У КОСТРА. СЛОЖНАЯ ЗАДАЧА

У КОСТРА

Открытие пионерского лагеря при школе было праздничным событием в жизни ребят. Большинство из них хорошо потрудилось на ремонте школы. И хотя дети работали без утомления, всего по два-три часа в день, директор школы и педсовет считали, что ребята своим трудом заслужили лагерный отдых перед новым учебным годом. Нелегко было организовать этот своеобразный пионерский лагерь с трёхразовым питанием. Много было забот и у дирекции школы и у ребят. Но дела шли хорошо. Овощами снабдила лагерь школа со своего участка. Отдел рабочего снабжения завода, где работал отец Вани, обещал ежедневно выдавать пионерскому лагерю сто литров молока — почти по поллитра в день на каждого отдыхающего. И, наконец, дирекция школы открыла интернат для самых маленьких с тем, чтобы они могли круглосуточно находиться в лагере.

Всё это было объявлено на открытии пионерского лагеря. И каждый ещё раз подумал, что суровая война, посадившая не только взрослых, но и детей на нормированный паёк, заставляла, как выразился директор школы, подтянуть животы, а тут, точно с неба, свалилось такое богатство. Ребята давно научились беречь каждую крошку хлеба, кусочек сахара, колбасы, сыра. Они, пожалуй, лучше взрослых знали им цену, потому что именно многим из них приходилось мёрзнуть в очередях, чтобы получить паёк в магазинах.

Жизнь в лагере обещала быть занимательной, интересной, а главное, большинство гордилось тем, что именно они, участники ремонта школы, обеспечили этот заслуженный отдых. Поэтому не обошлось и без того, что те, кто не работал на ремонте школы, но был зачислен в лагерь, жестоко «прорабатывались» в кругу товарищей за несознательность.

Не обошлось без упрёков и в адрес Вани. В первый же день его назначили на кухню. С группой товарищей он сидел в школьном дровянике и чистил картофель на обед. Не очень увлекало его это занятие. Августовский день, будто нарочно, выдался на редкость жаркий и, конечно, хотелось сбегать на речку и выкупаться. Но ребята не начистили ещё и половины положенного. Пользуясь тем, что Спицын был старшим среди чистивших картофель, он сговорился с Женей под каким-то предлогом выйти из дровяника и потихоньку сбегать выкупаться.

По дороге он снова заговорил с Женей на свою излюбленную тему. Его до сих пор не покидали мысли о фронте. Он считал, что если бы действовал не один, а с Женей, то они теперь уже были бы настоящими разведчиками или связными, которым поручают важные военные дела. Думая об этом, Ваня спросил:

— Тебе, Женя, нравится в лагере?

— Очень.

— А мне не нравится.

— Почему?

— Ну, что это за лагерь! Картошку чистить заставляют, а там, смотри, и дрова пилить придётся, да ещё что-нибудь, а я хочу отдыхать.

— Так мы и будем отдыхать, — возразил Женя.

— Тоже мне отдых! Скучно! Ни интересных игр, ни походов. Я смотрю в план работы, а там расписание игр в городки да в футбол, встреча с каким-то Зиминым, а мне ещё заниматься придётся. Вчера Серёжка мне дома диктант устроил. И опять я три ошибки сделал…

Ваня запустил пальцы под свою серую кепку, почесал голову, прищурил один глаз, сморщился и мечтательно заявил:

— Знаешь, Женя, вот если бы мы жили где-нибудь в прифронтовой полосе? Вот было бы интересно.

— А я не хочу… Там страшно, война, стреляют, бомбят…

— Вот чудак. Ведь в прифронтовой полосе, а не на войне, — возразил Ваня.

— Всё равно, не хочу.

— Нет, ты, Женя, не понимаешь. Представь себе, мы бы вдруг ночью поймали какого-нибудь шпиона или фрица и отвели бы его к командиру.

Ваня так разрисовал героическую картину поимки шпиона, что Женя заслушался и даже немного струхнул.

Они сидели на берегу реки после купанья. Ваня говорил, говорил, а Женя слушал и удивлялся, как ловко всё получается. Тут и тёмная дождливая ночь, и густой таинственно-чёрный лес, и ловко устроенная засада. Они лежат, замаскировавшись в кустах, и прислушиваются, как переговариваются два фашиста, идущие прямо на них. Ваня, Женя и другие ребята терпеливо и храбро ждут врагов, приготовившись навалиться на них, связать, забить им рты.

Но тут Женя не выдержал и возразил:

— Но фашисты без оружия не ходят…

— Ну и что же…

— А как же мы их поймаем и свяжем?

Разгорелся жаркий и долгий спор. Друзья забыли и о том, что их товарищи чистят картофель, а они позорно сбежали. Вспомнил об этом Женя. Ваня, разумеется, как всегда, спокойно ответил, что ничего особенного не случилось, они быстренько ещё раз искупаются и бегом в лагерь…

Нельзя сказать, чтобы они бегали очень долго, но их отсутствие было замечено. Бригада на чистке картофеля задержала приготовление обеда. Хватились искать старшего, однако не нашли не только его, но и Женю. Молчаливый и строгий повар, бывший фронтовик, недовольно заявил, что подобного «ЧП»[44] он больше не потерпит.

Серёжа, поскольку дежурили на кухне ребята из его отряда, принял вину на себя и, чтоб спасти положение, послал на кухню подкрепление. Это разозлило его, так и хотелось отдуть Спицына.

Стычка произошла неожиданно. Серёжа встретил Ваню за углом школы, когда тот с Женей возвращался с купанья.

— Ты почему срываешь обед? — нахмурился Серёжа, схватив Ваню за грудки.

— Отстань, я тебе не повар! — резко рванувшись, ответил Ваня.

Но Серёжа всё же успел дать ему такого шлепка, что тот упал.

Когда Женя и Ваня скрылись за углом, Серёжа понял, что поступил неверно. Только в пионерской комнате он немного успокоился. Здесь было шумно. Сюда приходили ребята по неотложным делам. Одни за футбольным и баскетбольным мячами, другие за шахматами, третьи за советом по выпуску стенной газеты. Одним словом, жизнь в лагере началась бурная, хлопотливая. Ещё с утра Юра Громов со старшим пионервожатым начали готовиться к пионерскому костру, который предполагалось провести недалеко от школы, в лесу. Выбрать место для костра, заготовить сучья, пригласить старого большевика с рассказами о революционном прошлом Урала — всё это увлекало ребят, но и требовало немало забот. Пионеры были увлечены важными делами, но Серёжа ходил мрачный. Неприятно докладывать на линейке о случившемся вместо того, чтобы коротко, по-пионерски сказать: в день открытия лагеря в отряде никаких происшествий не было.

У огромного сухого соснового пня, на бугре, названном Лысой горой, был заложен пионерский костёр. Место выбрали на славу. Одной стороной Лысая гора спадала к шумевшей реке, терявшейся в зарослях смешанного леса и кустарника, другой — уходила в густую сосновую тайгу, видимо, соединяясь где-то далеко-далеко с Уральским хребтом. Со стороны города лес был редким, но сосны стояли высокие, стройные. Таким образом, небольшая Лысая гора была со всех сторон окружена лесом. Кругом деревья, деревья, а над ними бездонное темноголубое небо.

С наступлением темноты затихал ветер, и тайга начинала засыпать. На бескрайней синеве августовского неба мерцали звёзды, тоже точно засыпающие и холодные. Только горная река нарушала этот покой, перекатывая мелкие гальки, ударяясь в извилистые берега, да вдали перекликались паровозные и заводские гудки вечно неспящего трудового города.

Но как ожил лес, когда зажгли костёр! Потянуло приятным дымком, запылали сухие иглы, затрещали пересохшие сучья, и огромное пламя озарило Лысую гору, тайгу, возбуждённые и радостные лица ребят.

Пионеры не подозревали, что тот самый Зимин, у которого сыновья на фронте и которому они, ребята, помогли зимой, — старый большевик. А между тем Иван Иванович Зимин, невысокий полный старик, с большой белой, бородой и добрыми глазами, пришёл к ним, к пионерам, поделиться своими воспоминаниями о революционной борьбе уральских большевиков.

Иван Иванович начал свой рассказ издалека, с детства, которое было у него безрадостным и тяжёлым. Говорил он о простых вещах, а слушать было интересно.

— Дед мой и отец, — начал Иван Иванович, — потомственные уральские железоделатели. Мне было лет восемь, когда я пошёл работать, помогать отцу. Богат наш Урал-батюшка железом, ух, как богат. В ту пору мой отец работал на одном маленьком заводе, затерявшемся вот в такой же тайге. Сначала я был «будильником»… Каждое утро вставал в шесть утра, шёл по заводскому посёлку от дома к дому и стучал в окна. Как только откликнутся хозяева, так я должен сказать: «Пора на работу», а сам — дальше, к другому дому. Так каждое утро мне приходилось раньше всех вставать и будить рабочих нашего заводского посёлка.

В те далёкие времена часов у рабочих не водилось, а заводской гудок не каждого разбудит, когда посёлок от завода далеко, а люди на горячих работах умаются, работая часов двенадцать-четырнадцать. Вот я и был «будильником» заместо часов, или петуха, чтоб люди не опаздывали на работу…

Ребята засмеялись. Было смешно и самому Ивану Ивановичу. Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Плата мне за это полагалась невеликая: десять копеек в день. Всё подмога, говорил мой отец. Семья у нас была большая, а работник в доме — один отец. Вот и приходилось помогать…

Потом я стал с отцом углежогом работать. Валить с корня деревья, корчевать пни, пилить лес и жечь его на уголь. Работа была тяжёлая, трудились, не зная, когда начинается утро и когда кончается день. Хотелось заготовить побольше угля и, значит, побольше получить денег.

Отец мой был молчалив и суров. С горя иногда напивался крепко. С получки нет-нет, да и зайдёт в кабак — такое заведение было, где торговали водкой да самогоном. Ну, а напьётся, придёт домой — и пошла тут карусель такая, что мы нередко голыми и босыми на снег выбегали, и оставались на холоде до тех пор, пока отец спьяна не уснёт. И всё-таки это было ещё не настоящее горе.

Так вот мы и жили, пока настоящее горе не свалилось на нас. Как-то раз отец поехал в город. Это было зимой после очередной получки. Он думал купить что-нибудь из одежды, ну, конечно, обещал привезти подарки нам, матери на платье, да только вышло всё по-иному. Уехал он и ничего не купил потому, что всё дорого, а денег мало. Вот он с горя и напился и неизвестно как поехал домой. Лошадь-то пришла, но отец не вернулся. Так до весны мы не знали, где он. Потом говорили, что отец наш вывалился пьяным из саней, замёрз в снегу, да так до весны и лежал где-то совсем недалеко от нашего посёлка.

Мне шёл двенадцатый год, когда больная мать и четверо моих братьев мал-мала меньше остались сиротами и я стал главным кормильцем семьи, главой нашего бедного дома…

Пионеры слушали этот рассказ-быль и думали: неужели было такое время? Им трудно было поверить, что человек может очень много работать и всё же быть голодным, разутым, бесправным. Ваня возмущался хозяевами, которые платили Ивану Ивановичу десять копеек в день, и поэтому когда рассказчик сделал паузу, не утерпел:

— Я бы, Иван Иванович, не стал работать за десять копеек в день, а нашёл бы другого хозяина.

— Это на тебя походит, — заметил кто-то, думая о сегодняшнем приключении Спицына на чистке картофеля.

Все весело засмеялись.

— Вот так мы и жили… Потом, — продолжал Иван Иванович, — я работал на горячих работах в заводе, за взрослого. Сила была, а уменья нехватало. И хоть делал работу «большого», то есть взрослого, а платили мне всё равно, как подростку. И так бы, наверное, всю жизнь мы, рабочие, мучились, но пришло время, великой революции. А как мы её делали, и как потом защищали её завоевания тоже можно много рассказывать…

Было это в 1918 году. На Урале свирепствовал Колчак да интервенты, чужеземные союзники белых. Рабочие Урала организовались в отряды Красной Гвардии, чтобы бороться с врагами, защищать молодую Советскую республику рабочих и крестьян. Таких отрядов Красной Гвардии было много в ту пору, но были они разные: большие и малые. Да и действовали они где сообща, а где и в одиночку.

Заняли белые Челябинск, а тут вскоре ночной звон церковного колокола известил наш городок о приходе непрошенных гостей и к нам. Звонили, конечно, церковники, купцы да кулаки. Они обрадовались приходу белых, а нам, красногвардейцам, пришлось в эту же ночь покинуть город и уйти в горы Уральские. Но мы не ушли, как трусы, мы приняли бой с врагом, да только нас было мало, а их очень много. К тому же на весь наш малый отряд был один пулемёт да немного винтовок. А у большинства — дробовики да самодельные пики.

Белые знали, что в лесах есть красногвардейцы, и потому все окрестные деревни, посёлки, станции и разъезды железной дороги кишели карателями. Они рассчитывали, что голодные красногвардейцы рано или поздно выйдут из леса и сдадутся в плен. В боях они не одолели нас, так решили одолеть голодом.

— Голод нас, действительно, донимал сильно. Запасы наши истощились, хлеба не стало, соли тоже. Питались мы травой да ягодами. Так продолжалось недели две. Мы, наконец, решили соединиться с другим отрядом. Но куда итти — не знали. Надо было сначала разведать.

Ваня сидел у ног Ивана Ивановича и с открытым ртом слушал его рассказ. А когда Иван Иванович заговорил о разведке, возбуждение Вани особенно возросло.

— Назначили в разведку трёх человек, меня тоже с ними, — продолжал Зимин. — Итти на ближайшую железнодорожную станцию надо было через горы. Мы настолько отощали от голода, утомились от жары, что едва передвигали ноги. Но мы шли и шли, так как люди не могли больше голодать, и командир решил, что через три дня весь отряд поведёт по нашему следу.

К утру следующего дня мы с трудом добрались до станции. Железнодорожные линии проходили между гор и лесов. Место красивое, да и для боя удобное: леса густые, горы скалистые. Вышли мы на склон горы, с которой всё видно: станция, несколько домиков лесничества, недалеко составы красных теплушек, а кругом белые казаки… Все мы очень хотели есть. Нам казалось, что за кусок хлеба, за горсть солдатских сухарей и глоток воды можно было отдать всё на свете. Но куда пойдёшь днём, когда на станции враги? И вот мы лежали в кустах на склоне горы. Лежим и думаем, как узнать, сколько здесь белых, можно ли добыть хлеба, есть ли белые в селе, что в трёх километрах от станции. Решили, что будем ждать темноты, а вечером или ночью можно будет найти кого-нибудь из рабочих и поговорить с ним. Так вот и лежим. Солнце, как назло, палит и кусты не спасают. Знойно, жарко и душно, а у нас не только хлеба, но и воды нет. Все три фляги давно пустые, ещё когда через горы переходили, выпили воду.

Наконец наступил вечер. Солнце скрылось за вершинами сосен, на землю начали ложиться сумерки. Потянуло с низины туманом, капельки росы покрыли душистые августовские травы да кустарники, и нам стало легче дышать, но голод мучил попрежнему.

Надо итти на станцию. Там белые казаки, их, конечно, много, а нас трое. Итти туда — рисковать головой, жизнью. Чуть ошибёшься или нарвёшься не на того, на кого следует, и пропал. Но итти надо. И тут я, как старший, принял такое решение: сначала надо итти одному. Какой смысл рисковать сразу тремя жизнями. Товарищи согласились с моим предложением, и один из нас сам вызвался итти. Фамилия его была Сухов. Молодой, коренастый паренёк, слесарь с завода. Если бы до голода, который мы пережили в лесу, Сухову встретились два казака, он бы с ними легко справился, да и троих, пожалуй, одолел бы, но теперь силёнки у него поубавилось немного, а всё же он пошел уверенно.

— До встречи, товарищи, — сказал Сухов. — А если что случится, напишите матери, что честно погиб за нашу Советскую власть.

Нам стало тяжело от этих слов, хоть всем в пору итти. Как говорят, на миру и смерть красна, но когда один идёт — дело невесёлое. Мы молча пожали руку товарищу, и он тихонько пошёл на станцию, прижимая винтовку к груди.

Время тянулось мучительно долго. Мы ждём час, два, наконец, наверное, прошло и три часа, а Сухов не возвращается. И тогда пошёл я.

Иван Иванович сделал паузу, закурил, а ребята нетерпеливо ждали, что расскажет он дальше о Сухове, о себе.

— Мне посчастливилось. На станции у одного дома, на пустыре я встретил рабочего.

— А я собирался вас искать, — сказал он, когда мы встретились и объяснились. — Ваш товарищ арестован.

— Как это случилось? — спросил я.

— Он зашёл ко мне. Я рассказал ему, что его интересовало, дал хлеба. Потом проводил его до ворот и остановился во дворе. Прошло минут пять. Я думал, что он успел скрыться, но вдруг услышал окрик казачьего патруля. Прошло ещё несколько минут, и я увидел казаков и вашего товарища. Они вели его в арестантский вагон. Вот и всё, что я знаю. Надо выручать парня, — добавил он.

— Казаков много?

— Около ста штыков. Они охраняют станцию и мост.

— Пулемёты есть?

— Есть пулемёты и одна пушка…

Рабочий сказал, что надо спешить, если мы собираемся помочь товарищу, казаки могут его расстрелять.

Мне, действительно, надо было торопиться. Когда мы прощались, рабочий достал из-за пазухи калач хлеба, а из кармана — бутылку молока. И хотя я смертельно был голоден — есть не хотелось. Я решил немедленно итти к своим, доложить командиру о делах на станции, а рабочему сказал, что мы ночью вернёмся.

— А как же Сухов? — нетерпеливо спросили пионеры.

— С Суховым вот что вышло, — продолжал Иван Иванович: — Я думал, что мы попытаемся выручить его сами. Но когда я вернулся на место, на склон горы, товарища моего не было… Тогда я пошёл в отряд. По дороге прикидывал себе: отряд наш почти в полтора раза больше, чем гарнизон казаков на станции. Правда, они лучше вооружены, но у нас преимущество — внезапность нападения и, кроме того, мы узнали, где у них стоят пулемёты и пушка, где штаб, да и рабочие станции ненавидят белых и помогут нам. Значит, мы сможем освободить Сухова, а потом пойти на соединение с другим отрядом.

Подкрепился я молоком с хлебом и пошёл снова через горы в свой отряд. А между тем жизнь Сухова была на волоске от смерти. Звали его Василием. А командир нашего отряда, его двоюродный брат, был ему тёзка, только отчество да возраст у них разные.

Утром Сухова привели на допрос к казачьему полковнику. Сухов сказал: накормите да напоите, тогда буду отвечать. Вид у него был измученный бессонной ночью, побоями и голодом, но держался он молодцом. Полковник приказал принести ему котелок солдатской каши и воду. Сухов поел, попросил закурить. Ему дали. Он покушал, покурил и сказал: «Теперь спрашивайте».

— Фамилия? — спросил полковник.

— Василий Сухов.

Полковник сразу переменился в лице. Он думал, что ему попался командир нашего отряда. О Василии Петровиче Сухове шла хорошая молва среди добрых людей, и белобандиты охотились за ним. Даже назначили премию за его голову в тысячу рублей золотом. Полковник встал, прошёлся по комнате, подумал: «Хорошая птица попалась». Сухов смотрел на него и тоже думал: «Как бы удрать?» Лицо у полковника холёное, нос острый и тонкий, глаза узкие, злые, а сам толстый, неуклюжий. Решив, что перед ним знаменитый партизанский командир, полковник ещё больше заважничал и потому казался совсем медведем.

— Как ваша фамилия? — после продолжительной паузы снова спросил полковник.

— Я уже сказал — Василий Сухов.

— Ты командир отряда большевиков?

— Я красногвардеец! — гордо ответил Сухов.

— Хорошо. Где ваш отряд?

— Наш отряд действует…

— Где действует?

— На Урале…

— Где? — уже нервозно повторил полковник, почувствовав, что от этого не сразу добьёшься правды.

— Я ответил, — спокойно сказал Сухов. Он тоже подумал, что его принимают за брата и потому решил не уронить чести командира отряда. Это даже прибавило ему сил.

Полковник сел за стол, долго смотрел на Сухова и потом, навалившись на стол, сказал тонким, квакающим голосом:

— Вот что, Сухов! Давайте будем говорить откровенно. Ваше дело проиграно! Я обещаю вам сохранить жизнь. Понимаете?! Я вам — жизнь, а вы мне — всё необходимое об отряде. Я говорю с вами, как русский офицер, слово которого — закон. Ясно? — Полковник стал вежлив. Вначале он говорил Сухову «ты», теперь обращался на «вы».

— Вполне понимаю, господин полковник.

— Ну-с, а раз так, — ближе к делу.

Полковник снова поднялся из-за стола и начал ходить по длинной комнате, заложив руки за спину, как бы давая время противнику подумать. На столе он оставил свой наган. Было ли это преднамеренно сделано им или по рассеянности, но когда взгляд Сухова упал на оружие, а полковник был у двери, Сухов схватил наган и выстрелил в спину врага. К сожалению, Сухов промахнулся и полковник вывалился за дверь. Сухов закрылся в его кабинете. Поднялась суматоха, но Сухову некуда было выйти, кроме двери. Только теперь он увидел, что окно зарешечено.

Долго белые думали, как войти в эту комнату. Несколько раз вели они с Суховым переговоры через дверь, несколько раз ему приходилось отстреливаться, но скоро кончились патроны, и тогда казаки сломали дверь, Сухова избили, связали и снова бросили в арестантский вагон. Полковник не решился расправиться с ним самолично и срочно по телефону доложил начальству, что пойман командир отряда красных.

Ночью в вагон к Сухову вошёл полковник и какой-то другой человек с папкой. Сухов понял, что второй — следователь. Снова пытались допрашивать. На этот раз избили Сухова до потери сознания, но он ничего не сказал. Потом его облили холодной водой, и следователь заявил:

— Я должен объявить тебе постановление военно-полевого суда. Ты — Василий Сухов… — Он сделал длинную паузу, как бы давая понять Сухову, что он не торопится зачитать приговор, вытер лысую голову серым платком и заключил: — приговорён к расстрелу…

Сухову было всё безразлично. Он часто терял сознание, чувствовал себя смертельно усталым и очень хотел спать. Только бы спать, а там что угодно. И когда полковник со следователем ушли, он уснул… Казаки не ожидали нападения. И хотя наши люди были сильно утомлены переходом и голодом, бой вызвал у нас подъём. Мы выбили белых со станции, освободили Сухова, а через день соединились с другим отрядом Красной Гвардии. И вскоре мы начали изгонять белобандитов с родного Урала.

— Иван Иванович, а что случилось с третьим разведчиком? — спросил Ваня.

— Не знаю. Мы его так больше и не видели. Он, наверное, решил уйти от нас и, может быть, к белым попал, и они его расстреляли. Туда ему и дорога. Поступил он, конечно, как трус и предатель.

Ребята провожали Зимина до самого дома. По дороге много было расспросов, а когда расходились по домам, Серёжа сказал Ване:

— Ты сегодня поступил так же, как третий разведчик у товарища Зимина.

— Ну да! Я не трус…

— А вот и трус… — заметил Юра.

— Думать надо, Ваня, — добавил Женя.

— Устал я сегодня, — неожиданно отозвался тот.

— Ему мама запретила сегодня переутомляться и думать, — съязвил Серёжа.

Ребята громко засмеялись, но Спицын принял эту шутку, как оскорбление мамы, и сказал с угрозой:

— Ты маму сюда не впутывай, а то я драться буду.

— Это ты умеешь, — спокойно заметил Серёжа.

По домам разошлись довольные первым днём лагерной жизни.

СЛОЖНАЯ ЗАДАЧА

Иван Иванович Зимин прихворнул. После недельной болезни он впервые вышел из дому. День был тёплый, тихий, и потому старик пошёл на воздух, а заодно хотел посмотреть свой приусадебный огород, в котором кто-то ночью напакостил. Очень неприятным и обидным показалось старикам это неслыханное озорство.

Огород у Зиминых был малюсенький. Иван Иванович сам городил несколько дней прясло, дважды перекапывал лопатой землю, а его жена посадила две грядки картофеля, да по маленькой грядке моркови и капусты.

Лето было сухое, и Зимины часто поливали свой огород, таская воду из колодца за четыре квартала от дома. Одним словом, много труда положили старики на свой крохотный огород, надеясь запастись овощами на зиму. Но каково было их огорчение, когда за две ночи с огорода исчезло несколько кочанов совсем ещё молодой капусты, полгрядки моркови и порядочное количество картофеля!

После обхода огорода Иван Иванович сидел на завалинке и думал: кто бы это мог напакостить. Сначала ему казалось, что это могли сделать ребята из пионерского лагеря, так как в вечер встречи с ними он видел, как они в большой костёр положили много картофеля. Однако, подозревая ребят в этом, он не высказал этих предположений даже своей жене. Тем более, что отпечатки обуви на грядках явно принадлежали взрослому. Но ведь и подросток мог надеть сапоги взрослого.

Юра, Женя и Володя Серов ходили в магазин покупать волейбольную сетку. Увидев Ивана Ивановича на завалинке, они остановились и радостно поприветствовали его:

— Здравствуйте, Иван Иванович.

— Здравствуйте, ребята, — как всегда ласково ответил он и пригласил присесть. Пареньки охотно согласились.

Разговор завязался быстро. Юра безудержу рассказывал о впечатлениях от встречи с Иваном Ивановичем, о делах в лагере и вдруг в приливе откровенности сказал, что у его сестрёнки пропал в лагере портфельчик с книгой. Этого «секрета» никто не должен был знать вне лагеря, но Юра и сам не знал, как так случилось, что он проболтался.

— У меня, ребята, тоже пропажа случилась, — со вздохом сказал Иван Иванович.

— Обокрали?

— Так, пустяк, — сказал Зимин и добавил, глядя прямо в глаза ребятам: — Кто-то в огород мой начал ночью похаживать. Позавчера вырыл картошку, нынче ночью капусту и морковь попробовал. Прямо напасть! Всё лето поливали, ухаживали, а к зиме всё выдерут, самим ничего не останется, видать.

— Вот подлость какая! — искренне возмутился Володя, а Женя добавил:

— Поймать бы да в милицию…

Иван Иванович, улыбнувшись, посмотрел внимательно на ребят и подумал: «Нет, эти не украдут, зря я о них плохо подумал…»

Ребята ушли, а Иван Иванович ещё долго сидел на завалинке и упрекал себя, называя старцем, выжившим из ума, за то, что заподозрил ребят без всякого на то основания.

Ребята вернулись в лагерь к обеду. Юра и Володя нашли Серёжу на футбольной площадке и, волнуясь, рассказали ему всё, что слышали от Ивана Ивановича. Рассказ взволновал и Серёжу.

— Это, действительно, свинство! Надо что-то придумать.

— Чего тут придумаешь? — возразил Юра. — Украли, так теперь ведь не вернёшь. Вот только плохо, что украли уже дважды, значит, могут ещё залезть.

Серёже вдруг стало ясно, что раз вор побывал дважды, то пойдёт и в третий раз. Кому-то понравилось это занятие, знает, что старик да старуха плохие охранники своего огорода.

К вечеру у ребят созрел план охраны огорода Зиминых.

Когда об этом плане рассказали Ване, он сразу же увлёкся им. Женя, как всегда, ответил:

— Я пойду, только надо с мамой договориться, она не очень-то разрешает мне шляться по ночам.

Ему пообещали, что дело с его мамой будет согласовано. Нехватало ещё хотя бы двух-трёх ребят, но подходящих не было.

Собрались, как всегда, у сосны, важные, решительные. Ваня уже рисовал картину, как они поймают вора, надают ему тумаков, а потом отведут в милицию. Он вслух высказал свои мысли Жене. Тот, конечно, согласился со всеми доводами товарища, только ни одним словом не комментировал его план: рот его был забит сухарями.

Юра тоже был похож на взъерошенного петуха, гордился, что он первый подал эту мысль и не побоялся пойти с товарищами ночью выслеживать вора.

Но важнее всех и озабоченнее был Серёжа. Он держал на поводке Дружка, из-за пазухи его короткого пиджака торчал конец большой прочной и длинной верёвки. И кроме того, у него был трофейный немецкий электрический фонарик — мечта многих ребят.

— А что мы его, связывать будем? — спросил Ваня, увидев верёвку.

— Там видно будет, — неопределённо ответил Серёжа.

Ещё до наступления сумерек ребята сходили к огороду Ивана Ивановича и посмотрели место, где удобнее устроить засаду. На задах огорода, на меже, росла высокая полынь. Слева шёл высокий тын. Отсюда вора можно было не ждать. Справа, рядом с пряслом Ивана Ивановича, шёл узкий проулочек, заканчивающийся тупиком. Значит, и отсюда вора нечего ждать. Но, кто его знает, откуда он появится. Серёжа предложил, что им нужно сесть так: двое в один угол огорода, остальные — в другой и от одного угла до другого протянуть верёвку. Когда вор побежит из огорода, стоит только натянуть верёвку, и тот непременно запнётся и упадёт. Тут останется только сцапать его.

Так и договорились. Ваня, Женя и Володя сели в один угол огорода, а Юра и Серёжа — в другой. Шестым участником засады был Дружок, добрейший и умный пёс. Он всех товарищей Серёжи знал так, что наступи ему на хвост — и Дружок только взвизгнет, как бы извиняясь, и уйдёт с дороги, но ни за что на свете не укусит. За такую доброту Ваня назвал Дружка ленивым телёнком. Только Серёжа и его брат Володя знали подлинный «характер» Дружка и его повадки. Пёс был предан своему хозяину и хорошо натренирован. Если Серёжа лежал на кровати, никто из домашних, кроме Володи, не мог подойти к нему. Тихий и ласковый, пёс отлично выполнял команду «взять».

Ночь выдалась тёмная. Луна всходила поздно, а тут ещё накрапывал мелкий дождь, хотя на небе там и сям пробивались из-за туч тускло мерцающие звёзды.

Сидели долго, молча всматривались в темноту ночи. Пахло горьковатой полынью и перегоревшим навозом. Всех давно клонило ко сну. Было тихо, даже ни один стебелёк полыни не шелохнулся, поэтому и сидеть надо было абсолютно тихо. Но вор всё не шёл и не шёл. Вдруг что-то треснуло у самой изгороди, покачнулось прясло. Серёжа насторожился и чуть привстал на коленях. Сквозь верхушки полыни он увидел чёрную фигуру, показавшуюся ему очень высокой.

Ёкнуло сердце, но он не подал вида Юре, так как знал, что тогда паника обеспечена. Но Юра давно уже дремал. Серёжа стал наблюдать за тёмной фигурой, и думал, заметили ли Ваня и его товарищи вора. Но Ваня, Женя и Володя долго молча сидели рядом, пригрелись и уснули…

Дружок потянул носом воздух, пытаясь встать, но Серёжа легонько хлопнул его по спине, прижал к земле и скомандовал шопотом: «Лежать смирно!» Пёс повиновался, но задрожал, чувствовалось, что он волнуется.

Фигура спокойно, не торопясь, пошла в глубь огорода, вдруг остановилась. Не то вор услышал голос Серёжи, не то просто решил прислушаться. Дружок неожиданно тявкнул. Медлить было нельзя.

— Взять! — скомандовал Серёжа и дёрнул верёвку, но она свободно подалась и осталась лежать на траве.

Через несколько секунд, а может, и через минуту, у самого прясла человек истошно закричал, будто его режут. Серёжа испугался и необычным голосом крикнул:

— Вор! Вор!

В эту минуту проснувшийся Ваня сорвался с места, не помня себя, ринулся прочь и, наверное, раньше вора оказался за пряслом… Только Женя и Володя так и остались у изгороди, продолжая похрапывать.

Вор исчез в темноте, но ещё было слышно, как он бежал.

— Ребята, где вы?! — крикнул Серёжа, но ему никто не ответил.

— Же-ня! — враз позвали Серёжа и Юра.

— Я здесь! — спокойно ответил сонный голос.

Серёжа включил электрический фонарик и пошёл на голос. Когда они подошли к Жене, он, переступая с ноги на ногу, спокойно спросил:

— А Ваня где?

Только теперь всем стало ясно, что Спицын сбежал. Юра сквозь зубы процедил:

— Я же говорил, что он трус! — хотя сам только-только пришёл в себя.

Подошли к пряслу, где Дружок настиг вора. Посветили фонариком и обнаружили лопату, мешок и клок чёрной материи, видать от брюк.

— Ого, трофеи! — удовлетворённо сказал Серёжа. — Это мы заберём, как доказательство…

Ваня опомнился, когда оказался у дома на противоположной стороне улицы и увидел слабый свет фонаря в огороде. Возвратиться к товарищам он постыдился, постоял ещё немного и, огорчённый, зашагал к своему дому.

Остаток ночи Ваня не мог уснуть, мучали думки о собственной трусости. Чего только он не передумал за ночь и решил, что в лагерь утром не пойдёт.

— Да, — заключил Ваня, — мечтать легко, а вот попробуй выполнить задуманное.

Теперь его разбирало зло на себя, на товарищей, даже на Дружка.

На следующий день Володя, Сережа, Юра и Женя рассказали Ивану Ивановичу о случае в его огороде, доказывая, что если бы Ваня не струхнул, они бы поймали вора. Они сдали Зимину трофеи: лопату, мешок и лоскут от брюк вора. Зимин был растроган заботой ребят, просил навещать его и, провожая до ворот, сказал:

— Вы уж, ребята, не очень Ваню журите, он мальчик хороший, исправит ошибку…

По дороге в лагерь Юра предложил товарищам рассказать отряду о неудачной попытке поймать вора и о трусливом бегстве Вани.

— Теперь мы с этим трусом поговорим по-пионерски, — задорно добавил он.

Товарищи молчали. Они и сами не проявили храбрости, поэтому только Серёжа сказал с гневом и укоризной:

— А ещё на фронт собирался, кисляй чортов…

* * *

Утром Спицын не пошёл в лагерь. От бессонницы у него болела голова, настроение было угнетённое. Ему казалось, что сейчас все ребята лагеря знают о его позоре. Серёжа, наверное, разболтал всем, что Володя, Женя и Юрка (даже Юрка Громов!) не струсили, а он, Ваня, позорно удрал. Но и дома сидеть целый день нестерпимо. Под вечер он вышел в ближайший сквер, сел на скамейку, задумался.

Высокий молодой человек в чёрной, сильно замусоленной куртке, в чёрных галифе, на которых Ваня увидел свежую большую заплату сзади, шёл по скверу. Человек немного прихрамывал и на бечёвке вёл собаку. Ваня сначала удивился, когда увидел Дружка, хотел броситься к этому здоровому парню, спросить, почему он ведёт чужую собаку, но обида на Сережу взяла верх. Он решил: «Пусть ведёт. Вот возьму и ничего не скажу. Будет знать, как меня позорить!..»

Парень уже выходил из сквера, когда Ваня вдруг вспомнил, что несколько раз видел его на рынке. Он торговал штучными папиросами, камнями для зажигалок и, кажется, спиралями для электрических плиток. Дружок упирался, вертел головой, но парень не обращал на собаку ни малейшего внимания, тащил её в сторону базара. Человек шёл себе, прихрамывая, время от времени дёргал поводок так, что Дружок жалобно взвизгивал. Жаль было Дружка, но Ваня окончательно решил не мешать вору.

В лагере на утренней линейке удивились, когда Серёжа доложил, что в его отряде отсутствует Ваня «по неизвестной причине». Ему хотелось рассказать старшему пионервожатому всё, но отговорили Володя и Юра.

После линейки Женя сказал:

— Надо бы к Ване сходить домой, а то ещё подумает, что мы его опозорили.

— Сам придёт, — спокойно ответил Серёжа. Он сердился на Спицына и всю вину за неудачу с поимкой вора приписывал ему.

Вечером было обнаружено загадочное исчезновение Дружка. До поздней ночи Серёжа, Юра и Володя бегали по улицам городка в поисках Дружка. Вернулись поздно, уставшие, голодные, очень расстроенные, но Дружка так и не удалось найти. Очень обидно было потерять такую собаку — настоящего друга.

Назавтра Ваня явился в лагерь раньше всех, с независимым видом, будто ничего не случилось. Но это только внешне он казался таким, а внутренне мучился из-за того, что струсил и из-за того, что о Дружке ничего не сказал. На его полных щеках горел лихорадочный румянец, узенькие серые глаза глядели виновато и упрямо и вся его мешковатая, неловкая фигура как бы говорила: «Хоть я и сбежал от вас, и понимаю, что не очень хорошо поступил, но извиняться не стану». Конечно, если бы Ваня знал, что ребята обнаружили в огороде в качестве трофеев лопату, мешок и лоскут от брюк, то ему бы сразу стало ясно, кто вчера вёл Дружка. Но он ничего об этом не знал.

— Ты почему, Ваня, вчера не был? — просто спросил Женя.

— Голова у меня болела, — не очень охотно ответил тот и опустил глаза.

— А я к тебе собирался вчера вечером, да не успел. Понимаешь, Дружка кто-то увёл, вот мы допоздна и бегали, искали.

Ваня почувствовал, как его лицо залила краска. Ему так стало неприятно, будто не тот загадочный парень с рынка увёл Дружка, а он, Ваня. Всё же он собрался с силами и неестественно как-то спросил:

— И не нашли?

— Нет, — со вздохом ответил Женя.

Он помолчал, глядя на носок Ваниного ботинка, бороздящего сухую землю под ногами, потом добавил:

— Мне очень жаль Дружка, а Серёжка чуть не плачет.

Ваня чувствовал себя скверно, и в его голове пронеслось сразу несколько мыслей. Первая, не покидавшая его не только в эту минуту, но и потом, целый день, — это мысль о том, что он поступил скверно, вторая — сожаление о том, что в лагере знают об этом. Теперь ему казалось, что все ребята смотрят на него и осуждают, а у

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8910 Следующая ⇒