КНИГА ШЕСТАЯ 4 страница

Спустя год Амбруаз и Андре крестили своего первенца, мальчика, крошку Леонса. Они поженились через шесть недель после смерти Розы, скромно отпраздновав свадьбу в узком семейном кругу. И эти крестины стали для Матье и Марианны, носивших еще траур и не совсем оправившихся после страшного горя, первым счастливым поводом выехать из Шантебле. Впрочем, было решено, что после церемонии все позавтракают у молодой четы и вернутся каждый к своим делам. Так как семья не могла собраться в полном составе, то, кроме дедушки и бабушки, должны были присутствовать только двое старших, Дени и Блез, последний со своей женой Шарлоттой. Бошен, крестный отец, выбрал в крестные матери г‑жу Сеген, ибо бедняжка Констанс, как он говорил, после смерти их Мориса содрогалась при одной мысли о ребенке, о том, что придется к нему прикоснуться. Она, однако, согласилась присутствовать на завтраке, а Сеген, заранее извинившись, сказал, что не сможет прийти. Таким образом, собралось все же десять человек, и этого вполне хватило, чтобы заполнить маленькую столовую скромной квартирки на улице Ла‑Боэти, которую молодожены занимали в ожидании будущего богатства.

Утро выдалось необыкновенно мягкое. Матье и Марианна, которые даже ради радостного события не пожелали снять траур, все же повеселели, стоя у колыбели внука, чье появление на свет как бы воскрешало утраченные надежды. В начале зимы еще одна беда постигла семью: Блез потерял сына, маленького Кристофа, в два с половиной года ставшего жертвой крупа. Но, как бы в вознаграждение за утрату, Шарлотта снова была на пятом месяце беременности, и горе первых дней перешло в трогательное ожидание нового младенца. К тому же в тесной квартирке, где на всем лежала печать прелести белокурой Андре и неотразимого обаяния Амбруаза, дышалось легко, и эта влюбленная пара обожала друг друга и отважно рука об руку шла на завоевание мира. Да тут еще во время завтрака всех веселил завидным аппетитом и раскатистым смехом крестный, Бошен, который был весьма любезен со своей кумой Валентиной, любезничал и, шутки ради, ухаживал за ней, чем очень ее забавлял. В сорок пять лет г‑жа Сеген все еще оставалась такой тоненькой, что вполне могла сойти за молодую девушку, хотя теперь и она стала бабушкой. Одна лишь Констанс не принимала участия в общем веселье и улыбалась шуткам, снисходительно кривя тонкие губы. Тень жестоких страданий пробегала по ее иссохшему лицу, когда она обводила взглядом радостные лица сидевших вокруг стола людей, дышавших силой и верой в счастливое будущее вопреки недавним утратам.

В три часа Блез поднялся из‑за стола, даже не позволив Бошену выпить еще одну рюмку шартреза.

– Ничего не поделаешь, он прав, дети мои, – покорно сказал Бошен. – Как ни хорошо у вас, но мы должны вернуться на завод и даже намереваемся похитить у вас Дени: нам требуется его совет по поводу одной сложной конструкции… Вот мы какие! Дело для нас прежде всего!

Констанс тоже поднялась.

– Карета внизу, ты поедешь?

– Нет, нет, мы пойдем пешком, это немножко нас освежит.

Погода была пасмурная, и так как сумерки сгущались, Амбруаз, подойдя к окну, воскликнул:

– Вы промокнете!

– Полноте! Дождь собирается еще с утра. Мы успеем доехать до завода.

Было решено, что Констанс захватит с собой Шарлотту и доставит ее до дверей флигелька. Валентина спешила, – как только прояснится, она спокойно вернется к себе на проспект Д’Антен, это всего в двух шагах. А Марианна и Матье, уступив нежным уговорам Андре, согласились остаться пообедать, провести здесь весь день и отправиться в Шантебле с последним поездом, – получится настоящий праздник. Молодые были в восторге, кружились и хлопали в ладоши.

Когда гости уже собрались уходить, произошел еще один забавный эпизод, который показался тем более смешным, что после обильного и сытного завтрака все были настроены особенно благодушно. А произошло все из‑за ошибки Констанс, – повернувшись к Дени и глядя на него своими тусклыми глазами, она спокойно попросила:

– Блез, друг мой, принесите мне мое боа, я, кажется, оставила его в передней.

Все расхохотались, а она не поняла почему. И так же спокойно поблагодарила Дени, когда он принес ей боа.

– Благодарю вас, Блез, вы очень любезны.

Последовал взрыв смеха, присутствующие буквально корчились от хохота, таким забавным показалось всем невозмутимое спокойствие Констанс. Что случилось? Что их так веселит? Констанс догадалась наконец о своем промахе и более внимательно присмотрелась к молодому человеку.

– Ах! Ну да, ведь это не Блез, а Дени… Что поделать? Я их вечно путаю, в особенности с тех пор, как они стали одинаково подстригать бороды.

Марианна, опасаясь, как бы Констанс не приняла этот смех на свой счет, тут же рассказала семейный анекдот о том, как она сама, когда близнецы были еще малютками и спали в одной кроватке, будила их, чтобы по цвету глаз узнать, кто из них Блез, а кто Дени. Тут в разговор вмешались Бошен и Валентина, за ними остальные, и все наперебой стали рассказывать самые невероятные случаи путаницы, до такой степени велико было в иные дни и при определенном освещении сходство между близнецами. И среди этого веселого оживления гости распрощались, обменявшись поцелуями и рукопожатиями.

В карете, сославшись на жесточайшую мигрень, которая якобы усилилась во время слишком затянувшегося завтрака, Констанс почти не разговаривала с Шарлоттой. С усталым видом, полузакрыв глаза, она сидела, погрузившись в свои мысли. Когда вслед за Розой вскоре умер маленький Кристоф и смерть его растравила еще не зажившую рану в сердце Фроманов, в ней вновь пробудилась надежда. В те дни она жила в каком‑то лихорадочном возбуждении, будто все ее существо воскресло вновь: кровь волнами приливала к лицу, все тело трепетало от какой‑то пламенной дрожи, по ночам ее томили желания, которых она ранее никогда не испытывала. О, боже праведный, а что, если в ней проснулось материнство, что, если возвращается плодовитость? Разве не бывает иногда, что мощные деревья, с которых уже облетели листья, вдруг запоздалой теплой осенью вновь покрываются листвой и цветами? Тогда ею овладело какое‑то безумное ликование. По мере того как проходило время с того страшного дня, когда Год без обиняков заявил, что у нее никогда больше не будет детей, она все сильнее начинала сомневаться в правильности диагноза знаменитого целителя. Ей не хотелось расписываться в собственной неполноценности, она предпочитала думать, что ошибку допустил другой: ведь ошибиться может даже самый признанный авторитет. Разумеется, так оно и есть, Год ошибся. Она прислушивалась к биению жизни в своих жилах, с трепетом следила за волнением крови, за вспышками желаний, которые она принимала за запоздалые проявления страсти. Как‑то ночью, услышав шаги возвратившегося мужа, она, совсем потеряв голову, чуть не поднялась с постели, чуть не позвала его к себе в спальню, поверив в то, что она еще может забеременеть. Потом начались сильные боли, пришлось обратиться к Бутану, и ее постигло новое разочарование, еще один удар, ибо доктор нашел, что это просто преждевременный климакс, хотя ей едва исполнилось сорок шесть лет. При этом он намекнул, что те ухищрения, к которым она прибегала прежде, могли ускорить этот процесс. На сей раз древо жизни увяло окончательно, ничто уже не расцветет на усохшей ветке, с которой облетели последние живые цветы.

Целых два месяца Констанс с затаенной мукой свыкалась с мыслью, что она больше не женщина. И утром, во время крестин, и теперь, сидя в карете рядом с молодой беременной женщиной, именно это последнее поражение, в котором она никому не желала открыться, тая его, как позорную болезнь, придавало ее смеху особую горечь, толкало ее на самые низкие поступки. Дитя, которое она потеряла, дитя, которого она больше не могла иметь, поруганное ныне, неудовлетворенное материнство, которым она так долго и безмятежно наслаждалась, – все это приняло характер болезненной извращенности, злобы, и она сама не смела признаться в том, какие чудовищные планы мести возникали в ее голове. Она винила в своем горе весь мир: и обстоятельства и люди – все ополчилось против нее. А муж, конечно, был самым подлым, самым тупым из всех предателей, ибо он предавал ее уже тем, что с каждым днем все более передоверял управление заводом Блезу, чья жена, если и теряла ребенка, могла тотчас же обзавестись другим. Она с раздражением замечала, что муж ее сразу повеселел и выглядит бесконечно счастливым с тех пор, как она дала ему возможность развратничать на стороне, не требуя от него выполнения супружеских обязанностей, не требуя даже, чтобы он бывал дома. Кроме того, он по‑прежнему кичился своим превосходством, утверждал, что нисколько не изменился, и это была правда, – пусть Бошен, прежний рачительный хозяин, превратился в старого гуляку, которого ожидал прогрессивный паралич, но он как был, так и остался практичным эгоистом, берущим от жизни все радости, какие только возможно. Он катился по наклонной плоскости и с восторгом принимал услуги Блеза, радуясь, что нашел смышленого и работящего человека, который, сняв с его плеч непосильное бремя, в то же время добывал деньги для его, Бошена, развлечений. Констанс знала, что муж собирается взять Блеза компаньоном в дело и даже получил уже с него крупную сумму, чтобы заткнуть дыры, оплатить долги, которые он скрывал от жены, – результат неудачных сделок и грязных похождений. Сидя с закрытыми глазами в карете, она растравляла свои раны, ей хотелось кричать от бешенства, хотелось броситься на Шарлотту, на эту молодую женщину, на эту любимую жену и плодовитую мать, отхлестать ее по щекам, выцарапать ей глаза.

Потом она вспомнила о Дени. Зачем его повели на завод? Неужели и этот тоже начнет грабить? Правда, Дени, хотя он и не имел пока никакого положения, отказался работать вместе с братом, считая, что двоим на заводе делать нечего. Он обладал солидными познаниями в области механики и лелеял тщеславную мечту стать руководителем большого предприятия; благодаря своим знаниям он как неоценимый советчик всякий раз появлялся на заводе, когда там разрабатывали модель какой‑нибудь сложной сельскохозяйственной машины. Констанс, однако, тотчас же отогнала мысль о Дени: этот не внушал ей серьезных опасений, на заводе он человек случайный и, быть может, вскоре обоснуется где‑нибудь на другом конце Франции. Ею снова завладела мысль о Блезе, до того назойливая, что у нее даже дыхание сперло, и вдруг ее осенило: если она поспеет на завод раньше мужчин, то сможет повидаться с Моранжем наедине, наведет его на разговор и выведает то, что от нее скрывают. Разумеется, он, как бухгалтер, знает, что Бошен намерен взять компаньона, даже если контракт еще только в проекте. И она нервно пошевелилась, сгорая от нетерпения поскорее добраться домой; а Моранж, она в этом не сомневалась, разболтает ей все тайны, коль скоро она может им вертеть как угодно.

Когда карета проезжала по мосту, Констанс выглянула из окна:

– Господи, как плетутся лошади!.. Хоть бы дождь пошел, может, голове станет полегче…

Она надеялась, что, если начнется ливень, мужчины вынуждены будут переждать его где‑нибудь в подворотне и она выиграет время. Подъехав наконец к заводу, она приказала кучеру остановиться, не удосужившись даже доставить свою спутницу до флигелька.

– Извините меня, милая, вам ведь только за угол завернуть.

Когда обе они вышли из кареты, Шарлотта, приветливо улыбаясь, взяла Констанс за руку.

– Ну конечно, и тысячу раз благодарю. Вы так любезны… Прошу вас, передайте мужу, что вы меня доставили в целости и сохранности: с тех нор как я опять в положении, он все время беспокоится за меня.

Констанс пришлось волей‑неволей улыбнуться в ответ и пообещать выполнить просьбу, да еще выразить при этом свое дружеское расположение.

– До свидания, до завтра.

Да‑да, до завтра, до свидания.

Прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как Моранж потерял свою жену Валери, и девять лет после смерти дочери Рэн, а он все еще выглядел так, словно несчастье постигло его только накануне, по‑прежнему носил траур и вел уединенную жизнь, замкнувшись в себе и разговаривая с людьми только в случае крайней необходимости. Впрочем, он оставался примерным служащим, исправным и педантичным бухгалтером, который являлся в контору, ни на минуту не опаздывая, целый день работал, словно пригвожденный к своему креслу, к тому самому креслу, в которое он усаживался каждое утро без малого тридцать лет; обе его жены, как он с нежностью называл своих дорогих покойниц, унесли с собой всю его волю, все его честолюбивые замыслы, а ведь было время, когда он мечтал ради них добиться успеха, высокого положения в обществе, роскошного и беспечного существования. Сам он, дважды осиротев, снова поддался своим слабостям, стал безвольным, робким, как ребенок, и единственным его желанием было умереть в этом привычном темном углу, в неприметных ежедневных трудах, которые он выполнял покорно, как лошадь, которая от зари до зари ходит по кругу, вращая барабан молотилки. Однако люди поговаривали, что у себя дома, в квартире на бульваре Гренель, которую он упрямо отказывался сменить, старик вел загадочную жизнь маньяка, ревниво храня от всех какую‑то тайну. Служанке было приказано никого не впускать. Да и она сама толком ничего не знала. Если Моранж еще терпел ее присутствие в столовой и гостиной, то категорически запретил ей переступать порог его бывшей супружеской спальни и комнаты Рэн, куда имел право входить лишь он один. Он запирался якобы для уборки, по никто не знал, что он там делает. Это был словно неведомый миру храм, единственным жрецом и ревностным служителем которого был он один. Тщетно пыталась служанка заглянуть туда хотя бы одним глазком, тщетно подслушивала она у дверей, когда хозяин запирался там в свободные дни: она ничего не слышала, ничего не видела. Ни одна душа не могла проведать ни о реликвиях, которые хранились в этих святилищах, ни о том, какие обряды он отправляет, чтобы почтить память дорогих покойниц. Не менее удивлял людей его образ жизни: Моранж жил как скряга, как нищий, расходовал только тысячу шестьсот франков на квартиру и на жалованье прислуге, довольствуясь несколькими су в день, которые служанка с трудом выклянчивала у него на стол и содержание. Он получал теперь восемь тысяч франков жалованья и, по всей вероятности, не тратил и половины этой суммы. Куда же шли все эти немалые сбережения, которые он не желал трогать? В какой тайник он их прятал? Для какой неведомой страсти, для какой сумасбродной прихоти копил он деньги? Он был, как всегда, кроток и опрятен, и хотя борода его поседела, он по‑прежнему холил ее, каждое утро входил в контору со скромной улыбкой на устах, и ничто в этом аккуратном, методичном человеке не выдавало той внутренней трагедии, что тлела под пеплом спалившего его пожара.

Мало‑помалу между Констанс и Моранжем завязались дружеские отношения. Когда она вновь увидела его на заводе вскоре после смерти дочери, опустошенного и жалкого, она прониклась к нему глубочайшим состраданием, к которому примешивалось чувство какой‑то смутной тревоги. Тогда ее Морису суждено было прожить еще пять лет, но ее уже преследовало предчувствие беды, и при встрече с Моранжем дрожь леденила все ее тело: ведь этот человек потерял свое единственное дитя. Боже праведный! Неужели возможна такая катастрофа? Потом, когда ее постигла та же участь и она познала всю скорбь, всю боль незаживающей раны, она сблизилась с товарищем по несчастью, отнеслась к нему так ласково, как, пожалуй, ни к кому другому. Иногда она приглашала его посидеть с ней вечерок, и они проводили время в разговорах, а частенько и просто молчали, и в этом молчании их горе как бы сливалось воедино. Позднее она воспользовалась этой дружбой для того, чтобы через него, Моранжа, быть в курсе заводских дел, в которые муж не посвящал ее. А с тех пор как она заподозрила, что дела Бошена идут плохо, что он совершает промах за промахом, что у него появились долги, она постаралась превратить бухгалтера в своего наперсника, даже соглядатая, который должен был помочь ей взять руководство заводом в свои руки. Потому‑то она так и торопилась сегодня вернуться на завод, чтобы, воспользовавшись случаем, склонить его к откровенному разговору с глазу на глаз в отсутствие хозяина.

Едва успев снять перчатки и шляпку, она тут же направилась к Моранжу, которого застала в тесной конторе, на обычном месте, над открытой бухгалтерской книгой.

– Смотрите‑ка! – удивился он. – Значит, крестины кончились?

Она поспешно рассказала ему все, но лишь затем, чтобы перейти к главному вопросу.

– Ну да. То есть я вернулась потому, что у меня безумно разболелась голова. Остальные еще там… Ну, а раз уж мы здесь с вами одни, я и подумала, что мне станет легче, если я немного поговорю с вами, друг мой. Вы ведь знаете, как глубоко я вас уважаю… О! я очень несчастна, очень несчастна!

Она упала на стул, задыхаясь от долго сдерживаемых слез, вызванных в ней зрелищем чужого счастья. Взволнованный ее состоянием, чувствуя, что сам ей помочь не в силах, Моранж хотел было позвать горничную, опасаясь, как бы Констанс не сделалось дурно. Но она удержала его:

– У меня никого нет, кроме вас, друг мой… Все меня покинули, все на меня ополчились. А я чувствую, что меня разоряют, хотят погубить, будто я и так не все потеряла, потеряв свое дитя… И раз вы мой единственный друг и только вы один знаете все мои муки, так как тоже лишились дочери, умоляю, сжальтесь надо мной, не оставляйте меня, скажите правду. Я тогда смогу хотя бы защищаться.

При упоминании о Рэн он тоже расплакался. Теперь она могла расспрашивать обо всем – он ответит, расскажет все без утайки, ибо ее горе воскресило в памяти Моранжа его собственные беды. И он рассказал ей, что контракт между Блезом и Бошеном действительно должен быть подписан, но он, собственно, несколько отличается от обычной сделки между компаньонами. Бошен взял из кассы завода значительную сумму на какие‑то свои грязные махинации, говорят, что дело чуть не кончилось шантажом: мать какой‑то девочки угрожала ему судом, и он вынужден был довериться во всем Блезу, своему главному помощнику, деятельно руководившему заводом, и поручить ему найти человека, который ссудил бы необходимую сумму; тогда Блез сам одолжил Бошену деньги, а их, вероятно, ссудил ему отец, Матье Фроман, который рад был пустить их таким образом в оборот от имени своего сына. Теперь, чтобы как‑то упорядочить положение, решили разделить все имущество фирмы на шесть частей и уступить одну долю Блезу в погашение долга. Таким образом, Блез становился владельцем одной шестой, если только Бошену не удастся выкупить эту долю в течение определенного срока. Но есть опасность, что, продолжая вести безрассудную и расточительную жизнь, Бошен, вместо того чтобы расплатиться, может поддаться искушению и распродаст одну за Другой все остальные доли.

Констанс слушала Моранжа, бледная, вся дрожа от волнения.

– И это уже подписано?

– Нет еще. Но все бумаги готовы и будут на днях подписаны. Впрочем, это вполне разумный и, увы, неизбежный выход.

Но Констанс, но‑видимому, была иного мнения. Всем существом своим противилась она подобному решению вопроса, искала такого средства, которое помешало бы их краху, их позору.

– Боже мой! Что делать? Как быть?

И, злясь на свое бессилие, не сумев ничего придумать, она воскликнула:

– Ну и негодяй же этот Блез!

Добряк Моранж ужасно взволновался. Он никак не мог понять, в чем дело, и потому принялся успокаивать ее, объяснил, что Блез порядочнейший молодой человек, что в данном деле он вел себя безупречно, старался замять скандал, выказав полное бескорыстие. Констанс встала, довольная тем, что выведала тайну мужа. Кроме того, она не хотела, чтобы ее застали здесь трое мужчин, возвращавшихся на завод пешком. Бухгалтер тоже поднялся и пошел проводить ее по коридору, который вел в квартиру Бошенов.

– Даю вам честное слово, сударыня, – сказал он, – этот молодой человек не имел никаких бесчестных намерений… Все бумаги проходят через мои руки, никто не осведомлен лучше, чем я… И если бы у меня возникло хоть малейшее сомнение, что здесь что‑то нечисто, у меня хватило бы мужества предупредить вас в благодарность за вашу доброту.

Но она уже больше не слушала, стараясь отделаться от него. В эту минуту ливень, собиравшийся еще с утра, яростно забарабанил в стекла. Небо заволокла черная туча, и стало темно, почти как ночью, хотя было только четыре часа дня. Вдруг она подумала, что мужчины, застигнутые ливнем, смогут взять карету. Она ускорила шаг, хотя бухгалтер все еще плелся за нею.

– Ну вот! Возьмите хотя бы такой пример, – продолжал он. – Когда дело коснулось составления контракта…

Вдруг он осекся на полуслове и, глухо вскрикнув от ужаса, остановил ее, с силой отбросил назад.

– Берегитесь!

У ног их разверзлась бездна: в конце галереи неподалеку от коридора, который соединял завод с хозяйским особняком, находилась мощная паровая подъемная машина, предназначавшаяся для спуска крупных деталей в упаковочные мастерские. Впрочем, подъемником пользовались лишь в редких случаях. Обычно огромный люк был закрыт, когда же подъемник работал, за ним наблюдал специально поставленный человек.

– Берегитесь! Берегитесь! – растерянно твердил помертвевший от страха Моранж.

Люк был открыт – у их ног зияла бездонная пропасть. Здесь не было ни перил, ничего, что могло бы предупредить человека об опасности, предотвратить страшное падение. Дождь по‑прежнему барабанил в окна, и в галерее стояла такая кромешная тьма, что приходилось идти наугад, ничего не видя перед собой. Еще один шаг, и они рухнули бы вниз. Просто чудо, что бухгалтера насторожил этот сгустившийся мрак, эта бездна, которую он скорее почувствовал, чем увидел, зная, что где‑то здесь поблизости должен быть люк.

Между тем Констанс, не понимая еще, в чем дело, рвалась из рук Моранжа, крепко охватившего ее.

– Да посмотрите же вы! – крикнул он.

Он нагнулся и заставил ее склониться над люком. Спуск уходил вниз на глубину трех этажей, точно мрачный колодец. Оттуда несло сыростью, как из погреба, там смутно виднелись очертания больших железных перекладин. А на самом дне, излучая неясный свет, горел фонарь, словно для того, чтобы подчеркнуть глубину и ужас этой бездны. Оба отпрянули, побледнев от страха.

Моранж рассердился.

– Идиотство какое‑то! Что они там делают? Почему не соблюдают правила?.. Обычно у люка стоит человек, специальный человек, который не смеет оставлять свой пост, пока люк открыт… Где же он? О чем он думает?

Он снова подошел к яме и сердито крикнул вниз:

– Бонар!

Никто не отозвался, – черная, бездонная пропасть безмолвно зияла у их ног. Это молчание окончательно взбесило Моранжа.

– Бонар! Бонар!

По‑прежнему ни ответа, ни единого звука, и только влажное дыхание тьмы подымалось из глубины, подобно тягостному могильному безмолвию.

Тогда бухгалтер решился на крайние меры.

– Я спущусь, надо найти Бонара, – сказал он. – Эй вы, там, внизу, вы нас видите или нет?.. Этого нельзя так оставить. И потом, я хочу, чтобы он либо закрыл люк, либо встал на свое место… Куда же он девался? Где он может быть?

Моранж уже начал спускаться по винтовой лестнице, которая вела с верхнего этажа вниз вдоль грузового подъемника, как вдруг до слуха Констанс донесся его еле слышный голос:

– Прошу вас, сударыня, подождите меня, побудьте там и предупредите, если кто‑нибудь будет идти.

Констанс осталась одна. Дождь по‑прежнему глухо стучал по стеклам, но порывистый ветер рассеял тучу, и вновь забрезжил слабый дневной свет. Вдруг в этом бледном свете в конце коридора появился Блез. Он уже возвратился и, оставив Бошена и брата, шел в цехи за какой‑то понадобившейся им справкой. Озабоченный, поглощенный делами, он шагал торопливо, опустив голову. Увидев его, Констанс почувствовала, как сердце ее обожгла жгучая ненависть и в душе с новой силой вспыхнул гнев, охвативший ее после того, как она узнала о контракте, который завтра должен быть подписан и грозит им разорением. Блез – это враг в их доме, и всем своим существом она стремилась убрать его с дороги, изгнать прочь этого лживого и лукавого захватчика.

Он приближался. Констанс стояла у стены, окутанная густым мраком, и он не мог ее видеть. Но по мере того как он приближался, в этом слабом свете она видела его как‑то особенно отчетливо. И, пожалуй, впервые она поняла, сколько ума в его глазах, сколько непреклонной воли в очертаниях губ, какой у него мощный лоб. Внезапно ее, как молнией, поразила мысль: он идет к открытому люку, ничего не замечая, и провалится туда, если она не остановит его. Только что она, как сейчас Блез, проходила здесь и непременно сорвалась бы, если бы ее не удержала дружеская рука. Дрожь ужаса пробежала по ее телу, ей все еще мерещилась черная сырая бездна и свет фонаря на самом дне. С предельной ясностью встало перед ней страшное видение: пол уходит из‑под ног… падение… отчаянный крик – гибель!

Он приближался. Нет, конечно, это невозможно, она остановит его – достаточно одного движения руки. Но ведь она успеет протянуть руку, когда он поравняется с ней… А тем временем из потаенных глубин ее существа поднимался ясный холодный голос, произносил какие‑то отрывистые слова, звучавшие в ее ушах, словно трубный глас. Если он погибнет, всему конец, завод ему не достанется. Ей, которая в отчаянии искала способа, как помешать вторжению, оставалось лишь положиться на помощь счастливого случая. И неведомый голос твердил эти слова, назойливо твердил только их. Потом не будет уже ничего. Потом будет лишь искалеченное тело, будет мрачная яма, забрызганная кровью, хотя она ничего не видела, ничего не предвидела, ни о чем не думала. Что будет завтра? Она не хотела об этом знать, для нее даже не существовало это «завтра». Властный голос требовал одного: действия, немедленного жестокого действия. Как только он умрет – тогда конец, завод ему уже не достанется.

Он приближался. В ее душе шла страшная борьба. Сколько она длилась? Дни, годы? Вероятно, не более двух‑трех секунд. Она по‑прежнему намеревалась удержать его, верила, что сумеет преодолеть жестокое искушение, – когда настанет решительный миг, остановит его движением руки. Но страшная мысль овладевала ею, вошла как нечто вещественное в ее плоть, стала как бы физической потребностью, вроде жажды или голода. Констанс мечтала о смерти Блеза, как мечтает голодный о куске хлеба, и мучилась, – в таком состоянии человек способен на преступление, на грабеж, на убийство из‑за угла.

Ей казалось, что если она не удовлетворит этой своей потребности, то сама лишится жизни. Жгучая страсть, безумное желание уничтожить этого человека овладевали ею все сильнее, по мере того как он приближался. Она видела его все отчетливее, и это приводило ее в отчаяние. Его лоб, глаза, рот – как она их ненавидит! Еще шаг, еще один, другой – и он поравняется с нею. Еще шаг… и она протянула было руку: она его остановит, когда он коснется ее.

Он приближался. Что же произошло, боже праведный? Когда он поравнялся с нею, настолько поглощенный своими мыслями, что даже не почувствовал, как задел ее, она вся словно окаменела. Рука ее застыла и так отяжелела, что она не в состоянии была ее поднять. Ее бросало то в жар, то в холод, и она, словно оцепенев, прислушивалась к голосу, который шел из глубин ее существа, оглушал ее. Все сомнения исчезли – она непреодолимо жаждала этой смерти, подчиняясь властному зову, лишившему ее воли, мешавшему действовать. Он умрет, и завод ему не достанется. И, словно скованная по рукам и ногам, она прижалась к стене, затаила дыхание и не остановила Блеза. Она слышала его дыхание, видела его профиль, затылок. Он прошел… Еще шаг… еще один… Если бы она крикнула ему вдогонку, она, даже в этот последний миг, могла бы отвратить удар судьбы. Ей показалось, что она сейчас вот‑вот крикнет, и она до боли стиснула зубы. И он сделал этот последний шаг, спокойно и доверчиво ступая по знакомой заводской почве, не глядя под ноги, весь поглощенный думами о деле. И почва ушла из‑под ног, и раздался страшный, пронзительный крик, воздух всколыхнулся от падения, и стук разбившегося тела глухо отозвался где‑то в глубине, во мраке пропасти.

Констанс не пошевелилась. С минуту она стояла, окаменевшая, все еще прислушиваясь, все еще выжидая. Но из бездны не доносилось ни звука. Она слышала только, как дождь снова яростно забарабанил по стеклам. Тогда она бросилась бежать, промчалась по коридору и очутилась в своей гостиной. Тут она опомнилась и спросила себя: хотела ли она этого чудовищного злодеяния? Нет, воля ее была здесь ни при чем: ее воля была словно парализована, и это помешало ей действовать. Если это случилось, то случилось помимо нее, ибо она в этот миг отсутствовала. Само это слово, власть этого слова успокоила ее. Она уцепилась за него, повторяла его на все лады. Именно так оно и было, именно так! Она отсутствовала. За всю свою жизнь она не совершила ни единой ошибки, ни одного дурного поступка. Она никогда не грешила, на совести ее не было ни одного умышленного злодеяния. Она была честной женщиной и сумела сохранить свое достоинство, живя бок о бок с распутным мужем. Она страстно любила сына и после его смерти безропотно несла свой тяжкий крест. И только это воспоминание о Морисе, вызвавшее на ее глаза слезы, подсказало ей причину безумия, мотивы преступления. Голова у нее кружилась: сын умер, другой занял его место, патологическая страсть к единственному ребенку, к обездоленному наследному принцу, мучительная боль, бродившая в ней, калечившая и отравлявшая душу, – вот что довело ее до сумасшествия, до преступления. Неужели какая‑то чудовищная опухоль поразила ее мозг? Простого прилива крови к голове оказалось достаточно, чтобы затмить сознание. И, упорно твердя себе, что она отсутствовала, Констанс подавила слезы, стараясь сохранить спокойствие. Она не чувствовала угрызений совести. Раз это случилось, значит, так и должно было быть. Значит, так было суждено. Ведь она его не толкала, он сам упал. Не будь ее там, он все равно упал бы. А так как ее там не было, коль скоро разум ее и сердце отсутствовали, следовательно, она ни при чем. И всепрощающей, победоносной песней звучала в ее душе все та же фраза: он умер, теперь ему уже не завладеть заводом.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒