В степях Зауралья. Книга вторая 4 страница

– Что сыграть?

– «Узника»…

В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный в неволе орел молодой…

Батурин подхватил:

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном…

В хор влился страстный тоскующий тенор Шемета:

Клюет и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно…

Под сводами землянки, как призыв пронеслось:

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора…

Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды. Русаков медленно шел по лагерю к крайней землянке. Перешагивая через спящих вповалку людей, остановился возле небольшого столика, на котором стояла лампа.

Какая‑то женщина укачивала плачущего ребенка и, точно вторя плачу, тянула:

– А‑а‑а,

Бай, бай, бай,

Пойди бука под сарай.

Под сараем кирпичи,

Буке некуда лягчи…

Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Иоганн.

– Здравствуй, Федосья, – поздоровался Русаков, улыбаясь. – Ивана пришла попроведать?

– Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, – показала она глазами на ребенка. – Неспокойный, – вздохнула женщина.

– Весь в отца, – улыбнулся Григорий Иванович, – непоседа.

После окончания войны с немцами Иоганн остался в Марамыше, вступил в партию коммунистов. Как только началось восстание чехов, он ушел в партизанский отряд. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею, всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Иоганном. Пытливо глядя на Федосью, он думал: «Любит, видать, своего Иоганна».

– Не боялась к нам итти?

– К вам? Нет. Сказалась соседке, что иду к сестре в Усково. Ты, Григорий Иванович, моево‑та Ивана сохрани, – слабо улыбнулась женщина.

– Сохраню, Федосья, сохраню, вот как только прогоним беляков, и вернется домой.

– Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла да к тому еще коммуниста.

Григорий Иванович подошел к группе партизан, сидевших возле печурки.

– Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые тогда у власти стояли, давай перед ним хвостом вилять. «Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем», – рассказывал партизан в старой шинели. – А Ленин им в ответ: «Меня, говорит, братья да сестры здесь ждут, к ним и пойду». «А много ли их у вас?» – спрашивают Ленина. А он показал на площадь, где народ его дожидался, и отвечает господам: «Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи. А вы, говорит, господа, своей дорожкой шагайте, потому не по пути мне с вами!» Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, поговорил с народом по душам, да как крикнет: «Да здравствует социалистическая революция!» Услыхали это господа и… дуй‑дери, кто куда от такого гостя.

Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.

– А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?

– Нет, не слыхали, а ну‑ко, расскажи, – партизаны подвинулись к командиру. Русаков стал рассказывать об Апрельских тезисах Ленина.

На небе одна за другой гасли звезды. Начинался рассвет. Первые лучи солнца пробивались через ветви деревьев, осветили поляну, заиграли яркими красками на зимних узорах маленьких окон.

Григорий Иванович направился к выходу, но его остановил пожилой партизан:

– Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?

– Да, об этом он говорил и раньше.

– Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы так и быть отмеряем три аршина. Хватит ему!

– Он, говорят, длинный, Колчак‑то, – усмехнулся кто‑то.

– Ничего, ноги ему подвернем!

Глава 12

Русаков вышел из землянки. Какой‑то молодой всадник торопливо погонял коня, невзирая на хлеставшие по лицу ветви. Увидев командира, он соскочил с седла и, не выпуская повода из рук, подошел ближе и козырнул:

– Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!

– Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? – улыбнулся Григорий Иванович подростку.

– Все в порядке, товарищ командир!

– Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?

Лицо подростка расплылось в улыбке.

– Мне бы, Григорий Иванович, винтовку надо, – протянул он. – Какой я партизан без оружия, – светлосерые глаза Дорони просительно смотрели на Русакова.

– Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время! – Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка, исполнительный. Если бы не он, пришлось бы туго…»

О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.

Дороня Третьяков только что прибыл в партизанский отряд. До этого он жил в селе Становом и батрачил у попа Сагайдака. В тот день, когда белоказаки во главе с подполковником Агаповым нагрянули в село, Дороня был на пашне. В полдень выпряг лошадей, пустил их пастись. Вскоре он заметил, как от села по направлению к березовой роще показалась толпа людей. Впереди под конвоем казаков шли арестованные коммунисты, сзади плачущие женщины, старики и дети. Казалось, все село пришло в движение. Чтобы лучше видеть, Дороня поспешно забрался на дерево, стоявшее недалеко от дороги, и, когда группа арестованных подошла ближе, узнал среди них своего соседа, секретаря местной партячейки Георгия Шведова. Арестованные шли тихо, с трудом передвигая ноги. Утром они были избиты. Лицо Шведова было в кровоподтеках, правая бровь рассечена, и глаз закрыт. Вместо рубахи висели лохмотья, пропитанные кровью, Дороня в страхе ухватился за толстый сук дерева и сидел, не шевелясь. Толпа приближалась. Вскоре со стороны села послышался стук колес. К роще подъехало несколько кулацких подвод. Арестованных рассадили по телегам. Под плач родных и ругань конвойных подводы скрылись в дорожной пыли.

Потрясенный Дороня все еще сидел на Дереве, провожая глазами толпу крестьян, которая возвращалась в село точно с похорон. Когда все стихло, подросток слез с дерева и бегом пустился в село. Ночью Дороня поймал хозяйского коня и с группой односельчан уехал в Куричью дачу к партизанам.

Прошло несколько дней. Дороня подружился с Иоганном и несколько раз ходил с ним в разведку.

Как‑то они были на заставе. По дороге на Усково, которая шла через Куричью дачу, показалась вооруженная группа людей. Заметив, их, Иоганн направил Дороню к Русакову. Когда подросток вернулся от командира, незнакомые люди сидели на опушке леса, тихо переговариваясь. В их кругу находился человек, одетый в солдатскую шинель. Его красивое молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темнокарими глазами, смотревшими мрачно из‑под густых нависших бровей, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха. Выставив ногу, обутую в хромовый сапог, он вынул серебряный портсигар и закурил.

– Николай Матвеевич, долго нас здесь будут держать? – обратился к нему один из прибывших.

– Подождем ихнего Главковерха, – бросил тот свысока. Заметив Дороню, незнакомец поманил его к себе.

– Мальчик, подойди‑ка сюда!

– Я не мальчик, а партизан, – ответил ему с достоинством Дороня и выжидательно посмотрел на плечистого человека.

– Хорошо, – человек в шинели, скрывая усмешку, спросил с преувеличенной любезностью: – Товарищ партизан, скажите, Русаков скоро будет здесь?

– О вас ему говорено. Ждите, – Дороня осмотрел с ног до головы незнакомца тем критическим взглядом, которым только могут смотреть подростки, по‑своему оценивая человека: «Задауша! Нет, к Григорию Ивановичу его не применишь. Тот – простой недаром его партизаны любят».

Показались Русаков, Батурин и несколько человек партизан.

Незнакомец круто повернулся им навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:

– Встать! Смирно! Равнение налево!

Пристукнув каблуками, произнес четко:

– Товарищ командир, я – бывший военный комиссар Озеринского волревкома Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.

– Откуда, ребята? – спросил Русаков крестьян.

– Из Сетовой!

– Мы из Речной! – послышались голоса.

– А вы? – обратился он к Медовикову.

– Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.

– Мы все из одной волости… Ну и решили итти к тебе вместе с Николаем Матвеевичем. Он ведь унтер‑офицер, а потом, как ни говори, был военкомом, – продолжал крестьянин. – Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец‑то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, – говорил один крестьянин.

Вновь прибывших людей зачислили в отряд Батурина.

Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» попрежнему бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.

Однажды Дороня вместе с Иоганном, находясь в «секрете», недалеко от волчьей балки, услышали подозрительный шорох. Кто‑то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная. Тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Стояла мертвая тишина. Казалось, лист и тот не шелохнется. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Иоганн прошептал:

– Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.

Дороня ползком выбрался из секрета и исчез в темноте. Иоганн нащупал спуск затвора винтовки и весь превратился в слух. На той стороне балки, ближе к опушке леса, послышался крик совы. Недалеко от прижавшегося Иоганна ответила вторая. В мрачном безмолвии леса голоса ночных птиц звучали зловеще.

Переборов страх, юный партизан переполз балку и, поднявшись на ноги, побежал к заставе.

Вот и опушка. От нее нужно итти вправо к Усковской дороге. Дороня остановился, прислушиваясь к перекличке невидимых сов. Тишина. По верхушкам деревьев пробежал только легкий ветерок. Дороня услышал треск сухой ветки, затем поспешные шаги и припал к дереву. Мимо прошел человек, остановился недалеко и закричал, подражая крику совы. Невдалеке ему ответил второй. Шаги теперь слышны были с двух сторон, они сходились. Незнакомый хриплый голос.

– Говори, что там?

– Партизаны готовятся к вылазке на станцию Мишкино…

У Дорони шевелились на голове волосы. Он узнал голос Медовикова.

Разговор продолжался.

– План?

– Отряд Батурина сходится в селе Рыбном. Оттуда, под видом крестьян, мелкими группами, просачивается на станцию и начинает захват цейхгаузов.

– Еще что?

– Передайте коменданту, что здесь находится чех‑коммунист. Ему дано задание проникнуть в город. Вероятно, он будет у своей жены Федосьи Лоскутниковой. Организуйте слежку.

– Хорошо. Увидимся дня через два, я тороплюсь, – заговорил поспешно первый. – Боюсь только за лошадь, да и до старой вырубки не близко. Скоро рассвет.

Голоса умолкли. Ночные пришельцы разошлись. Мысль в голове Дорони работала лихорадочно:

«Если бежать до заставы – человек из города успеет дойти до старой лесосеки, а там – на коня. Как быть? Нужно перехватить лошадь, а потом на заставу. Иначе отряд Батурина погибнет».

Дороня опустился на четвереньки и уполз от опасного места. Нащупывая в темноте кустарник и старые корни деревьев, подросток, углубившись в лес, вскочил на ноги.

Начинался рассвет. В полусумраке Дороня заметил в старой лесосеке лошадь. Подбежав к ней, размотал повод и вскочил в седло. Пересекая старую вырубку, увидел, как сподвижник Медовикова, выбежав на кромку и заметив Дороню, вскинул винтовку. Медлить было нельзя. Подросток пришпорил лошадь. Вслед ему раздался гулкий выстрел, за ним второй. Дороню ожгло в правое плечо. Собрав силы, юный партизан хлестнул коня поводом.. Лошадь, перескакивая через пеньки и коряги, понеслась к заставе. Последнее, что помнил Дороня, это склоненные над ним лица партизан. Прошептав: – На вырубке колчаковец, – он впал в забытье.

Лазутчик был убит. В подкладке его кармана нашли расписку Медовикова в получении денег от контрразведки.

Допрашивал предателя Русаков. Связанный по рукам, мнимый партизан стоял среди хмурой толпы, в центре которой лежал прикрытый шинелью Дороня. Лицо Григория Ивановича было сурово.

– Что вас заставило пойти на предательство?

Медовиков молчал.

– Отвечайте!

Опустив глаза в землю, тот начал глухо:

– Одно время я был арестован и сидел в колчаковской тюрьме. Оттуда меня выпустили под расписку работать на контрразведку.

– Что вам обещали за это?

Медовиков замялся.

– После ликвидации вашего отряда, я должен был занять место начальника колчаковской милиции.

– И пороть крестьян? – сдерживая себя, спросил Русаков.

– Да, удалось – всыпал бы вам, – уже злобно ответил Медовиков.

Партизаны подвинулись ближе:

– Колчаковская гнида!

– Еще грозить вздумал?

Шум нарастал.

Григории Иванович повысил голос:

– Если бы стоны людей, умирающих в казематах Колчака, слить воедино, – содрогнулась бы земля. Будем же и мы беспощадны к своим врагам.

Повернувшись к Батурину, командир произнес:

– Приказываю именем революции расстрелять предателя!

Когда за лагерем раздался дружный залп, Григорий Иванович подошел к лежавшему Дороне, приподнял его голову и долго смотрел в осунувшееся лицо юного партизана.

Глава 13

Дела на консервном заводе Тегерсена шли плохо. Зять Фирсовых все еще жил в Омске, сколачивая вместе с иностранцами новое акционерное общество по добыче руды в горном Алтае.

Пытался он втянуть в это дело и Никиту, но старик заупрямился.

– Мне и в Зауралье дел хватит: мельницы надо налаживать, да и с твоим заводом хлопот немало. Одни ведь стены остались после пожара. А насчет алтайской руды – уволь, в небе журавлей ловить не привык… Мыльные пузыри пускай со своими англичанами.

Тегерсен вздохнул.

– Завод в Зауральске нерентабельный, машин плех.

– Сам ты, прости восподи, плех, – махнул рукой Никита и отрезал: – А в алтайское дело я вам ни копейки не дам! Завязнешь в долгах – и вытаскивать не буду!

Огорченный неудачей Тегерсен направился на половину Василисы Терентьевны. Старушка приняла его приветливо, за чаем долго расспрашивала о дочери.

– Чтобы приехать вместе, – вздохнула она. – Стосковалась я по ней.

– Агния Никитична просила передать вам поклон, как это сказывайт, – Тегерсен наморщил лоб, – забывайт.

– Может, сказала: передай матушке земной поклон?

– Да, да, – обрадованно закивал он головой.

Василиса Терентьевна поднесла платок к глазам.

За последние два года она очень изменилась. Щеки стали дряблые, глаза ввалились. Ста́рила тоска по старшему сыну. Еще в начале лета, перебирая в сундуке вещи Андрея, она нашла студенческую фотографию. Опустившись на колени, Василиса Терентьевна долго всматривалась в дорогие черты сына и не заметила, как вошел Никита. Он неожиданно вырвал из ее рук карточку.

– На Андрюшку смотришь, большевика! – зашипел он на Василису и, разорвав портрет сына, придавил его сапогом.

Лицо матери вспыхнуло. Вскочив на ноги, она что есть силы толкнула Никиту и, схватив половинки изорванной фотографии, гневно крикнула:

– Андрюшу тебе у меня не отнять! Вот где он живет, – прошептала она побелевшими губами и, прижав клочки портрета к груди, вновь опустилась перед раскрытым сундуком. – Господи, за что такая мука… – припав к сундуку, она горько заплакала.

– Завыла, – бросил презрительно Никита. – Ежели Андрюшка идет против меня, может он называться сыном?

Василиса молчала.

– Что молчишь, отвечай!

Василиса подняла голову и первый раз в жизни заговорила с Никитой твердо.

– Какой бы ни был он, а моя плоть.

Никита махнул рукой и поспешно вышел из комнаты.

Проводив зятя в Омск, Василиса Терентьевна как‑то раз зашла по делу к своему квартиранту Охоровичу, чешскому офицеру, и заметила на столе перчатку Элеоноры. Сергей в это время был в Зауральске. Старая женщина вернулась к себе и долго сидела в раздумье у окна.

«Как бы беды не было: характер у Сергея горячий. А той «сударке» что еще надо? Живет в полном довольстве, как у Христа за пазухой».

Тревога Василисы Терентьевны оказалась не напрасной. Однажды Сергей вернулся из Зауральска ночью. Услышав в коридоре приглушенный смех Элеоноры, остановился возле дверей. Из комнаты послышался голос Охоровича и звук поцелуя. Сергей рванул дверь. Певица сидела на коленях чешского офицера и, прижав его голову к своей щеке, тихо смеялась. Увидев на пороге Сергея, испуганно вскрикнула и соскочила на пол.

Охорович поднялся на ноги, в смущении стал теребить темляк шашки. Сергей постоял с минуту у порога, как бы обдумывая что‑то, и, опустив голову, вышел. На утро он распорядился запрячь лошадь в тарантас и спокойно вошел в комнату певицы.

– Съездить в лес хочу, решил отдохнуть от зауральских дел. У тебя нет настроения прокатиться со мной?

Элеонора приблизилась к Сергею и, пытаясь его обнять, спросила:

– Ты на меня не сердишься?

Сергей отстранил певицу и сдвинул брови.

– Не будем об этом говорить.

Через час они ехали по Толмачевскому бору. Горячее июльское солнце яркими полосами лежало среди деревьев, освещая густой папоротник и росший в низинах богульник. Воздух был прозрачен, насыщен запахом смолы. Всю дорогу Сергей был угрюм. Доехав до середины бора, он повернул лошадь в его глубь, удаляясь все дальше и дальше от дороги. От толчков тарантас бросало из стороны в сторону, но не обращая внимания на пеньки и кустарник, ветви которого порой хлестали по лицу, Сергей продолжал удаляться в лесную глухомань.

Элеонора тревожно посматривала на суровое лицо Сергея. Выбрав поляну, озаренную ярким солнцем, он сошел с тарантаса и не спеша вынул веревку из‑под кучерского сиденья.

– Вылазь! – сказал он мрачно.

Элеонора неохотно спустила ногу на подножку тарантаса. Сергей рванул ее на траву и, повалив на землю, скрутил веревкой руки. В лесу прозвучал отчаянный вопль женщины. Стиснув зубы, Сергей поволок ее к дереву. Платье Элеоноры затрещало. Глаза певицы со страхом смотрели на молодого Фирсова.

– Сергей, Сережа! Что ты делаешь!

– А, заговорила, – задыхаясь от злобы, зашептал тот, прикручивая ее к дереву. – А с чехом тебе миловаться любо было, любо? – продолжал он, точно помешанный. – Я не то еще тебе приготовил, подлая тварь!

Вернувшись к лошади, он поспешно снял чересседельник и приблизился к певице.

Резкий удар ремня заставил Элеонору вскрикнуть. Сергей осатанело бил женщину. Сажней звала на помощь, но деревья, окружавшие поляну, были молчаливы, только какая‑то пичужка испуганно метнулась в кусты.

Вскоре крики умолкли. Яркий луч солнца проник на лесную поляну, осветил лежавшую без памяти Элеонору. В лесу было тихо.

Остановив взмыленную лошадь у ворот дома, Сергей поспешно вбежал по ступенькам крыльца и направился в комнату Охоровича. Офицер с книгой сидел возле окна. Сергей, сдернув его со стула, подмял под себя. Стукнув его затылком об пол, вскочил на ноги и схватил лежавший на столе револьвер.

– Вон из дома! – крикнул он бешено и взвел курок.

Охорович с трудом поднялся и, опираясь рукой о стол, сказал:

– Я чешский офицер и не позволю, чтобы со мной обходились, как с врагом. Вы ответите. У меня есть солдаты.

– Убирайтесь ко всем чертям! Иначе я вас пристрелю, как собаку, – яростно бросил Сергей. – Ну!

Охорович, потирая ушибленный затылок, медленно вышел из комнаты, крикнув с порога:

– Вы будете отвечать перед военно‑полевым судом!

Сергей опустился на стул и, обхватив голову, долго сидел неподвижно. Поднялся, провел рукой по лбу и, тяжело вздохнув, вышел. Через час он выехал из города, направляясь к Тоболу.

…Наступил вечер. В бору было попрежнему тихо. Лучи закатного солнца ласково ложились, золотили хвою и лесную поляну. Опустившись на корни дерева, лежала в тяжелом забытьи Сажней. Через прорехи порванного платья виднелись следы дегтя от чересседельника и сгустки крови.

Элеонора с трудом открыла отяжелевшие веки и, почувствовав нестерпимую боль от веревки, застонала. Вскоре до ее слуха из лесной чащобы донеслась песня и беззаботное треньканье на балалайке:

Барыня, топни,

Сударыня, топни..

Песенник приближался. Заслышав стон, умолк и, увидев привязанную к дереву женщину, торопливо направился к ней.

Это был кривой Ераско, который пробирался из Куричьей дачи в Марамыш на разведку. Поспешно развязав Элеонору, он поднял ее, покачал головой:

– Милая, да кто это тебя так разукрасил? Ишь ты, какое дело… Погоди, тут у меня знакомый мужик за бором пашет. Возьму у него лошадь. Только на телеге‑то сюда, пожалуй, не добраться… – говорил он озабоченно. – Дойдешь со мной до дороги? А там в город доставлю…

Элеонора молча кивнула головой и, опираясь на Ераска, с трудом выбралась из лесной чащобы.

Дня через два, собрав с помощью Василисы Терентьевны вещи, она выехала из города.

Охорович, получив от старика Фирсова в подарок золотой портсигар, не стал настаивать на розысках Сергея.

Глава 14

Воинская часть Андрея Фирсова летом 1918 года была отправлена на Восточный фронт и включена в состав Третьей армии, действовавшей в районе Перми. Обстановка была сложной. Измотанные непрерывными боями с колчаковцами, плохо вооруженные, не имея резервов, части Третьей армии постепенна отходили на пермский рубеж.

В штабе дивизии, в состав которой входила воинская часть Фирсова, «окопались» знакомые Андрею по войне с немцами фон Дитрих и Омарбеков. Засилие старых специалистов чувствовалось и в бригадах. Ненадежен был тыл. Во многих сельских Советах и комбедах засели кулаки и их прихвостни. Начались диверсии. Взрывались полотно железной дороги и мосты. Тормозилась сдача хлеба.

Зимой Пермь пала.

Враг стремился к центру страны. Восточный фронт требовал неотложной помощи.

По предложению В. И. Ленина Центральный Комитет РКП(б) и Совет обороны направил к месту пермской катастрофы Ф. Э. Дзержинского и И. В. Сталина.

Зима стояла суровая. В лесах лежали глубокие снега. Дорог не было. Измученная десятидневным переходом часть Андрея расположилась на ночлег в одной из глухих деревушек.

Ночь. Спят темные многоверстные леса, где даже летом редко бывает человек. Зимой забредет в глухомань случайный охотник, и вдруг лесное безмолвие огласится гулким выстрелом, и вновь настанет тяжелая, гнетущая тишина.

Колчаковцы здесь не появлялись: тракт из Перми на Вятку был далеко, лесной край пугал их..

Передав отряд заместителю, Андрей выехал в штаб дивизии. Хотелось скорее знать, зачем вызывает его представитель ЦК.

Тот сидел за столом и, показав глазами на стул, произнес вежливо:

– Прошу.

Закончив письмо, Феликс Эдмундович выдвинул один из боковых ящиков и, положив перед собой личное дело Фирсова, углубился в него, делая на полях отметки красным карандашом.

– У вас высшее образование? Английский язык знаете?

– Да.

– В партию вы вступили в семнадцатом году?

– Да.

– Хорошо. Остальное мне уже известно… – подойдя к Фирсову ближе, Дзержинский сообщил:

– Организуется Урало‑Сибирское бюро ЦК РКП(б). Для связи с омскими большевиками вам придется выехать туда. Вот письмо к товарищу Парнякову, – взяв пакет со стола, передал его Фирсову.

– Учтите, поручение весьма ответственное.

Простившись с Дзержинским, Андрей Фирсов вышел из вагона.

Посмотрев на улицу, запруженную оживленным народом, Андрей стал подниматься по лестнице дома, где помещался дивизионный штаб.

Его внимание привлекла небольшая группа вооруженных людей во главе с плечистым военным, остановившаяся у дверей кабинета фон Дитриха. Через несколько минут в дверях показался побледневший фон Дитрих. Последовала команда: «Отвести в Чека» и обезоруженного фон Дитриха вывели из здания.

Сутулясь, в сопровождении конвойных прошел и Омарбеков.

Андрей с облегчением вздохнул.

Глава 15

На рассвете следующего дня, получив документы на имя колчаковского поручика 46‑го Исетского полка Николая Топоркова, убитого партизанами в районе Перми, Андрей выехал из Вятки.

В сером полусумраке виднелись смутные очертания домов, опушенные снегом деревья, бывшие купеческие лабазы, церкви. За мостом, на окраине города, лежала снежная равнина, а за ней шли редкие березовые рощи. Потянуло холодком. Началась поземка. Легкие волны снега с шуршанием катились одна за другой, исчезая в утренней полумгле. Монотонно гудели телеграфные провода. Прислушиваясь к их унылому напеву, Фирсов глубже спрятал лицо в башлык.

К вечеру он добрался до передовой линии. Оставив коня на заставе, стал ждать проводника. Предстояла ночь, полная опасностей, ночь, томившая своей неизвестностью. Выдержит ли он тяжелое испытание? Хватит, ли у него сил носить спокойно маску белогвардейца?

Как только на вечернем небе загорелись звезды, Фирсов зашагал в глубь леса вместе с проводником. Подоткнув полы армяка за опояску, крестьянин шел, не торопясь, осторожно обходя бурелом и валежник, торчавший из‑под снега. Где‑то далеко вспыхивали сигнальные ракеты и, осветив на миг феерическим светом уснувший лес, гасли. С непривычки было тяжело итти. Андрей часто проваливался в снег, запинался за коряги и никак не мог поспеть за идущим впереди крестьянином.

– Умаялся? – смахнув снег с пенька и присаживаясь на него, спросил проводника.

– Жарко…

– Дорожка нелегкая, – сочувственно кивнул проводник и полез за кисетом. – Закуривай.

Озябшие пальцы Фирсова не слушались. Рассыпав табак, он безнадежно махнул рукой, дескать, обойдусь без курева.

Крестьянин произнес добродушно:

– Не привык, должно, к махорке?

– Пожалуй, так, – согласился Андрей и спрятал руки за пазуху.

– На, покури, – сделав вторую цыгарку, проводник протянул ее Фирсову. Андрей зажег спичку.

– А смелый ты, однако, в самую берлогу идешь, – помолчав, начал проводник. – Колчак‑то опасный зверюга. Ничего, мы его где рогатиной, где огнем выживем, – заявил крестьянин уверенно. – На каждого зверя надо сноровку знать, правильно ведь?

Андрей кивнул головой.

– У нас, у медвежатников, так: прежде чем обложить зверя, надо знать, куда он головой лежит, чтобы взять было легче. И в военном деле сначала разузнай, а потом бей. Так ведь?

Андрей улыбнулся.

– Правильно. Ты, оказывается, военную тактику назубок выучил.

– Небось, выучишь, когда спалят твою избу, да всю животину прирежут.

Вечером, как только стало темно, Фирсов вышел с крестьянином на тракт.

Было ясно, что белые, откатываясь от Вятки, спешат к Перми и Мотовилихе, которые они укрепили за последние дни.

Длинной лентой тянулись обозы со снаряжением и беженцами. Скрипели полозья чужеземных пушек, которые тянули рослые кони, слышалась ругань офицеров, плач женщин и детей.

Обгоняя обозы, проскакал кавалерийский эскадрон каппелевцев.

– Тягу дают, – радостно, заметил проводник.

На следующий день они вошли в город. Простившись со своим спутником, Фирсов вошел в здание вокзала и вскоре смешался с толпой солдат.

* * *

Поезд, в котором находился Андрей, часто останавливался на разъездах, пропуская встречные. Порой из окна вагона было видно, как мелькали платформы с орудиями и зарядными ящиками, затянутые наспех брезентом. Двигались воинские теплушки с солдатами и лошадьми. Однажды ночью, громыхая на стыках рельс, прошел бронепоезд. Колчаковцы начали подтягивать резервы к Перми.

Андрей лежал на верхней полке купе классного вагона и, закинув руки под голову, думал о Христине: «Жива ли?» Ему было известно лишь одно, что в Кочердыке ее сейчас нет. Последнее письмо он получил перед отправкой на Восточный фронт. Девушка писала взволнованно и радостно:

«Милый Андрей! Сегодня я получила в укоме удостоверение члена Коммунистической партии. У меня светло и радостно на душе от мысли, что сейчас я не одинока в борьбе за наше общее счастье. Как жаль, что нет тебя со мной. Я бы рассказала больше! Я жду тебя, мой родной…»

Тревога за судьбу Христины не покидала Андрея и ни фронте. И сейчас, когда он приближался к своим местам, ее образ стоял перед ним неотступно, ласковый и зовущий.

Поезд подходил к разъезду. Фирсов оделся и вышел из вагона. Полуденное февральское солнце светило ярко, освещая утонувшие в снегу железнодорожные постройки, застывшие грязные лужи, из которых торчали тормозные башмаки, накладки и другое несложное хозяйство путейцев. Поезд, видимо, застрял надолго. Маленький паровозик, точно обрадовавшись, что отцепился от тяжелого груза, запыхтел и, выпустив струю пара, весело свистнул и торопливо застучал колесами на стрелках.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒