В степях Зауралья. Книга вторая 9 страница

– Пожалуй, не избежать стычки, – повернулся он к Шемету. – Пока не поздно, я со своими людьми займу здесь позицию, а ты с конниками будь возле обоза в балке, – помолчав, добавил: – Когда подам сигнал, придешь на выручку. Но помни, твоя первая обязанность – вывезти с поля боя больных и раненых. Обоз с ними должен быть спасен!

Заняв полукругом высоту и замаскировав единственный пулемет, Русаков стал ждать приближения врага. Белогвардейцы двигались нестройной массой, направляясь к месту, где засели партизаны. Утомленные длинными переходами и жарой, они шли вяло, вразброд. Сзади ехали пулеметчики и кавалеристы.

«Нужно отсечь пулеметы от пехотинцев и внезапным ударом опрокинуть их, – пронеслось в голове Русакова. – В прорыв вклинится конница Шемета, за ней проскочит и обоз».

На балке стояла тишина. Над кустарником кружил одинокий беркут, высматривая добычу. Когда головная колонна миновала высоту, где засели партизаны, Русаков, выпрямившись во весь рост, подал команду:

– По контрреволюции огонь!

Полоса огня хлестнула по рядам белогвардейцев. Зататакал пулемет. Партизаны лавиной ринулись на растерявшегося неприятеля. Колчаковцы, разворачиваясь по степи, мчались к балке.

– Огонь!

Не давая опомниться врагу, Русаков теснил пехоту от высоты. Первой в контратаку пошла кавалерия белых, но, наткнувшись на дружный огонь партизан, повернула коней обратно. Бой разгорался. Колчаковцы, раскинувшись в цепь, повели ответный огонь. Партизаны залегли. Над высотой взметнулась ракета – сигнал к выступлению Шемета. Зашумел ковыль под красными конниками. Отряд Шемета в лихой рубке смял ряды белогвардейских пулеметчиков. Немногие спаслись от клинков красного эскадрона. Бросив пехоту, кавалерия белых рассыпалась по степи. Перестрелка еще продолжалась, но обоз шел уже через прорыв, направляясь к шахтерскому поселку – Коркино. В тот день партизаны Русакова захватили у неприятеля четыре пулемета и несколько возов с патронами. Через два дня отряд прибыл в Полетаево.

Стоял тихий июльский вечер. Лежал багряный закат, окрашивая вершины скал в розовые тона. Григорий Иванович, остановив отряд на окраине поселка, в сопровождении командиров выехал в штаб 29‑ой дивизии. Настроение партизан было приподнятое, казалось, они уже забыли тяготы тяжелого перехода, трудные, полные опасностей дни в лесах Куричьей дачи.

В сопровождении группы политработников дивизии показался Русаков. Партизаны, повинуясь охватившей их радости, сняли шапки и грянули дружно:

– Да здравствует власть Советов!

– Ура!

Могучее эхо пронесло клич над железнодорожным поселком, затихло на окраине.

Стихийно возник митинг.

Русаков слез с коня, поднялся на штабель дров, провел по привычке рукой по волосам и долгим, внимательным взглядом посмотрел на партизан.

– Товарищи! Наша доблестная Красная Армия с помощью партизан освободила родной Урал. Под сокрушительными ударами ее колчаковцы откатываются в степи Зауралья. Наша задача – помочь Красной Армии добить врага!

Вторая задача, которую командование и политотдел дивизии сегодня ставит перед нами, – это взять Марамыш, – Русаков улыбнулся. Он знал настроение партизан, их горячее желание освободить родной город от колчаковцев. Как бы в ответ на слова командира среди отряда началось движение.

– На Марамыш!

– Да здравствует Красная Армия!

Над поселком в вечерней тишине торжественно и величаво полились звуки Интернационала.

Глава 30

В голубом летнем небе плыли кучевые облака. Они порой заслоняли солнце, и легкие тени скользили по крышам домов, по улицам и пустырям, окрашивая их в темные, нерадостные тона. Трудовой Марамыш притих, ушел в себя. Невидимая грань легла между окраиной, где были кожевенные заводы, и торговой слободой. Лишь на базарной площади толпа горожан, окружив тесным кольцом слепого, сосредоточенно слушала его песню. Перебирая струны самодельной балалайки, певец жаловался:

Уж ты, горе, мое горе,

Деревенская нужда.

Точно немочь приключилась,

С ног свалила старика…

Обратив незрячие глаза на палящее июльское солнце, старик продолжал:

Пятьдесят я лет работал,

Все старался над сохой,

Думал, вырастут ребята,

Старику дадут покой…

Тихо звенели струны балалайки. Отдавшись песне, слепец, казалось, углубился в свои невеселые воспоминания:

Старший вырос, на работу

В город я его послал…

Не вернулся он с завода,

Там головушку споклал…

Ударив сильнее по струнам, певец откинул голову:

А второй‑то сын удался –

Молодец из молодцов,

Все с жандармами он дрался,

Все за правду, за народ…

Поведав судьбу третьего сына, который также погиб за свободу, слепец закончил грустно.

Уж ты горе, мое горе,

Деревенская нужда:

Точно немочь приключилась,

С ног свалила старика…

Собрав мелочь, лежавшую в рваной шапчонке, нищий поднялся на ноги и вышел с базара. Завернув за угол магазина Кочеткова, он открыл здоровый глаз и, зорко оглядевшись, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, посланный матросом в Марамыш для очередной разведки.

Получив сведения от Герасима, люди Батурина вместе с Осокиным ночью обошли Марамыш и на рассвете открыли стрельбу по заставе белых. В городе начался переполох. Перепуганный Штейер вскочил с постели и, поспешно одевшись, выбежал на улицу. В сумраке наступающего утра метались полураздетые колчаковцы. Слышалась, ругань и беспорядочная стрельба.. Рота каппелевцев открыла огонь по своим убегающим заставам.

Панику усилил грохот от взрыва гранаты, брошенной каким‑то ошалелым белогвардейцем на центральной площади. С трудом собрав солдат, Штейер вывел роту из города. На косогоре все еще шла стрельба. Укрываясь за деревьями, не прекращая Огня, партизаны, отходили в глубь бора, по направлению Ростотурской. Постепенно рассеиваясь, они внезапно исчезли. Штейер с каппелевцами вошел в село. Начались повальные обыски. Подозрительных сгоняли на сельскую площадь.

Полуденное солнце заливало ослепительным светом ближайшее озеро, гумны, деревенскую площадь и тесную толпу растотурцев, молчаливо стоящих в окружении солдат. Константин Штейер, гарцуя на коне, зычно крикнул:

– Кто имеет в семье партизана, выходи!

От ограды отделилась большая группа стариков и женщин.

– Выпороть! – подал он команду каппелевцам.

Точно стая волков, накинулись они на беззащитных людей. Неожиданно с крыши прогрохотал выстрел. Схватившись за луку седла, Штейер сунулся головой в гриву коня.

Стрелявший – это был Ераско – перезарядил свой «гусятник», выстрелил вторично.

С пожарной каланчи кто‑то яростно ударил в висевший на вышке сошник. Тихая окрестность точно ожила: зашевелилась старая солома на гумнах, из черных бань, стоявших на берегу озера, высыпали партизаны и, заняв ближайшие к площади дома, повели беглый огонь по растерявшимся колчаковцам.

Каппелевцы отступали к Марамышу.

Через несколько дней в руки белогвардейцев попал Федот Осокин. Выдал его один подкулачник из деревни Нижневской. Весть об аресте матроса быстро облетела Марамыш. Дошла она в до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было в синяках, один глаз затек. Колчаковцы избили его еще по дороге в город. Никита лихорадочно протискался через толпу зевак и ткнул арестованного костылем.

– А, попал, нечестивый Агаф! – прошипел он и, наклонившись, рванул его за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика тряслось в бессильной злобе.

Матрос приоткрыл здоровый глаз.

– Рано, старый ворон, прилетел: я еще жив! – Федот приподнялся и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой. Отброшенный пинком Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Точно стадо диких кабанов, те кинулись на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших его, заставил их отпрянуть.

– Осади! Большевик передается военному суду!

– Кончить его разом и вся недолга! – заметил угрюмо мельник Широков.

– Прикончат без тебя, – ответил второй каппелевец.

Под вечер Осокина отправили в тюрьму.

На второй день на городском базаре появились какие‑то люди. Приехали они с сеном, с углем, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать деньги не нашлось, и мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги. Базар опустел. Над городом легли прохладные сумерки.

Недалеко от тюремной башенки, там, где дорога шла на Тургай, обнявшись шли два пьяных мужика. Весело горланя песни, они остановились вблизи часового, стоявшего на угловой башне, и заспорили. Один из них – рослый широкоплечий мужчина проворно снял опояску, ударил приятеля по спине и заговорил сердито:

– Ты не шаперься! Деньги за водку я платил!

– Нет, я! – мужичонка поспешно отцепил берестяный туес от пояса и хлопнул им своего спутника.

– Так его! – чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой. – Тузи его, борова! Бей!

Привлеченные дракой охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.

– А ты ево по башке! Ишь, как ловко отделывает!

Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговаривать рассвирепевшего приятеля.

– Бей его долговязого! Лупи халудору!

– Смотри‑ко, сшиб ведь с ног! – забыв обо всем, часовые продолжали наблюдать за дракой. В это время с противоположной стороны к тюремной стене какие‑то люди осторожно подкатили воз с сеном и быстро переметнулись с него на тюремный двор.

Поднимая пыль и отчаянно ругаясь, пьяные неистово катались по дороге, награждая друг друга тумаками.

Человек, оставшийся на возу, столкнул сено, под которым оказался пулемет, приготовил его для боя.

Углежоги, разместившиеся на окраине, опрокинули короба, достали спрятанные под углем винтовки.

В глубине тюремного двора раздался выстрел, второй. Углежоги вскочили на коней и, окружая тюрьму, открыли огонь по часовым.

Заслышав выстрелы, из города к тюрьме выскочил конный отряд белогвардейцев и, наткнувшись на пулемет, рассыпался. В наступившей темноте дробно стучали колеса партизанских телег, на одной из которых, положив голову на колени Батурина, лежал взбитый колчаковцами Осокин.

Глава 31

Партизанский отряд Русакова после расформирования влился в состав Красной Армии и, получив приказ командования, двинулся на Марамыш. Первая атака для Русакова окончилась неудачей: колчаковские части создали вокруг города сильные укрепления. Сделав перегруппировку, Григорий Иванович стал нащупывать слабые места противника. Темной августовской ночью несколько разведчиков под командой Осокина проникли в город. Колчаковские артиллеристы, расположились возле своих орудий на площади, спали. Казалось, ничто не нарушало ночной тишины. Лишь недалеко от батарей лениво жевали овес обозные кони да мерно похрапывали ездовые. Осокин шопотом подал команду. Люди бесшумно стали подползать к батарее. Возле орудий виднелись силуэты дремавших часовых. Из больших окон фирсовского дома на площадь лил яркий свет.

Припадая к земле, неслышно ползли разведчики. Вскоре раздался приглушенный крик часового, затем послышалось падение тела. Невдалеке захрапал конь и, тревожно поводя ушами, затоптался на месте. Во дворе Фирсова загремел цепью пес и, хрипло тявкнув, умолк.

В ту ночь, сняв замки с орудий, группа Осокина благополучно вернулась в расположение своего отряда.

На рассвете, замаскировав пулеметы на опушке бора, Русаков с основными силами обошел город и с запада обрушился на колчаковцев. Каппелевцы, не ожидавшие нападения, стали отходить к центру города. Артиллерия белых молчала. Развивая натиск, подразделение Батурина после короткого боя заняло площадь. Улицы заполнились отступающими сербами. Тесня их ряды, конница Шемета упорно пробивалась к фирсовскому дому, где засел штаб белых. На помощь каппелевцам в город ворвалась конная сотня белоказаков. Передние ряды красноармейцев, оказавшиеся под перекрестным огнем, дрогнули и поспешно стали отступать от площади.

Получив неожиданную помощь, белогвардейцы стали вновь теснить отряд Батурина.

– Подтянуть пулеметы! – бросил Русаков Осокину и, пришпорив лошадь, с группой всадников помчался на помощь Епифану. Там уже шел горячий рукопашный бой. Слышался стук прикладов, лязг клинков, выстрелы, разрывы гранат.

Эскадрон Шемета, отбивая яростные атаки атаманцев, не давал им прорваться к центру. Создалась опасность прорыва. Конница под командой Русакова вихрем ворвалась на площадь.

Лошадь Григория Ивановича была убита. Выпустив из револьвера заряды в наседавших на него каппелевцев, Русаков схватился за шашку. Началась отчаянная рубка. Увлеченные командиром, красноармейцы от защиты перешли к нападению. Но численный перевес был на стороне врагов. Шаг за шагом отряд Батурина отходил от площади. Казалось, еще несколько минут – и красноармейцы дрогнут.

Русаков упал. К нему подбежал Батурин. Поднимая раненого командира, крикнул:

– За родную землю! Ни шагу назад!

Бойцы, сомкнув ряды, остановились, продолжая отбивать атаки противника. Со стороны Горянской слободки, зататакали пулеметы Осокина. Показался и сам матрос. Его лицо дышало яростью, тельняшка была порвана, со лба струилась кровь. Втащив пулемет на крыльцо фирсовского дома, Осокин направил огонь по группе сербов. Заработали и соседние пулеметы красноармейцев. Огненный круг загнал каппелевцев в переулки, за ними стали отходить и сербы. Схватка подходила к концу.

Белоказачья сотня откатывалась под ударами Шемета к Тургайской дороге. Исход боя за Марамыш был решен.

* * *

…Устинья приехала незадолго до прихода в Марамыш отряда Русакова. В Зверинской ей оставаться было нельзя: озлобленные неудачами на фронте богатые казаки стали притеснять бедноту. А тут еще повадился Поликарп Ведерников, воинская часть которого в то лето находилась недалеко от станицы. День ото дня он становился все нахальнее, добиваясь расположения Устиньи. В середине августа в домике Истоминых поселился дутовский офицер Маслов, грузный мужчина, лет сорока, с багровым лицом и бараньими глазами навыкат.

Однажды Устинья мыла пол. Лежавший на кровати Маслов вскочил, попытался обнять ее. Женщина выпрямилась, поспешно одернула юбку и сказала твердо:

– Не лапайся, а то дерну мокрой тряпкой по харе, узнаешь, как приставать!

Угроза не подействовала. Маслов вновь обхватил Устинью. Та вывернулась и, ударив его тряпкой по лицу, выскочила на улицу. В тот вечер она ночевала у Черноскутовых. Утром старый Лупан, узнав обо всем, нахмурился:

– Лучше пока уехать к отцу. Житья от этого кобеля не будет. Оборони бог, еще и Поликарп явится.

Устинья уехала в Марамыш. Елизара в то время дома не было. Мобилизованный колчаковцами, как подводчик, он вторую неделю кружил где‑то в Глядянской волости.

Как‑то Устинья услышала выстрелы, припала к окну, отдельные группы вооруженных колчаковцев спешили к центру. Выстрелы участились. Раздались взрывы гранат. Проскакал отряд конников.

«Наши вошли в город!» – радостно подумала она и повернулась к матери.

– Наши пришли! – крикнула она и вновь припала к окну. Бой разгорался.

В тот день кривой Ераско ночевал у знакомого горшечника. Услыхав выстрелы, выскочил из избы и, прячась за высокую картофельную ботву, пополз вдоль огородного плетня. Мимо Ераска по переулку прошел расстрига, приблизился к бывшей мастерской Русакова, воровато оглянувшись, пригнул голову и влез в маленькую дверь.

«Прячется, контра, от красных, – подумал Ераско и, перевалившись через плетень, подобрал лежавший на дороге кол. – Припереть дверь, и пускай там сидит!». Бобыль смело зашагал к мастерской, приставил к дверям кол, уселся на жернов и закурил.

Расстрига попытался открыть дверь, но кол сидел крепко. В узком окошечке мастерской показалась кудлатая голова Никодима.

– Выпусти, человече, бегущего из града Гоморры!

Ераско молчал. Расстрига промолвил со вздохом:

– У Сократа сказано: истина добывается путем размышления.

– Ну, сиди и размышляй, кто тебе мешает? – сердито отозвался бобыль и отвернулся от узника. Из окошечка вновь послышался глубокий вздох.

– Имеющие уши слышать да слышат, – Никодим уставил плутоватые глаза на Ераска. – Познавай, чадо, что корень зла таится не в злой воле человека, а в его неведении. Выпусти, милок!

Ераска поднялся с жернова и заявил решительно:

– Я тебе поагитирую, чертова перечница. Попался – значит сиди!

– Сказано одним древним философом, – продолжал Никодим, – что добродетель человека заключается в его мудрости. Есть у меня маленькая толика золотишка, может быть, поделим, а?

Ераско подошел вплотную к окошечку и замахнулся кулаком:

– Замолчи, гидра!

Голова Никодима быстро исчезла в мастерской. Бобыль сплюнул, разыскав второй кол, припер дверь покрепче и довольный быстро зашагал к домику Истоминых. Устинью он застал в тревоге: женщина видела, как по Тургайской дороге под командой Маслова промчался большой отряд белоказаков. Затем шум боя стал приближаться к окраинам города.

– Герасим, наши в городе, слышь, стреляют!

Ераско подошел к окну.

– Я, Устинья Елизаровна, пойду на подмогу, – окинув взглядом улицу, заторопился Ераско. – Самая пора.

– Постой, – женщина схватила бобыля за рукав. – Я достану тебе винтовку и патроны, тятенька спрятал. – Открыла западню и через несколько минут показалась с оружием.

– Пойдем вместе, – подавая винтовку, заявила она и, затянув покрепче на голове платок, вышла на улицу.

Закинув винтовку на плечо, Ераско последовал за ней. На улице показалась толпа бегущих каппелевцев и сербов. Их преследовал отряд красноармейцев.

– Смотри, брательник! – Устинья с силой сжала руку Ераско. Во главе отряда, который шел рассыпным строем, на улице показался Епифан. На перекрестке сербы остановились. Один из них, прикрепив к штыку белый платок, поднял винтовку. Стрельба прекратилась. Красноармейцы стали окружать сдавшегося противника.

Устинья выскочила из укрытия, бросилась к Епифану: – Братец! – и спрятала радостное лицо на его груди. Поцеловав сестру, Батурин ласково отвел ее руки и скомандовал отряду:

– Пленных на центральную площадь! Устинька, я сейчас съезжу за Григорием Ивановичем… Он ранен, лежит в одном из городских домов.

– Может быть, тебе помочь?

– Нет, там фельдшер. Русакова я привезу в наш дом. Приготовь комнату. А, Герасим, – увидев подходившего бобыля, улыбнулся Епифан, – здравствуй, друг!

– Здравия желаем, – гаркнул Ераско и, сняв с плеча винтовку, встал смирно.

– В мастерской Григория Ивановича сидит гидра Никодим. Жду приказаний! – козырнул он.

– Охраняй, – бросил Епифан и, подав команду, повернул с отрядом к городу. За ним в сопровождении конвойных двинулись сербы.

Устинья торопливо зашагала к дому. Она была взволнована. «Григорий Иванович ранен… Может, умирает…» – кольнула сердце тяжелая мысль. Молодая женщина поспешно вошла в свою комнату и дрожащими руками стала снимать наволочку с подушки. К воротам подъехала телега. Выглянув в окно, Устинья изменилась в лице и прижала руку к сердцу.

– Несут…

Епифан, и незнакомый красноармеец, положив бережно Русакова на походные носилки, прошли двор и осторожно стали подниматься на крыльцо. Устинья стояла неподвижно, не спуская тревожных глаз с двери. В эту минуту Григорий Иванович казался ей особенно близким и родным.

Женщина помогла положить раненого на кровать и бережно поправила его обессиленную голову. Епифан с фельдшером вышли. Устинья долго вглядывалась в похудевшее лицо Григория Ивановича, не замечая, как крупные слезы заволокли глаза, скатывались на подбородок.

Глава 32

Похудела за эти дни Устинья. Новое, неизведанное чувство овладело ею. Это чувство было не похоже на любовь к молодому Фирсову; было оно иным и к мужу. Бурные порывы тоски и страсти к Сергею, от которых когда‑то становилось мучительно и сладко, прошли, как первая весенняя гроза, отшумели, улеглись. Сейчас вспыхнуло иное чувство, оно властно вошло в ее сердце.

Ночь. Устинья по обыкновению зашла в комнату Русакова, тихо поправила одеяло и опустилась на стоявший возле кровати больного табурет. В окно падал лунный свет. Повернувшись на бок, Русаков спросил:

– Почему не спишь? – и нежно погладил руку женщины.

– Не спится мне…

– Что тебя тревожит?

– Плохо ты поправляешься…

– Ничего, Устинька… стану на ноги…

– Скорей бы, – вздохнула женщина.

– Славная ты… хорошая, – промолвил Русаков и положил ее руку к себе на грудь.

– Слышишь, как бьется? – спросил он со слабой улыбкой. Устинья отняла руку, наклонилась к лицу Григория Ивановича. Приподняв голову от подушки, Русаков нежно привлек женщину к себе.

Луна, продолжая ночной обход, последний раз заглянула в окна батуринского дома, осветила припавшую к Русакову Устинью, и спряталась за облака.

…В тот день, когда был заперт Никодим, кривой Ераско, получив распоряжение Батурина охранять узника, бодро шагал по переулку.

– Я тебе покажу, контра, как меня золотом сманивать! Не на того нарвался! – Ераско вздернул бороденку вверх и скомандовал: – Левой! Левой, – вышагивая по‑солдатски, он подошел к заброшенной мастерской, приложил ухо к двери, прислушался. – Присмирел, чертов кум… Однако надо обойти кругом! – Сунув приклад подмышку, Ераско обошел мастерскую, перелез через прясло и, заметив примятую ботву, тревожно завертел головой. Вновь перемахнул через изгородь и подошел к окошечку.

– Эй! Как тебя, подь сюда!

В мастерской было тихо. Ераско просунул голову и, увидев пролом в потолке, торопливо открыл дверь.

– Так и есть – утек гидра, – в раздумье бобыль почесал за ухом. – Как же теперь быть? Дернул же меня лешак оставить его одного!

«Проворонил, разиня, – шагая обратно по переулку, ругал он себя. – Но погоди, все‑таки я тебя разыщу, болотная кикимора. Недаром я в разведчиках был. Сам Григорий Иванович хвалил! Но где искать косматого черта?

Ераско не заметил, как оказался возле моста, и, заслышав стук колес быстро мчавшихся тачанок, прижался к перилам.

– Герасим! – С задней тачанки соскочил матрос и, хлопнув по плечу своего помощника, весело сказал:

– Записывайся в пулеметную команду, будем вместе бить беляков!

– Оно можно, – охотно согласился тот. – Только вот что, Федор Поликарпович, заминка у меня сегодня вышла с гидрой Никодимом. – Ераско начал рассказывать о своей неудаче.

Федот беспокойно топтался на месте и, наконец, не выдержав, заявил:

– Тороплюсь, Герасим, – и, посмотрев вслед передним тачанкам, протянул руку бобылю. – Мы с тобой еще увидимся, я скоро вернусь в Марамыш! – матрос направился к своей тачанке. – А этого расстригу постарайся поймать, – крикнул он уже на ходу и, тронув за плечо ездового, произнес:

– Трогай!

Ераско решил, что искать Никодима в городе бесполезно и торопливо отправился к опушке бора, где виднелись крытые соломой сараи.

Приближался вечер, тихий и ласковый, какие бывают в Зауралье. В воздухе носились мельчайшие паутинки и, оседая на траве, нанизывали серебряную нить на ее увядший, но красивый ковер.

Ераско заглянул в несколько построек. Последний сарай был наполнен длинными рядами сырца[9]. Крадучись между ними, Ераско заметил в углу спящего человека.

– Он самый! – на цыпочках проскользнул к мирно храпевшему беглецу и гаркнул, щелкнув затвором винтовки.

– Встать!

Никодим, поджав под себя ноги, зевнул.

– Встать, гидра!

Расстрига неохотно поднялся с земли и угрюмо посмотрел на вооруженного человека:

– Что тебе?

– Руки вверх! – Ераско сдвинул белесые брови, свирепо посмотрел здоровым глазом. – Два шага назад! – Никодим попятился.

Поднятые руки Елеонского были наравне с верхними краями сырца.

В голове бобыля промелькнула мысль: «Как бы не стукнул кирпичом, надо заставить пятиться к выходу, там как раз яма».

Направив дуло винтовки на Никодима, он грозно крикнул:

– Три шага назад! – тот попятился. – Два шага назад!

Расстрига, не замечая опасности, стоял на отвесном краю глубокой ямы, из которой когда‑то брали глину. Яма была глубокой и по своей форме напоминала колодец. Вылезть из нее можно было лишь с приставной лестницей.

– Рак я тебе, что ли, – не опуская рук, сердито пробурчал Никодим.

– Шаг назад! – яростно выкрикнул Ераско и прицелился в расстригу.

Вдруг Елеонский рванул дуло винтовки, но, оступившись, рухнул. Бобыль припал к краю, вглядываясь в глубину ямы на лежавшего неподвижно расстригу, а главное, на винтовку, которую тот увлек с собой.

«Как ее выручить? Вот оказия. В магазинной коробке три патрона, четвертый загнал в ствол! – Ераско отполз от ямы, задумался: «Найти Батурина?.. Нет, не годится, Епифану теперь не до меня». Да и где его найдешь? Матрос с пулеметами, наверное, далеко, на Тургайской дороге… как же быть?» А из ямы послышалось кряхтенье. Бобыль осторожно заглянул вниз. Вытянув ноги, прислонившись к одной из стенок, сидел Никодим. Ощупывая голову, он поднял глаза кверху, и, увидев своего преследователя, произнес слабо:

– Дай попить.

– А с винтовкой как?

– Принесешь воды – получишь оружие, – махнул рукой Никодим.

Ераско сбегал к ближнему колодцу и, зачерпнув в бадейку воды, спустил ее на веревке к расстриге. Елеонский пил долго, с перерывами. Сделав вид, что привязывает к бадейке винтовку, Никодим крикнул:

– Тяни!

Бобыль доверчиво нагнул голову. Расстрига нажал на спуск. Раздался выстрел. Почувствовав сильный ожог возле уха, бобыль отпрянул из ямы.

– Я тебе воды, а ты мне пулю. Вот она – контра‑то какая! – точно обращаясь к невидимому слушателю, заговорил Ераско и, ощупав ухо, поспешно зашагал к городу. Через час он вернулся с двумя красноармейцами.

Никодим не хотел выходить из ямы, но только когда ему пригрозили гранатой, неохотно поднялся по веревке на поверхность.

* * *

Поздней осенью белогвардейские части, откатываясь от Зауральска, укрепились на правом берегу Тобола. После сильных дождей дороги в низинах превратились в сплошные болота, лошади с трудом вытаскивали ноги из холодной хлюпкой грязи.

Полк, в котором служил Сергей, был расположен недалеко от Зауральска. Казачьи станицы кривой линией уходили в степь. Артиллерийская стрельба не утихала ни днем ни ночью. Цепляясь за водный рубеж, колчаковцы делали отчаянные попытки задержать наступление Красной Армии. Бои шли с переменным успехом несколько дней подряд. Сильная огневая защита белогвардейцев сковывала наступательные действия отдельных частей 29‑ой дивизии, мешала форсировать реку. Нужно было нащупать слабые места противника и ударить по ним с тыла. Конная разведка 269‑го полка темной ночью перешла Тобол и углубилась в тыл беляков.

Смутные очертания берега остались далеко позади. Перед разведчиками лежала степь, казалось, спокойная, равнодушная ко всему, что происходит в ней.

Командир разведки ехал впереди своей группы, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Вверх по реке горели неприятельские костры. При ярких вспышках огня виднелись силуэты часовых. Проехав небольшой кустарник, он вполголоса подал команду своим людям. Кони перешли на рысь. Перед утром, объехав стороной казачью станицу, маленький отряд стал углубляться в степь.

Рассвет застал их далеко от Тобола. Спрятав коней в балке, разведчики поднялись на старый курган и залегли там. В полдень они заметили большой казачий отряд, который шел крупной рысью, направляясь мимо кургана на Зауральск.

– Лишь бы кони не заржали в балке, – заметил с тревогой старший из разведчиков и, приложив бинокль, стал наблюдать за белоказаками. Отряд проехал мимо кургана на расстоянии с полкилометра, удаляясь все дальше к правому берегу Тобола. Прошла рота пехотинцев, и вслед за ней потянулась артиллерийская батарея. Белые спешно подтягивали силы к Зауральску, оставляя участок, где находились разведчики, без хорошего заслона.

Ночью был послан связной с донесением. Медлить было нельзя. На рассвете Красная конница, форсировав реку, углубилась в прорыв. За ней пошла и пехота.

Не ожидая нападения с тыла, зажатые с двух сторон, колчаковцы заметались под перекрестным огнем и, бросив обозы, отошли к Ишиму.

Вместе с ними ушел из Зауралья и Сергей. Накануне он долго стоял на берегу Тобола, вглядываясь в левый берег, где за редкими перелесками, крестьянскими пашнями лежал Марамыш.

Наступил холодный и неласковый вечер. Моросил дождь. Берега закрыла молочная пелена тумана. Сергей повернул к лагерю. Сел на лежавшее недалеко от костра бревно и задумался.

Перебежать к красным, как сделали многие солдаты? А дальше что? Смотреть, как хозяйничают на его мельнице чужие люди, когда все отнято: дом, леса и земли, маслодельные заводы – все, что принадлежало ему… Сергей заскрипел зубами, порывисто поднялся, подошел к своему вещевому мешку и, вынув походную фляжку, где была водка, с жадностью припал к горлышку. Выпил до дна, провел рукой по давно не бритому подбородку.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 181920 21 Следующая ⇒