КНИГА ШЕСТАЯ 2 страница

Тетушка Куто дожидалась Матье в подворотне. Она была удивлена, заметив Констанс, которую никогда раньше не видела. Кто эта особа, какое ей дело до всей этой истории? Впрочем, любопытство, вспыхнувшее в ее взгляде, тотчас же потухло. И так как в конторе Эрмини демонстрировала двум посетителям новую партию кормилиц, Куто ввела Матье и Констанс, в пустую столовую, пропахшую тошнотворным запахом кухни.

– Извините меня, господа, другого свободного угла нет. Дом переполнен.

Затем она перевела свой острый взгляд с Матье на Констанс, предпочитая не болтать лишнего, а отвечать на вопросы, поскольку в тайну посвящался еще один человек.

– Можете говорить совершенно свободно… Вы сделали то, о чем я вас просил?

– Так точно, сударь. Все сделано, и, думается мне, сделано неплохо.

– Тогда сообщите нам о результатах… Повторяю, в присутствии этой дамы вы можете говорить все.

– О сударь! Я отниму у вас немного времени… Вы были правы: у Монтуара, каретника из Сен‑Пьера, было два ученика, и один из них действительно Александр‑Оноре, ребенок красивой блондиночки, которого мы вместе с вами отвезли в воспитательный дом. Он прожил у каретника всего два месяца, а до того перепробовал четыре или пять других ремесел, вот почему я о нем ничего не знала. Известно мне только, что он нигде подолгу не задерживался и вот уже три недели, как удрал от Монтуара.

Констанс прервала ее, не сумев сдержать своего волнения:

– Как удрал?

– Да, сударыня, удрал. То есть скрылся и, надо полагать, на сей раз окончательно покинул эти края, так как исчез он вместе с тремястами франков, принадлежавших Монтуару, его хозяину.

Она отрубала каждое слово, как топором. И хотя тетушка Куто не понимала, почему незнакомая дама внезапно побледнела и взволновалась, она тем не менее почувствовала жестокую радость.

– Вы уверены в ваших сведениях? – снова спросила Констанс. – Может быть, это просто деревенские сплетни?

– Какие уж тут сплетни, сударыня! Если я берусь за дело, то шутить не люблю… Я говорила с жандармами. Они все вверх дном перевернули: понятно, Александр‑Оноре не оставил своего адреса, раз он удрал с денежками. Он до сих пор в бегах. За это я головой ручаюсь.

Для Констанс это действительно было ударом топора: ребенок, которого она надеялась разыскать, о котором мечтала, который должен был помочь ей осуществить планы мести, вынашиваемые втайне даже от самой себя, внезапно ускользнул от нее, затерявшись где‑то в подозрительной безвестности. Она была потрясена, судьба, казалось, снова ополчилась на нее и снова поставила ее перед угрозой непоправимой катастрофы.

И она возобновила расспросы:

– Вы видели только жандармов, а ведь вам поручили расспросить местных жителей.

– Так я и сделала. Повидалась с учителем, говорила с другими хозяевами, у которых побывал мальчишка. Все в один голос говорят, что он немногого стоил, а учитель, так тот прямо заявил, что он лгун и грубиян. И в довершение всего еще вором стал… Что вы хотите? Что я вам еще могу сказать, раз бы желаете знать только правду.

Видя, как сильно страдает эта дама, тетушка Куто продолжала еще настойчивее доказывать свою правоту.

Какая‑то странная мука терзала Констанс – каждое обвинение тяжким ударом отзывалось в ее сердце словно ребенок мужа стал частицей ее собственной плоти, раз ей самой трагически отказано стать матерью… Она оборвала Куто:

– Благодарю вас. Мальчика больше в Ружмоне нет, вот все, что нас интересовало.

Тогда тетушка Куто, продолжая рассказ, повернулась к Матье, как бы желая честно отработать свои деньги.

– Я нарочно разговорилась с другим учеником, сыном англичанки, Ричардом: помните рыжего мальчишку, о котором я вам говорила? Вот уж кому бы я, честное слово, не поверила… Но он, по‑видимому, не знает, куда удрал его товарищ… Жандармы полагают, что Александр в Париже.

Матье, в свою очередь, поблагодарил тетушку Куто и сунул ей в руку пятидесятифранковый билет, после чего она сразу умолкла, раболепно заулыбалась и добавила для вящей убедительности свое любимое словцо – что она, дескать, могила… И так как в комнату вошли кормилицы, выставив напоказ свои телеса, а из кухни доносился голос г‑на Брокета, который яростно тер щеткой руки кормилицы, желая научить ее отмывать родимый навоз, Констанс торопливо последовала за своим спутником, чувствуя, что от отвращения ее начинает тошнить. Но на улице она остановилась, не сразу села в карету, а стояла, задумавшись, снова вспоминая последние слова тетушки Куто, настойчиво звучавшие у нее в ушах.

– Вы слышали, этот несчастный ребенок, должно быть, находится сейчас в Париже.

– Весьма возможно, – все и вся стекается сюда на собственную погибель.

Она снова замолчала, как бы размышляя, потом, после минутного колебания, решилась и сказала дрожащим голосом:

– Вы, друг мой, кажется, знаете, где живет его мать. Вы ведь говорили мне, что занимались ее устройством, не так ли?

– Совершенно верно.

– Тогда послушайте… Только, прошу вас, не удивляйтесь, а пожалейте меня, друг мой, я так страдаю… Мне пришла в голову мысль… если мальчик в Париже, он, вероятно, захочет найти свою мать. Быть может, он у нее или она хотя бы знает, где он… Нет, нет! Не говорите мне, что это невозможно. Все возможно.

Удивленный и растроганный Матье, видя, что Констанс, обычно такой уравновешенной, пришла нелепая фантазия, и желая ее успокоить, пообещал навести справки. Но она все еще не садилась в карету, пристально глядя на плиты тротуара. Потом, подняв умоляющий взгляд на Матье, униженно и смущенно пробормотала:

– Знаете, что мы можем сейчас сделать? Простите меня. Этой услуги я никогда вам не забуду. Возможно, я хоть немного успокоюсь, если тотчас все узнаю… Поедемте немедленно к этой девушке. Я не поднимусь к ней! Нет! Вы пойдете один, а я вас подожду в карете, на углу… Может быть, вы хоть что‑нибудь узнаете.

Это была безумная идея. Вначале Матье решил, что он обязан отговорить Констанс от этого плана, но она показалась ему такой несчастной, такой жалкой, до того истерзанной своими тайными муками, что он молча согласился. И карета покатила.

Просторная комната, где поселились Норина и Сесиль, находилась в квартале Гренель, в конце улицы Федерации, около Марсова поля. Они жили там уже около шести лет, и поначалу их преследовали неудачи и нужда. Но ребенок, которого им пришлось кормить, чтобы спасти от смерти, спас их самих. Дремавшее в Норине материнское чувство пробудилось со всей страстью в ту самую минуту, когда она дала грудь этому крошечному созданию; ребенок стал как бы частью ее существа, она ласкала его, часами просиживала над ним без сна. Еще удивительнее было то, что Сесиль, эта девственница, навсегда обреченная на бесплодие, относилась к ребенку так, словно тоже считала его своим. У мальчика было две матери, и обе были всецело поглощены им. Если Норина в первые месяцы частенько падала духом, целыми днями клея ненавистные коробочки, если даже ей и приходила мысль улизнуть из дому, ее неизбежно удерживали от такого шага две слабые ручонки, обвивавшиеся вокруг ее шеи. Теперь она совсем успокоилась, образумилась, прилежно трудилась и приобрела сноровку в картонажном деле, которому ее обучила Сесиль. И надо было видеть обеих сестер, всегда веселых, живущих в полном согласии, без мужского общества, точно в монастыре; целыми днями сидели они друг против друга за маленьким рабочим столом, а дорогой малыш, единственный смысл их жизни, их труда, залог их счастья, был тут же рядом.

У обеих сестер появился настоящий друг – г‑жа Анжелен. Деятельный член Общества призрения, инспектируя квартал Гренель, г‑жа Анжелен включила в списки своих подопечных и Норину. Проникшись нежностью к этой очаровательной семье, к этим двум матерям, как она их называла, она добилась, чтобы до трехлетнего возраста ребенку ежемесячно выплачивали тридцать франков. Затем, когда малышу исполнилось три года, она выхлопотала для него специальное пособие, не считая постоянных подарков в виде вещей, белья и даже денег, причем иногда это бывали довольно крупные суммы: их собирали среди добрых людей, помимо администрации, и распределяли между наиболее достойными матерями. Ей правилось провести часок‑другой в этом уголке, где царил мирный труд, оживляемый смехом и играми ребенка. Здесь она чувствовала себя как бы отрезанной от света, здесь она не так страдала от своего бесплодия. Иногда Норина бросалась целовать ей руки, уверяя, что без нее их семья погибла бы.

Когда Матье вошел, раздались радостные возгласы. Он тоже был другом, спасителем, который, сняв и обставив комнату, помог создать эту семью. Большую комнату, очень чистенькую, кокетливо прибранную, с белыми занавесками, очень красили два больших окна, куда врывались золотистые лучи заходящего солнца. Норина и Сесиль работали за столом, вырезали и клеили, и даже вернувшийся из школы малыш, усевшись между ними на высоком стуле, орудовал ножницами, полагая, очевидно, что помогает им.

– Ах, это вы! Как мило, что вы зашли нас проведать! Целых пять дней к нам никто не заходил. Нет, нет! Мы не жалуемся. Нам так хорошо одним! Ирма вышла замуж за чиновника и теперь нами брезгует. Эфрази больше не в силах даже с лестницы сползти. Виктор с женой живут у черта на куличках. А негодяй Альфред, тот только за тем и является сюда, чтобы стащить что‑нибудь… Мамаша приходила пять дней назад и рассказала, что отца накануне чуть не убило на заводе. Бедная мамаша! Она так устала, еле ноги волочит.

Пока они говорили обе разом, перебивая друг друга, подхватывая начатую одной фразу или заканчивая ее, Матье приглядывался к Норине. В тридцать шесть лет она, ведя спокойный и размеренный образ жизни, обрела умиротворенную свежесть, зрелость роскошного плода, позлащенного солнцем. И Сесиль, тоненькая, как девочка, тоже налилась силой – таково было благотворное влияние деятельной любви, жившей в этом полудетском теле.

Сесиль вдруг вскрикнула от ужаса:

– О, бедняжка! Да он поранился!

И она вырвала ножницы из рук малыша, который, смеясь, разглядывал каплю крови, выступившую на кончике пальца.

– Ах, господи! – прошептала побледневшая Норина. – А я думала, что он отхватил себе руку.

С минуту Матье стоял в раздумье, так и не зная, стоит ли выполнять до конца свою странную миссию. Затем он решил, что обязан, по крайней мере, предупредить молодую женщину, нашедшую успокоение в трудовой жизни, которую она в конце концов избрала. И он осторожно приступил к делу, постепенно раскрывая перед ней всю правду. Но, заговорив о рождении Александра‑Оноре, он вынужден был сказать, что ее старший сын жив.

Норина тревожно посмотрела на гостя.

– Он жив, жив!.. Зачем вы мне это говорите? Мне было куда спокойнее ничего не знать!

– Разумеется, но, пожалуй, лучше будет, чтобы вы знали. Меня даже заверили, что мальчик в Париже, вот я и подумал, не разыскал ли он вас, не приходил ли с вами повидаться.

Тут Норина окончательно растерялась.

– Как! Приходил со мной повидаться?! Никто ко мне не приходил… Значит, вы думаете, он может прийти? Не хочу! Да я с ума сойду! Взрослый мальчик пятнадцати лет свалится мне на голову, а я его знать не знаю, вовсе и не люблю!.. Нет, нет! Сделайте так, чтобы он не приходил, я не хочу, не хочу!

Разразившись рыданиями, она жестом отчаяния растерянно схватила малыша, который сидел возле, прижала его к груди, словно желая защитить от того, другого, незнакомого, чужого, который одним лишь фактом своего существования грозит отнять у малыша принадлежащее ему место.

– Нет, нет! У меня только один ребенок, я люблю только одного, мне не нужно другого, слышите, не нужно!

Взволнованная Сесиль поднялась, пытаясь образумить сестру. Если он все‑таки придет, нельзя же выставить его за дверь. И она тоже оплакивала их счастье, хотя в глубине души жалела покинутого ребенка. Чтобы успокоить сестер, Матье пришлось поклясться, что, по его мнению, такой визит невозможен. Утаив от них всю правду, он сообщил лишь о том, что мальчик исчез и, конечно, не знает и не может знать имени своей матери. Когда Матье ушел, обе сестры, успокоившись, снова принялись клеить коробочки, улыбаясь малышу, которому пришлось вернуть ножницы, так как он решил вырезывать бумажных человечков.

Внизу, на углу улицы, Констанс в смертельной тревоге выглядывала из кареты, не спуская глаз с подъезда дома.

– Ну, что? – дрожа всем телом, спросила она, как только Матье подошел к ней.

– Так вот: мать ничего не знает, никого не видела. Собственно говоря, это нужно было предвидеть.

Констанс сгорбилась, словно на нее обрушилась небесная твердь, и мертвенно‑бледное лицо ее исказила гримаса боли.

– Да, вы правы. Это нужно было предвидеть. Но человек всегда надеется. – И, устало махнув рукой, она добавила: – Теперь все кончено, все, к чему я ни притронусь, рушится, – умерла моя последняя мечта.

Матье, пожав ей на прощанье руку, ждал только, чтобы она сказала кучеру, куда ее везти. Но она была настолько растерянна, что, казалось, сама не знала, куда ехать. Затем она спросила Матье, не подвезти ли его; он ответил, что направляется к Сегенам. И, видимо, боясь остаться одна, она тоже решила навестить Валентину, вспомнив, что давно с ней не видалась.

– Садитесь, поедем вместе на проспект Д’Антен.

Когда карета тронулась, водворилось тяжелое молчание, оба не знали, о чем говорить. Однако, когда они уже подъезжали к Сегенам, Констанс горько произнесла:

– Можете сообщить моему мужу добрую весть: скажите ему, что ребенок исчез. О! Он вздохнет с облегчением.

Отправляясь к Сегенам, Матье надеялся застать всю семью в сборе. Неделю тому назад Сеген наконец вернулся, – никто не знал откуда, – и, воспользовавшись этим обстоятельством, Фроман‑отец официально попросил его руки Андре, а тот, переговорив с дядюшкой дю Орделем, весьма благосклонно отнесся к этому браку. Более того, был назначен срок свадьбы, его оттянули до мая, потому что в мае Фроманы собирались выдать замуж свою старшую дочь Розу: это будет просто чудесно, обе свадьбы сыграют в Шантебле в один и тот же день. Счастливый Амбруаз в качестве нареченного жениха мог теперь ежевечерне, к пяти часам, являться в дом Сегенов и ухаживать за Андре. Вот почему Матье и рассчитывал встретиться здесь со всей семьей.

Когда Констанс спросила о Валентине, слуга ответил, что мадам ушла. А когда Матье справился о Сегене, слуга ответил, что и мосье нет дома: наверху только мадемуазель Андре со своим женихом. Оба посетителя поднялись наверх.

– Как! Вас оставляют совсем одних? – воскликнул Матье, увидев, что молодые люди сидят рядышком на узком диване в глубине большого зала второго этажа.

– Ну да, мы совсем одни в доме, – ответила, весело смеясь, Андре. – И очень довольны.

Эта тесно прижавшаяся друг к другу парочка была прелестна: она – кроткая, нежная, хорошенькая, он – полный обаяния, мужской силы, покорявшей всех и вся. Они сидели, мило взявшись за руки, словно собирались немедленно пуститься вместе в далекий путь.

– Но Селестина‑то, по крайней мере, дома?

– Селестины тоже нет! Она исчезла, а куда – мы не знаем.

И они снова засмеялись, защебетали, словно вольные птички под сенью лесов.

– Но что же вы делаете здесь одни?

– О! мы не скучаем, у нас множество дел! Сначала мы болтаем. Потом глядим друг на друга. А знаете, сколько это отнимает времени!

Констанс любовалась ими, и сердце ее исходило кровью. Ах! Сколько в них прелести, здоровья, надежд! А в их доме все смел, все уничтожил вихрь бесплодия Неужели же цепкая порода этих Фроманов будет без конца размножаться и плодиться? Ведь это тоже победа – двое детей, которые могут свободно любить друг друга в роскошном особняке, хозяевами которого они завтра будут.

– А не выдаете ли вы замуж и свою старшую дочь? – спросила Констанс.

– Розу? Выдаем! – весело ответил Матье. – В мае будущего года в Шантебле будет большой праздник! Непременно приезжайте.

Это и была сила численности, победа жизни, – Шантебле, отвоеванное у Сегенов, их особняк, которым в ближайшем будущем завладеет Амбруаз, завод, наполовину попавший в руки Блеза.

– Мы приедем, – сказала Констанс, вздрогнув. – И пусть вам всегда сопутствует удача, желаю вам этого от всей души!

III

Роза, с радостью ожидавшая церемонии двух бракосочетаний, которая должна была явиться как бы торжественным коронованием Шантебле, решила собрать всю семью в воскресенье, за десять дней до празднества. Рано утром она вместе со своим женихом в сопровождении всей семьи отправится на вокзал в Жанвиль встречать вторую парочку, Амбруаза и Андре, которых с триумфом доставят на ферму к завтраку. Это будет репетицией, объясняла она, звонко смеясь: можно будет обо всем договориться, вместе составить программу великих торжеств. И она так гордилась своей затеей, предвкушала столько радости от этого первого праздника, что Матье и Марианна, обожавшие ее, дали свое согласие.

Замужество Розы завершало счастье семьи, как последний цветок завершает пору длительного цветения. Темноволосая, с золотисто‑смуглой кожей, с круглым и свежим личиком, искрящимися жизнью глазами и прелестным ртом, она была самой красивой из дочерей. При этом она обладала мягким и ровным правом, и ее звонкий смех наполнил огромную, кишевшую жизнью ферму, чьей победной песней, чьей доброй феей была сама Роза. Благоразумие, нежность сердца, так счастливо сочетавшиеся с заразительным весельем этой певуньи, распевавшей с утра до вечера, сказались и в выборе жениха. Восемь лет назад Матье принял к себе на работу Фредерика Берто, сына соседа – небогатого крестьянина; этого крепкого юношу Шантебле привлекало своей созидательной деятельностью. Он охотно учился, проявляя незаурядную сообразительность и ум. Никакого состояния у него не было. Фредерик рос вместе с Розой, она знала, что он любимый помощник ее отца, и когда после военной службы Фредерик возвратился на ферму, ей ничего не стоило вызвать его на признание, ибо она не сомневалась, что любима. Она сама распорядилась своей судьбой, решив никогда не покидать родителей и остаться на ферме, где она была так счастлива. Ни Матье, ни Марианну это нисколько не удивило. Растроганные до слез, они одобрили выбор дочери, поняв, что за ним крылась разумная любовь к родителям. Еще теснее стал семейный союз, еще радостнее стало в доме.

Итак, все было договорено. Решено было, что в это воскресенье десятичасовым поездом Амбруаз привезет в Жанвиль свою невесту Андре и ее мать, г‑жу Сеген. С восьми утра Роза была уже на ногах, суетилась и хлопотала, торопя всю семью вовремя отправиться на вокзал встречать жениха и невесту.

– Но послушай, дитя мое, это просто неразумно, – нежно увещевала ее Марианна. – Должен же кто‑то остаться дома. Я не пущу Николя, ни к чему пятилетнему ребенку носиться по дорогам. Пускай Жерве и Клер тоже остаются… Пожалуйста, бери с собой всех остальных, и отец пусть вас сопровождает.

Но Роза под громкий смех присутствующих настаивала на своем, не желая ни на шаг отступить от задуманной программы, сулившей столько радостей.

– Нет, нет, мамочка, ты тоже поедешь, и все поедут, вы же мне обещали… Пойми, дорогая, Амбруаз и Андре – это же, как в сказке, королевская чета из соседнего государства. Мой брат Амбруаз, получив руку заморской принцессы, везет ее представить своим родным… Чтобы оказать им достойный прием от имени нашего государства, мы с Фредериком, само собой разумеется, отправимся им навстречу со всей своей свитой. Вы же наша свита, поэтому хочешь не хочешь, а надо подчиняться… Ну, что скажешь? Ты только вообрази, какой это будет эффект, какое зрелище для всей деревни, когда целой гурьбой мы двинемся обратно с вокзала!

Марианна, не устояв перед этим вихрем веселья, тоже засмеялась и дала свое согласие.

– Сообщаю порядок церемонии, – продолжала Роза. – О! ты увидишь, я давно уже все обдумала… Мы с Фредериком поедем на велосипедах, так будет более современно. За нами, тоже на велосипедах, будут катить три мои фрейлины, три младшие сестренки – Луиза, Мадлена, Маргарита, одиннадцати, девяти и семи лет; ты представь себе эту картину – мы выстроимся по росту: получится очаровательная лесенка; пускай Грегуар, тринадцатилетний паж, тоже на велосипеде, замыкает шествие августейших особ… Вся остальная свита катит в колеснице, я имею в виду нашу семейную восьмиместную бричку. Ты, королева‑мать, можешь держать на коленях Николя, твоего последнего отпрыска. Папе останется только с честью нести почетное звание главы династии. А мой брат Жерве, юный семнадцатилетний геркулес, будет править лошадьми, рядом с ним пусть восседает сестрица Клер, чье мудрое послушание так мило сочетается с цветением пятнадцати лет. А наших старших, прославленных близнецов, всемогущих сеньоров Блеза и Дени, мы прихватим в Жанвиле, у госпожи Девинь, где они нас будут ждать.

Она была на верху блаженства, кружилась по комнате, что‑то напевала, хлопала в ладоши.

– О! Вот это будет кортеж! Ну и кортеж!

Ей, развеселившейся сверх меры, не сиделось на месте, она заставила всю семью выехать раньше срока, и в Жанвиль Фроманы прибыли к половине десятого. Но там предстояло еще прихватить остальных членов семейства.

Дом, где г‑жа Девинь поселилась после смерти мужа и жила уже двенадцать лет уединенно и тихо на маленькую ренту, уцелевшую после краха, целиком отдавшись воспитанию своих двух дочерей, – стоял прямо у дороги, на краю деревни. Неделю назад ее старшая дочь Шарлотта, бывшая замужем за Блезом, приехала к ней на месяц с двумя детьми – Бертой и Кристофом, которым был необходим свежий воздух; накануне вечером прикатил Блез; он решил возвратиться на завод только в понедельник и радовался, что проведет с семьей весь воскресный день. Когда Шарлотта вместе с малышами возвращалась на несколько недель в родное гнездышко и снова занимала свою девичью комнату, куда вносили две детские кроватки, младшая сестра Марта не помнила себя от счастья. Снова, как прежде, в доме начиналась беготня, а добрая г‑жа Девинь, гордясь своим званием бабушки, мечтала лишь о том, чтобы до конца выполнить материнский долг и выдать замуж Марту. И надо сказать, что кое‑кто надеялся, что в Шантебле вместо двух свадеб сыграют три. Дени, который, по окончании специальной школы весь ушел в изучение новых технических наук и частенько ночевал у родителей на ферме, почти каждое воскресенье встречался с Мартой, ровесницей и подружкой Розы; девушек давно уже прозвали «неразлучными». Марта, белокурая и такая же красивая, как ее сестра Шарлотта, обладала более практичным и трезвым умом… Она пленила Дени, и он готов был жениться на ней даже без приданого, убедившись, что именно с такой подругой жизни, наделенной неоценимыми достоинствами, можно составить себе солидное состояние. Однако даже в минуты любовных признаний они оба вели себя так благоразумно, так безмятежно доверяли друг другу, что не торопили события, в особенности Дени, человек методичный, считавший себя не вправе подвергать риску счастье женщины, прежде чем не сможет обеспечить ей определенного положения. Вот почему они сами, по собственной воле, отложили свой брак и со спокойной улыбкой отражали бурные наскоки Розы, которая при одной мысли, что можно сыграть три свадьбы одновременно, приходила в восторг. Однако Дени не прекратил своих посещений дома г‑жи Девинь, и она, доверчивая и осторожная, принимала его, как родного сына. В это утро он ушел с фермы в семь часов, сказав, что хочет застать Блеза пораньше в кругу семьи, так что и Дени тоже надо было захватить из Жанвиля.

Местный праздник в Жанвиле приходился как раз на воскресенье, второе мая. Большая площадь перед вокзалом была сплошь застроена каруселями, передвижными кабачками, балаганами и тирами. Ночью прошла гроза, и с омытого дождем лазурного неба не по сезону ярко сияло солнце. Вся площадь была запружена народом, здесь собрались деревенские зеваки, стайки ребятишек, окрестные крестьяне, которым не терпелось поглазеть на праздник. Семья Фроман попала в самую толчею, – велосипедисты впереди, за велосипедистами бричка, а замыкали шествие Дени, Блез с семьей, присоединившиеся к кортежу в Жанвиле.

– Ого! Мы определенно производим впечатление, – сказала Роза, спрыгивая с велосипеда.

Так оно и было. В первые годы весь Жанвиль относился весьма неодобрительно к Фроманам, этим нахальным горожанам, пришедшим невесть откуда и возымевшим намерение выращивать хлеб там, где испокон века громоздились лишь камни. Потом, когда свершилось чудо, эта столь удивительная победа уязвила самолюбие местных жителей и еще пуще разожгла всеобщую ненависть. Но все постепенно сглаживается, с успехом приходится мириться, и правы всегда оказываются те, кто сумел разбогатеть. Теперь Жанвиль со снисходительной улыбкой смотрел на это многочисленное и выросшее здесь семейство, забывая, что в свое время появление каждого нового ребенка давало богатую пищу для пересудов. Впрочем, кто мог противостоять счастливой силе, веселому нашествию семьи Фроман, когда в это праздничное воскресенье она завладела дорогами, улицами и площадями? Отец, мать, одиннадцать детей – шесть сыновей и пять дочек, – да еще двое внуков – это уже составляло пятнадцать человек. Двоим старшим, близнецам, было по двадцать четыре года, и они до сих пор были до того похожи друг на друга, что люди иной раз их путали, хотя со временем сходство стало куда меньше прежнего; а ведь когда они лежали в колыбельках, даже матери, чтобы различить их, приходилось заглядывать им в глаза: у Блеза глазки были серые, а у Дени – черные. Самый младший, пятилетний Николя, был очаровательный мальчуган, маленький, не по возрасту энергичный и смелый человечек. Между двумя старшими братьями и этим последышем шли восемь остальных – лесенка с промежутками в два года: красавец Амбруаз, жених, будущий муж, завоеватель, твердо вставший на путь успеха; Роза, сама жизнь, тоже на пороге замужества и материнства; лобастый Жерве, здоровенный, как борец, готовый вступить в единоборство с жизнью; Клер, молчаливая, прилежная, не наделенная красотой, но зато обладающая добрым сердцем и умной головкой, будущая образцовая хозяйка; Грегуар, своенравный, не признающий школьной дисциплины, искатель приключений; и, наконец, три последние девочки – добродушная толстушка Луиза, нежная и мечтательная Мадлена, а затем самая некрасивая и самая ласковая из всех – Маргарита. И когда в это прекрасное воскресное утро позади отца и матери гуськом вытянулись все одиннадцать детей, а за ними Берта и Кристоф – эти уже из следующего поколения, – казалось, что по забитой праздничной толпой площади семья Фроман проходит триумфальным шествием. Не могли устоять даже те, кто недружелюбно косился на процветающее поместье Шантебле, даже им было весело и радостно видеть племя Фроманов, которое заполнило весь край, куда их случайно занесла судьба, – столько они приносили с собой здоровья, бодрости, силы, и казалось, сама земля в своей несказанной щедрости породила их для великих свершений.

– Ну‑ка, выходи, кого больше! – весело продолжала Роза. – А ну, давай потягаемся!

– Да замолчи ты! – сказала Марианна, сходя с брички и ставя на землю Николя. – Кончится тем, что нас освищут.

– Освищут! Да они же любуются нами, ты только посмотри!.. Просто удивительно, мама, ты совсем не гордишься собой и нами!

– Я настолько горжусь, что опасаюсь унизить других.

Все засмеялись. И Матье, стоя рядом с Марианной, был тоже преисполнен гордости, хотя и сохранял спокойное добродушие, как и всегда, когда ему случалось очутиться на людях в окружении своего благословенного батальона, как он в шутку называл сыновей и дочек. Добродушно улыбающаяся г‑жа Девинь тоже была теперь членом семьи Фроман, и хотя младшая ее дочь Марта еще дожидалась своей очереди, старшая, Шарлотта, продолжая дело жизни, уже поставляла бойцов для этого все возраставшего батальона, которому в конце концов суждено было превратиться в целую армию. Это было только началом, со временем победоносное племя внуков и правнуков обещало стать еще многочисленнее. Их будет пятьдесят, сто, двести ради счастья и красоты мира. И хотя Жанвиль, остолбенев, взирал на это плодовитое семейство, в снисходительных смешках жанвильцев чувствовалось подсознательное восхищение силой и здоровьем, создающими великие народы.

– Впрочем, тут только наши друзья, – заметил Матье. – Нас все любят.

– Нет, не все! – прошептала Роза. – Взгляни‑ка на Лепайеров, вон там, перед балаганом.

Действительно, Лепайеры были здесь в полном сборе: отец, мать, Антонен и Тереза. Чтобы не смотреть в сторону Фроманов, они делали вид, будто любуются вертящимися полками, уставленными грубо раскрашенным фарфором. Впрочем, они вообще больше не раскланивались с Фроманами и, воспользовавшись какой‑то незначительной размолвкой, прервали отношения с семьей, непрерывные удачи которой лишь разжигали их бессильную злобу. Рост Шантебле Лепайер считал личным оскорблением, ибо не мог забыть своих насмешек, своих предсказаний по поводу того, что на этих пустошах никто еще ничего не собрал, кроме булыжника. Когда он досыта насмотрелся на фарфор, ему захотелось надерзить Фроманам, и он обернулся, пристально посмотрел на всю семью, которая, прибыв раньше времени и не зная, как убить эти долгие четверть часа до прихода поезда, весело прогуливалась среди праздничной толпы.

За последние два месяца мельник, и вообще‑то не отличавшийся добрым нравом, окончательно озлился, после того как в Жанвиль возвратился его сын Антонен. Этот малый, отправившийся в одно прекрасное утро на завоевание Парижа, в течение четырех лет служил простым писцом в конторе нотариуса Русселе, куда его пристроили родители, возлагавшие немалые надежды на красивый почерк сына, но тот изрядно надоел хозяину своей воистину неслыханной ленью и тупостью. Не преуспев на этом поприще, он понемногу стал предаваться разгулу, сначала заводил знакомства в кафе, затем приставал к продажным девкам прямо на улице, а потом, катясь все ниже по наклонной плоскости, неизбежно дошел до пьянства, карт, грязного разврата. Завоевать Париж значило для него предаваться удовольствиям, о которых он мечтал еще в деревне, и он предавался им без всякой меры, с ненасытной жадностью. На это уходили все его деньги, деньги, которые он вымогал у матери, обещая ей добиться высокого положения; она же свято верила в эту ложь, ибо в ее глазах сын был непогрешим, как сам господь бог. Кончилось тем, что он подорвал здоровье, в двадцать три года облысел, отощал и пожелтел настолько, что мать в страхе привезла его как‑то вечером домой, заявив, что ее сынок умаялся на работе и она не позволит ему зря себя убивать. Позднее стало известно, что мэтр Русселе просто‑напросто выставил его за дверь. Но эта вынужденная отставка, это бесславное возвращение под отчий кров вызвало недовольство Лепайера, который начал догадываться, в чем тут дело, Если он еще молчал, то только потому, что из гордости не мог признать, как он просчитался, уповая на великое будущее Антонена. Но дома, при закрытых дверях, он вымещал всю злобу на жене; дознавшись, что она постоянно шлет сыну деньги, он донимал ее скандалами, а она не давала ему спуску и восхищалась своим мальчиком так же, как некогда восхищалась им самим, и окончательно пожертвовала отцом ради сына, так как его образованность внушала ей почтительное благоговение; в семье начался разлад, а все потому, что родители захотели сделать из своего наследника барина, парижанина и заранее возлагали тщеславные надежды на его будущее. Антонен же только посмеивался, пожимал плечами, нисколько не стесняясь своей дурной болезни, и выжидал, пока наберется сил, чтобы вернуться к прежней развратной жизни.

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒