КНИГА ПЯТАЯ 6 страница

За эти два года, пока Матье трудился над завоеванием земли, Марианна, сама готовясь снова стать матерью, испытала еще одну радость – женила своего старшего сына. Подобно щедрой земле, она оставалась плодовитой даже в годы зрелости, когда семя, вышедшее из ее лона, само готовилось дать новую жизнь.

Женитьба девятнадцатилетнего Блеза на очаровательной восемнадцатилетней девушке венчала чистую и наивную, как букет полевых цветов, юношескую любовь, зародившуюся на зеленых тропинках Шантебле шесть лет тому назад, и стала настоящим праздником, сулившим череду бесконечных радостей. На свадьбе присутствовали все дети – все восемь душ: взрослые братья Дени, Амбруаз и Жерве, заканчивавшие свое образование; Роза, старшая дочь, которая в четырнадцать лет обещала стать красивой, цветущей и жизнерадостной женщиной; за ней шла Клер, еще совсем дитя, потом Грегуар, только что поступивший в лицей, и еще две крошки – Луиза и Мадлена. Из соседних деревень сбежались любопытные взглянуть, как вся эта веселая компания поведет старшего брата в мэрию. Эта поистине чудесная, тронувшая сердца процессия была как сама весна, как цветы, как само блаженство. Впрочем, в дни летних каникул, когда семья Фроман отправлялась на базар в одну из соседних деревень и шумная кавалькада мчалась по дороге, кто в колясочке, кто верхом на лошади, кто на велосипеде, – прохожие останавливались и любовались этим прелестным зрелищем, этими смеющимися лицами, этими развевающимися по ветру кудрями. Люди в шутку кричали им вслед: «Вот войско так войско!», словно желая сказать, что такие могут все покорить, что весь край принадлежит им по праву завоевателей, ибо в семье каждые два года рождается новое дитя. И кончилось тем, что вся округа разделяла теперь с ними их радость, восхищалась здоровьем и силой, которая весело множилась, заполняя собой дали.

И на сей раз, спустя два года, Марианна в десятый раз разрешилась от бремени девочкой, которую нарекли Маргаритой. Хотя роды прошли благополучно, Марианна заболела лихорадкой, с кормлением тоже было неладно, что весьма ее огорчало. Она боялась, что не сможет выкормить малютку, как выкормила всех остальных детей. И когда Матье увидел жену вновь улыбающейся, с малюткой Маргаритой на руках, он горячо расцеловал ее, – он вновь восторжествовал над всеми горестями и страданиями. Еще одно дитя – это новое богатство, новая сила, подаренная миру, еще одно поле, засеянное для будущего.

И всякий раз это было великое дело, благое дело, дело плодородия, творимое землей и женщиной, которые побеждают смерть, питают каждого нового ребенка, любят, желают, борются, творят в муках и без устали шагают навстречу множащейся жизни, навстречу новым надеждам.

Прошло два года. И за это время у Матье и Марианны родился еще один ребенок, мальчик. И на этот раз с прибавлением семейства разрослись и земельные угодья Шантебле за счет пустошей на восточной стороне до деревни Вье‑Бур. Отныне, с приобретением этого последнего участка, было окончательно завершено завоевание поместья; пятьсот гектаров некогда невозделанной земли, которые приобрел отец Сегена, бывший поставщик армии, мечтавший построить здесь воистину королевский замок. Теперь все эти земли стали плодородными и как бы в благодарность за упорный труд человека приносили огромные урожаи. Одна лишь принадлежавшая Лепайерам полоска земли, которую они упорно не желали продавать, вдавалась в зеленую равнину каменистым, засушливым клином. Это была неопровержимая победа жизни, плодородия, расцветавшего под благодатными лучами солнца, победа труда, труда, созидающего без устали, наперекор всем препятствиям и мукам, вознаграждающего за все потерн и ежечасно наполняющего артерии мира радостью, силой и здоровьем.

Блез, у которого была теперь десятимесячная дочурка, переехал на завод и занимал маленький флигелек, в котором некогда родился его брат Жерве. Жена Блеза, белокурая Шарлотта, настолько пленила Боше‑нов своим изяществом, безыскусной грацией и свежестью, что даже сама Констанс не устояла перед ее обаянием и потребовала, чтобы она поселилась поблизости от нее. Действительно, г‑жа Девинь сумела прекрасно воспитать своих очаровательных дочек, Шарлотту и Марту. После смерти мужа, биржевого маклера, она в тридцать лет осталась вдовой, почти без средств, с двумя детьми на руках. Благоразумно распорядившись небольшой рентой, г‑жа Девинь поселилась в Жанвиле, откуда была родом, и всецело посвятила себя воспитанию дочерей. Она справедливо рассудила, что хорошие манеры и образование заменят им приданое и помогут сделать удачную партию. Между г‑жой Девинь и Фроманами завязались дружеские отношения, их дети играли вместе, и чистая, невинная любовь, которой в будущем суждено было привести к браку Блеза и Шарлотты, зародилась еще во время их детских игр. Когда восемнадцати лет Шарлотта вышла замуж, ее сестра Марта, которой было тогда четырнадцать, стала неразлучной подругой Розы Фроман, своей ровесницы, такой же хорошенькой, как она сама, с той только разницей, что Роза была брюнетка, а Марта – блондинка. Шарлотта, по натуре более тонкая и хрупкая, чем младшая сестра, отличавшаяся веселым нравом и практическим умом, рано проявила способности к рисованию, и г‑жа Девинь по просьбе девушки отдала ее на специальные курсы; Шарлотта сделала такие успехи, что вскоре начала очень мило рисовать миниатюры: на худой конец, как говорила мать, это все‑таки подспорье. И если Констанс так благосклонно отнеслась к Шарлотте, бесспорно, немалую роль сыграло то обстоятельство, что юная художница нарисовала портрет‑медальон г‑жи Бошен, правда, несколько приукрашенный, но поражавший своим сходством с оригиналом, и Констанс, как истая буржуазна, не могла не оценить всех преимуществ хорошего воспитания.

К тому же Блез, унаследовавший от Фроманов их трудолюбие и страсть к созиданию, пройдя кратковременную практику в конторе Моранжа, вошел в курс заводских дел и вскоре стал для Мориса незаменимым помощником. И сам Морис, который теперь все реже обращался за советом к отцу, окончательно погрязшему в разврате, тоже настаивал на том, чтобы молодые супруги поселились во флигельке; таким образом, кузен был у него всегда под рукой. Мать, благоговевшая перед сыном, поспешила дать свое согласие. Она свято верила, что ее сын необыкновенно умен и всесторонне образован. Хотя Морис много болел в детстве и не отличался большими способностями, а даже, напротив, был, что называется, тугодум, он тем не менее учился прилежно и получил довольно основательное образование. По натуре неразговорчивый, он казался Констанс глубокомысленным, нераспознанным гением, которому еще суждено удивить мир. Морису не было еще и пятнадцати лет, когда мать в своем ослеплении говорила о нем: «О, это умница! Какая голова!» В ее глазах Блез был всего лишь скромным помощником, послушным орудием в руках своего всемогущего и всезнающего хозяина. А теперь, когда Морис прилагал немало сил, чтобы поправить дела завода, пошатнувшиеся по вине развратника‑отца, он казался ей особенно сильным и прекрасным. Это он, ее единственный сын, приумножит их состояние, добьется победы, о которой она страстно мечтала, горделиво и эгоистически готовясь к ней в течение долгих лет!

Беда грянула как гром среди ясного неба. Блез по без колебания согласился поселиться в маленьком флигельке по соседству с заводом, отлично понимая, что ему отвели роль покорного помощника. Но когда родился первый ребенок, дочурка, он мужественно решился принять это предложение, вступив в бой, как это сделал некогда его отец, тем более что надо было позаботиться о будущем, так как могли появиться еще дети. Однажды утром, когда он поднялся наверх к Морису за распоряжениями, Констанс сообщила ему, что она не разрешила сыну встать, так как после бессонной ночи он чувствует себя разбитым. Впрочем, она казалась не слишком обеспокоенной его состоянием: вероятно, он просто переутомился – последнюю неделю обоим кузенам пришлось немало поработать, чтобы поднять на ноги весь завод и выполнить крупный заказ. К тому же, увлекшись испытаниями новой машины, Морис, потный, разгоряченный, с непокрытой головой, долго простоял на сквозняке в холодном помещении. К вечеру повысилась температура, к больному спешно вызвали доктора Бутана. На следующий день, встревоженный грозным ходом болезни, стараясь, однако, не напугать Констанс, доктор настоял на консилиуме, и двое его коллег без долгих споров пришли к единодушному решению. Это была скоротечная чахотка особого инфекционного характера; болезнь, попав на подготовленную почву, развивалась с необычайной силой. Бошен, по обыкновению, отсутствовал. Несмотря на серьезные лица врачей, щадивших несчастную мать и не открывавших ей глаза на истинное положение вещей, Констанс, чья тревога возрастала с каждым днем, упрямо цеплялась за мысль, что ее сын, ее герой, ее божество, без которого она не мыслила себе жизни, не может быть серьезно болен, не может умереть. Спустя два дня он скончался на ее руках в ту самую ночь, когда вызванный телеграммой Бошен наконец вернулся домой. В сущности, внезапная гибель этого несчастного, ничем не примечательного юноши явилась результатом того, что в жилах его текла нездоровая кровь не одного поколения горожан и он, несмотря на цветущий вид, с детства был болезненным. Но какой страшный удар для матери, все расчеты которой рухнули разом! Единственный наследник, которого родители, закосневшие в своем эгоизме, прочили в промышленные магнаты, исчез, как тень. Страшная действительность встала перед ними во всей своей наготе, а руки их обнимали пустоту. Мгновения оказалось достаточно, чтобы лишиться единственного ребенка.

Около двух часов ночи, когда Морис скончался, Блез находился вместе с Бошенами у постели больного и при первой же возможности сообщил телеграммой в Шантебле о его смерти. Пробило девять утра, когда Марианна, возившаяся во дворе фермы, получила это страшное известие. Бледная и потрясенная, она позвала Матье:

– Морис умер! Боже мой!.. Несчастные люди, он же их единственный сын!..

Оба стояли ошеломленные, оледенев от ужаса. Фроманы только недавно узнали о болезни Мориса и не думали, что она настолько опасна.

– Пойду оденусь, – сказал Матье, – хочу поспеть на поезд десять пятнадцать, Сейчас необходимо быть с ними, поддержать их.

Хотя Марианна была на восьмом месяце беременности, она тоже решила ехать с Матье. Ей хотелось выразить сочувствие Бошенам, которые были так добры к семье Блеза. Да и сама катастрофа потрясла ее до глубины души. Так как супруги замешкались, давая необходимые распоряжения, они прибыли на жанвильский вокзал почти к самому отходу поезда. Когда состав тронулся, они увидели, что в одном купе с ними сидят и Лепайеры со своим сыном Антоненом.

При виде Матье и Марианны, одетых не по‑обычному парадно, мельник решил, что они едут на свадьбу, но, узнав, что торопятся на похороны, сказал:

– Стало быть, выходит совсем наоборот. Все равно – развлечение.

После победы Матье, купившего и возделавшего полностью все обширное поместье, Лепайер начал относиться к этому горожанину не без уважения. Однако, вопреки очевидным успехам Фроманов, он не сдавался и исподтишка посмеивался, словно ожидая, что какая‑нибудь катастрофа, земная или небесная, подтвердит его правоту. Упорствуя, он постоянно твердил, что кого‑кого, а его не проведешь, в конце концов всем станет ясно, что крестьянский труд превратился в самое распоследнее дело с тех пор, как эта грязная потаскуха земля обанкротилась и перестала рожать. Впрочем, он по‑своему отомстил Фроману, оставив за собой унылый невозделанный клин, который, словно бросая вызов цветущему поместью, врезался в него и уродовал общий вид. Вот поэтому‑то мельник и зубоскалил всю дорогу.

– Мы тоже едем в Париж, – продолжал он, хвастливо хихикая. – Едем устраивать этого молодого господина!

И он указал на своего сына Антонена, восемнадцатилетнего рыжеволосого верзилу; на его длинном, как у отца, безвольном лице уже пробивалась жиденькая бесцветная бородка. Одет он был по‑городскому, – в цилиндре, перчатках и ярко‑голубом галстуке. Удивив весь Жанвиль своими школьными успехами, он стал проявлять такое отвращение к любому физическому труду, что отец решил сделать из него, как он выражался, парижанина.

– Значит, решено окончательно? – любезно спросил Матье, бывший в курсе дела.

– А как же! Да и с какой стати я должен заставлять его работать до кровавого пота, когда нет никакой надежды разбогатеть? Ни мой отец, ни я гроша ломаного не отложили про черный день с этой проклятой мельницей: жернова только зря мокнут, а муку не мелют. Да и с полей‑то наших нищенских получишь больше булыжника, чем денег. Пусть уж он, раз стал ученым, поступает по своему разумению, пускай попытает счастья в Париже! Только в городе и можно выбиться в люди.

Госпожа Лепайер, не сводившая с сына глаз и явно восхищавшаяся им, как некогда восхищалась мужем, вставила, блаженно улыбаясь:

– Да, да, он получил место клерка у стряпчего Русселе. Мы сняли ему маленькую комнату, я сама вчера ездила, обставила ее и приготовила все, что требуется. Он уже останется ночевать в Париже. Сегодня у нас праздник, и мы все втроем поужинаем в хорошем ресторане… Ох, как же я довольна, – наконец‑то мальчик вырвался отсюда!

– Как знать, может, со временем он станет министром, – улыбнулся Матье. – Чего только не бывает.

Вот еще один пример бегства в город деревенских жителей, гонимых лихорадочной жаждой быстрого обогащения, и сами родители празднуют отъезд перебежчика, мечтают вместе с ним подняться одной ступенью выше по социальной лестнице. И Матье, этот фермер из Шантебле, бывший горожанин, ставший крестьянином, улыбнулся, размышляя над неисповедимыми путями, которые уводят сына крестьянина в Париж, тогда как сам он вернулся на землю – к подательнице всех благ, единственному источнику возрождения.

Антонен тоже лукаво засмеялся, – этого пройдоху больше всего привлекала в Париже разгульная и свободная жизнь.

– Ну, знаете ли, министерский пост мне что‑то не по вкусу: слишком утомительное дело… Я предпочел бы сразу заработать миллион и потом спокойно отдыхать.

Родители громко расхохотались, восхищаясь остроумным ответом сына. О да, их мальчик далеко пойдет, это уж наверняка!

Марианна, у которой было тяжко на душе, молчала, но ей захотелось принять участие в общем разговоре, и она спросила, почему они не взяли с собой на семейное торжество маленькую Терезу. Лепайер сухо ответил, что он не намерен возиться с шестилетней девчонкой, которая и вести‑то себя как следует не умеет. Пожалуй, лучше было бы ей остаться там, откуда она явилась, она только весь дом перебаламутила. Марианна возразила, что такую умненькую и хорошенькую девчурку ей редко приходилось встречать, и г‑жа Лепайер ответила уже много мягче:

– Что правда, то правда, она себе на уме. Но девчонку в Париж не спровадишь, ей надо еще приданое справить, а сколько денег потребуется да сколько забот… Лучше об этом и не говорить, – ведь у нас нынче такая радость!

В Париже, при выходе с Северного вокзала, Лепайеров подхватил и унес бурный людской поток.

Когда фиакр остановился у дома Бошенов на Орсейской набережной, Матье и Марианна узнали стоявшую на мостовой карету Сегенов. В карете сидели Люси и Андре, одетые во все светлое. Уже у самого подъезда Фроманы столкнулись с Валентиной, которая куда‑то торопилась. Заметив Фроманов, она изобразила на лицо глубокое сострадание и произнесла слова, которые обычно говорят в подобных случаях:

– Какое страшное горе, единственный сын!

И она разразилась Целым потоком слов.

– Вы тоже поспешили сюда, это так понятно… Представьте, я только час назад совершенно случайно узнала об этом несчастье, мне повезло, дочери были ужо одеты, а я кончала одеваться, чтобы ехать с ними на венчанье, – кузина нашего друга Сантера выходит замуж за дипломата. Вообразите, вся вторая половина дня у меня занята. Хотя венчанье назначено на четверть двенадцатого, я, ни минуты не колеблясь, приказала ехать сюда, а не в церковь. Конечно, я поднялась одна, девочки ждут меня в карете. Мы немного опоздаем на свадьбу. Вы сами увидите несчастных родителей; они сидят у постели, которую очень красиво убрали, а дом сразу как будто опустел. Просто сердце разрывается.

Матье смотрел на Валентину, удивляясь тому, что она ничуть не стареет, словно ее иссушило пламя безрассудной жизни. Он знал о последних неурядицах в этой семье, так как поддерживал с Сегеном деловые отношения. Сеген теперь открыто обосновался у Норы, бывшей гувернантки своих дочерей, в небольшом особнячке на проспекте Д’Антен, который он нанял, когда мирной жизни вчетвером пришел конец. Именно здесь, в доме у любовницы, была подписана последняя купчая на все именье Шантебле. С тех пор как Гастон поступил в Сен‑Сир, Валентина осталась одна со своими дочерьми в огромном роскошном особняке, и вихрь разорения постепенно довершал гибель семьи.

– Мне хотелось, чтобы Гастон получил разрешение присутствовать на похоронах, ибо я не уверена, что его отец будет в это время в Париже… И наш друг Сантер тоже уезжает завтра на несколько дней. Ах! Уходят не только мертвые… Просто страшно становится при мысли, сколько живых покидает нас, исчезает навсегда… Не правда ли, дорогая госпожа Фроман, жизнь так печальна?!

По лицу Валентины скользнула легкая тень, – последнее время ее терзала мысль о неизбежном разрыве с Сантером, который не зря прибегал ко всяким маневрам, однако созревшего в нем намерения – последнего перевоплощения романиста – она все же до конца не разгадала, Со смиренным жестом ханжи она добавила:

– Все мы в руках божьих!

Марианна улыбнулась молодым девушкам, по‑прежнему молчаливо и неподвижно сидевшим в карете, и поспешила переменить тему разговора:

– Как они выросли и похорошели! Ваша Андре просто очаровательна. А сколько же лет Люси? Ей уж скоро замуж пора!

– О, – воскликнула Валентина, – хорошо, что она вас не слышит, не то бы расплакалась! Ей семнадцать, но по умственному развитию не дашь и двенадцати: поверите ли, сегодня все утро рыдала, не хотела ехать на свадьбу, твердила, что она от этого заболеет. По‑прежнему все время твердит о монастыре, придется, вероятно, что‑то решить… Андре в тринадцать лет куда больше женщина. Но она совсем глупышка, просто овечка какая‑то. Бывают дни, когда я чувствую себя больной, до того ее кротость действует мне на нервы.

Только усаживаясь в карету и пожимая на прощанье руку Марианне, она заметила, что та беременна.

– Право, я совсем не в себе. Не спросила даже о вашем здоровье… Вы на восьмом месяце, если не ошибаюсь? И это будет ваш. одиннадцатый! Это ужасно, просто ужасно! Впрочем, поскольку это у вас так хорошо получается… О, эти несчастные, которых вы сейчас увидите! Какая страшная пустота воцарится теперь в их доме!

Когда экипаж отъехал, Матье и Марианна решили, что, прежде чем подняться, им следовало бы пройти во флигелек к Блезу и все разузнать. Но ни Блеза, ни Шарлотты не оказалось дома. Фроманы застали там лишь няньку, которая присматривала за маленькой Бертой. Няня со вчерашнего дня не видела Блеза, так как он оставался все время наверху, у тела покойного. А г‑жа Шарлотта тоже поднялась к Бошенам рано утром и даже распорядилась принести ей к двенадцати часам малютку, чтобы ее покормить, не спускаясь самой и не теряя ни одной минуты. Когда удивленная Марианна, ничего не понявшая из этого сбивчивого рассказа, стала расспрашивать няньку, та объяснила:

– Мадам взяла с собой ящик с красками. Думаю, что она рисует портрет покойного.

Когда Матье и Марианна шли по заводскому двору, могильная тишина, вдруг воцарившаяся в этом огромном и обычно шумном царстве труда, мучительной болью отозвалась в их сердце. Смерть прошлась здесь, и вся кипучая жизнь мгновенно замерла: остановились и затихли машины, опустели и умолкли цехи: ни единого звука, ни единой души, ни облачка пара, который был как бы самим дыханием завода. Умер хозяин, и вместе с ним умер, остановился завод. И печаль окончательно завладела ими, когда, пройдя по опустевшему двору, они вошли в дремлющую галерею и поднялись по погруженной в тягостное молчание лестнице на второй этаж, где все двери были открыты настежь, как в нежилом доме. В передней они не встретили никого из слуг. Даже слабо освещенная гостиная со спущенными вышитыми занавесями из муслина, с креслами, аккуратно расставленными полукругом, словно в ожидании гостей, показалась им пустой. Но вдруг к ним шагнула какая‑то тень, еле различимая человеческая фигура, которая до их появления неподвижно стояла посреди комнаты. Это был Моранж. С непокрытой головой, в одном сюртуке, он прибежал сюда, услышав о страшном событии, как всегда точный, с тем же корректным видом, с каким являлся в контору. На правах своего человека он принимал посетителей, испуганный, ошеломленный этой чужой утратой, смертью сына своих хозяев, внезапная гибель которого всколыхнула в нем воспоминания о жуткой смерти собственной дочери. Рана, еще не успевшая зарубцеваться, вновь открылась; лицо его, обрамленное длинной, уже начинавшей седеть бородой, было мертвенно‑бледным, и сам он так растерялся, что бессмысленно семенил по комнате в каком‑то забытьи, переживая трагедию, постигшую других, словно свою собственную.

Когда он узнал Фроманов, он повторил слова, которые говорили все:

– Какое страшное несчастье! Единственный сын!

Пожав посетителям руки, он объяснил, что г‑жа Бошен еле держится на ногах и удалилась недавно к себе, а г‑н Бошен и Блез сошли вниз, чтобы распорядиться насчет похорон. И он снова зашагал взад и вперед размеренной походкой маньяка и, указав на соседнюю комнату, двери которой были распахнуты настежь, пояснил:

– Он там, на той кровати, на которой скончался. Ее убрали цветами, получилось очень красиво… Можете войти.

Это действительно была спальня Мориса. Тяжелые шторы задернули, и в комнате было темно, как ночью. У кровати горели свечи, бросая мягкий свет на восковое, умиротворенное лицо покойника, который, казалось, спит. Он ничуть не изменился, только слегка осунулся, как бы облагороженный внезапным ударом, сразившим его в расцвете лет. В скрещенные на груди руки было вложено распятие. Все покрывало было усыпано розами, и казалось, Морис почивал на весеннем ложе. Тонкий аромат цветов смешивался с запахом воска, и в спальне, где царила торжественная тишина, какой‑то трагический покой, воздух был душным, тяжелым. Даже легчайшее дуновение не колебало высокого пламени свечей в этом полумраке, где белым пятном выделялась лишь кровать.

Когда Матье и Марианна вошли в спальню, они заметили у дверей, за ширмой, свою сноху Шарлотту; на коленях у нее лежал картон, и при свете маленькой лампы она рисовала голову умершего, покоившуюся среди роз. Двадцатилетняя художница уступила страстным настояниям матери, преодолев тоскливый страх, сжимавший ее сердце. Красивая яркой красотой молодости, с огромными синими глазами на обычно румяном, а сейчас бледном лице, в ореоле пушистых волос, она уже три часа сидела за работой, добиваясь наибольшего сходства. Когда Матье и Марианна подошли к ней, она не заговорила с ними, а только слегка кивнула головой. Но кровь прилила к ее лицу, в глазах засветилась улыбка. Постояв с минуту возле покойника в скорбном созерцании, Фроманы бесшумно вернулись в гостиную, а Шарлотта осталась наедине с покойником, лежавшим среди роз и оплывающих свечей, и продолжала свою работу.

Моранж по‑прежнему бродил взад и вперед по гостиной. Матье остался стоять, а Марианна, которой в ее положении не следовало переутомляться, присела около Двери. Они не обмолвились ни словом, и томительное ожидание длилось и длилось в гнетущей тишине этих комнат с наглухо занавешенными окнами. Минут через десять явились новые посетители: какая‑то дама и господин, которых они сначала не узнали. Моранж поклонился и принял посетителей с тем же растерянным видом. Но когда дама, не выпуская руки пришедшего с ней господина, повела его по комнате, как водят слепых, стараясь, чтобы он не наткнулся на мебель, Марианна и Матье узнали супругов Анжелен. Прошлой зимой они продали свой домик в Жанвиле и поселились в Париже, сраженные последним ударом: при банкротстве одного солидного банкирского дома они потеряли почти все свое небольшое состояние. Жена, вынужденная теперь зарабатывать на хлеб, получила место инспектрисы благотворительного общества; в ее обязанность входило наблюдение за одинокими матерями, которым общество оказывало помощь; кроме того, она посещала новорожденных на дому и составляла отчеты. Теперь, когда уже не оставалось больше надежд на рождение собственного ребенка, что приводило ее в полное отчаяние, она с грустной улыбкой говорила, что в общении с этим маленьким мирком черпает хоть какое‑то утешение. А ее муж, зрение которого все ухудшалось, вынужден был бросить живопись и жил теперь в угрюмой скорби по своей неудавшейся, загубленной жизни.

Медленно ступая, словно она ведет ребенка, г‑жа Анжелен подвела мужа к Марианне и усадила рядом, в соседнее кресло. Он все еще сохранил сходство с мушкетером, хотя пережитые беды наложили свой отпечаток на его красивое лицо, и в сорок четыре года си окончательно поседел. Какие горькие воспоминания вызывала теперь эта печальная дама, ведущая слепого, в памяти тех, кто еще помнил супружескую чету Анжелен в радостную пору их не знавшей преграды любви, когда, оба молодые, красивые, нежно влюбленные друг в друга, бродили они по уединенным тропинкам Жанвиля!

Госпожа Анжелен дрожащими руками схватила руку Марианны и тоже не нашла иных слов, кроме слов скорби, произнесенных шепотом:

– Какое страшное несчастье! Единственный сын!

Глаза ее наполнились слезами, но она не захотела присесть, а прежде решила пройти в комнату, где лежал покойник. Вернувшись оттуда, она, зажав платком рот, чтобы заглушить рыдания, опустилась в кресло между Марианной и мужем, который сидел неподвижно, вперив в пространство взгляд своих невидящих глаз. И тишина вновь воцарилась в этом мертвом доме, куда не проникал более размеренный гул завода, ныне безгласного, пустынного, оцепеневшего от горя.

Наконец появился Бошен в сопровождении Блеза. Под тяжестью удара несчастный отец постарел сразу на десять лет. Все случилось столь неожиданно, будто гром грянул с неба. Ему, этому надменному эгоисту, этому тщеславному всесильному человеку, беспечно предававшемуся наслаждениям, и в голову не приходила мысль о возможности такого страшного краха всех его чаяний. Он упорно отрицал недуги Мориса, он видел в них как бы посягательство на свое собственное здоровье, на свою непоколебимую веру в то, что он может производить на свет только здоровое, сильное потомство, способное противостоять любым невзгодам. Бошен был уверен, что удары судьбы не посмеют коснуться его и несчастье пройдет стороной. И при первом же ударе оказалось, что он беспомощен, как женщина, изнурен беспутной жизнью, которая постепенно погасила в нем все жизненные силы. Он рыдал, как ребенок, над телом сына, смерть которого спутала все его расчеты, разбила все его тщеславные мечты… Грянул гром – и ничего не стало. В одно мгновение жизнь пошла насмарку, весь мир опустел и померк. И он стоял бледный и растерянный, его печальное лицо отекло, а тяжелые веки набрякли от слез.

Когда он увидел Фроманов, отчаяние вновь овладело им; едва держась на ногах, он пошел к ним навстречу с раскрытыми объятиями, захлебываясь от душивших его рыданий.

– О друзья мои, какой страшный удар! И меня здесь не было! Когда я приехал, он уже потерял сознание, даже не узнал меня… Неужели все это правда? Такой здоровый юноша! Мне все кажется, будто я брежу, что он вот‑вот встанет и вместе со мной спустится в цех…

Они обнялись. Фроманы от души жалели его: возвратившись домой с очередной попойки, быть может, еще не совсем протрезвев, он очутился у смертного одра сына, сраженный отчаянием, в котором смешалось все – и усталость, и винные пары, и воспоминания о женских ласках. Его мокрая от слез борода пахла сигарным дымом и мускусом.

Потом он заключил в объятия супругов Анжелен, с которыми был едва знаком.

– О бедные мои друзья, какой страшный удар, какой удар!

Блез тоже подошел поздороваться с родителями. Несмотря на мучительную бессонную ночь, несмотря на горе, его ясные, светлые глаза сверкали, как всегда, а молодое лицо поражало свежестью. Слезы, однако, катились по его щекам, ибо он успел привязаться к Морису за время их совместной работы.

Снова воцарилась тишина. Моранж словно был один и, очевидно, не совсем отдавая себе отчет в происходящем, продолжал бродить по гостиной взад и вперед, как лунатик. Бошен, растерянно оглянувшись, исчез, но тотчас же возвратился с записной книжкой в руках. Покружившись по комнате, он присел к письменному столу, который вынесли из комнаты Мориса. Этот человек, не привыкший к ударам судьбы, инстинктивно стараясь отвлечься от страшных мыслей, стал перелистывать записные книжки с адресами, чтобы составить список приглашаемых на похороны. Но в глазах у него мутилось, и он жестом подозвал Блеза, который вышел на минуту взглянуть, как подвигается работа жены. Молодой человек встал около Бошена и вполголоса начал диктовать имена и фамилии; только этот размеренный и монотонный шепот нарушал царившее вокруг молчание.

Медленно текли минуты. Посетители дожидались Констанс. В спальне умершего медленно раскрылась дверь из смежной комнаты, и бесшумно вошла Коп‑станс, так бесшумно, что присутствующие даже не заметили ее появления. Как привидение, возникла она из мрака в бледном отблеске горевших свечей. За все время с момента смерти сына она не проронила ни слезинки, но мертвенно‑бледное лицо ее было искажено и как бы застыло в холодной ярости. Ее маленькая фигурка не согнулась под ударом, – напротив, выпрямилась и, казалось, стала даже выше, словно взбунтовавшись против несправедливости судьбы. Однако обрушившаяся беда не была для нее неожиданностью: предчувствие неизбежной катастрофы овладело ею тотчас же, как только Морис заболел, хотя еще за минуту до его смерти она упрямо не желала верить, что это возможно. В течение месяцев предчувствие это зрело в сокровенных глубинах ее существа, и вдруг оно превратилось в страшную действительность. Во внезапном озарении она поняла теперь, откуда шли неясные отголоски этого неведомого, леденящего трепета, смутный страх и сожаления о том, что у нее нет другого ребенка. Тайная угроза стала явью, неумолимая судьба пожелала, чтобы ее единственный сын, тот, кому предстояло спасти их пошатнувшееся благосостояние, будущий властелин, с кем в своем материнском тщеславии она уже мысленно делила славу, был унесен ураганом, как опавший лист. Все разом рухнуло, и ее самое бросило на дно бездны. Страдания ее еще усугублялись тем, что горе словно сожгло ее всю, иссушило слезы, и эта любящая мать, потеряв единственного сына, испытывала жесточайшие муки обманутого материнства.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒