КНИГА ШЕСТАЯ 3 страница

Надо было видеть, как Лепайеры, напыжившись, смотрели вслед проходившим Фроманам, пожирая их глазами. Папаша Лепайер скривил в усмешке губы, а мамаша вызывающе вскинула голову. Засунув руки в карманы, рядом стоял сынок, полысевший до времени, сгорбленный, бледный, преждевременно растративший свою молодость, – словом, жалкое подобие юноши. Все трое искали, к чему бы придраться. И, на их счастье, подходящий случай представился.

– Ну вот! А где Тереза? – завизжала вдруг г‑жа Лепайер. – Она только что была здесь, куда же она девалась? Не желаю, чтобы она отходила от меня, когда здесь вся эта публика.

И в самом деле, Тереза внезапно исчезла. Ей шел десятый год, она была прехорошенькая – маленькая, пухленькая блондиночка, с буйно вьющимися волосами и серыми глазенками, так и метавшими искры. Ее легко было представить себе на мельнице – розовую, позолоченную солнцем, припудренную мукой. Но она росла настоящим сорванцом, эта на редкость подвижная и отчаянная девчонка часами пропадала, гоняя по зарослям, то подстерегала птиц, то рвала цветы и плоды. И если мать ее, увидев Фроманов, так разъярилась и бросилась на поиски, то было это не зря, ибо на прошлой неделе она обнаружила нечто совершенно скандальное. Тереза страстно мечтала о велосипеде, особенно с тех пор, как родители отказались купить его. Эта машина, говорили они, годна только для горожан, а порядочной девице все это ни к чему. Однажды, когда после полудня – Тереза, по своему обыкновению, отправилась бродить по полям, мать, возвращавшаяся с рынка, увидела ее в конце пустынной улицы в обществе маленького Грегуара Фромана, такого же бродяги и сорванца, с которым девочка частенько играла в укромных уголках, известных только им двоим. Словом, дети стоили друг друга. Они вместе бегали, носились вскачь по тропинкам, под сенью листвы, на берегу ручья. Но когда матушка Лепайер их застигла, Грегуар, к ее великому ужасу, усадив Терезу на седло своего велосипеда, крепко держал ее за талию, а сам бежал рядом, чтобы она не свалилась. В общем, это был настоящий урок велосипедной езды, и урок этот давал шалопай на радость шалопайке, причем оба хохотали, толкали друг друга, а известно, что такие забавы до добра не доводят. Понятно, когда Тереза вечером вернулась домой, она получила две увесистые оплеухи.

– Куда же она запропастилась, чертова гуляка? – продолжала кричать г‑жа Лепайер. – Глаз с нее спускать нельзя, сразу же улепетнет!

Антонен заглянул за балаган и вернулся, волоча ногу, не вынимая рук из карманов; нагло хихикнув, он сказал:

– Погляди‑ка, мамаша, что делается‑то!

И впрямь, позади балагана мать снова увидела Терезу и Грегуара. Он придерживал рукой свой велосипед и, вероятно, объяснял девочке его устройство; она же, застыв от восторга, с греховным вожделением смотрела на машину. Наконец она не устояла перед соблазном, и он, этот маленький мужчина, приподнял смеющуюся девочку и посадил ее на седло; но в этот момент раздался сердитый голос матери:

– Проклятая негодяйка, ты что здесь делаешь? Живо возвращайся, или тебе несдобровать!

Матье, заметивший эту сцену, строго окликнул Грегуара.

– Сейчас же поставь велосипед на место, ты же знаешь, я запретил тебе баловаться!

Это было равносильно объявлению войны. Лепайер шипел что‑то сквозь зубы, уснащая свои угрозы грубой бранью, которую, к счастью, заглушали резкие звуки шарманки. И обе семьи разошлись в разные стороны, затерялись в празднично разодетой толпе.

– Господи! Никогда этот поезд не придет! – воскликнула Роза, которая, не в силах сдержать радостного нетерпения, каждую секунду поглядывала на вокзальные часы в дальнем конце площади. – Еще целых десять минут! Что бы нам такое придумать?

Как раз в этот момент она остановилась возле крестьянина, который на углу тротуара продавал раков; десятки раков копошились в корзине у его ног. Их, вероятно, наловили в истоках Иезы, в трех километрах отсюда; правда, не очень крупные, но зато на редкость вкусные раки, как уверяла Роза, ибо не раз сама ловила их в соседнем ручье. Ей тотчас же пришла мысль повеселиться и полакомиться.

– Мамочка, давай купим у него всю корзинку… Мы сможем угостить наших дорогих гостей на торжественном пиршестве. Это будет наш подарок прибывшей королевской чете. Никто не скажет, что мы не сумели подготовиться к приему их величеств… Я сама их сварю, вот увидите, какая я повариха!

Сначала над ней подтрунивали, но потом родители уступили ее просьбе, потому что Роза, их большой ребенок, не помнила себя от счастья и вся была во власти бьющего через край веселья, – такой прекрасной ей казалась жизнь. Забавы ради она решила пересчитать раков, но это оказалось не так‑то просто: раки больно щипались, и, вскрикнув, Роза отступила, перевернула корзину, и все раки расползлись. Мальчики и девочки бросились их ловить, началась настоящая охота. В конце концов в ней приняли участие даже взрослые. Было до того весело, до того приятно смотреть, как весь этот счастливый выводок, большие и малые, по‑детски заливисто хохочут, подстрекают друг друга, что все жанвильцы, благожелательно улыбаясь, вновь столпились вокруг Фроманов, готовые принять участие в забаве.

Внезапно послышался далекий перестук колес, свисток паровоза.

– О, господи! Вот и они, – растерянно произнесла Роза. – Скорее! Скорее!! А то мы испортим всю затею!

Началась давка, наспех расплатились с продавцом, кое‑как успели закрыть корзину и снесли ее в бричку.

Вся семья сбежалась, наводнив тесный вокзал и спеша в полном порядке выстроиться на перроне.

– Нет, нет! Не так! – твердила Роза, расставляя свое войско. – Вы не соблюдаете иерархии: сначала королева‑мать со своим супругом‑королем, затем принцы по росту. Фредерик встанет справа от меня, мы жених и невеста… Приветственную речь произнесу я. Понятно?!

Поезд остановился. Когда Амбруаз и Андре сошли на перрон, вначале они просто опешили при виде всей семьи, торжественно выстроившейся по ранжиру. Но когда Роза обратилась к ним с высокопарной речью, назвала невесту принцессой из далекой страны, которую она имеет честь приветствовать у врат государства своего отца, молодая парочка рассмеялась и охотно включилась в милую игру, ответив в том же тоне. Служащие вокзала смотрели и слушали, разинув рот. Это было поистине очаровательное сумасбродство, и Фроманы были в восторге от этой детской затеи, от этого теплого майского утра.

Меж тем у Марианны вырвался возглас удивления:

– Как? Госпожа Сеген не приехала с вами? Она ведь обещала!

И в самом деле, вслед за Амбруазом и Андре сошла с поезда лишь горничная Селестина. Она объяснила, в чем дело.

– Мадам просила меня передать, что она в отчаянии. Еще вчера она думала, что сдержит свое обещание. Но вечером ее посетил господин де Наварез, который председательствует сегодня, в воскресенье, на заседании их общества, и, понятно, она обязана присутствовать. Вот она и поручила мне проводить молодых людей. Как видите, все обстоит благополучно, они здесь в целости и сохранности.

В сущности, никто не жалел об отсутствии Валентины, на Которую деревенская жизнь всегда наводила тоску. И Матье выразил общее мнение в вежливых словах:

– Ну, вы расскажете ей, как нам ее не хватало… А теперь – в дорогу!

Но Селестина ответила:

– Простите, сударь, я не могу остаться с вами… Нет, нет, мадам наказывала мне тотчас же вернуться, так как я должна помочь ей одеться. И потом, она очень скучает одна… Если не ошибаюсь, в десять пятнадцать идет поезд на Париж, не правда ли? Им я и поеду, а вечером к восьми часам буду здесь и увезу барышню… Мы сверились с расписанием поездов. До вечера, сударь.

– До вечера, договорились.

И, оставив горничную на маленьком пустынном вокзале, Фроманы вышли на деревенскую площадь, где их ждала бричка и велосипеды.

– Ну вот, теперь мы все в сборе! – воскликнула Роза. – Итак, праздник начинается… Дайте‑ка я выстрою кортеж для триумфального возвращения в замок наших отцов.

– Боюсь, как бы твой кортеж не вымок, – сказала Марианна. – По‑моему, собирается ливень.

Небо, только что такое светлое, вдруг заволокла большая свинцовая туча, ее гнал с запада порывистый ветер. Казалось, вновь возвращалась гроза, разразившаяся нынче ночью проливным дождем.

– Дождь! Да что нам дождь! – гордо возразила Роза. – Да он не посмеет начаться раньше, чем мы окажемся дома.

И она с забавной важностью расставила свою свиту в том порядке, какой наметила еще неделю назад. И кортеж двинулся в путь, миновав восхищенный Жанвиль под смех и шутки кумушек, выбежавших на порог; потом он потянулся вдоль пыльной дороги, через плодородные поля, спугивая стаи жаворонков, которые, взмывая ввысь, несли в поднебесье свою звонкую песню. Это было поистине прекрасно.

Во главе кортежа Роза и Фредерик, невеста и жених, торжественно катили бок о бок на велосипедах, открывая свадебное шествие. За ними следовали три подружки невесты, три младшие сестренки, Луиза, Мадлена и Маргарита, одна за другой – младшие за старшей, на велосипедах, по росту. Из‑под их беретов выбивались кудри, которыми играл ветер, и эти девушки были очаровательны, словно стая перелетных ласточек, добрых вестниц, скользящих над самой землей… А паж Грегуар, еще не оправившийся от недавних переживаний, вел себя не слишком достойно: он рассеянно нажимал на педали и едва не опередил ехавшую во главе кортежа царственную чету, что вызвало строгие нарекания, ибо он пренебрегал своими обязанностями и забывал о положенных ему по рангу скромности и почтительности. Однако, когда три подружки невесты затянули жалобную песенку Золушки, отправляющейся во дворец прекрасного принца, королевская чета милостиво одобрила эту не предусмотренную этикетом вольность. И Роза, и Фредерик, и Грегуар тоже во весь голос подхватили песню. И в безмятежном деревенском просторе она звучала как самая прекрасная музыка на свете.

Затем, на некотором расстоянии от велосипедистов, следовала карета, то бишь старая семейная бричка, битком набитая седоками. Согласно установленной программе, Жерве правил лошадьми, а по левую руку от него на обитом кожей облучке восседала Клер. Две крепкие лошадки шли степенным шагом, несмотря на то что Жерве весело пощелкивал у них над ушами кнутом, желая тоже принять участие в концерте.

В самой бричке, рассчитанной на шестерых, сидело семеро, считая трех малышей, которым требовалось немало места, до того они расшалились. Прежде всего друг против друга уселись жених и невеста, Амбруаз и Андре, виновники торжества. Затем, тоже друг против друга, поместились властелины страны – Матье и Марианна, державшая на руках маленького Николя, младшего принца крови, вопившего на радостях, как ослик. Наконец, два последних места занимали внучка и внук властелинов, Берта и Кристоф, которым еще не под силу было проделать столь длительный путь пешком. И колесница двигалась с помпой, хотя из‑за надвигавшегося дождя пришлось поднять верх из грубой белой парусины, и издали казалось, что это катит мельничная повозка.

А там, еще дальше, в качестве арьергарда шла целая группа: Блез и Дени, г‑жа Девинь и две ее дочери – Шарлотта и Марта. Они наотрез отказались нанять экипаж, уверяя, что гораздо приятнее пройти пешком два километра, отделявшие Шантебле от Жанвиля. А если пойдет дождь, они сумеют где‑нибудь укрыться. К тому же Роза заявила, что так оно и должно быть: пешая свита просто необходима для того, чтобы кортеж выглядел совсем как настоящий, – эта пятерка представляла толпу, огромное стечение народа, который следует за своими владыками и приветствует их восторженными кликами. А при случае старшие братья могут сыграть роль стражей, – ведь и без стражи не обойтись – или воинов, которые, замыкая шествие, готовы отразить нападение любого вероломного соседа. Но, к несчастью, милейшая г‑жа Девинь не могла ходить быстро, и вскоре арьергард так отстал, что казался издали маленькой, затерявшейся в полях точкой.

Однако это нисколько не смущало Розу, которая от всех этих неудач только еще пуще хохотала. На первом же повороте она повернулась на седле и, увидев, что арьергард отстал почти на триста метров, даже вскрикнула от восторга:

– Посмотрите, Фредерик, сколько места мы заняли! Какой нескончаемый кортеж! Он тянется и тянется без конца, нам скоро и всей деревни не хватит.

Так как три фрейлины и паж позволили себе позубоскалить на сей счет, то она не преминула тут же дать им отпор:

– А ну‑ка, вы там, извольте быть почтительнее. Давайте сосчитаем, тогда будете знать! Нас шестеро в авангарде, верно? В колеснице девять, это уже пятнадцать! Прибавьте пять человек арьергарда, будет двадцать… Много ли таких семей? Кролики и те смотрят нам вслед, онемев от позора и унижения.

И снова зазвенел смех, и снова все вместе подхватили жалобную песенку Золушки, направляющейся во дворец прекрасного принца.

Как раз на мосту через Иезу их захватил дождь, и застучали первые крупные капли. Свинцовая туча, подгоняемая буйным ветром, неслась по небу, наполняя всю округу отдаленным рокотом надвигающейся бури. И почти тотчас же крупные капли забарабанили по деревянному настилу моста, сначала редко, потом все чаще, подхлестываемые шквальными порывами ветра, вода хлынула потоком, словно там, наверху, прорвало гигантскую плотину. В двадцати шагах уже ничего нельзя было различить. За две минуты дорогу залило водой, и она превратилась в русло бурного потока.

Тогда кортеж охватила паника. Лишь позднее стало известно, как посчастливилось тем, кто оказался в арьергарде, – дождь застиг их возле какого‑то крестьянского дома, и они спокойно переждали его. Те, кто находились в бричке, просто‑напросто затянули занавески, а затем остановились под деревом на обочине дороги из боязни, как бы лошади не понесли, испугавшись проливного дождя. Они крикнули велосипедистам, ехавшим во главе кортежа, чтобы те тоже остановились: только сумасшедшие и упрямцы не обращают внимания на потоп. Но голоса благоразумия потонули в реве ливня. Девочки и паж самостоятельно приняли мудрое решение и укрылись с велосипедами за густой изгородью, однако ехавшая впереди парочка легкомысленно продолжала путь.

Фредерик, более благоразумный, заметил:

– Мы поступаем не очень‑то осмотрительно. Прошу вас, остановимся: все уже остановились.

В ответ прозвучал голос Розы, которая, подгоняемая радостным возбуждением, казалось, не замечала секущего дождя:

– Ну вот еще! Все равно мы уже промокли. Вот если мы остановимся, то действительно можем простудиться… Поедем быстрее. Через несколько минут мы будем дома и посмеемся над этими копушами: дай‑то бог, чтобы они появились через четверть часа!

Они пересекли мост, мчась рядышком во весь опор, хотя путь был не из легких – целый километр предстояло подыматься в гору между высоких тополей.

– Поверьте, мы поступаем неосмотрительно, – повторял Фредерик. – Меня будут журить, и поделом.

– Ну и пусть! – вскричала Роза. – А мне нравится! Ужасно смешно принимать душ на велосипеде!.. Что ж, если вы меня не любите, оставайтесь здесь.

Понятно, он последовал за Розой и, прижав ее к себе, старался хоть немного прикрыть от косого дождя.

И началась сумасшедшая гонка, гонка неистовая: тесно прижавшись, касаясь друг друга локтями, они мчались с бешеной скоростью, словно их подхватила и влечет за собой эта неуемная, несущаяся безумным галопом воющая вода. Казалось, их уносит гроза, грохот. В ту самую минуту, когда они спрыгнули с велосипедов во дворе фермы, дождь разом прекратился, небо снова прояснилось.

Роза, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, насквозь промокшая, – с ее подола, волос, с рукавов струилась вода, словно водяная фея опрокинула на нее свой кувшин, – хохотала, как безумная.

– Каково? Вот это праздник!.. И все‑таки мы приехали первыми.

Она убежала причесаться и переменить платье. Но она никому не призналась, что не потрудилась переодеть белье, желая выгадать несколько минут, так как решила побыстрее сварить раков. Ей хотелось, чтобы еще до того, как прибудет вся семья, вода, куда она добавила белого вина, морковь и пряности, уже стояла на огне. Наполняя кухню веселой суетой, она сновала взад и вперед, разожгла плиту, как заправская хозяйка, счастливая тем, что может показать свое умение; а ее жених, спустившись вниз, следил за ней блаженно‑восхищенным взглядом.

Наконец, когда вся семья собралась – и те, что были в бричке, и даже те, что шли пешком, – произошло довольно бурное объяснение, так как родителей очень рассердила и встревожила эта езда во время грозы.

– Девочка моя, – твердила Марианна, – нельзя же так… Сменила ли ты хотя бы белье?

– Конечно, конечно! – ответила Роза. – Где раки?

Матье, в свою очередь, отчитывал Фредерика.

– Вы могли себе шею сломать, не говоря уже о том, что вовсе не столь уж полезно очутиться под холодным душем, особенно когда человек так разгорячен… Вы обязаны были ее остановить.

– Попробуйте ее остановить, она непременно хотела скорее поспеть домой, а когда она чего‑нибудь хочет, я, как вам известно, просто не в состоянии на нее сердиться.

Но Роза ласково прервала упреки отца:

– Ну, хватит, хватит, признаюсь, я виновата… Неужели никто меня не похвалит за бульон? Видали ли вы когда‑нибудь, чтобы вареные раки так хорошо пахли?

За завтраком все окончательно развеселились. Так как собралось двадцать человек, решено было сделать репетицию будущего свадебного пира, и столы поставили в большом зале рядом со столовой. Зал еще не успели обставить, но за едой только и было разговоров о том, как его украсить ветками, гирляндами листьев, охапками цветов. За десертом велели даже принести лестницу, чтобы расчертить стены и наметить места для будущих украшений.

Без умолку болтавшая Роза вдруг притихла. Однако ела она с большим аппетитом. Но от лица ее под тяжелой шапкой еще не просохших волос отхлынула кровь, Роза сидела бледная, словно восковая. Когда она захотела подняться на лестницу, чтобы самой нанести на стену узор украшения, она пошатнулась и внезапно упала в обморок. Ее тут же усадили на стул, все испуганно стояли кругом. Несколько минут она была без сознания. Когда она пришла в себя, лицо ее еще выражало страх, она не сразу отдышалась, не понимая, что с ней произошло. Встревоженные Матье и Марианна засыпали ее вопросами, допытываясь, что с ней такое. Вероятно, она простудилась, – вот к чему привела эта дурацкая гонка. Однако Роза мало‑помалу пришла в себя, снова улыбнулась и объяснила, что ей вовсе не было больно, просто она вдруг почувствовала, словно тяжелый камень навалился ей на грудь, потом все прошло, и теперь ей дышится легко. И действительно, она вскоре встала со стула, все успокоились, и всю вторую половину дня молодежь строила веселые планы, самые радужные проекты. За обедом ели мало, так как за завтраком воздали должное ракам. К девяти часам, когда Селестина приехала за Андре, все разошлись. Амбруаз в этот же вечер должен был вернуться в Париж. Блез и Дени решили ехать первым утренним семичасовым поездом. И Роза, провожая до дороги г‑жу Девинь и ее дочерей, крикнула им в темноте «до скорого свиданья», все еще радостно возбужденная этой семейной встречей, посвященной предстоящему счастливому событию – двум бракосочетаниям.

Однако Матье и Марианна легли не сразу. Оба считали, что Роза плохо выглядит, взор ее потускнел, да и вид такой, будто она выпила лишнее. Возвращаясь домой, она снова пошатнулась, и родители убедили ее поскорее лечь в постель, хотя она жаловалась только на небольшую одышку. Когда она ушла к себе в комнату, находившуюся рядом с их спальней, они все еще не решались лечь: мать несколько раз заходила к Розе убедиться, что она хорошо укрыта, что она спокойно спит, а отец бодрствовал у лампы, встревоженный и задумчивый. Наконец она крепко уснула, и родители, оставив дверь в ее спальню приоткрытой, еще немного поговорили вполголоса, стараясь успокоить друг друга: ничего страшного, хорошенько выспится – и все пройдет. Они тоже легли, – вся ферма умолкла, скованная сном до первых петухов. Но около четырех часов, еще до рассвета, глухой, придушенный стон: «Мама! Мама!» – разбудил супругов. Они вскочили, они дрожали всем телом, ступая по полу босыми ногами, шаря в темноте свечу. Это кричала Роза: она задыхалась, билась в новом приступе жесточайшего удушья. И снова, как в первый раз, спустя несколько минут она пришла в себя, ей стало легче, и родители, несмотря на свою тревогу, предпочли никого не звать и дождаться утра. Особенно же напугало их то, что Роза сразу как‑то вся изменилась: лицо ее распухло, исказилось гримасой, словно какая‑то злая сила за одну ночь подменила их дочь. Однако Роза снова уснула, словно забывшись. Не шевелясь, боясь нарушить ее покой, они бодрствовали, ждали, вслушиваясь, как оживает ферма вместе с занимавшимся днем. Часы пробили пять, потом шесть. Без двадцати семь, увидев во дворе Дени, который должен был семичасовым поездом возвратиться в Париж, Матье торопливо сбежал вниз и попросил его зайти к Бутану: пусть доктор приедет немедленно. И когда после ухода сына он снова поднялся к Марианне, по‑прежнему не говоря никому ни слова, никого не позвав, начался третий приступ. На сей раз он оказался роковым.

Роза приподнялась, раскинув руки, приоткрыла рот и простонала:

– Мама! Мама!

Потом, в последнем порыве, в последней вспышке жизни, она соскочила с постели, сделала несколько шагов, добрела до окна, стекла которого золотило восходящее солнце. С секунду она стояла, прислонившись к оконнице, – обнаженные ноги, обнаженные плечи, прекрасная в своей девичьей наготе, с тяжелыми, разметавшимися волосами, покрывавшими ее царственной мантией. Никогда еще не казалась она такой красивой, такой очаровательной, никогда еще не излучала такой силы и любви.

– О! Как я страдаю! Это конец, я умираю!

Отец бросился к дочери, мать поддерживала ее, обнимая обеими руками, готовая защитить от любой опасности.

– Не говори так, девочка моя! Ничего страшного. Это приступ, он сейчас кончится… Умоляю, ляг! Твой добрый старый друг Бутан уже в дороге, завтра ты будешь на ногах.

– Нет, нет!.. Я умираю, это конец!..

Она упала им на руки, они едва успели подхватить ее и уложить в постель. Все произошло с быстротой молнии, – она скончалась без единого слова, без единого взгляда, в несколько минут ее унесло воспаление легких.

Бессмысленный и роковой удар, словно слепым взмахом косы, сгубил прелестное цветение весны. Это было так жестоко, так невероятно и неожиданно, что отчаяние в первые минуты отступило перед каким‑то оцепенением. На крики Марианны и Матье сбежались все: сначала ферму наполнило страшное волнение, затем все впало в мертвую тишину, все прекратилось – и работы, и сама жизнь. Тут же толпились и остальные дети, растерянные, подавленные: маленький Николя, который еще ничего не понимал; Грегуар – вчерашний паж; все три фрейлины – Луиза, Мадлена и Маргарита; и самые взрослые – Клер и Жерве, которых эта смерть потрясла больше, чем остальных детей. Но в дороге были еще другие, старшие, – Блез, Дени, Амбруаз, которые в этот момент катили в Париж, ничего не подозревая о страшном ударе, неожиданно обрушившемся на семью. Где‑то их застигнет ужасное известие? В какой жестокой тоске вернутся они домой! И врач, который спешит сюда. И вдруг в тишину первых минут безмолвного смятения ворвался вопль Фредерика, жениха, потерявшего свою невесту и рыдавшего от безысходного горя. Он совсем обезумел, хотел покончить с собой, твердил, что это он убийца, что он должен был запретить Розе ехать на велосипеде в грозу. Пришлось силком увести его с фермы, так как могло произойти новое несчастье. Его неистовые крики, казалось, переполнили чашу горя, и хлынули слезы, раздались рыдания, убивались несчастные родители, братья, сестры, горевал весь потрясенный Шантебле, куда впервые пожаловала смерть.

Роза! О, боже праведный! Роза на этом траурном ложе, белая, холодная, мертвая! Самая красивая, самая веселая, самая любимая! Та, которой все восхищались, которой все гордились, которую все обожали! И это свершилось, когда все они были полны надежд на долгую и счастливую жизнь, свершилось за десять дней до свадьбы, назавтра после прекрасного дня, полного безудержного веселья, когда она так резвилась, так смеялась! Она стояла у всех перед глазами, живая, прелестная выдумщица, взрослое счастливое дитя! Царственный прием… Королевский кортеж… Обе свадьбы, сыграть которые собирались вместе, должны были увенчать пышным цветением неизменное счастье, долгое благоденствие семьи. Конечно, и до этого дня им нередко приходилось горевать, подчас и плакать, но, утешившись, они сплачивались еще теснее; и впервые в этот вечер, перед ласковым напутствием на сон грядущий, они недосчитаются одного из членов семьи. Не стало лучшей, – смерть во всеуслышание заявила, что полного счастья не бывает ни для кого, что даже самым мужественным, самым счастливым не дано до конца осуществить все свои надежды. Нет жизни без смерти. И вот на сей раз они тоже уплатили свою дань человеческому горю, уплатили дороже других, ибо взяли от жизни больше, чем другие, они, которые много создавали во имя долгой жизни. Когда все вокруг пускает ростки, все цветет, когда мечта о безграничном плодородии и постоянном зарождении новых жизней становится явью, каким жестоким напоминанием об извечной черной бездне, поглощающей все живое, становится день несчастья: разверзается первая могила и уносит дорогое существо! Эта первая брешь – крах всех чаяний, которым, казалось, не будет конца, тупая тоска, оттого что нельзя жить и любить друг друга вечно.

О! Какие два страшных дня последовали за этим… Ферма тоже словно вымерла, затихла, и тишину нарушало лишь мерное дыхание скота. Съехалась вся семья, – подавленные жестоким ударом, изнемогая от слез, собрались они возле тела несчастной, утопавшей в цветах. И словно для того, чтобы усугубить страдание родных, накануне похорон гроб с покойницей поставили в том самом зале, где еще так недавно весело завтракала вся семья, споря о том, как бы понаряднее украсить его к великому празднику двух бракосочетаний. Здесь провели родители последнюю ночь у тела покойной, и не было ни зеленых веток, ни гирлянд из листьев, а горели лишь четыре свечи да увядали белые розы, срезанные поутру. Ни мать, ни отец не пожелали лечь в эту последнюю ночь: они остались сидеть около своего детища, которое отняла у них земля. Роза вспоминалась им совсем маленькой, полуторагодовалой крошкой, когда они только что приехали в Шантебле и жили в охотничьем домике, – ее незадолго до того отняли от груди, и они по ночам ходили смотреть, не скинула ли она во сне одеяльце. Она вспоминалась им позднее, в Париже, – еще совсем малютка прибегала она к ним по утрам, карабкалась с торжествующим смехом победительницы на родительскую постель. Они видели, как она росла, хорошела, по мере того как увеличивалось Шантебле, словно наливалась всеми соками, всей красотой этой земли, которая вознаградила труд человека обильными урожаями. И вот ее не стало… И теперь, когда они осознали, что больше никогда не увидят ее, руки их нашли друг друга, слились в отчаянном пожатии, и обоим казалось, что из одной общей раны, из двух разбитых сердец сочится и капля за каплей уходит в небытие вся их жизнь, все будущее. Отныне в их счастье образовалась брешь, и, как знать, не последуют ли за первой утратой другие? И хотя оставшиеся десять детей – от пятилетнего малыша до старших, двадцатичетырехлетних близнецов, – были здесь и стояли в траурном одеянии, со слезами на глазах вокруг усопшей сестры, словно почетный караул, воздающий ей последние почести, ни отец, ни мать, чьи сердца были изранены потерей, отторгнувшей от них частицу их плоти и крови, не замечали их, о них не думали. Занимавшаяся заря застала всю семью у тела усопшей, перед последней разлукой, в огромном пустом зале, едва освещенном бледным светом четырех восковых свечей.

А потом скорбная погребальная процессия потянулась по дороге, белевшей среди высоких тополей, среди свежей озими, по той самой дороге, по которой Роза так безрассудно мчалась во время грозы. Пришли все родные, все друзья, вся округа явилась сюда, чтобы выразить свое сочувствие по поводу этой неожиданной, как удар грома, кончины. И на сей раз кортеж действительно растянулся на огромное расстояние позади катафалка, задрапированного белым, словно цветущий куст белых роз в ярком сиянии солнца. Вся семья пожелала следовать за гробом: и мать и сестры заявили, что расстанутся с дорогой усопшей лишь на краю могилы. За ними следовали близкие – Бошены, Сегены. Но ни Матье, ни Марианна, разбитые усталостью, отупевшие от горя и слез, не узнавали никого. Только на следующий день они припомнили, что как будто видели Моранжа, хотя не были уверены, что молчаливый, незаметный господин, который, плача, пожал им руки и промелькнул словно тень, действительно был Моранж. И, как в страшном сне, Матье припомнил сухощавый профиль Констанс, которая, после того как опустили гроб, подошла к нему и произнесла несколько ничего не значащих слов утешения, и ему показалось, будто глаза ее горели омерзительным торжеством.

Что она говорила? Он не мог вспомнить: конечно, какие‑то слова участия, – да и вела она себя, как убитая горем родственница. Но жгучим воспоминанием промелькнули другие слова, сказанные ею в тот день, когда она пообещала присутствовать на обеих свадьбах и пожелала ему с кривой улыбкой, чтобы удача не покидала Шантебле. А теперь и их, этих Фроманов, столь плодовитых, столь преуспевающих, в свою очередь, постиг удар, и, возможно, их счастью пришел конец! Дрожь пробежала по телу Матье, его вера в будущее была поколеблена, его обуял страх при мысли о том, что процветанию и благополучию семьи нанесен непоправимый урон.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒