, хотя мне и сказывали, что прежде, придерживаясь Иосифа Фриша, он излагал в течение года (по 3 часа в неделю) полный synopsis1 терапии; но при мне, когда он переседлался уже в бруссеисты, Матвей Яковлевич читал, что называли, через пень в колоду, останавливаясь исключительно только на новом учении о горячках. Он много мне принес пользы тем, что беспрестанно толковал о необходимости учиться патологической анатомии, о вскрытии трупов, об общей анатомии Биша и тем поселил во мне желание познакомиться с этою terra incognita.

Но сам он, как я и видел однажды при вскрытии тифозного, был белоручкою, очевидно незнакомым с этим делом. Когда один студент начал вскрывать кишку, чтобы найти там inflammatio membranae mucosae gastro — intestinalis2, мой Матвей Яковлевич убежал на самую верхнюю ступень анатомического амфитеатра и смотрел оттуда, конечно, притворяясь, будто что — нибудь видит, и в извинение своего бегства от патологической анатомии приводил только: «Я — де стар, мне не по силам нюхать вонь» и т. п.

Кроме того, что он не излагал нам, да и не мог изложить всей науки хотя бы в кратких очерках, М[атвей] Я[ковлевич] терял много времени на разные alotria3, часто приходившие ему ни с того, ни с сего в голову.

1 2 3

Обзор (лат.).

Воспаление слизистой оболочки желудочно — кишечного тракта (лат.). Отступления (лат.).

Так, однажды, большая половина лекции состояла в том, что он какого — то провинившегося кутилу — студента, из семинаристов, заставил читать молитву на Троицын день. Часто пристрастие свое к бруссеизму он обнаруживал тем, что в длинных рапсодиях начинал насмехаться над броунизмом: «Сравните — ка наше теперешнее простое и рациональное лечение тифа с прежним! Теперь пиявки к животу, прохладительное и москательное питье, и больной постепенно поправляется. А прежде? Сначала r. Valeriana, потом serpentariae и arnica, камфара, moschus и, наконец, когда все это не помогало, Иверская Божия Матерь».

Чтение о добродетелях врача и истолкование притчи Гиппократа брало от научных лекций также немало времени. Не забудем, что клиника и лекции были не ежедневно, а только три раза в неделю. Иногда же встречались выходки и другого рода, сокращавшие время преподавания. Так, однажды мы сидели в аудитории, дожидаясь приезда Муд — рова; наконец, он является и велит всей аудитории идти куда — то за ним, надев шинели (дело было зимою). Мы повинуемся, и Матвей Яковлевич ведет нас из клиники чрез двор в анатомический театр на лекцию к Лодеру. Что за притча такая? Мы вваливаемся целою массою в аудиторию и видим, что Лодер сидит с Анненскою звездою на фраке. Мудров, мы видим, становится пред новым кавалером (Лодер, как мы узнали потом, только что получил звезду), вынимает из кармана листок и читает гласом проповедника: «Красуйся светлостию звезды твоея, но подожди еще быть звездою на небесех» и проч., и проч.

Лодер, несколько сконфуженный, принимается, наконец, обнимать Мудрова и что — то, не помню, отвечает ему на приветствие по — латыни.

Мудров не был закоренелым противником немцев, как Е.О.Мухин; был большим почитателем Лодера и вместе с ним и некоторыми другими профессорами придерживался, вероятно, только для вида, а может быть, и по своему происхождению из духовных, господствовавшего в то время (при министерстве Голицына) мистицизма.

И в клинике у Мудрова, и в анатомическом театре у Лодера мы видели на стенах надписи и распятия. В клинике при входе был вделан в стену крест с надписью: «Per crucem ad lucem»1. Несколько далее стояла на другой стене надпись: «Medice, cura te ipsum»2. На стене в окнах анатомического театра красовалось огромными буквами: «Gnothi seauton»3. В анатомической аудитории, расположенной полукружным амфитеатром, вверху, у самого потолка, вдоль всей стены надпись огромными золотыми буквами гласила: «Руце Твоя создаста мя и сотвориста мя, вразуми мя, и научуся заповедем Твоим».

Не надо забывать, что все это было во времена оны, когда хоронились на кладбищах с отпеванием анатомические музеи (в Казани, во времена Магницкого) и когда был поднят в министерстве народного просвещения или в министерстве внутренних дел вопрос: нельзя ли

С крестом к свету (лат.). Врачу, исцелись сам (лат.). Познай самого себя (гр.).

обходиться при чтении анатомических лекций без трупов, и когда в некоторых университетах (в Казани) и действительно читали миологию1 на платках.

Профессор анатомии, рассказывали мне его слушатели, привяжет один конец платка к acromion2 и спинке лопатки, а другой — к плечевой кости, и уверяет свою аудиторию, что это musculus deltoideus3.

Хирургия — предмет, которым я почти вовсе не занимался в Москве, была для меня в то время наукою вовсе неприглядною и непонятною. Об упражнениях в операциях над трупами не было и помину; из операций над живыми мне случилось видеть только несколько раз ли — тотомию у детей и только однажды видел ампутированную голень. Перед лекарским экзаменом нужно было описать на словах или на бумаге какую — нибудь операцию на латинском языке, и только Фед[ор] Андреевич] Гильдебрандт, искусный и опытный практик, особливо литото — мист, умный остряк, как профессор был из рук вон плох. Он так сильно гнусил, что, стоя в двух, трех шагах от него на лекции, я не мог понимать ни слова, тем более что он читал и говорил всегда по — латыни. Вероятно, профессор Гильдебрандт страдал хроническим насморком и курил постоянно сигарку. Это был единственный индивидуум в Москве, которому разрешено было курить на улицах. Лекции его и его адъюнкта Альфонского4 состояли в перефразировании изданного Гильдеб — рандтом краткого, и краткого до plus ultra5 учебника хирургии на латинском языке.

И так я окончил курс; не делал ни одной операции, не исключая кровопускания и выдергивания зубов, и не только на живом, но и на трупе не сделал ни одной и даже не видал ни одной сделанной на трупе операции6.

Отношения между нами, слушателями, и профессорами ограничивались одними лекциями; только с некоторыми молодыми адъюнктами и нами иногда отношения принимали более интимный характер. Я, например, нередко навещал по вечерам ад[ъюнкта] химии Иовского1,

1 Учение о мышцах.

2 Отросток (лат.).

3 Дельтовидная мышца (лат.).

4 А.А.Альфонский (1796–1869) — воспитанник, ученик и помощник Гильдебрандта. С 1819 г. — адъюнкт, затем профессор хирургии в Московском университете. Не был теоретиком и ничего не печатал; перенял у Гильдебрандта искусство литотомии.

5 До последней степени (лат.).

6 Из документов об учении Пирогова в Московском университете видно, что он научился в течение четырех лет очень многому и очень многое узнал. При этом важно отметить, что учился он отлично, лучше огромного большинства его товарищей, и почти совсем не пропускал ни лекций, ни практических занятий. В отличие от Пирогова у многих других студентов того времени числятся пробелы в посещении лекций по целым семестрам.

7 А.А.Иовский (1796–1857) — окончил Московский университет, где получил серебряную и золотую медали; в 1822 г. — доктор медицины. Затем три года был за границей. С августа 1826 г. преподавал в звании адъюнкта аналитическую химию в приложениях к медицине. Затем профессор химии и фармакологии Московского университета. Печатал исследования и учебники по химии и фармакологии. С 1828 по 1832 г. (исключая

только что возвратившегося из — за границы; он рассказывал мне про университетскую, научную жизнь в Германии и Франции, подтрунивая вместе со мною над отжившими и отсталыми нашими учеными; но потом, как я слышал, и сам попал в эту же колею.

На лекциях же отношения наставников наших, по крайней мере чистокровных русских, были весьма патриархальные; многие из профессоров, как — то: Мудров, Котельницкий, Сандунов1 и др. говорили студентам «ты», Мудров — с прибавкою: «ты, душа»; допускались на лекциях и патриархальные остроты над отдельными личностями и над целою аудиториею. Так, Мудров однажды на своей лекции о нервной психической болезни учителей и профессоров, обнаруживающейся какой — то непреодолимою боязнью при входе в аудиторию, сказал своим слушателям: «А чего бы вас — то бояться, ведь вы бараны», и аудитория наградила его за эту остроту общим веселым смехом.

Зато и слушатели, как видно из приведенных мною авантюр на лекциях, не церемонились, и с чудаками чудачествовали и проказили на лекциях. Кроме приведенных, приведу и еще два похождения такого же рода.

Один из профессоров — чудаков был так слаб глазами, что без очков не мог ни одной буквы прочесть в своей тетрадке, а вся лекция у него и состояла в прочтении слушателям своей тетрадки.

Ясно было, что лишить его очков, значило сделать лекцию для него вполне невозможною. Слушатели, заметив, что он, приходя на лекцию, прежде всего снимает свои очки и кладет их на кафедру, умудрились устроить так, что положенные очки должны были неминуемо провалиться в пустоту кафедры на самое ее дно. Положение профессора было критическое; он, видимо, потерял голову и не знал, что ему делать. Тогда те же слушатели явились пред ним советниками на помощь; один из них, долго не думая, притащил от сторожа кочергу, запустил ее в провал и начал к ужасу [профессора] ковырять ею во все стороны так безжалостно, что очкам, очевидно, грозила опасность полного разрушения. Вся аудитория между тем собралась около кафедры и злополучного наставника; советам, толкам, сожалениям не было конца, и вот, наконец, общим советом решили, что нет другого, более надежного средства сделать лекцию возможною, то есть достать очки, как перевернуть кафедру верх дном и вытрясти их оттуда. Принялись за дело, увенчавшееся успехом; вытрясли полуразрушенные кочергою очки; когда достигли этого результата и профессор рассматривал уныло нарушение целости своего зрительного инструмента, в аудиторию вошел другой профессор и остолбенел при виде необыкновенного зрелища. Таким образом, лекции, то есть прочтению тетрадки, к удовольствию многих слушателей не суждено было состояться.

1 Н.Н.Сандунов (1768–1832) — профессор гражданского и уголовного судопроизводства в Московском университете с 1811 г.

У другого профессора того же (если не ошибаюсь, словесного) факультета было заведено в начале лекции читать протокол прошедшей, и это чтение поручалось им одному репетитору. Все знали, что репетитор этот непременно скажет в начале чтения протокола, и многие из других факультетов являлись из любопытства на лекцию, чтобы услышать заранее известный всем curiosum. Curiosum состоял в том, что репетитор начинал чтение протокола всегда следующими словами: «На прошедшей лекции 182… года, такого — то числа, Василий Григорьевич такой — то, надворный советник и кавалер, излагал своим слушателям то — то и то — то». Профессор же постоянно и непременно всякий раз прерывал чтение репетитора замечанием, что он действительно надворный советник, но вовсе не кавалер. На это замечание в свою очередь репетитор всякий раз отвечал: «Как же, Василий Григорьевич, вы удостоены медали за 1812–й г. на Владимирской ленте».

Но, несмотря на комизм и отсталость, у меня от пребывания моего в Московском университете, вместе с курьезами разного рода, остались впечатления глубоко, на целую жизнь, врезавшиеся в душу и давшие ей известное направление на всю жизнь. Так, лекции Лодера, несмотря на мое полное незнакомство с практическою анатомиею, поселили во мне желание заниматься анатомиею, и я зазубривал анатомию по тетрадкам, кое — каким учебникам и кое — каким рисункам. Даже обычные выражения Лодера: «Sapientissima natura, aut potius Creator sapientissimae naturae Voluit»1, не остались без влияния на меня.

Я и теперь еще, чрез 50 с лишком лет, как будто слышу их. Но и самые надписи на стенах анатомического театра и клиники слились у меня как бы в одно целое с начатками моих научных сведений в Москве. Мистического и мистицизма никто не искоренит из глубины человеческого духа. Монотонность и односторонность никогда не будут ему свойственны, и я не верю, чтобы человеческое общество когда — нибудь остановилось на одном избранном им направлении, и всего менее верю, чтобы оно когда — нибудь сделалось позитивистом.

Студенческая жизнь в Московском университете до кончины императора Александра I — го была привольная. Мы не видывали попечителя — кн. Оболенского. Я его только раз видел на акте, да и с ректором — Прокоповичем — Антонским2 — встречались вступающие в университет кутилы и забияки. Я его видал также только на акте. Мундиров тогда еще не было у студентов. Несмотря на это, я не помню ничего особенно неприличного или резко выдававшегося в наружном виде студен

1 Мудрейшая природа, вернее, Создатель мудрейшей природы пожелал (лат.).

2 А.А.Прокопович — Антонский (1762–1848) — с 1788 г. адъюнкт энциклопедии и натуральной истории, затем — профессор; с 1791 по 1824 г. — директор Благородного пансиона Московского университета, с 1819 по 1826 г. — ректор университета. Прокопович — Антонский был лучшим педагогом своего времени, из стен Благородного пансиона в разное время вышли многие поэты и писатели (среди которых В.А.Жуковский, В.Ф.Одоевский, А.Ф.Воейков, А.С.Грибоедов, М.Ю.Лермонтов), ученые, драматурги, художники, профессора, генералы, наместники, министры, главнокомандующие, дипломаты, сенаторы, губернаторы — лучшие люди России, ее честь и слава.

тов. Скорее выдавалась и поражала нас наружность у профессоров, так как одни из них в своих каретах, запряженных четверкою, с ливрейными лакеями на запятках (как М.Я.Мудров, Лодер и Е.О.Мухин), казались нам важными сановниками, а другие — инфантеристы или ездившие на ваньках во фризовых шинелях — имели вид преследуемых судьбою париев.

Но со вступлением на престол Николая I — го, после декабрьских дней, и мы почувствовали перемену в воздухе.

Слышим, что назначается новый попечитель, военный генерал Пи — сарев1; слышим, что новый государь, во время пребывания его в Москве, посетив почти инкогнито университет и университетский пансион, рассердился страшно, увидев имя Кюхельбекера2, написанное золотыми буквами на доске в зале университетского пансиона; Антонский не догадался снять доску или стереть ненавистное имя бунтовщика, бывшего отличным учеником.

Антонский, говорю, нам сказывали, был сменен за эту недогадливость, а прежний фрачный попечитель был заменен мундирным.

Мы слышали также, что государь, приехав на дрожках в университет и узнанный только сторожем, отставным гвардейским солдатом, пошел прямо в студенческие комнаты, велел при себе переворачивать тюфяки на студенческих кроватях и под одним тюфяком нашел тетрадь стихов Полежаева3.

Полежаев угодил в солдаты.

Вскоре после этого посещения были введены студенческие мундиры, для меня и, верно, для многих других, кое — как перебивавшихся, — новый расход.

Сестры ухитрились смастерить мне из старого фрака какую — то мундирную куртку с красным воротником и светлыми пуговицами, но неопределенного цвета, и я, пользуясь позволением тогдашнего доброго времени, оставался на лекциях в шинели и выставлял напоказ только верхнюю, обмундированную часть тела.

Не замедлил явиться пред нами в аудиториях и мундирный попечитель, тотчас же при своем появлении прозванный, по свойству его речи, фаготом. Действительно, речь была отрывистая, резкая. Я видел и слышал этого фагота, благодарение Богу, только два раза на лекциях; один раз на лекции у профессора химии Геймана, другой раз у Мухина, и оба раза появление было сопровождаемо некоторого рода скандалом.

У Геймана на лекции фагот, высокий, плечистый генерал в военном мундире, входивший всегда с шумом, в сопровождении своих драбан — тов4, встретил моего прежнего нахлебника, Жемчужникова, в странном

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒