Шекспировские страсти. 5 страница

— Мы ничего не восстанавливали. Мы ошиблись с подачи милиции.

— От милиции вы такой информации не получали, — сердито проговорил Ивакин. — Ее вам дал тот, у кого уже были заготовлены счета и кто их в карман убитому киллеру засунул. И еще одно меня тревожит, Виктор Сергеевич, ведь настоящий-то брат Петрова так и не отозвался. Небось лежит, бедный, в каком-нибудь лесу с дыркой в башке. Но ведь поделом ему, правда?

Грибов смотрел на Ивакина ничего не говоря, и Ивакину вдруг пришло в голову, что разговор собеседнику скучен. Это старого следователя могут удивить манипуляции с общественным мнением, но в мире Грибова они, наверное, такая же норма, как на Петровке — истории о махинациях патологоанатомов. У каждой профессии в сейфе свой скелет.

— А причем здесь убийство Марины? — наконец произнес Грибов. — Надеюсь, вы не подозреваете политическую подоплеку? Этот курортный казанова — он не был мстителем от партии Виктора Анпилова?

— По обвинению в убийстве арестован ее брат, — сказал Ивакин. — Сейчас, я думаю, он как раз на пути в Лазурное. В наручниках.

— Брат?! — впервые за время разговора Грибов удивился. Его прозрачные глаза даже обрели цвет, и Ивакин обнаружил, что они светло-карие.

— Вы его знаете?

— Я видел его у Марины.

— Тогда, когда отвалились обои?

— Да, тогда.

— И больше не видели?

— Нет.

— И не звонили ему?

— Ему? — Грибов помолчал пару секунд. Ивакину показалось, что в воздухе роскошного кабинета возникло еле уловимое напряжение. — По-моему, нет. Но у меня был его телефон. Я его, кстати, дал следователям того городка, где Марину убили. Они искали родственников… Слушайте, у меня тысячи звонков ежедневно. Вы лучше у него спросите. Он тоже хотел устроиться в нашу газету, а у меня периодически появляются вакансии. Я дал задание секретарше. Она могла ему звонить… Он шустрый парень, мне показалось. И неприятный… А какой у него мотив? Ее имущество?

— Да.

— Ну, вообще-то для него это было целое состояние… — задумчиво сказал Грибов. — Удивительный поворот! Чего только жизнь не придумает… Вы меня расстроили, знаете? — взгляд Грибова и правда стал немного раздраженным. — Вы сказали «арестован». Значит, кроме мотива, есть еще что-то?

— Я вообще-то не имею права говорить об этом… — Ивакин замялся. — Но вы и сами понимаете: если арестован, есть и еще кое-что.

— И что же? — взгляд Грибова стал очень внимательным.

— Присутствие в городе Лазурном в тот день и час, когда Марина была убита.

— Вот как… — Грибов сощурился. — Это, действительно, странно.

— Кстати, Марина ничего не говорила об их взаимоотношениях? Не жаловалась, что боится его, не утверждала, что он на все способен ради денег?

— Нет. Мне показалось, что у них были неплохие отношения.

— А вы что-нибудь знали о ее личной жизни? Не появился ли у нее в последнее время какой-нибудь поклонник?

— Я не интересовался этим. Но как раз в последнее время она была такая раздражительная, что, скорее, этот предполагаемый поклонник, наоборот, бросил ее.

— Виктор Сергеевич, — вздохнув, Ивакин приступил к самому неприятному. — Сразу после убийства Лапчинской в вашей газете была опубликована статья, в которой намекалось на то, что убили вы. Это ведь Марина написала?

— Да, — после секундного колебания сказал Грибов.

— Вам что-нибудь показалось странным в этой статье?

— Да в ней все было странным. Никто Марине эту статью, разумеется, не заказывал. Она ее написала по собственной инициативе, а дурак-редактор ее пропустил. Статья — бредовая. Там всего понамешано! Когда я ее увидел, то на пару минут даже про Аленино убийство забыл. Редактора уволили, из интернетовской версии статью изъяли, а Марина… она уехала на юг. Я не успел с ней поговорить.

— У вас есть какие-то предположения относительно причин появления этой статьи?

— Я думаю, Марине ее заказали. Я даже стал подозревать после этого, что она не по собственной инициативе пришла ко мне на работу. Это ведь нетрудно разыграть: случайно встретились на пресс-конференции, она пригласила в гости, продемонстрировала крайнюю нищету…

— Сложно как-то.

— Да бросьте! Чего тут сложного.

— Кому это могло понадобиться?

— Меня это не интересует.

— Значит, по этой причине вы не верите ни в порядочность Марины, ни в ее влюбленность?

— В том числе по этой. Она, действительно, разыгрывала любовь, рассказывала какие-то небылицы обо мне — к большому удовольствию наших редакционных женщин. Мне говорили, она обижается, что я не приглашаю ее к себе домой. Я ведь тогда один раз пригласил ее на день рождения жены, когда работу предложил, а потом… ну, вы сами понимаете, это не очень удобно, если теперь она подчиненная. К тому же, ничего общего у нас и раньше-то не было. Она же обижалась. Кто-то мне сказал, что она вообще расценила мое предложение как попытку «возродить прежнюю любовь» — это ее слова. Я уже говорил, кажется, что она в студенческие годы была несокрушимо уверена в том, что все молодые люди влюблены в нее, причем небескорыстно. Кроме того, она и сама теперь старалась казаться влюбленной. Причем роль свою играла плохо. Переигрывала. Была вздернутой, плаксивой, с огромными кругами под глазами якобы от бессонных ночей. Рисовала она эти круги, я думаю. Все, все слишком… Она и прежде выражала свои чувства преувеличенно, а тут, в последний месяц перед отъездом на юг, словно помешалась. Может, устала? Она ведь лентяйкой была на самом-то деле… Хотя, я думаю, ее угнетала двойная роль, которую она по чьей-то просьбе вынуждена была играть. Это ведь очень трудно — лгать.

— Она ругалась с Лапчинской накануне ее смерти. Вы знаете об этом?

— Мне говорила бухгалтер. Опять же, я не успел расспросить ни ту, ни другую. Ни ту, ни другую я больше не видел. — Грибов покачал головой, удивляясь собственным словам. — Хотя Марина, видимо, хотела поговорить. Она всю среду после этой ссоры терлась в моей приемной. Я пробежал пару раз, сказал, что приму ее, но мне позвонили, сообщили об одном ЧП. Я, уже убегая, крикнул ей, что уезжаю за город до завтра. «У тебя что-то срочное?» — спросил я уже с лестницы. Она сказала: «Нет». И на следующий день она приходила. Но я после ночного совещания в Раздорах был совершенно измотан и на работу не поехал. Марина снова долго сидела в приемной, но часа в три я позвонил и сказал секретарше, что до десяти буду дома, с женой, а потом поеду к Алене. И секретарша посоветовала Марине ловить меня в пятницу. О чем она хотела поговорить? Может, как раз об этой ссоре?

— Из-за чего они могли поссориться?

— Понятия не имею.

— Они говорили что-то о Рубенсе. У вас есть предположения, почему?

— О ком?! — воскликнул Грибов и скептически скривился. — Уж не думаете ли вы, что тут еще и Рубенс замешан! Нет, картины здесь ни при чем. — И вдруг его глаза изменились: Ивакину показалось, что Грибов понял, о чем спорили две погибшие девушки. И эта догадка не испугала, не удивила его. От своей догадки Грибову стало… смешно.

— Значит, не знаете, при чем тут Рубенс? — без особой надежды спросил Ивакин еще раз.

— Думаю, что он здесь совсем ни при чем! — ответил Грибов, и глаза его почти смеялись.

— Ну, что ж, Виктор Сергеевич, — сказал Ивакин. — Честно говоря, я потрясен. Не каждый человек, занимающий такой пост, будет настолько вежлив. Ведь даже ни одного звонка за время нашего разговора!

— Я предупредил секретаршу. — Грибов сделал довольную гримасу. — Не люблю, когда отвлекают.

— У меня последний вопрос. — Ивакин встал. — Как вы думаете, когда Марина писала статью об убийстве Лапчинской? Если статья вышла в субботу, а убийство произошло в четверг, то в какой день недели она писала статью?

Грибов смотрел на Ивакина не мигая. Его глаза вдруг стали желтыми, но на самом их донышке темнела тоска.

— Странный вопрос, — произнес он.

— Ну, технически как это происходит? — беззаботно спросил Ивакин, вглядываясь в эту темную тоску в глазах сидевшего напротив человека.

— Технически… — отсутствующе повторил Грибов, — технически она ее писала в пятницу.

— А тот, кто прислал ей материалы, — ей ведь кто-то прислал материалы? — он это когда сделал?

— Мог уже в пятницу утром.

— Вы думаете, так и было?

— Я думаю, так и было, — безучастно сказал редактор.

— Ну, что ж. Огромное вам спасибо!

Грибов тоже встал, подошел к Ивакину. Рукопожатие его маленькой руки оказалось довольно вялым. Ивакин ожидал другого: редактор производил впечатление твердого и решительного человека. Он продержал руку следователя немного дольше, чем положено. Он явно колебался. Но не решился — и вот руки опущены, зазвонил телефон (как секретарша узнала, что уже можно?), Грибов взял трубку, и его прозрачные глаза заинтересованно округлились: собеседник рассказывает что-то приятное, что-то об охоте. Грибов, плечом прижимая трубку к уху, улыбчиво кивнул выходившему Ивакину.

Секретарша, как две капли воды похожая на Чистякову, с бешеной скоростью печатала на компьютере. Она скосила глаза на Ивакина и осуждающе покачала головой.

«Какие разные глаза у человека! — удивлялся Ивакин, идя по бесшумным коридорам редакции. — Тысяча выражений за полчаса! Плюс один несерьезный обман, и три — серьезных.

Несерьезный — это про Петрова. В игры свои газета, конечно, играет. Петров понял какой-то намек, потому и сбежал. Но меня эта история, слава богу, не касается, она и Марины коснулась лишь краем.

А вот серьезные обманы — это очень интересно. Во-первых, Грибов звонил Мише, и не раз. Три дня назад были проверены и другие Мишины счета за мобильный. Выяснилось, что редактор газеты „Без цензуры“ набирал его номер с рабочего телефона. Грибов не захотел сообщить об этом следователю. Он, правда, быстро спохватился и переадресовал возможную неувязку своей секретарше. Мол, могла звонить она — по поводу возможной вакансии. Вот только Миша говорит о том, что беседовал именно с Грибовым и совсем по другому поводу. Ну, это отдельный разговор.

Во-вторых, Грибов явно понял, о каком Рубенсе спорили две погибшие женщины.

И в-третьих, согласно показаниям Чистяковой, Грибов тоже знал, что убийство Лапчинской было предсказано. Но он тоже это скрывает!»

— Ведь она парализованная, я слышал?..

Лена Ивакина нажала на кнопку электрического чайника и осталась стоять возле него, дожидаясь, когда вода вскипит. Так она и стояла, опершись плечом о холодильник, прижимая к уху диктофон с переставленной пленкой. Чтобы перевернуть ее, отцу тоже понадобилось время, и следующая часть разговора была записана не с начала.

— За ней ухаживает подруга, — неохотно ответил тот, кого отец называл «Миша».

— Это, наверное, обременительно? Даже чисто физически.

— Физически не обременительно. Это очень тяжело психологически. Мать больше придуривается. Ее главный диагноз — зоб.

— То есть она не парализованная?

— Строго говоря, нет. Она может двигаться, правда, с трудом, но это из-за запущенного гормонального заболевания.

— Почему запущенного?

— У них в роду почти у всех женщин проблемы со щитовидной железой — тиреотоксикоз. Это не такая уж серьезная болезнь. Обычным людям хватает месячного курса копеечного лекарства… На мать почему-то эти лекарства почти не действуют. У нее к тому же аллергия на мерказолил. Сказали, нужна операция…

— И что?

— Во-первых, денег все время не хватало… Я, честно говоря, по этой причине и работу поменял. Во-вторых, мать упирается. — Миша тяжело вздохнул.

Отец, видимо, встал и открыл окно: снова стало шумно.

— Болезнь омерзительная! — с силой произнес Миша. — Мать совершенно неадекватна! Постоянные депрессии, обиды, бессонница, ужасная подозрительность. Это настоящий ад — жить с таким человеком. Вначале она была жутко возбужденной, истеричной, потом от непрекращающейся тахикардии перестала ходить на улицу, потом врачи стали говорить об адинамии: она по комнате шагу не хочет пройти… Я недавно читал про Николая Второго, у его жены были очень похожие симптомы. Могу понять его состояние — сам под пули большевиков полезешь с огромным удовольствием.

— Ясно, — немного растерянно сказал отец.

— И, знаете, человек становится настолько невыносимым! Уже невозможно себя убедить, что надо быть терпимым, что это болезнь! — впервые за время разговора неведомый Миша перестал ломаться.

— Ладно, Миша, — сказал отец. — Будем закругляться. Следствие проверило все ваши счета за мобильный, начиная с Марининого отъезда в Лазурное. По моей просьбе проверка была немного расширена и захватила также несколько дней до ее отъезда. Было обнаружено, что на ваш мобильный со своего телефона дважды звонил Грибов. Вы будете продолжать утверждать, что никаких отношений между вами быть не может? Или он тоже ошибся номером, как и Олейников?

(«Ничего себе „будем закругляться“! — восторженно подумала Лена Ивакина, наливая чай. — Молодец папашка, так ему, под дых!»)

— Я уже говорил тысячу раз: никакого Олейникова я не знаю! Мне часто звонят по ошибке. У вас есть мобильный телефон?

— Нет.

— Если бы был, вы бы знали: люди ошибаются каждый день!

— Но тот звонок вы запомнили? Я имею в виду звонок неизвестного вам, но хорошо известного нам Олейникова?

— Не знаю, его это был звонок или нет, но я запомнил, что как раз после того, как Марина позвонила из Лазурного, у меня зазвонил мобильный. Человек словно бы дурачился. Вначале мне показалось, что он ошибся номером, но потом я подумал: может, разыгрывает кто?

— Вам не кажется странным этот звонок?

— Не кажется. Повторяю: люди часто ошибаются номерами.

— Но ведь этот человек уже через двенадцать часов прилетел в Лазурное, а потом наблюдал за домом, который снимала ваша сестра! И он был в светлом костюме, и он поехал в парк, где ее убили! Ведь это все могло быть подстроено именно под вас. Такая мысль не приходила вам в голову?

— Не приходила.

— Почему же?!

— Честно?

— Уж будьте добры.

— А я вам не верю! Вы запросто объявили меня убийцей моей сестры…

— Я?!

— Я имею в виду милицию. А я не убивал! Мне твердят: доказательства неопровержимые! А какие же они неопровержимые? Ну да, я прилетел в Лазурное, но Марины дома не было. Я непрерывно звонил, хозяйка это подтверждает. Потом я уехал в аэропорт. С моей точки зрения, против меня не так уж много доказательств. Теперь этот Олейников. Вроде бы в вашем изложении звучит странно — но я вам не верю. И звонок мог быть не от Олейникова, и вовсе не тот Олейников мог прилететь в Лазурное…

— Да как не тот, когда его работник аэропорта опознал?

— Ну, пусть тот. Прилетел человек на море, потом улетел. Как и я! Вы же хотите притянуть его к делу. И на каком основании? Точно на таком же, на каком вы непрерывно притягиваете какую-то выдуманную вами статью! Меня не вдохновляет ваша логика, понимаете? Вы просто хотите любыми способами связать это убийство с Москвой.

— Это не совсем так. И потом, статья-то не выдуманная, она была.

— Их были сотни в июле, понимаете? И тысячи людей прилетали в Лазурное. Очевидно, некоторые из этих людей могут показаться подозрительными. Но это вам — человеку, который специально ищет подозрительное. Вы и сами подозрительны с вашим интересом к якобы предсказанному убийству. Чего вы на меня так смотрите? Гипнотизируете? На меня не действует.

(«Хам!» — сказала Лена диктофону).

— Ох, Миша, — отец вздохнул. — Так звонил вам Грибов или нет?

— Да. Я просто забыл. Он искал Марину.

— Когда?

— Примерно тогда, когда она улетела. В субботу. Да, в субботу. Она ему была нужна. Он спросил, не знаю ли я, куда она исчезла. Я ответил, что не знаю. Потом он позвонил еще раз, через неделю. И я снова не знал. Вот и все отношения.

— А вы сами ему звонили? — тихо спросил отец.

— С мобильного? — спросил Миша, и в его голосе Лене послышалась усмешка. — Нет.

— А с обычного?

— А вы расширьте проверку, может, что и обнаружите. — К Мише явно вернулось его недавнее глумливое настроение.

Отец помолчал немного.

— Итак, Миша, подведем итоги. — Его тон показался Лене тоже ироничным. — Вот как я вижу ситуацию: ваша сестра уехала, а по сути, сбежала в Лазурное, не успев сделать что-то очень важное. Отсидевшись на юге две недели, она почему-то поняла, что это важное нужно делать в любом случае. Она позвонила вам и попросила выполнить ее поручение, а по исполнении позвонить. Но вы, Миша, захотели за услугу денег, — я в этом уверен! — причем, захотели немедленно: вам надо было отдавать карточный долг. Вы сами напросились в гости к вашей сестре. Очевидно, в качестве оплаты вы согласились принять те две тысячи, которые у нее были в чемодане. В нашем предыдущем разговоре вы случайно обмолвились, что, летя в Лазурное, знали: у Марины с собой крупная сумма. Помните ваши слова о том, что хозяйка могла ее ограбить? Но откуда вы могли узнать об этой сумме, если не общались с сестрой до ее отъезда? Она вам это сказала по телефону? Зачем? В ваших показаниях я не нашел даже намека на такую осведомленность. Вот ведь штука: то, о чем люди умалчивают, иногда красноречивее того, о чем они пробалтываются. Я читал где-то, что при оформлении помещений пустоты между предметами не менее важны, чем сами предметы. Они как паузы в актерском деле…

— Вы бы мемуары лучше писали. У вас это хорошо получится. Вы многословны и лиричны, как политический деятель, ушедший в отставку из-за финансовых скандалов.

— Думаете? — Отец негромко рассмеялся. — Но не будем отвлекаться. Вы скрывали свою осведомленность в том, что у Марины были с собой деньги. Вы знали об этих деньгах именно потому, что приехали за ними. Но так щедро Марина могла оплатить только исключительно важную услугу.

Раздался странный звук — шипение, смешанное с треском.

— Поперхнулись? — участливо спросил отец. — Давайте постучу по спине.

— Не трогайте меня! — взвизгнул Миша.

— Не трогаю, не трогаю! Я уже заканчиваю. На выполнение поручения вам и понадобилось восемь часов. Выбор вами рейса тоже говорит об этом. Были проверены все рейсы на Адлер. Их оказалось три в тот день, и на все были свободные места. Более или менее заполненным летит утренний самолет, потому что самый дешевый. В тот день, впрочем, он улетел полупустым, но вы на него билета не взяли. На два вечерних рейса билеты есть всегда, причем билеты на тот, что улетает раньше, на сто пятьдесят рублей дешевле, чем билеты на ваш рейс.

— Какая мне разница! Платила-то она!

— Может быть… Но мне кажется, дело в другом: еще в понедельник вечером, произведя необходимые подсчеты, вы поняли, что на предыдущий рейс можете и не успеть. Задание потребует не меньше восьми часов. Вы понимаете, такие временные рамки очень сужают поиски… Значит, ключа от ее квартиры у вас нет?

— Нет! Я же сказал — нет! Посмотрите дело, там, наверное, и результаты обыска имеются!

— Там есть показания вашей матери. Один пункт в них меня очень заинтересовал.

— Моя мать — больная истеричная женщина.

— Да-да, я понял: у всех женщин в роду вашей матери, к которому, кстати, принадлежит и Марина Леонидова, была склонность к истерикам, обусловленная тиреотоксикозом. Это я понял. Но ничего плохого о вас мать, разумеется, не сказала. Она вас защищала. Она, например, сказала, что вы даже помогали неблагодарной Марине, которую она, действительно, терпеть не могла. Например, вы ездили на Маринину дачу. Вот здесь написано: «Больно смотреть было! Ведь это целое состояние — такой дом и сад. Миша мой из бедной семьи, он не понимал подобного отношения к добру. Он много раз говорил ей, что надо принять меры против короеда. Сейчас это бич всех подмосковных ельников! А она словно снисходила: ну, съезди, прими. Хотя и понимала, что это сорок километров в один конец. Вначале на электричке, потом на автобусе. Так она ему крючок забрасывала: „Ах, Миша, ведь, может, тебе все и достанется! Я ведь детей заводить не хочу“. И он, дурак, верил. Мечтал. А я ему: идиот, она тебя переживет! Нет, ездил, дурак, деревья обихаживал и дом проветривал, а зимой прогревал». Такие вот показания… Их подтверждают и сотрудники газеты «Малые города». Вы им понравились, Миша. Они были на вашей стороне в той давней ссоре, когда Марина оскорбила вас. Ведь вы оказали сестре большую услугу, найдя клиента, и имели право на вознаграждение. Вы, видимо, свозили его в поселок, чтобы все показать, да и вообще поддерживали дом в приличном состоянии… У вас, Миша, получается, ключ от него был?

Что-то щелкнуло. Лена вздрогнула, огляделась. Маленький диктофон молчал.

Этот дом вполне мог сгодиться для съемок фильма ужасов.

Он был темен, скрипуч, он смотрел на мир небольшими, вытянутыми в высоту окнами с растрескавшимися рамами и мутными стеклами, он почти ничего не видел этими своими подслеповатыми глазами.

Как-то так получилось, что сад разросся и можжевельник, который должен, должен был погибнуть, — абсолютно все мертвецы были в этом уверены! — этот можжевельник поднялся выше елей, выше сосен, и тот, кто должен был злорадствовать по этому поводу, тоже умер.

Сад состоял только из мертвых деревьев: можжевельника и елей. Обитатели соседних домов уверяли покупателей, что нет ничего прекраснее елового леса зимой, когда белые шапки снега громоздятся по убывающим вверх лапам, изредка опадая, почти бесшумно: пух! — и только белая пыль, душа снега остается на месте недавнего сугроба. Покупатели верили. И дом понимал, что очередная порция дураков обратила нефть в мертвую древесину.

В чем-то это дело вкуса: есть люди, зачарованные красотой гниения, но было бы честнее, с точки зрения дома, оповещать того, кто собирался прожить здесь следующие двадцать (они пройдут, как миг!) лет: деревья мертвы, поселок мертв, и начинать надо с уничтожения того, за что, собственно, и платились такие сумасшедшие деньги, начинать надо с веселого жужжания пилы, только тогда, быть может, прорастут березы, у которых живая листва, созреют яблоки, в которых не сидят черви, и в первый год на ежевичном кусте будет две ягоды, на второй год — восемь, на шестой — два ведра, а затем все опять придется начинать сначала.

Дом недавно заметил, что покупатели соседних садов стали все как один молоды. Приезжая сюда впервые, они восторженно гомонили, задирая головы, чтобы увидеть сухие верхушки деревьев, они осторожно спускались к оврагу, чтобы тронуть ногой ледяную воду ручья, они даже доходили до заброшенного клуба с облупленными колоннами и слонялись там по коридорам с вытертыми коврами, по комнатам отдыха, обитым потемневшими деревянными панелями. С каждым новым залом их гогот затихал, и вот уже в полном молчании они вступали в самые жуткие помещения клуба, где всегда царил сумрак, где монотонно качали листьями гигантские пальмы в кадках, где истертый бильярдный стол стоял в углу, как огромный бегемот… Дальше была страшная дверь на балкон: там стояли два гипсовых мальчика с выколотыми глазами и изъеденными плесенью руками — дом часто слышал, как вскрикивали дамочки, разглядев их сквозь пальмовые листья.

Это, впрочем, воспринималось с восторгом. И пальмы, и бильярдная («Починим-починим!» — но никто и никогда не чинил), и исторические автографы на шкафчиках, и мраморные бюсты, и даже вскрики при виде мальчиков на балконе — это было ужасно смешно и, как говорили, стильно.

Но только молодые оставались здесь, и смеялись, и гомонили в клубе, перед тем как уйти из него навсегда, перед тем как спрятаться в своих садах.

Ни один пожилой, ни один старик не заинтересовался ни садом, ни можжевельником, ни бильярдной, ни оврагом. Дом видел, как немногочисленные пожилые, приезжавшие сюда с разными целями, старались покинуть это место как можно скорее. Они, видимо, хорошо чувствовали запах гниения: ведь из чего он состоит, как не из пыли истершихся ковров, испарений умирающего можжевельника да идущего из оврага запаха сырой земли — запаха смерти.

Дому было больше семидесяти лет, и он знал, как проходит мирская слава. Он был очень престижным когда-то, и как раз это особенно изумляло молодых покупателей соседних садов: они не понимали, как связаны с представлениями об удобстве бесконечные лабиринты крохотных комнат, тупички ненужных чуланов, вынужденное кружение по коридорам, которое, казалось, и имело одну только цель: запутать, заморочить, отвести глаза. Кто-то из соседей даже шутил, переворачивая шашлык в роскошном многоэтажном мангале: это все для того, чтобы случайно проникший в дом шпион заблудился и сдался властям.

Именно поэтому почти все дома вокруг, построенные по одному проекту для этого поселка будущего («Наступит, наступит время, когда все будут жить в таких поселках!» — говорил первый хозяин дома, и в голосе его сквозило едва заметное недовольство таким исходом событий), так вот почти все подобные дома были снесены. На их месте взвивались ввысь стеклянные пирамиды, светившиеся среди елей, как догорающие костры, или раскорячивались тяжеловесные хоромины с башнями и флюгерами.

Первый хозяин дома был архитектором. Тогда в каждой его комнате жило по два человека: это было время обязательных тетушек и домработниц. С наследниками хозяину не повезло: его единственный сын погиб, тоже потеряв перед этим своего единственного сына. Так бывает, к сожалению, и воздушные здания, которые хозяин чертил после работы, эти тайные, нереальные, безумные, по определению поседевшей хозяйки, проекты, видимо, помогали ему забыться. В конце концов, что значит — сын? Это тот, кто даже при хорошем исходе события живет семьдесят лет, а потом умирает. Архитектура же вечна. И каменный дом с башенками содержит столько же от своего автора, сколько содержит сын — почти такое же количество никак не определяемого и никем не взвешенного вещества, — а живет века.

Воздушные проекты хозяина валялись в его кабинете целое десятилетие, и никто ими не интересовался.

— Можжевельник-то уже с меня ростом! — говорила уже немолодая сноха. — А говорили, не растет в нашем климате.

— Он замерзнет этой зимой, — утомленно отвечала свекровь. — Все равно замерзнет. А я этой зимой умру… Если замуж не выйдешь, все тебе оставлю.

Этот короткий разговор был долгим, он шел много-много лет. Потом хозяйка умерла, а вслед за ней умерла сноха. В дом въехали новые жильцы. Они были молодые, и у них была дочь, и клуб тогда еще работал, хотя половину бюстов убрали в шкафы, а некоторые — свалили в овраг, но новые хозяева — и дому это не понравилось — не заметили начинающих сохнуть деревьев и не расчистили площадку под клубнику, они въехали осторожно, как воры.

Новые хозяева не выбросили даже тайные проекты архитектора, они обрядили их в рамочку и повесили на стену в кабинете. Они объясняли гостям, что предыдущий хозяин дома — тот самый, который. И гости ахали и не верили: уж больно не вязались воздушные проекты с самим домом и с портретом хозяина, оставшимся в кабинете на самом видном месте, с этим угрюмым лицом, этим выкипевшим взглядом.

А потом гости выходили в сад, и каждый раз то один из них, то другой обязательно удивлялся: «Можжевельник-то! Метра два с половиной (три с половиной, четыре с половиной…), не меньше! Огромный какой! Старенький, наверное». Они боязливо трогали его резиновую листву, и сухие ели поскрипывали над головами.

Дорога заняла не больше двух часов — но это потому, что после часа дня электрички стали ходить часто. Ивакин обратил внимание, что перед этим в расписании был большой перерыв — с половины двенадцатого.

В поезде он удивлялся необычному торговому оживлению: продавали ножи, лейкопластыри, ручки со светящимися наконечниками, дешевые карандаши, конфеты, кроссворды, мороженое, — не было ни минуты, свободной от криков бродячих продавцов. Но только первые полчаса. Потом оживление спало. Ивакин смог отвлечься на чтение газет, купленных на вокзале.

В газетах оказалось много знакомцев. Неудавшийся депутат Петров, вернувшийся с Кипра, веселился на вечеринке в «Метрополе»: с фотографии косоглазо смотрел на Ивакина мужичонка с лицом евнуха. Мужичонка приобнимал загорелую девицу с голыми плечами. Видимо, неудача с Думой не особенно расстроила Петрова.

С большим удовольствием Ивакин прочел короткую заметку о другом своем знакомце: сайте «Липа. ру». Судебный процесс был в самом разгаре. Адвокаты сайта напирали на жанр литературной пародии, звезда утверждала, что пародия — не пародия, а за моральный ущерб платить придется. Разглядывая фото звезды, Ивакин подумал, что фотограф, выбравший столь неудачный ракурс, явно сочувствует «Липе».

Электричка подъезжала к Звенигороду. Ивакин свернул газеты и вышел в тамбур, задумался, глядя на ели, выстроившиеся вдоль железной дороги.

Он и сам не знал, что хочет найти. Он не был уверен, что вообще хоть что-то найдет, и главное: он не был уверен и в том, что действительно хочет найти правду. Его оживление и возбуждение первых недель прошло. Если Мише хватит ума отпираться до конца, его вина, скорее всего, доказана не будет. На парня могут, конечно, давить, и он может сломаться, но все же это маловероятно.

В разговорах с самим собой Ивакин уже не настаивал на Мишиной невиновности. Все дела, которые прошли через его руки в стремительно промелькнувшей жизни, содержали преступления с очень банальными причинами. Всегда, всегда банальными. Жадность была одной из главных причин, еще была страсть, еще была ненависть. Вот, пожалуй, и все, если не считать самой глупости — то есть отсутствия причин. Поэтому такой мотив, как наследство в полмиллиона, Ивакин и сам считал убедительным.

Он вышел на станцию, походил немного вдоль дороги, мысленно считая деньги в кошельке, и, наконец, решился: вытянул руку, встав на обочине. Уже через десять минут он был в поселке.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒