Благодарности 11 страница

Последняя зарядка в смене. Оголтелые лица немногочисленных просунувшихся вожатых с впалыми глазами и синими кругами под ними. Бодрая отбивка, под которую мастер по спорту выходила на площадку и начинала показывать давно выученные всеми движения, уже резала ухо, а вожатский танец, после которого все обычно шли на завтрак, педагогический состав станцевал так, что их потуги выйти из прострации и вложить последние силы в развлечение детей выглядели комично.
Отряд Власа жил далеко от сгоревшего корпуса, у них последнее утро выглядело так как и всегда: хитрые перешёптывания о том, кто к кому заглядывал в комнату ночью и немного грусти по поводу окончания смены. Влас замечал, что они стали мягче. Уже не было желания бунтовать, отрываться напоследок - кажется, они сделали всё, что хотели, пока их вожатые пытались тушить пожар. Ну хоть спасибо, что тихо и без последствий.
После зарядки в общую беседу педсостава пришло сообщение от Ирины: «Борзенко, зайди в штаб». Да уж. Можно было ожидать, что даже после успешной эвакуации детей из горящего летящих корпуса его прегрешение на планерке не будет забыто.
Уже приготовившись получить основательных люлей и запись в личном деле, Влас пошёл к начальнице смены. Она сидела в штабе одна и, увидев, его, жестом попросила притворить дверь.
Будто ожидая от него объяснений вчерашней драки, она подозвала Власа к себе, кивнула головой и замолчала, глядя на вожатого осуждающе. Влас пожал плечами: каюсь, мол. Что ещё подытожить?
Пауза затянулась. Когда стало ясно, что Влас не намерен ничего говорить, Ирина вздохнула и сказала строго:
— Я всё понимаю, но чем ты теперь лучше детей, которые на тебя металлолом собирали в прошлой смене?
«Тем, что не собирался бить со спины, но да ладно, и вправду глупо было бы сказать это вслух». И Влас промолчал, а начальница смены продолжила:
— Ты полтора месяца чуть ли не каждый день разнимал драки, а потом сам вступил в неё, да ещё и с коллегой. Этого было бы достаточно, чтобы уволить тебя.
Влас был готов. Пусть. Жаль, детей проводить не получится, но он заслужил. За всё надо отвечать.
— Но сегодня последний день смены, а ещё ты с пожаром помог. Это не иступляет твоей вины, но если пообещаешь не возобновлять конфликт в стенах лагеря, можешь остаться. Мгновение остановилось, так напрягавший на планёрках шум часов затих. «Неужели действительно простили?» - думал Влас. Он и не предполагал такого развития событий. Ему было радостно и одновременно жаль оттого, что он не может подобрать верные слова благодарности, когда Ирина чуть смягчилась в лице и сказала:
— Ну всё, беги, а то завтрак пропустишь.
Влас ничего не сгенерировал, кроме неловкого «спасибо». В дверях штаба он повернулся, ещё раз сказал повторил своё «спасибо». Ирина кивнула, и с прежним деловым видом подравняла стопку бумаг о шершавую поверхность длинного старого стола.
—————————————————————————————
Провожая детей, Влас расчувствовался и неожиданно для себя выдал своему отряду целую прощальную речь. Слова находились налету, а главная мысль, как стрела, неслась, летела, и, кажется, всё же достигла сердец и умов полюбившихся Власу двадцати двух самарских деток:
— Все хотят ломать систему. Но никто не думает о том, в каком месте и в какую сторону. Вы, ребята, которые тратят себя на курение в туалетах и побеги за шаурмой, способны на большее и лучшее. Просто посмотрите вокруг. В большинстве своём люди ведут себя так, будто они в своей собственной жизни очевидцы, и от них ничего не зависит. А вы все, молодые и умные, способны на своём примере показать, что жить можно по-другому. Вы могли бы перевернуть горы, чтобы они стояли на вершинах, подножием вверх, запустить время в слоумо в обратном направлении, сдать все школьные экзамены в один день и просто на секунду выпрыгнуть из атмосферы, потрогать эту лампочку-луну и вернуться обратно. Я верю, что только от наших усилий зависит мир, который мы каждый день, просыпаясь, видим.
Возраст свой детям он так и не рассказал с расчётом на то, что может попасть в следующем году на практику в этот же лагерь, и проводил свой отряд до вокзала, помог занести сумки в вагон, в последний раз спел с ними лагерную песню про перевал, ещё раз с умилением посмотрел на то, как дети плачут, обнимаются и обещают вернуться, и с нежностью и наступающей тоской проводил взглядом поезд «Анапа—Томск».
Через два дня после отъезда последних детей собрались домой и вожатые. Кажется, в тот день девчонки из педсостава выплакали годовой запас воды в Африке. Плакали и Арина Сергеевна, и Ирина Евгеньевна, и Варя тоже. Особо бурно она прощалась с соседками по вожатской, шутки которых не понимал никто, кроме самих них. Подарки на память, сожаление о том, что кто-то из них видится последний раз в жизни, перечисление общих воспоминаний и прощальные слова девочек, полные меланхолии, на секунду прервал голос:
— Варь, — негромко окликнул Шерлок, как всегда незаметно оказавшийся за спиной и, дождавшись, когда напарница повернётся к нему, добавил: — Помнишь историю про Птенца?
— Конечно, — ответила Варя.
Свежий синяк Шерлока снова бросился ей в глаза, и стало стыдно оттого, что Влас поднял руку на человека, способного на столь чистые чувства.
— Я её выдумал.
Нельзя сказать, что Варю задел факт обмана, но всё же ситуация привела её в явное замешательство:
— Но зачем?
— Самому сложно понять. Наверное, мне бы хотелось, чтоб у меня был такой друг.
Всю одухотворённость момента перебила рука Власа, властным движением сгребавшая Варю в сторону от Шерлока. И тут дамбу прорвало:
— Прекрати! — крикнула Варя и от досады за испорченное прощание со всей силы оттолкнула руку Власа и повернулась к нему. Тот, молча и недоумевая от такой агрессии, глядел на неё.
— Я не просила быть моим секьюрити, — с весомым раздражением, почти не понизив голос, выругалась Варя и зашагала в сторону калитки.
Влас достал из кучи чемоданов её большой походный рюкзак, чтобы помочь донести до автобуса, но Варя выдернула его прямо из Власовых рук со словами:
— И дворецкий мне тоже не нужен.
И понесла рюкзак сама.
Единственный на памяти Власа раз, когда он застал Варю злящейся, выглядел совсем иначе. Не так, как сейчас. «Её реакция была несоразмерна тому, что я сделал, — думал он. — Если только она ничего от меня не скрывает. Тьфу, да что за подозрительность? Наверное, всё это действительно от работы с детьми. Варя честная. Иначе это была бы не Варя. Но с другой-то стороны, работая вожатой, она всё время должна была быть стойкой. А за пределами лагеря ей всего лишь восемнадцать. Она не обязана быть мудрой.

Влас смотрел в окно вагона на закат. Уже угасающий. И вспоминал:
— И что гугл рассказал тебе о метро в Стокгольме?
— Да ну, ты действительно думаешь, что я тревел-блоги и путеводители читаю?
— А как ещё?
— Просто фото смотрю.
— Не прикольнее ли искать разную интересную инфу о странах?
— Иногда и я этим занимаюсь, но по мне так гораздо приятнее находить любопытные детали на снимках и составлять в воображении свою собственную картину особенностей города. А потом впечатляться этим.
— Во как загнула. И что, по-твоему, в Стокгольме особенного?
Варя опустила взгляд так же нежно, как она делала это всегда, а потом, рассказывая, и вовсе прониклась созданной картиной и закрыла глаза.
— Вестибюли метро там похожи на галереи современных искусств. Поезда будто случайно попали туда. Подсвеченные яркими цветами пещеристые своды, на каменных стенах грубыми линиями высечены рисунки — почти как древние, наскальные. Есть даже одна станция с детскими каляками-маляками. Мне кажется, что каждый, кто попадает в Стокгольм, становится ребёнком, наевшись мороженого и лакрицы из лавок со сладостями, натыканных на каждом углу, наглядевшись на витрины с ёлочными игрушками, нагулявшись по крохотным переулкам с высокими печальными окнами в серой оправе и коралловыми и горчичными фасадами…
— Варь, я даже таких цветов не знаю, — расхохотался Влас, а она ему в ответ сквозь смех еле-еле смогла выдавить:
— Ах, жёлтый и красный.

А сейчас их плацкартный вагон разрезает жёлтые ряды пшеницы, на границе поля горит красный закат. Узкая полоса света алой молнией делила на две части строгий профиль Вари, занявшей себя чтением Густава Майринка на верхней полке. Родное лицо. Ради него и всего, что было за этот год, стоит идти, просить прощения безо всякой вины и чувствовать, как треснет лёд глупой обиды, расплавленный её огромным сердцем.
Влас вспомнил, как они с Варей на таком же шумном поезде ехали в лагерь в наивной надежде увидеть море, не зная ещё, как этот путешествие их закалит. В ту минуту его, словно жареный петух, клюнула по мозгам внезапная мысль о том, как прекрасно всё происходящее и уже случившееся. Вечеринки среди недели у Хриса. Победы над учёбой и заносчивыми преподавателями, перелом унылых будней. Новый год, в который ему приснилась Варя. Проснулся, а она рядом. Уикенд в Питере, сотни ночей на балконе, которые Влас выкурил все вместе одной сигаретой, а сейчас ему вот уже две недели было не до курения. Удивительно, но даже не хотелось. Кстати, была ещё одна хорошая летняя ночь — достаточно тёплая для того, чтобы они с Красом, Лепсом и Хрисом напились портвейна и уснули под футбольными воротами. Даже к детям некоторым Влас привязался.
Мог ли он раньше, год, например, назад, представить себе, что всё будет так?
В голове поселилась твёрдая уверенность в том, что дальше всё будет так же классно. И пусть сейчас в другом конце вагона сидит Варя, решившая, видимо, отодвинуть Власа надолго и подальше, он всё равно пообещал самому себе: он добьётся, он найдёт к ней ключ заново.
Влас знал, что всё это временно, что ей нужно отдохнуть от его общества и немного соскучиться. Он решил оставить её в покое на день-два и восполнить недосып, сложившийся за полтора месяца пребывания в лагере. Прямо на закате Влас лёг спать.

——————————————————————

Вечер. Снова осень. Варя, хлопая дверью, вылетает из квартиры. Злая на Власа за то, что он спровоцировал ссору, на себя за то, что повелась и только подлила масла в и без того бушующий огонь, на обстоятельства за то, что они, как детали пазла, сложившись, завершили картину тотального пиздеца. Влас находится в тех же чувствах, но, несмотря на это, что-то внутри потянуло его догнать её. Выхватив из шкафа то самое пальто, которое подарила ему Варя на Новый год (Господи, как это было давно), он быстрым шагом покинул квартиру. Спустился, вышел из подъезда на улицу, и увидел, как она лежит на пустой дороге, прямо на разделительной полосе в позе морской звезды, раскинув конечности в направлении разных сторон света.
— Ты чё делаешь вообще? — заорал Влас через всю улицу.
— Может меня собьёт кто-нибудь получше тебя, придурок! —выкрикнула та в ответ.
— Совсем крыша поехала?!
Мимо пронёсся одинокий ситроен, вильнув в сторону. Варя попыталась пересилить звуки гудка, смешавшиеся с громогласной руганью, доносившейся из окна автомобиля, фразой:
— Да пошёл ты!
Её взгляд снова упёрся в Власа:
— И ты!
— Поднимайся, дура… — зло и испуганно окликает её тот.
Он не успел договорить, буквально из ниоткуда появился гудящий камаз, и Варя исчезла под ним…
Под глухой хруст позвоночника Влас проснулся, и от резкой попытки подняться с шумом свалился на пол.
Темнота, глубокая ночь. Поезд мчит, ловя окнами лишь редкие огоньки фонарей. Влас двигается наощупь в сторону тридцать второго места — туда, где лежит Варя.
Нашёл. Спит крепко. Он провёл руко й по спине, накрытой тонкой простынёй, вдоль позвонков: как же хорошо, что они вместе, они целы.
Влас аккуратно прилёг на край матраса, прижавшись к Варе, повторил её контуры своими, более грубыми. Вплёлся пальцами в тонкую паучью руку, а она еле заметно их сжала. Кажется, они никогда не признавались друг другу в любви вслух. Они просто всепоглощающе любили.

————————————————

   «А девушка за тем столиком красива», — думал Христофоров, сидя в гордом одиночестве в полупустом баре. Завтра должны вернуться Влас с Варей, после них — Крас и самым последним, за день до начала учёбы — Лепс. И сейчас, как всегда бывало в преддверии нового учебного года, у Димы начиналась предосенняя сублимация, именуемая остальными как летняя печалька.
   Он думал о том, как всё изменилось за этот год. Так бывает: становишься тем, кем совсем не собирался. В принципе быть человеком-ветром ему нравилось, и даже сейчас, когда мозг заполнило великое множество сокровенных мыслей, задняя извилина Хриса была занята брюнеткой за столиком у окна.
«Ничего такая, — думал он. — Но вот ресницы были лишними. И носогубка[39] тоже скорее всего не своя».
    Да, без внимания к прекрасному полу, ажурной рамочкой украшавшему его последний год, Христофоров был бы не Хрисом, не Христофом, не просто Димой и вообще вряд ли — собой.
«А началось всё с чего? — думал он.
    Началось всё (не поверите) с девчонки.
    Я всегда нравился представительницам слабого пола, не специально. Когда вёл себя как дебил — нравился ещё сильнее. А они мне — как-то не слишком. Егор, нынешний сосед Власа в общаге даже однажды пошутил насчёт моей ориентации. Так я впервые подрался в школе. Но в пятнадцать всё изменилось.
Мы с той девочкой виделись на уроках сольфеджио в музыкальной школе, и вообще первое время Хрис не позволял себе роскошь — заговорить с ней. «Чуть позже, осознав своё преимущество перед девчонкой-первогодкой, я, учась последний год по классу фортепиано, предложил ей помощь в освоении нелёгких аспектов нотной грамоты. Она едва научилась соединять партии левой и правой рукой, когда я начал отчётливее понимать природу своей симпатии:
Она была воплощением женственности, хотя сама ничего для этого не делала и никогда не выделялась — это раз. Она много улыбалась, а её смех, попадая в какую-то нужную ноту, будто бы резонировал — это два. И вообще голос у неё был приятный. И три: когда её ровесницы беспардонно громко сплетничали в перерывах, она не поддерживала тему и только иногда прикрывала рот рукой, смеясь. Ещё тогда, в пятнадцать, попав на иглу её очарования, я ещё долго не мог с неё слезть. И до сих пор не уверен, что мне удалось.
Мы снимали бы вместе маленькую студию с видом на набережную, пили бы вермут по выходным. Миновали бы ЕГЭ, студенчество и магистратуру, переехали бы вместе в Москву и летали бы в Европу каждое лето, если бы не хлопнуло дверью оглушительное для меня известие. В свои пятнадцать девочка вела двойную жизнь. Не хочу вдаваться в то, как я это узнал, но на тот момент привязанность была достаточной для того, чтобы я негласно стал её лучшим другом и постоянным любовником.
Она оказалась нимфоманкой. Горячей и больной, сменившей всех психиатров в округе, тщательно скрывавшей своё пристрастие от всех, кто не мог разделить с ней ложе. Она скрупулёзно контролировала все детали поведения, чтобы не выдать себя. Какого пятнадцатилетнего юнца жизнь готовила к такому? Когда я полностью оценил масштаб жести, которую она называла жизнью, и понял, что она не шутит, было уже очень поздно. То, что происходило в течение следующих почти двух лет, было похоже на пламя: завораживающе красивое, играющее бликами, оно то согревало, то обжигало. Оставались уродливые рубцы, но тогда я уже не помнил, какой была жизнь без этой девушки. И не хотел даже представлять. А какое место в её жизни занимал я? Удивительно, но не последнее. Я сам удивлялся тому, что она мне верила. Через четыре месяца нашего близкого общения она призналась, что ни с одним парнем до меня не спала дважды. Думала, что это какое-то проклятие — секс у неё случался ровно раз в месяц и каждый раз с новым человеком. Был даже альбомчик, в котором она акварелью рисовала маленькие портреты каждого. Ноябрь был кудрявым и светлоглазым, август — с густой щетиной, а апрель, как оказалось, учился в моей школе и был всего лишь на год старше. Тем самым знаком доверия, о котором я говорил, было то, что она подарила мне этот альбомчик со словами: «Я хочу, чтобы ты разрушил эту цепочку».
Я покосился на портреты, подписанные последними четырьмя месяцами.
События следующего полугода бросали меня, обожженного, в прорубь, под лёд, и пару раз я едва успевал глотнуть воздуха в конце.
Она привязалась ко мне.
Дальше началась большая путаница, в ходе которой единственное, что я понял наверняка: нимфомания — это реальная болезнь, хуже раздвоения личности и всех психозов. Пытаясь выяснить, откуда ноги растут, я узнал о своей пассии больше, чем готов был. Начиная со скрытого комплекса вины и соперничества с матерью, заканчивая ранним случайным лишением девственности: всё подкрепляло в ней манию. И тогда, признаюсь, я не выдержал постоянных мыслей о её соитии с другими парнями: насочинял отмазки ради симпатию к девушке с летней подработки и предложил расстаться. Я не хотел этого делать, но понимал, что иначе ситуация может необратимо сказаться на мне самом: всё чаще грезилось о здоровых чувствах, не мешаных с недомолвками и постоянным страхом правды, и я не раз пугался того, что мне не представлялось возможным испытать их к кому-либо из окружавших меня девушек. А с ней это казалось невозможным. Теперь я страшился своей любви, я хотел её избежать, она снова и снова будто назло мне вылезала, как прыщик на самом видном месте.
Мы поменялись местами: зависимым стал я. В среднем раз в месяц все мои попытки обрести новую симпатию заканчивались ещё одной ночью с прежней. И так снова длилось почти год. Прошёл последний звонок, сдан был последний госэкзамен. И она сказала мне, что уезжает в Москву. Поступила, умница.
   Меня разрывало от радости скорби, когда я помогал её семье тащить чемоданы на вокзал. Но всё оставалось внутри: внешне я старался не эмоционировать. А она радовалась, Пташка. Летела в новую жизнь.
И тут остановилась среди зала ожидания:
— Смотри, пианино!
Почему оно было на вокзале? Не знаю. Наверное, очередная развлекаловка в рамках юбилея области.
— Сыграй мне что-нибудь на прощанье, — попросила она.
«На прощанье.
На прощанье.
На прощанье.
На прощанье.
На прощанье,» — циклично зазвучало в моей голове. Я давно не играл и, казалось, не помнил ни ноты. Не знаю, что меня заставило сесть инструмент. Первый аккорд своей силой осадил всю милую болтовню Пташки с сестричкой по дороге из дома, и она умолкла. Звуки под тяжёлыми пальцами зашевелились, поползли в неторопливом арпеджио. Откуда я помню эту мелодию? Почему нахожу в ней всё больше новых звуков? Добавляя и добавляя ноты, я почти упустил изначальный облик произведения. Пальцы забегали быстрее, люди с бокового зрения начали исчезать, пропала и Она, остались только клавиши.
Всё, что было со мной за эти два года.
Все моменты эйфории и отчаяния.
Все сомнения.
Всю-все-вся-всё через купол кисти и фаланги вливалось в самую сердцевину инструмента и разрушалось там, внутри, звуком. И чем больше я импровизировал, тем явнее ощущал, что всё грустное и злое покидает меня.
Вместе с ней.
Я остановился. Огляделся. Вокруг собралась приличная толпа зевак. Кое-кто даже захлопал. Из знакомых лиц — только пташкина младшая сестра.
— Поезд отходит через семь минут, — говорит совсем детским голоском она, поправляя длинную растрепавшуюся косу. И вот мы уже бежим к платформе, подрезав все очереди на металлоискателях. Несёмся к девятому вагону, залетаем внутрь, чуть не сбив с ног проводницу. Проводница ругается, кричит, что поезд отходит через две минуты, а я чуть ли не в ногах у любимой, судорожно зацеловываю лицо, пытаюсь запомнить на ощупь щёки, волосы и плечи, почти плачу оттого, что Оля, Олечка, Оливия уезжает с секунды на секунду.
А она говорит. Она постоянно что-то говорит, но я уже не слушаю, потому что знаю: она только прячется за словами.
Увесистая проводница тащит меня за рукав джинсовки, поезд трогается, и я, урвав последний солёный от пташкиных слёз поцелуй, бросаюсь к выходу, не видя ничего вокруг, и выпрыгиваю из тронувшегося поезда. Едва отдышавшись, я замечаю в стороне семью Оли, смотрящих на меня как на дикого. Что ж, наверное, так я и выглядел.
    Где-то ещё месяц мне через день снилось, как я отталкиваю проводницу, рву стоп-кран, целую Оливию ещё пару минут, а потом охрана тащит меня под руки к выходу из вокзала.
Я до сих пор иногда думаю о том, почему я тогда сел играть на пианино и упустил возможность побыть с ней чуть дольше. Тяжёлый момент прощания? Я до сих пор не знаю, была ли это любовь или всего лишь моя одержимость и зацикленность на её болезни. Одно ясно точно: после этого общения девушки нравятся мне будто лишь наполовину. А где остальное? Не знаю. Лучше бы было у меня, но, боюсь, оно до сих пор у той, которая, как недавно выяснилось, отчислилась из Москвы и вернулась обратно в Тюмень.
Не дай Боже увидеть её
и не дай упустить.
Дай разобраться в себе и влюбиться в какую-нибудь простую девушку. Не в такую яркую, не в такую токсичную.
Чёрт. Катенька растёт похожей на неё. Но, к счастью, только внешне, так что сердце у меня к ней ёкает не так часто — только когда она поворачивает голову в профиль и улыбается, становится почти как сестра.
Но я верю, у Катеньки другое будущее.
А какое у меня? Не знаю, но предчувствую, что хорошее. И пусть друзья не знают о моём прошлом, я точно уверен: если случится дерьмо, они помогут выбраться и оклейматься.
Два дня подождать, потерпеть — соберёмся вместе снова. И тоска отойдёт на второй план.

Прибыв домой, Варя предложила Власу закопать убитые после смены кроссовки в дальнем углу городского парка в знак примирения. В похороны палёных вэнсов и безымянных тапок из «Спортмастера» вмешался полицейский. Подумал, что ребята закладку ищут. Сначала Варю это насмешило, но потом она по классике своих убеждений огорчилась: мол, одни торчки вокруг. Но как в такую хорошую погоду можно долго печалиться? Последние дни лета, нужно выжать из них всё тепло. Некогда грустить.
— По мороженому? — предложил Влас.
— В другой раз. Я на мели.
— Брось. Сегодня я могу угостить.
В Варе заиграла феминистская жилка:
— Вот ещё я бедных студентов не объедала.
— Варь, хоть раз в жизни дай поухаживать за тобой. Ты какое будешь?
— Шоколадный пломбир.

—————————————————————————
Уже второй день Влас ходил в прострации. Оказывается, за полтора месяца можно совсем забыть, каково это: жить вне лагеря. Ничего не происходило, ничего не снилось, общение с Варей впервые с момента знакомства просто затихло. Сигареты закончились давно, и не было желания их покупать. Даже пива не хотелось. Влас долго думал, что можно сделать с этим состоянием, и в итоге впервые за долгое время вышел на пробежку.
Восемь часов утра. Приятно чувствовать, как прохладный влажный воздух, доносимый ветром откуда-то из хвойного леса, гладит тебя по лицу, волосам, шее, голым рукам, треплет футболку.
— Бро, ты в порядке?
С бегущим поравнялся Валера Красников.
— Да вроде, а что случилось?
— Хорошо, если ничего. А то вид у тебя какой-то потерянный.
Влас прокрутил в голове последние события. Было бы странно, если бы скандал с Шерлоком, пожар и чуть не случившееся расставание с Варей не выбили бы его из колеи.
— Всё в порядке, Крас. Спасибо, что спросил.
— Ну ты имей ввиду, что если возникнут какие-то проблемы, мы с ребятами за тебя в любое дело впряжёмся.
И тут Власу будто лёгкие кислородом под давлением раздуло: он вдохнул и не мог выдохнуть. Небо стало чище в своей синеве, а на глаза начала наворачиваться горечь, которую Влас еле сдержал.
Вот он — спасительный удар по щеке, лифт из прострации на землю. Пробудившийся Влас полными благодарностью глазами посмотрел на Валеру. Тот спросил:
— Мы же в день рождения твой собираемся?
Влас кивнул. Красников ещё с полминуты молча бежал рядом, но на углу школы, за которой был стадион, попрощался и свернул, как обычно.
— Мне туда, — сказал Валера. — Влас, дружище, ты не закрывайся в себе. Даже если просто скучно будет — звони, пиши, — вытащим.
И он исчез из вида за углом.
Влас в тот день добежал до самой лесополосы на окраине города, синхронизируя сердцебиение с каждым касанием кроссовок оземь. Дома и деревья вокруг пульсировали в такт, будто бы тоже бежали, но в противоположном направлении. Каждый камешек на дороге вибрировал под ногами, Влас чувствовал год и город, что оставил позади. Впереди его ожидает второй курс — что-то совершенно новое.
Но с самыми лучшими старыми людьми.

——————————————————————

Когда Влас увидел своих друзей вновь, спустя два месяца, он понял, что скучал. Сентиментальное слово, но другого, более близкого, он не нашёл. Где-то с полминуты все молчали и улыбались, как придурковатые. Вспоминали, каково это — видеть друг друга. Они не просто светились, кожа их лиц дышала всем тем, что было пережито летом. Так сильно и ярко. Так искренне. Кажется, от переизбытка чувств они потеряли все слова, какие хотели сказать. От этого было ещё радостнее, нелепее и смешнее. Все соскучились по всем. Но тут кто-то что-то выпалил, и пошло, поехало, понеслось.
Они не могли наговориться. Слова посыпались на головы. Мари махала руками и без конца восклицала, Лепс и Хрис традиционно чуть ли не валяли друг друга по полу, дурачились. Вернулся обгоревший Красников в тельняшке. Он стоял, облокотившись на дальнюю стену, разговаривая с маленькой Катей, у которой, кстати, была новая причёска. Даже пиво не было времени открывать.
Варя пришла в чёрной водолазке и джинсах, плотно сидевших на талии. Они её не обтягивали. Неплохо подчеркивали изгиб бёдер, но это не выглядело вульгарно. Просто все привыкли видеть Варю в более свободной, порой даже мешковатой одежде, а тут она подобрала нечто совсем другое, но не изменяющее её вкусам. Ничего себе.
«Неплохо так она меняется», - подумал Влас. Последние недели в лагере ему было некогда бриться, а когда появилось время заглянуть в зеркало — оказалось, что щетина у него начала расти ровнее и гуще, чем раньше. И что она ему в целом идёт. Так и оставил. Варя говорит, стал похож на... кхм, ладно, не будем об этом.
Влас не помнил, сколько прошло времени, сколько восклицаний озарило комнату, прежде чем он поймал себя на мысли о том, что уже чувствует новые веяния наступающего второго курса. Ему больше не восемнадцать. Самый сок впереди. Но то, что произошло с ним за этот год, останется и будет греть сибирской зимой, когда отключат отопление.

Благодарности

Артёму Гужеченко, Владимиру Варову, Арману Мурадяну, Максиму Голенкову, Владиславе Никитиной и Богдану Колмычеку за помощь в редактуре.
Никите Фесенко и Эльдару Якубову за техническую часть и бесконечно приятную готовность помочь во всём, в чём можно.
И Иванне Сурменевой. Просто потому что она попросила. :) У меня лучшая в мире сестра восемнадцати годиков от роду, какую только можно вообразить.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 9 101112 Следующая ⇒