В степях Зауралья. Книга вторая 8 страница

Вскоре появился второй графин. Взглянув на часы, Гирш заторопился и, вынимая бумажник, уронил на пол записку.

Андрей наступил на нее ногой. Когда контрразведчик вышел, Фирсов, сделав вид, что поправляет сапог, сунул ее за голенище.

Сославшись на головную боль, он простился с офицерами, поспешно зашагал домой.

Была поздняя ночь. Андрей перешел мост, свернув вправо, остановился возле небольшого домика. Дверь открыла Христина, спросила с тревогой:

– Что так поздно?

– Засиделся в ресторане с двумя колчаковцами! – Андрей подошел к лампе, развернул записку.

«Сегодня в час у Госпинаса разговор с «Марусей», – прочитал он. – Очевидно, речь идет о девушке, но почему «Маруся» в кавычках? – Фирсов потер себе лоб.

– Странная записка, – подавая ее Христине, сказал он.

– Госпинас – это начальник Челябинской контрразведки. Видимо, у него сегодня в час ночи назначен разговор с «Марусей», – высказала свою догадку Христина.

– Но почему Гирш взял имя девушки в кавычки?

– Подожди, Андрей, – Христина слегка побледнела и, как бы страшась догадки, произнесла с расстановкой: – Маруся – это партийная кличка Николая Образцова. Нет! Его отец – старый член партии. – Точно отгоняя страшную мысль, Христина сделала шаг от мужа.

– Сколько сейчас времени? – спросил Андрей.

– Без десяти двенадцать? – Спрятав записку Гирша в потайной ящик, Андрей достал из него револьвер.

– Ты думаешь проследить «Марусю»?

– Да. Только плохо, что я его не знаю…

– Ты его сразу узнаешь, – сказала Христина. – Он выше среднего роста, папаха всегда заломлена на затылок, походка легкая, как бы танцующая… Береги себя, Андрюша, – заботливо закончила Христина и обняла мужа.

– Если к утру не вернусь, заяви комитету. Пускай установят надзор за домом Образцовых.

С соборной колокольни пробило двенадцать часов. Фирсов прибавил шагу и, остановившись на углу соседнего с контрразведкой дома, плотнее закутался в плащ. У подъезда под фонарем стояли часовые.

Из темного переулка вышел человек и, озираясь, направился к контрразведке. Сказав часовым пароль, исчез в подъезде.

«Это и есть, вероятно, «Маруся», – подумал Фирсов.

Ждать пришлось недолго, Образцов вышел на улицу, осмотрелся и направился в сторону вокзала. Прячась возле стен и заборов, Андрей последовал за ним.

Городские постройки кончились. Слева виднелись низкие, обшитые тонким железом склады чаеразвесочной фабрики. Справа – пустырь. Боясь потерять Образцова в темноте, Андрей ускорил шаг. «Маруся» оглянулся и, пропустив мимо себя Фирсова, стал выжидать.

Поняв его уловку, Андрей завернул за угол чаеразвески и остановился.

Образцов прошел, не заметив слившегося с темнотой человека в плаще и бодро зашагал к виадуку. Прошел пост и оказался на кривой уличке. Оглянувшись еще раз, остановился, постучал в окно своего домика. Окна осветились. Открылась дверь в сени. На пороге, держа высоко лампу над головой, показался старый Образцов.

– Ну, что? – спросил он сына.

– Все в порядке, – ответил тот, и дверь закрылась.

Где‑то глухо тявкнули собаки, под навесом соседнего двора горласто пропел петух.

Остаток ночи Андрей провел шагая из угла в угол своей комнаты, обдумывая план ликвидации провокатора.

– Нужно сейчас же итти в комитет! – взволнованная рассказом мужа, сказала Христина и быстро поднялась с кровати. – Кто мог подумать! Правда, молодой Образцов не внушал доверия, но чтоб его отец, в доме которого проходили подпольные собрания, оказался предателем!

– Да, старый ворон вел тонкую игру, – заметил Андрей. – Однако мне пора, – заторопился он. Захватив с собой записку Гирша, Фирсов зашагал на конспиративную квартиру.

Решение комитета было единодушным. Исполнение приговора поручили Андрею и двум другим коммунистам. В тот день «Маруся» был вызван в каменоломни, стоявшие в глухом бору на окраине города.

Ничего не подозревавший молодой Образцов, насвистывая, приближался к глубокой выемке каменоломни, заполненной до краев вешней и почвенной водой.

Когда из ближайших сосен отделились трое вооруженных людей, он вздрогнул, стал беспокойно оглядываться по сторонам.

Деревья стояли молчаливо. Лица троих были суровы. «Маруся» машинально опустил руку в карман широчайших галифе, где у него лежал браунинг, подарок Гирша. Не успел он нащупать рукоятку оружия, как чья‑то сильная рука точно клещами сжала его горло. Провокатор упал. Оружие Образцова было уже у Фирсова.

– Попался, гадина! Сознавайся, кто, кроме вас с отцом, предавал коммунистов?

– Не знаю, спросите старика, – с трудом ворочая языком, произнес тот, поднимаясь на колени. Его испуганные глаза перебегали с одного, на другого и с животным страхом остановились на Андрее.

– Простите… – произнес он плачущим голосом. Вид «Маруси» был омерзителен.

– Простить тебя, – с трудом сдерживая гнев, произнес Фирсов. – Простить кровь Словцова, Нины Дробышевой и других коммунистов, погибших в Уфимской тюрьме? Да понимаешь ли ты, подлец, о чем просишь? – Андрей задыхался от гнева. – Вот тебе ответ, гадюка!

Прозвучал выстрел.

Тело провокатора полетело в воду, раздался всплеск и по глубокой выемке заходили круги.

Под вечер к домику старика Образцова подкатила тележка с офицером и двумя солдатами, одетыми в колчаковскую форму. Офицер вошел в дом. Поздоровался с сидевшей у стола женщиной и, козырнув слегка старому Образцову, заявил:

– Господин Госпинас просит вас прибыть, – и выжидательно посмотрел на хозяина.

– Что так срочно понадобился? – одевая пиджак, спросил тот. – Да и удобно ли ехать сейчас?

– Господин Госпинас все предусмотрел. Вы поедете как бы под конвоем. Двое солдат и лошадь вас ждут у ворот.

– Ну что ж, двинемся. Я скоро вернусь, – кивнул старик жене.

Образцов уселся в тележку. Сидевший за кучера солдат, повернул коня на окраину, направляясь на Смо́линский тракт.

– Куда мы едем? – обратился Образцов к офицеру.

– Люди господина Госпинаса задержали в Смолино одного коммуниста. Требуется установить причастность к большевикам хозяина квартиры, где был схвачен бунтовщик.

– Понятно, – старый провокатор погладил усы. – В Смолино, скажу я вам, почти все жители переметнулись к красным. Неспокойный поселок… Однако зачем же в лесок? – заметил тревожно Образцов, видя, что солдат поворачивает лошадь с тракта к видневшейся невдалеке роще.

Офицер не ответил. Когда телега остановилась на опушке леса, он подал знак солдатам и те, опрокинув навзничь провокатора, связали ему руки и поволокли в чащобу.

– Ну, старый иуда, теперь тебе все ясно? – спросил переодетый в форму офицера Андрей.

Образцов, ворочая глазами, выдохнул:

– Жаль, что вы раньше мне не попались. Виселица давно по таким плачет! – и весь затрясся в бессильной злобе.

– По ком поплачет, а тебе уже готова, отправляйся вслед за сыном! – резко сказал Фирсов и подал знак товарищам.

Через неделю после событий в бору и в Смо́линской роще Андрей благополучно перебрался через колчаковский фронт и приказом политуправления армии был назначен комиссаром в один из пехотных полков 29‑ой дивизии.

Глава 27

Весной Лупан простудился и слег в постель. К севу совсем расхворался. Надсадно кашлял, с трудом поднимался с кровати. Со знакомым казаком он послал в Марамыш наказ:

– Передать Устинье, что хотя скончался Евграф, ее старики за дочь считают и ждут к себе в гости.

Получив нерадостную весть, Устинья стала собираться в Звериноголовскую.

При выезде из города Устинью задержал патруль. После тщательного обыска и расспросов ее пропустили на Звериноголовский тракт.

Приехала в станицу на второй день. Обрадованные старики не знали, чем и угостить дорогую гостью. Вечером Устинья сходила на братскую могилу, где был похоронен Евграф, поплакала.

Оглядела горенку, в которой жила когда‑то, и, вздохнув, подошла к окну. С улицы был слышен крик игравших в бабки казачат. Мычание коров, возвращавшихся с выгона, и скрип арбы с сеном. Багровое солнце медленно уходило за увал. Тени исчезли, и вскоре маленькие домишки низовских казаков потонули в темноте ночи.

Устинья вышла за ворота, прислонилась к забору. Грустную тишину степной ночи прорезал чей‑то поющий голос.

…Напрасно казачка его молодая

На утро и вечер глядит,

Ждет, поджидает с восточного края,

Откуда ее казак прилетит…

«Мой Евграф уже не прилетит! – вздохнула Устинья. – Что мне осталось в жизни?..» – прошептала она. Ее мысли улетели к Русакову. «Григорий Иванович, Гриша…» – и, точно боясь, как бы кто не подслушал, оглянулась. В вышине неба тихо мерцали звезды, где‑то далеко, за увалом, выплывал круторогий месяц.

Недели через две, закончив работу в огороде и взяв в попутчики старика Черноскутова, она насыпала несколько мешков с зерном и выехала на водяную мельницу, которая стояла где‑то под Усть‑Уйской. Но весенним половодьем сорвало мост через Тобол. Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.

– Должно, завозно там, – высказал свое опасение старик. – С неделю, пожалуй, жить придется. Чем будем питаться? – спросил он попутчицу и, скосив глаза на ее узелок с хлебом, почесал рыжую бороду.

– Проживем как‑нибудь, – махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.

Приехали к мельнице не скоро. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз, часто останавливалась.

Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо была видна мельница, Черноскутов покачал головой.

В степи возле построек, точно огромный цыганский табор, виднелись телеги помольцев с поднятыми вверх оглоблями. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и, расстилаясь черным облаком, висел над рекой. Мерно рокотал паровик. Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших казаков в форменных фуражках войлочные шляпы мужиков и меховые шапки казахов.

– Народу собралась тьма! – кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. – Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай.

– Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки – тоже не дело, поедем, – заявила Устинья и отошла к своей лошади.

К мельничным весам из‑за людской давки пробраться было трудно. Перешагивая через мешки, Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.

На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем‑то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков чувствовалось, что в воздухе пахнет дракой. Вскоре пришел весовщик, угрюмый, нескладный парень.

– Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, – объявил он.

– Что это за порядки? – раздался голос из толпы мужиков. – Кто раньше записался на очередь, тому и молоть, – продолжал тот же голос.

– Я ничего не знаю, – махнул рукой весовщик. – Так хозяин велел. Казаки, подходи! – парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.

Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.

– Ты когда приехал? – спросил он:

– Вчера.

– А я уже третий день живу на мельнице! Подождешь, не велик барин, – сурово бросил сосновец.

– А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин! – Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял, точно вкопанный.

– Не лезь, тебе говорю, – сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, – моя очередь!

– Отойди, мякинник, – Ведерников двинул мужика плечом. Мужики подвинулись к товарищу и зашумели:

– Его очередь! За ним должен молоть Умар. Эй, Умарко, подойди сюда!

Из группы казахов выделился пожилой помолец.

– За кем твоя очередь?

– Вот за этим, – показал он рукой на мужика. – За мной – Баит. Где такой порядок? Аул ехал давно, теперь опять ждать?

Очередь надо!

Толпа прибывала. Возле весов образовалась давка. Дед Черноскутов скрылся в толпе. Устинья взобралась на предамбарье, отсюда хорошо была видна поляна, запруженная народом.

Весовщик вскоре исчез. Толпа продолжала шуметь.

– Теперь не царское время!

– Нагаечники!

Ведерников разъяренно выкрикнул:

– Совдепщики!

Стоявший рядом сосновский мужик рванул его от весов.

– Ребята, бей кошомников! – гаркнул он. Послышался треск досок ближнего забора, ругань. Кто‑то отчаянно засвистел.

Какая‑то внутренняя сила подняла Устинью. Заглушая шум свалки, она страстно крикнула:

– Остановитесь! Что вы делаете?! Кому нужна ваша драка?! Хозяину! Это его выдумка натравить друг на друга, посеять раздор между мужиками, киргизами и казаками! Не удастся! – Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.

Увидев молодого Фирсова, Устинья на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она энергично взмахнула рукой:

– Это не пройдет!

Толпа затихла. С подкупающей простотой звучал голос Устиньи:

– Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев! А сейчас нас снова хотят натравить друг на друга. Ему нужна вражда, – Устинья показала на подходившего Сергея, – но не нам!

– Сойди! – Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.

– Не лапайся, я тебе не стряпка Мария, – гневно сказала женщина. – Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами!

– Правильно! – прогремел сосновец. – Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках, – скомандовал он. Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казахи.

– Стой! – Сергей вскочил на предамбарье и встал рядом с Устиньей.

– Молоть будете в порядке очереди. Кроме этого, мельницу на ночь останавливать не будем. Зайди в контору, – бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.

Глава 28

Душевный подъем, которой испытала Устинья во время стычки с хозяином, прошел. Волнение улеглось. Подойдя к своему возу, женщина прислонилась спиной к мешкам.

Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго смотрела на облака, провожала их взглядом.

Вернувшийся Черноскутов, бросив узду, уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж.

– А смелая ты, однако, – заметил он. – Кабы не ты, быть бы свалке. В контору‑то пойдешь?

– Нет, – коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: – Нечего там делать!

– Смотри, как хошь. А хозяин‑то тебе знаком, што ли? – продолжал допытываться дед.

– Знаю по Марамышу, – неохотно отозвалась Устинья.

– Может, без очереди смелем? – глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.

– Подождем, люди раньше, нашего приехали. Пускай мелют.

– С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила! С хлебом‑то у нас плохо, – вздохнул он и принялся за хомут.

– Не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру управимся… – Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.

– Салем, – приветствовал тот по‑казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло от радости.

– Похоже смолол? – спросил дед.

– Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[6] есть… – вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову:

– Маленько жуем?

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

– Твоя дочка шибко хороший. – Умар кивнул в сторону Устиньи, – настоящий джигит. Ей бы шокпар[7] в руки и на коня!

Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.

– Боевая баба… На ногу ей не наступишь, – ухмыльнулся Черноскутов.

Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

– Чай мало‑мало пьем, потом домой едем. – Расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. – Шибко хорошо сказал твой дочка, – повернулся он к деду. – Когда всем аулом бросим мельница, хозяин плохо.

– Недолго он тут хозяйничать будет! – сосновец оглянулся.

Убедившись, что лишних людей нет, продолжал вполголоса:

– Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет…

– У нас батыр Амангельды Иманов в Тургае голову клал… – вздохнул Умар. – Бекмурза Яманбаев хозяином в степи стал.

– Ничего, скоро ему каюк будет, – произнес, сосновец.

– Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул – соил[8] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, – обратился Умар к Устинье.

– Хорошо, будет время – приеду, – весело пообещала она. – Подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем.

– Ладно, ладно, – закивал Умар головой. – Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, потом оба собакам бросам, – жестко сказал он и стукнул деревянной чашкой о землю. – Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак, зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада, – заговорил он быстро и, поднявшись, подал руку Устинье. – Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, – казах крепко потряс руку сосновца и Черноскутова и зашагал к своему возу.

Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое‑где зажглись костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь. Черноскутов остался возле мешков.

– Увидишь моего коня, подгони ближе! – крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Из‑за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:

…Не орел ли с лебедем купалися…

У орла‑то лебедь все пытается:

– Не бывал ли, орел, на моей стороне,

Не слыхал, орел, там обо мне…

Устинье стало грустно. «Скорее бы уехать в станицу. А потом в Марамыш», – подумала она и направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи‑то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей стоял молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.

– Приятная встреча, – произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.

– Не подходи, – произнесла та, задыхаясь. – А то брошусь в реку! – женщина повернулась к обрыву.

– Боишься, не люб стал тебе? А я вот… – Сергей выдержал паузу и, как бы собираясь с мыслями, провел рукой по лбу, – забыть тебя не могу… – закончил он глухо и опустил голову.

– А кто в этом виноват, не ты ли? – стараясь говорить спокойно, ответила Устинья.

– Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…

– А ты, а ты? – Устинья сделала шаг к Сергею: – Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся человек, образумил. Нет, Сергей Никитич, разная у нас любовь, разные дороги!

– А где тот человек?

– Знать тебе незачем.

– Кто? – жгучее чувство ревности начало охватывать Сергея. – Говори! – произнес он угрожающе. – Говори, же что молчишь?

– Хорошо… – решительно тряхнула головой Устинья. – Помнишь ссыльного коммуниста в нашем городе?

– Ну, дальше что?

– Так вот знай: для меня большое счастье, что я встретила его. Остальное ты должен сам понимать.

Наступило молчание. Было слышно, как на мельнице рокотал паровик. Клубы дыма, заслонив лунный свет, поползли над рекой. В степи кричал одинокий коростель, недалеко от берега плеснулась в воде большая рыба. Луна вновь выплыла из черного облака и залила ровным светом равнину.

Первым нарушил молчание Сергей.

– Вот что, Устинья Елизаровна, не будем поминать прошлое, кто прав, кто виноват. Одно тебе скажу. Если хочешь, все брошу: мельницу, дома, заимку – и уеду с тобой в степь, только будь моей женой!

– Нет! Теперь поздно.

Чувство оскорбленного самолюбия, жажда обладания женщиной заглушили в душе Сергея светлый проблеск. Хищно оглянувшись, он схватил Устинью за руку:

– Не хочешь быть женой, будешь любовницей!

Устинья вывернулась и, схватив упавшее из рук Сергея ружье, отпрянула к берегу.

– Стреляй! Мне все равно пропадать! – крикнул он и рванул ворот рубахи. Раздался треск материи. Глаза Фирсова смотрели зловеще. – Раз я недруг тебе, убивай, на! – Сергей обнажил грудь. – Бей только в сердце! – крикнул он истерично и, закачавшись, рухнул на землю.

Бросив ружье, Устинья наклонилась над ним, Сергей дышал тяжело, судорожно царапая землю пальцами.

«Падучка. Должно быть, от разгульной жизни», – подумала она и, тяжело вздохнув, побрела к мельнице.

Дед Черноскутов открыл дремотные глаза и, зевая, спросил:

– Лошадей‑то видела?

– Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, – Устинья бросила узду под телегу, взобралась на мешки, но долго не могла уснуть.

Перед глазами мелькал берег Тобола, залитый лунным светом, Сергей с протянутыми к ней руками… Выплыл образ Евграфа, и Устинье казалось, что слышит его голос: «Убийцы!»

Начинался рассвет. В кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, с шумом опустившись на воду, поплыла к прибрежным камышам.

Послышался гудок мельницы. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы. Весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Под вечер и Устинья с Черноскутовым смололи хлеб и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. Когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, Устинья еще раз посмотрела на фирсовскую мельницу и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, навсегда осталось там, за темным косогором.

Глава 29

Стояли майские погожие дни 1919 года. Зеленели липы и дуб. Предгорья Урала покрылись разнотравием. На южных склонах набирала цвет черемуха.

Полк имени Шевченко, расположенный на ключевой позиции к Уфе, занимал правый берег реки Белой.

В один из теплых дней капитан Нечипуренко ехал берегом реки на своем вислозадом коне, отмахиваясь веткой от надоедливого овода. У излучины реки, где была позиция третьей роты, он остановил лошадь и в изумлении стал оглядывать местность. В окопах было пусто. Только у офицерского блиндажа в неестественной позе, подогнув под себя руки и ноги, лежали два трупа. Нечипуренко узнал в них батальонного командира Ловчекова и поручика Нестеренко. Бросив взгляд на реку, Нечипуренко не нашел понтонов, которые заготовила хозяйственная команда вместе с саперами. Только на берегу виднелись обрубленные концы канатов и тросов.

«Ах, бисовы дети, утекли и понтоны угнали».

За липовой рощей, лежавшей впереди, раздалась ружейная пальба, трескотня пулемета и крики. Из леса, отстреливаясь на ходу, бежали несколько штабных офицеров. Вслед за ними вывалила толпа кричащих солдат. В одном из них Нечипуренко узнал Федора. Не размышляя, капитан стегнул кобылу и помчался что есть духу обратно. Обернувшись через плечо, увидел, как солдаты подбрасывают вверх шапки, радостно кричат плывущей с противоположного берега коннице.

«Красные!» – мелькнуло в уме капитана, и он рванул повод. Лошадь брыкнула ногами и устремилась вперед. Из леска хлопнул одиночный выстрел. Падая, она увлекла за собой всадника. Нечипуренко очнулся в окружении незнакомых людей в форме красноармейцев.

– Здравствуйте, приехали! – весело сказал один из них. – Товарищ комиссар, как быть с этим офицером?

– Отправить в штаб дивизии, – ответил тот и внимательно посмотрел на Нечипуренко.

Капитан поднялся на ноги.

– Намерены меня расстрелять?

– В штабе дивизии разберутся. Товарищ Костюченко, как второй батальон? – обратился Фирсов к Федору.

– Полностью перешел с оружием в руках. Там сейчас командиром Сергиенко, – ответил тот.

– Пулеметная команда?

– С ними повозились, несколько человек пришлось убрать.

– До подхода конницы займите участок излучины! – распорядился Фирсов и, вскочив в седло, поехал вдоль берега, наблюдая за переправой.

Отступая под натиском красных, колчаковцы отходили в горы. В июле был занят Златоуст. Отдельные части Красной Армии после нескольких дней упорных боев вышли, на станцию Полетаево. Здесь Андрей Фирсов и встретился с Русаковым. Произошло это при следующих обстоятельствах.

* * *

В начале лета прибыла в Марамыш рота каппелевцев. Командовал ими Константин Штейер. Вскоре к нему была придана сотня кавалеристов из разбитого под Миньяром пятого казачьего полка.

Дома и улицы Марамыша наполнились колчаковцами. Подготовлялась крупная операция против партизан, штаб которых по‑прежнему находился на Куричьей даче.

Получив сообщение о группировке белых, Русаков созвал командиров и, коротко обрисовав военную обстановку, заявил:

– Нам нужно итти на соединение с Красней Армией. Двигаться будем по маршруту: Косулино – озеро Айтабадлы – Мартыновка – озеро Тукматы, затем угольный район Калачево – Коркино. Пересечем железную дорогу возле Синеглазово и выйдем на станцию Полетаево, где по сведениям уже находятся авангардные части Красной Армии. Тебе, товарищ Шемет, придется с конниками прикрывать обозы. Для того чтобы отвлечь внимание неприятеля, группа Батурина с Осокиным должна навязать белогвардейцам бой, заманивая колчаковцев в обратном от нас направлении. Понятно, товарищи?

– Григорий Иванович, почему мы не можем двигаться по прямой на Челябинск? – спросил Шемет.

– Этот район забит частями отступающих колчаковцев. Обходной путь через Коркино будет надежным, тем более, что там нас поддержат шахтеры. Есть еще вопросы?

– Понятно.

– Хорошо. Подготовьте людей к выходу часа через два. До наступления темноты успеем проехать Волчью балку. Дальше – проселочная дорога, двигаться будем быстрее. Шемет, Батурин, Осокин, останьтесь, остальные свободны, – сказал Русаков. – В серьезные бои не ввязываться, ограничиться мелкими стычками и после них рассеиваться. Помните, что вы нужны Родине. Враг подыхает, но он не добит, – помолчав, Григорий Иванович повернулся к матросу:

– Боюсь за тебя, Федот, – в бою ты горяч… Береги себя.

Тот передвинул бескозырку на голове и ответил:

– Душа не терпит, Григорий Иванович, всех бы гадов перестрелял!

– Ну, вот видишь, какой ты! Командир в бою должен быть выдержанным, хладнокровным. Как там твой ординарец, поправляется? – спросил его Русаков.

– Второй день на ногах, тренькает на своей балалайке! – улыбнулся Федот.

– Дельный вышел разведчик. Побереги его.

– Вот что, Епифан, – Русаков остановился перед Батуриным и положил руку на его плечо, – если будет потеряна связь с остальным отрядом, держись пока в районе Марамыша. Распуская своих людей по деревням, предупреди, чтобы они были наготове…

– Товарищ Шемет, подготовьте людей к выступлению. Ты должен держаться в авангарде. Ну, друзья, до скорой встречи!

Вскоре основные силы партизан, захватив с собой больных и раненых, вышли из лесов Куричьей дачи и, перевалив Волчью балку, растянулись по узкой проселочной дороге.

Впереди с группой командиров ехал Русаков. Лицо его было хмуро и сосредоточенно: предстоял опасный путь через кулацкие села. На третий день, обойдя стороной озеро Айтабадлы, отряд Русакова углубился в лесостепи Сафакулевского района.

Соблюдая осторожность, партизаны двигались ночью, днем, скрывались в степных балках, вдали от дорог. Казалось, опасность встречи с колчаковцами для отряда уже миновала, но однажды высланная вперед конная разведка донесла, что со стороны озера Тукматы двигается навстречу большой отряд пехотинцев и кавалерии. Видимо, отступая под натиском Красной Армии, часть беляков, спасаясь, шла без дорог по степям Казахстана.

Русаков распорядился сгруппировать обоз с ранеными и больными в соседней балке и вместе с Шеметом, поднявшись на небольшую возвышенность, осмотрел местность. Всюду лежала безлесная равнина, пересеченная неглубокими оврагами с редким кустарником. В бинокль было видно, как широкой лентой двигались колчаковцы.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 171819 20 21 Следующая ⇒