Вопросы жизни Дневник старого врача (1879–1881) 23 страница

Разве это — признаки сильной и хорошо организованной власти? И разве надежно подпольный террор уничтожать явным государственным террором? Разве все, что наделала до сих пор власть против подпольной крамолы, не вредило более невинным, чем крамоле? Чтобы изловить нескольких, и то не самых главных, злоумышленников, разве не приходилось причинять недовольство и тревогу тысячам мирных граждан и волновать все народонаселение предпринятыми мерами так же, как его волновали и преступления крамольников?

Можно ли все это отнести к признакам прочно и правильно организованной правительственной власти? И в какое время? Именно, когда Россия, выдвинутая на новый путь, требовала всего более спокойствия для своего развития.

Совпадением государственных преступлений, в новом, неизвестном доселе виде и направлении, с преобразованиями царствования Александра II, очевидна также была и для самой верховной власти необходимость предпринятых ею реформ. Не следует ли из всего этого, что причина совпадения преступлений с реформами кроется в самом способе и механизме, которыми вводились и совершались преобразования.

Не для ослабления же власти самодержавный государь счел необходимым введение таких преобразований, которые наиболее соответствовали современным требованиям культурных государств?!

Почему же эти современные реформы вооружили против себя и против личной, вводившей их власти, такую странную ненависть, злобу и мщение в горсти людей и недовольство в тысячах, пожалуй, и миллионах?

Мне сдается, что была какая — то черта в характере или убеждениях государя, так много сделавшего для России, не вполне соответствовавшая значению предпринятых им реформ. Это мне кажется так потому, что ни одно из преобразований прошлого царствования не было введено в таком духе и направлении, которые сообщены были этим реформам при их появлении на свет. Все они, казалось, обещали нечто другое, отличное от того, чем они сделались впоследствии.

24 марта.

Начав с крестьянского вопроса и доходя, чрез целый ряд реформ, до университетского, везде можно проследить более или менее значительные уклонения от первого, данного вначале этим реформам, направления. Так, крестьянский вопрос, несмотря на прошедший уже 10–летний срок, остается еще неоконченным; часть крестьян, более

миллиона, еще на издельной повинности, и могут еще считаться не свободными, а прикрепленными к земле. Другая часть (в Юго — Западном крае), хотя и совершенно освобождена и снабжена наделами, но не разверстана от помещичьих владений и пользуется еще прежними сервитутами1.

Винный откуп уничтожен, но злоупотребления едва ли не сильнее прежних, хотя и в другом роде, и один из самых значительных доходов государства основан все — таки на кабаках и пьянстве народа.

В земстве главные принципы, вложенные в него при основании, — внесословное представительство, самоуправление и гласность, — сильно поколеблены вмешательством административной власти и постоянно усиливавшимся антагонизмом этой власти с земским самоуправлением. Вялость, безразличное отношение земских деятелей и общества к земскому делу и бюрократизм были следствиями изменившегося духа и направления земских учреждений.

В судебной реформе понадобилось введение военных судов в гражданское общество и в мирное время для замены присяжных — военными судьями и каторги — смертною казнью.

В общевоенной повинности также потребовалось не предусмотренное законом значительное стеснение и сокращение льгот всего еврейского населения; вообще же эта реформа не оказала на крестьянство и дух народа ожидавшегося от нее благодетельного результата, хотя ею и сократился срок службы в войсках.

Свобода, данная печати, до сих пор остается еще не узаконенною и находится во власти одной администрации.

В университетском вопросе ожидалось с трепетом со дня на день уничтожение самого коренного принципа, уже более 50 лет данного русским университетам верховною властью; я разумею выборное начало.

Конечно, существовали весьма веские и важные причины, побудившие правительство изменить и дух, и первоначальное направление этих великих реформ прошедшего царствования; но в таком случае, не право ли общество предполагать или то, что введение этих преобразований было сделано несвоевременно, или что они не были основаны на точном и положительном, всестороннем знании дела, или же, наконец, что взгляд и образ мыслей верховного реформатора изменились впоследствии. Мне кажется, я не ошибусь, если допущу все три возможности и на первом плане поставлю последнею из трех.

Можно, я думаю, с вероятностью предположить, что врожденные покойному государю высокие дары Божии: гуманный дух, искреннее человеколюбие и сердечный либерализм развились и получили благое направление под руководством и наблюдением его воспитателя — поэта; Василий Андреевич Жуковский, известный мне и лично, но еще более чрез его почтеннейшую сестру, Катерину Афанасьевну Протасову (урожденную] Бунину), память о которой для меня всегда останется священною, — В.А.Жуковский, говорю, не мог не сообщить своему царствен

Сервитут (лат. servitus) — обязанность, обязательство, повинность.

ному воспитаннику высоких, чисто поэтических свойств своей прекрасной души. Это была именно душа, способная влиять благотворно. Поэтому мне представляется весьма естественным, что государь приступил к задуманным им преобразованиям в прекрасном и истинно гуманном настроении духа и с полною надеждою наслаждаться еще во время своего царствования благими результатами. Когда же надежды не осуществились, а возврат к прежнему сделался невозможен, то уклонения с проложенного пути казались единственным средством к восстановлению нарушенного равновесия. Надежды и страх трудно уравновешиваются в душе, глубоко верующей в добро, но принужденной бороться с препятствиями.

Не сердечное, а только добытое умственным анализом добро идет твердо, между страхом и надеждою, на пути к совершенству. Но если мы в праве предположить, что государь — преобразователь и освободитель возлагал на исполнение своих высоких намерений гораздо более надежд, чем сколько их исполнилось на деле, то несомненно, что множество умов из молодого поколения еще более ожидали самых несбыточных результатов от предпринятых государем преобразований.

А ложные и обманутые надежды гораздо более чем всякий гнет и насилие возбуждают недовольство и озлобляют незрелый ум и порочное сердце.

Этим я отчасти и объясняю недовольство молодого поколения и адскую злобу незрелых и развращенных фанатиков; когда же началось энергическое преследование заподозренных и казни преступников, то глубоко вкоренившаяся злоба не замедлила перейти и в мстительное зверство. Мне кажется не мало знаменательным тот факт, что усиление преступной деятельности крамольников совпадает с досадной для нас и без того войною 1877–1878 годов.

Общественное недовольство, политические и экономические неудачи как будто усиливали дерзость крамолы и делали ее предприятия еще более настойчивыми.

Все, испытавшие кой — что на свете, люди поймут, как трудно верховной власти в настоящее время, после события первого марта, оставить вопиющее злодейство не то, что не наказанным, — наказание не месть, — а неотомщенным. Как кодекс нравственности всех правительств в мире ни отличен от общечеловеческого, но в отношении к мщению предержащим властям всего труднее отделаться от общечеловеческой органической страсти мщения. Между тем ничто не требует столько хладнокровной, мудрой рассудительности в политике государств, как события, возбуждающие в обществе жгучее чувство отмщения.

Так и в настоящем случае, я думаю. Тут главная программа для политических действий заключается, очевидно, не в отмщении за позор, причиненный гнусным убийством всему государству, а в приискании наиболее надежных и, притом, таких средств, которые не причинили бы ни вреда, ни насильственного сотрясения всему общественному строю. Этого достигнуть, конечно, труднее в настоящем случае, чем подавить открытое народное возмущение.

Между декабристами были также люди, готовившиеся на цареубийство, но, с тем вместе, заговорщики имели в виду народное или, правильнее, военное возмущение. Достаточно было выставить несколько верных полков, сделать несколько выстрелов картечью, и мятежная толпа была рассеяна; оставалось только переловить рассеявшихся беглецов. Иное дело в настоящее время. Тут, очевидно, одним ударом и спешно ничего не достигнешь. Против подпольной крамолы требуются и подпольные, скрытые, осторожные действия. Чем более будет шума, тем более на руку крамольникам. Им нужен ропот и недовольство. А шум, бряцание сабель и шпор по жилищам граждан, ночные и повальные обыски, без достаточных результатов, не могут не возбудить a la longue1 ропота и недовольства в обществе.

Je toller, je besser2 — вот лозунг и крамолы, и террора, какого бы то ни было, — крамольного ли, народного ли, правительственного ли. Мне показалось бы наиболее надежным средством то, если бы полиция и само общество взяли бы за образец для организации своих действий организованный механизм действий самой крамолы и сражались бы с нею ее же оружием.

Борьба должна бы быть не явною, а подпольною, скрытою от большинства общества и известною ему только по слухам и по результатам, которые при искусном ведении дела не замедлили бы обнаружиться. Теперь же все выгоды на стороне подпольной, тайной и скрытой от взоров публики. Я уверен, что в возбужденном предшествовавшими событиями нашем обществе нашлись бы охотники, подобно добровольцам, принять участие в учреждении кружков, подобных кружкам жон — да и нынешних заговорщиков, а с тем вместе, и в разных тайных экспедициях. И я думаю, что добровольцы в этом случае, если не из патриотизма, то из охоты к сильным ощущениям, были бы надежнее официальных агентов тайной полиции.

Если в отечественные войны 1612 и 1812 годов находились у нас гениальные и энергичные партизаны, то почему бы теперь в войне, хотя и подпольной, но не менее отечественной, не нашлось своего рода партизанов для борьбы с враждебною обществу и государству крамолою. Принцип современных анархистов — всякое средство дозволено для достижения предположенной цели — должен быть обращен против них самих.

Борьба с крамолою сделалась бы, таким образом, не столько правительственною, сколько общественною. Правительство только наблюдало бы, покровительствовало бы своим партизанам и снабжало их средствами для успешного ведения борьбы.

А относительно доверия правительства я полагаю, что оно ничем не менее не могло бы довериться преданности общественных агентов и партизанов, как столько же, сколько оно доверяется теперь своим полицейским агентам.

Продолжительного (франц.). Чем безумнее, тем лучше (франц.).

Я твердо уверен, что искусному государственному человеку в нынешнем положении можно бы было, хотя и не без труда, но, главное без шума и огласки, образовать тайное общество партизанов для подпольной борьбы с антисоциальною и антигосударственною крамолою. Этот, без сомнения, трудно осуществимый проект я считаю, однако же, не более фантастическим того, который предлагают разные московские газеты. Перенести седалище верховной власти в Москву, переворотить весь Петербург вверх дном, возвратиться к допетровским временам и проч., и проч. Это уж никак не легче организации общества партизанства для борьбы с подпольными учреждениями анархистов, да еще, вдобавок, я фантазирую про себя, а такой фантастический государственный переворот предлагается во всеуслышание в конце XIX столетия и после александровских преобразований России. O tempora, o mores!1 — воскликнул бы Цицерон, если бы его имели.

Впрочем, я право не знаю, почему я сейчас так струсил, назвав мой проект химерным; не потому ли только, что, сидя у себя в деревне, не знаком с духом общества.

Если же интеллигентно — прогрессивная часть нашего общества действительно также глубоко возмущена гнусными преступлениями, как, например, я сам, и хочет искренно, во что бы то ни стало, смыть позор, наложенный зверством своих отверженных соотечественников, то стоит только правительству пригласить под рукою охотников и предоставить им организацию учреждения.

Во времена государственных катастроф, когда отечеству угрожает опасность, всегда народный и общественный дух передовых людей прибегает к такого рода средствам, как партизанство, корсарство, крейсерство и т. п. Это — самый естественный вид реакции.

Но для успеха необходимо, чтобы наиболее предприимчивая часть общества, его молодое культурное поколение искренно сочувствовало бы и доверяло правительству; а новому правительству достигнуть этого, мне кажется, не так трудно, если оно найдет для себя возможным показать, что оно твердо решилось, не колеблясь, идти по пути прогресса.

Тогда вместе с явным и тайным полицейским и общественным преследованием зла необходимо будет приступить тотчас же к новым и более органическим и не терпящим отлагательства реформам.

К таким, по — моему мнению, принадлежит: сообщение более широких прав самоуправления земским учреждениям, слишком подпавшим под влияние бюрократизма и администрации; устранение военных судов из области гражданского права; уравнение прав и отношений к правительственной, административной и судебной власти всех провинций европейской России и всех ее сословий; а главным, как я полагаю, и самым существенным признаком прогресса для общества было бы введение выборного земского представительства в Государственный Совет.

О времена, о нравы! (лат.).

Людям, у которых только на языке богопочитание верховной власти, а на уме личные интересы, конечно, будет не по нутру какое бы ни было общественное представительство. Но я полагаю, что пришло действительно время для укрепления государственной власти общественным представительством. Сюда доходят слухи из Петербурга, будто бы сам Александр II, после восточной войны (1877–1878), поднимал этот важный вопрос в каком — то особенном совещании (ad hoc) и что будто бы канцлер Горчаков, с мнением которого государь и согласился, отсоветовал приступить к представительству. Не знаю, правда ли это и такого ли же мнения держится канцлер и теперь, но остаюсь убежденным, что значительное большинство и умеренных сторонников преуспеяния России на поприще гражданственности (я нарочно заменил здесь современное и успевшее сделаться двусмысленным слово «прогресс» старинным «преуспеяние») видят теперь в общественном представительстве единственное средство к укреплению верховной власти на избранном царем — освободителем пути прогресса, с которого нет возврата к прошлому.

Правительству почему — то кажется необходимым называть предположения об общественном представительстве, выраженные даже в самой скромной форме, несбыточными иллюзиями и запрещать говорить гласно, вслух о предмете нисколько не предосудительном и совершенно безопасном.

Странное дело! Для наших правительственных лиц отжившая уже свой век канцелярская тайна все еще считается самым мощным орудием для управления людьми и делами. А на поверку выходит всегда, что самое скрытое есть именно то, о чем много и всеми говорится; узнай — ка правду там, где говорят о чем — нибудь и вкривь и вкось.

Запрет говорить гласно только тогда действителен и до известной степени полезен, когда мыслящий элемент общества еще не начал развиваться; но как скоро дали ему хотя сколько — нибудь развиться и хотя немного окрепнуть и познакомиться с тем, что делается вблизи и вдали, то все запреты толковать о предметах, интересующих культурное общество и притом не безнравственных и не преступных, отзовутся рано или поздно с большим вредом и на обществе, и на самом правительстве.

Чем вредны для правительства, например, толки в печати о представительной системе, разбор ее выгод и невыгод, различных видов и способов представительства, которые могли бы найти применение у нас, — почему это — вредные иллюзии? Для чего оставлять общество в вредном заблуждении прошлого времени, что все печатное принято уже и испробовано правительством.

Был же такой генерал — губернатор, как гр. Ал. Строганов в Одессе, который мне говорил, что под каждою печатною в России строкою он мысленно читает подпись: Александр II. Неужели же и это уродство генерал — губернаторской фантазии не есть еще для нас ein Uberwundener Standpunkt1!

Устаревшая точка зрения (нем.).

Молчать и не сметь пикнуть об общественном представительстве, как о мере к укреплению верховной и правительственной власти, в то время, когда посреди белого дня в столичной улице совершается дерзкое убийство всеми высокочтимого самодержавного государя, едва ли заслуживает одобрения с истинно — государственной (не с полицейской) точки зрения.

Что за беда, если сказанное явно будет несправедливо; пусть несправедливое также явно обсудится и окажется ложным. Что же, наконец, выйдет из того, если подземным силам, причиняющим явную гибель, разрушение и волнение всего общества, не будут противопоставлены другие, организующие, нравственные общественные силы.

Не надо, я полагаю, упускать из виду и того еще, что анархисты после события 1 марта не преминут поднять высоко голову. Удавшееся им, после нескольких покушений, цареубийство могущественнейшего и единственного из представителей самодержавной власти в Европе, при самой эффектной и потрясающей обстановке, убедит многие незрелые и фанатические умы в могуществе доктрины и ее адептов и привлечет их на сторону анархистов.

Если же против этого зла и удастся учреждение европейской конвенции, то корень зла этим все — таки не уничтожится; будут везде преследуемы и выдаваемы агенты доктрины, а сама доктрина останется, и принципы ее останутся не менее прежнего привлекательными для изу — верных фанатиков.

При таком положении дела, угрожающего опасностью и нравственною гибелью для общества, нельзя не признать крайней необходимости в регулированном законами участии всего культурного общества в государственном деле.

Антагонизм, существующий теперь между обществом и государством, весьма выгодный для анархистов и крамольников, должен ослабеть и постепенно терять свой raison d'etre.

А как антагонизм этот обостряется всего более произволом администрации, то в интересах правительства необходимо заменить, сколько можно, административное распоряжение общественным; вся задача правительства, конечно, не легкая, — вывести наше общество из апатии, из того векового равнодушия, к которому приучила его правительственная власть. Это — одна из невыгодных сторон самодержавного правления. Самодержавный образ правления имеет и весьма важные преимущества, но вместо того, чтобы, пользуясь ими, искать точку опоры в самом обществе, правительства самодержавных государей всегда опираются исключительно на свою администрацию. В прежние времена эта политика не имела больших невыгод, и государства существовали прочно, как административные и военно — полицейские учреждения. Это не мешало ни процветанию торговли и наук, ни довольству и привязанности к своим государям гражданам.

Примером другого образа правления, заслужившего преимущества, по крайней мере, вблизи, не было. Но теперь настали другие времена. И самодержавное государство, как Россия, уже, очевидно, не может идти

прежним путем. Это сознал сам глава государства, уже слишком 25 лет тому назад. Но старые предрассудки тягучи, они тянутся, а не рвутся. К таким предрассудкам, между прочими, я отношу и тот, что самодержавное правление не может существовать без строгой цензуры, канцелярской тайны и административного гнета.

Как будто для того, чтобы дать своим подданным свободу мысли, слова и научного расследования, самоуправление и правый суд, самодержавный государь не может обойтись без листа бумаги. Самодержавие не есть восточный деспотизм, в который оно может перейти только при упадке и неблагоустройстве государства; этого — то перехода, даже его подобия, в интересах самодержавия — избегать как можно тщательнее. Тогда не понадобится и лист бумаги, так противный покойному королю прусскому (брату императора Вильгельма). Рассказывали мне, что и император Николай Павлович, в откровенном разговоре с приближенными, говаривал, что он понимает очень хорошо республику, но не понимает конституционного образа правления. Весьма естественно, что государь, родившийся и воспитанный в самодержавии, не может себе усвоить понятие о той роли, которую должен играть монарх при полном ограничении его власти. Но почему он должен при этом запрещать и своим подданным мыслить и рассуждать вслух о преимуществах и невыгодах разных образов правления, следовательно, и самодержавного, и конституционного, и республиканского, применяя это рассуждение к своему отечеству, этого я не понимаю. Для чего тут секрет, что тут тайного, что тут вредного? Только восточный деспотизм может управлять без закона. А самодержавный государь управляет своим государством по закону, т. е. ставит закон выше своей воли. Если же этот принцип признается самодержавным монархом, как самое основное начало его образа правления, то суть дела действительно не в листе бумаги, а в том, как, каким способом будет делан и поставляем закон.

А самый рациональный, самый надежный способ законодательства находится в представительной системе. И почему бы система представительства не была совместима с самодержавием? Разве верховная власть может ослабнуть и выпустить из рук бразды правления оттого только, что закон будет предложен, обсужден, составлен, дан монархом не чрез коронных чиновников, а чрез общественное представительство. А главное для довольства и благоденствия общества, при всяком образе правления, разве не в том состоит, чтобы закон, однажды данный, исполнялся верно и не нарушался произвольно. И разве лист бумаги конституцию охранит от этого вернее, чем законное представительство, основанное на полном доверии монарха к обществу.

Какие судьбы будут предстоять общественному представительству, конечно, никто не предскажет; но в настоящее время это мероприятие, вместе с другими льготами, как — то: с законом о свободе печати от администрации, с упрочением прав и самоуправления земских учреждений, много бы способствовало к сближению культурного общества с правительством, дало бы ему более проницательности и укрепило бы его ослабший от внутренней неурядицы устой.

Для незрелых, но ищущих деятельности умов представительная система могла бы послужить благодетельным отвлечением от непроходимых дебрей, в которых они так часто блуждают в настоящее время.

Распространение образования и просвещения масс, приспособленное более чем это делалось до сих пор к потребностям и нуждам народонаселения, и постепенное введение обязательного учения, вместе с окончательным регулированием поземельных и податных обязанностей и всего крестьянского управления, было бы первою и главною обязанностью общественного представительства.

Долго, долго еще событие 1–го марта будет занимать умы и по своим причинам и по своим следствиям, и вряд ли когда — нибудь удастся истории выяснить всю его закулисную сторону.

Мне причины и следствия этого события представляются так, как я изложил здесь откровенно перед самим собою. Верно, будут пущены в ход различные версии. Американцы, например, не преминут увидеть, как прежде, аналогию между цареубийством Александра II — го и убийством президента Линкольна. Подозрениям разного рода не будет конца. Но какова бы ни была закулисная сторона этого страшного дела, оно по существу и по следствиям едва ли не равносильно революциям в других государствах. Конечно, наша еще никогда небывалая катастрофа может быть сравнена с революциею более с нравственной или, лучше, с отвлеченной точки зрения.

Подобно революциям, катастрофа эта показала обществу бессилие правительства в охранении одного из самых главных его интересов, в охранении от насилия и заговора главы государства, а правительству доказала наглядно, что без организационного содействия самого общества оно не может водворить и сохранить прочный порядок и спокойствие в государстве.

Да не только с этой отвлеченной, но и с политической точки зрения событие 1 марта могло бы сделаться, по его следствиям, равносильным революции.

Вероятно, вожаки анархистов, если они не просто мономаны злодейства, и рассчитывали на то, что вслед за уличным цареубийством последуют волнения народных масс, подозрительная чернь бросится на господ, то есть на всех, отличающихся наружным видом от простого народа (которого в столице гораздо более чем господ), пойдет расправа в отместку за убийство царя — освободителя; а в всеобщей катавасии откроется для заговорщиков самое удобное средство для подстрекательства, смут и противодействий водворению порядка. А как и с восшествием на престол нового государя опасность этого рода еще не миновала, то, верно, никто из добросовестных граждан не будет отвергать необходимости чрезвычайных мер для охранения порядка и успокоения взволнованных умов.

Но предпринятые до сих пор (по 25 марта) меры, несмотря на то, что столичное народонаселение отчасти призвано к содействию, мне кажутся мелкими и недостаточно энергическими.

Почему не хотят, как это принято делать при господствовании эпи

демических зараз, разделить весь город на участки, учредить попечительства над каждым участком по выборам с особыми правами участковых попечителей? Выборные от общества попечители должны иметь в своем распоряжении и известный отдел полиции и других помощников.

Обязанность попечителя была бы, как во время эпидемии, ежедневное посещение домов его участка, ознакомление с его жильцами, посетителями и проч. чрез расспросы и другими законными средствами; в подозрительных случаях обыски и другого рода расследования также относились бы к обязанностям попечителей. На них лежала бы и ответственность пред обществом и правительством за порядок и благочиние вверенного им участка.

Если частная помощь, под эгидою Красного Креста, оказывает в наше время такую существенную пользу в общественных бедствиях, каковы: война, эпидемии, пожары и т. п., то я не вижу, почему государство не должно воспользоваться и в настоящем случае этим настроением всего современного общества, желающего с самопожертвованием деятельно участвовать в борьбе с общею напастью и общим злом.

Один совет 25–ти, под председательством градоначальника, человека нового и неопытного, — эта, по — моему, полумера обнаружила себя мелочностью мероприятий.

Застава, такса на извозчиков — разве это меры, соответствующие тяжести переживаемого времени! Стыдно, право, стыдно за эту неумелость и за эту опрометчивость и всегдашнюю готовность сделать что — нибудь, да еще и как — нибудь!

Теперь, мне кажется, представляется правительству, хотя и весьма печальный, но удобный случай испробовать на деле доверие свое и зрелость общества к представительству и самоуправлению. Все пробы до сегодня были ненадежны. Коли доверять, так доверять вполне, хотя бы и для пробы.

И если общество, облеченное полным доверием, окажется на высоте своего призвания в настоящее время, успеет укрепить власть, водворить порядок и подавить дружным и обдуманным усилием крамолу, то такому обществу можно будет смело доверить представительство и в других важных государственных делах.

Пора, пора государствам принять более радикальные меры против разрастающегося с каждым днем антагонизма общества с государством.

Все прежние, старинные лекарства против этого врожденного обществам зла оказываются несостоятельными.

Главный нерв жизни современных европейских государств — деньги; цветущее состояние финансов немыслимо теперь без народного благосостояния. А все старинные государственные средства против общественного антагонизма трудно уживаются с народным благосостоянием.

Администрации и армии стоят громадных сумм и непроизводительно поглощают доходы страны, особливо, если государству приходится содержать армии и для внешней безопасности. А современные войны страшно потрясают экономический быт народов.

И вот, современные государства, с их старомодными средствами, сделались зрителями, если и неравнодушными, то почти бессильными, разгуливающейся внутри их самих борьбы новых нужд и потребностей обществ с устарелыми основаниями и принципами.

Пока еще внешние, неустановившиеся отношения государств отвлекают внимание обществ; но предвидится время, когда эти отношения, если не установятся окончательно, то потеряют свой острый, столь вредный для общественного благосостояния, характер; народы, по крайней мере, европейские, поймут, что то немногое, что приобретает государство войною, не вознаграждает никогда за понесенные убытки и гибель производительных сил и что самая счастливая война долго, долго еще отзывается по ее следствиям на народном благосостоянии и на самой нравственности народов.

Государственные люди, и самые гениальные, имеют всегда в виду одни ближайшие интересы. Это понятно — для них главное — удержатся и удержать современное правительство на высоте своего, конечно, настоящего, а не будущего, никому неизвестного еще призвания. Все следуют правилу: zeit gewonnen, alles gewonnen1. Средств к достижению целей не разбирают; сохраняют только известный decorum. Немудрено, что при таком положении государственного дела, общества сами закопошились и принялись составлять антигосударственные общества, которые и оказываются пока наиболее вредными наиболее отставшим, т. е. наиболее сохранившим прежние, старинные отношения к обществу, государствам. Дойдет, конечно, очередь и до неотсталых; но для них главное, опять — таки, время; zeit gewonnen, alles gewonnen или, пожалуй, и так: apres moi le deluge2. Одно из этих правил стоит другого; оба практичны — это главное.

Что же заставляет некоторые, скажу лучше прямо, что заставляет наше государство не пользоваться этою выгодною стороною новейших государств, охраняющих их от губительного влияния общественного антагонизма? Причин этого, конечно, найдется не мало для такого государства, как Россия. Но и следующая мне кажется немаловажною. Я полагаю, что и общества и государства, наравне с частными лицами, подвержены чарующему влиянию слов, ими же самими некогда придуманных для обозначения более или менее неопределенных и неправильных представлений и понятий.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒