Шекспировские страсти. 3 страница

— А он тебя боится. Кстати, вот что я еще хотел рассказать… Мои показания о том, что Миша убийствами интересовался, к делу пришили. Вроде бы, все правда, а неприятно мне человека топить. Столько лет вместе проработали. Так что им я не сказал, а тебе скажу, чтобы ты больше не сомневался. Еще до того, как его сестру нашли, этот гаврик мне звонил, спрашивал, есть ли конфискация имущества за убийство. Ну, не дурак ли? Я тогда пошутил: на мать все оформляй. Надо проверить, послушался он моего совета или нет. Ты понимаешь, какой это факт? Человеку было интересно, есть ли конфискация имущества за убийство ?

Ивакин прекратил жевать и внимательно посмотрел на Прохорова. Несколько мозаичных кусочков неправильной формы с бестолково разбросанными по краям цветовыми пятнами вдруг ловко повернулись в его голове и ладно скрепились между собой. «Не может быть!» — сказал Ивакин сам себе, но сказал только из боязни сглазить. Он уже видел: края кусочков соединились, как влитые, цветовые пятна обозначили очертания предметов — и пока лишь часть, только часть картины появилась из темноты.

Головоломка начала складываться!

Еще не хватало других частей, еще не подходили друг к другу добытые цветные пятиугольнички, еще много предстояло работы и размышлений — но часть картины была собрана, сложена, и с нее на Ивакина глядел тусклый и страстный глаз ненависти.

Если бы Витю Грибова, молодого человека, приехавшего из Владимира поступать в МГУ, смешного лопоухого сержанта, отслужившего в Афганистане и пострадавшего там весьма своеобразно, — он отморозил правую ногу, — сына слесаря и уборщицы, то есть парня пролетарского происхождения, председателя комитета комсомола той школы, где мать как раз и мыла полы, медалиста, попавшего в Москву в нужное время, с нужной биографией и в той самой фуражке, что надо, если бы его спросили: «Витя! Ты можешь поверить, что через пятнадцать лет у тебя будет практически все, о чем ты мечтаешь, плюс то, чего ты, худосочное дитя брежневской продовольственной программы, даже вообразить не можешь, например, Витя, „мерседес“?» — что бы он ответил? И долго ли ему пришлось бы думать, прежде чем произнести хоть слово?

Не пришлось бы ни секунды! Он ответил бы сразу и по-военному четко: «Верю. Знаю. Так будет». Да разве добился бы он всего без этой веры?

Еще в университете Грибов прочитал у Марка Твена: «Мечтай осторожно, ты можешь это получить» — и сразу же перефразировал: «Ты получишь то, о чем мечтаешь, так что не мелочись в мечтах». И когда соседи по комнате грезили о прописке, о девяти метрах в коммуналке, о загранпоездках или, на худой конец, о жене-москвичке, Виктор отворачивался. Бывал он в таких семьях, видел настороженных мамаш, пуще дочериного целомудрия блюдущих целомудрие квартир, видел и квартиры эти во всяких там Бибиреве да Новогирееве, да хоть в Строгине — во всех этих кислых районах, — и нет, не вдохновляли они его. Другие картины вставали перед глазами и — трудно поверить, наверное, — мечтал он о таком доме, который сейчас имел, о такой квартире, в которую теперь очень редко наведывался, поскольку город сильно раздражал и — хотите верьте, хотите нет, — как раз о «мерседесе».

Нет, Грибов не мелочился в мечтах. Но и деньги никогда не управляли им. Он хотел заниматься любимым делом, он чувствовал в себе бешеную энергию для того, чтобы им заниматься, и он знал, что если будет выкладываться полностью, все придет само. Когда ему мягко предложили сотрудничество некие люди со второго этажа, намекнув при этом на возможную годичную стажировку на Кубе, он согласился, но не из-за Кубы, не из-за этого вшивого года, цена которому — алкоголизм по причине скуки и двести рублей в инвалютных чеках, за которые его однокурсники готовы были удавиться. Он согласился потому, что чувствовал в предложившей сотрудничество организации мощь, неспешность, ориентированность на дальние и по-настоящему государственные цели, умение посмотреть на ситуацию сверху, бесстрастность, нежелание мелочиться — в общем, те качества, которые он очень ценил в мужчинах, но почти никогда не находил.

С тех пор прошло почти пятнадцать лет, изменилось все, но за эти пятнадцать лет Виктор Грибов ни разу не усомнился в том, что та самая организация делает правое дело.

Его сотрудничество с органами было эпизодическим. В Афганистане он был на хорошем счету как парень уравновешенный, не истеричный, его несколько раз просили проконтролировать умонастроения сослуживцев, но не для того чтобы определить, ругает ли кто из них советское правительство (в Афганистане ругали не правительство, а командиров). Тех, кто просил, не интересовал даже гашиш и молодые афганки, отдающиеся за банку сгущенки. Они боялись нервных срывов у вооруженных до зубов парней и заботились только об их предотвращении.

В университете его активная комсомольская позиция также была замечена. Как раз освободилось место начальника добровольной народной дружины, и из десяти лучших кандидатов (а должность была престижной: предыдущий начальник после окончания университета дорос до вице-мэра) выбрали Витю Грибова. Отчасти потому, что, услышав предложение о сотрудничестве, он не шарахнулся в сторону, как дикий конь, не побледнел лицом, как попавший в плен комиссар, не стал косить под дурака, бормоча, что ни с кем не общается. На спокойный, заданный хорошим русским языком вопрос Грибов ответил так же спокойно и грамотно: «Разумеется, если от меня не потребуется никаких подлостей, я готов помочь вам». — «Да нам и не нужна помощь, — улыбнулся беседовавший с ним человек. — Мы сами помогаем. Вот, например, узнали недавно, что преподаватель, ведающий распределением мест в общежитии, предложил студентке хорошую комнату в обмен на определенного сорта услугу. У нас насчет него давно такие подозрения были, но поймать его трудно. Мы попросили эту студентку записать их беседу на диктофон. Она фыркнула и ушла с гордым видом… Помыкалась немного по съемным квартирам, а когда деньги закончились, переехала в ту самую хорошую комнату. Что ж, — человек помолчал. — Переспала со старым вымогателем, зато не опоганилась сотрудничеством с нами».

Давая свое согласие, Виктор не верил, что от него ничего не потребуют. Но от него, действительно, никогда и ничего не потребовали. После окончания университета ему, как отличнику, активисту и умнице, предложили пойти в Высшую школу КГБ. Несмотря на обещанные блага, Виктор отказался: во-первых, времена неуклонно менялись, и отсутствие прописки уже не считалось препятствием для карьеры, во-вторых, Грибов очень любил журналистику — эту странную, безумную, летучую, вечно ускользающую и вечно соблазняющую работу.

Он начал строить свою газету — не оглядываясь на моду, не думая о прибыли, он строил ее из ничего, только из своего таланта, а талант тогда приравнивался к абсолютному нулю. И были трудные времена, и жену, у которой тоже не было прописки, не ставила на учет ни одна женская консультация. В итоге проглядели болезнь, и ребенок родился пятимесячным, родился прямо дома, и еще полчаса это существо дышало с хрипом и свистом. Он, Виктор, был на работе, и та картина не проникла в его мозг, сосуды, нервы, не отравила мистические узелки, набухшие жаждой жизни, как она это сделала с женой. Он приехал, когда все было кончено — кровь, правда, не смыли и на полу валялись ампулы и куски ваты, но Анну увезли и увезли это — то, что погибло и забрало с собой жажду жизни из лимфатических узлов жены. По крайней мере, так Грибов впоследствии объяснял себе ее болезнь.

В общем, ему тоже было трудно. Но он не сдался, не пошел ни в челноки, ни в менеджеры, ни в корреспонденты БиБиСи на заоблачные пятьсот долларов, как это сделал его друг и компаньон. Он продолжал делать свою газету. Он сделал бы ее и без их помощи. Но с их помощью вышло быстрее. И снова у него ничего не попросили взамен. В последующие десять лет только два раза ему попытались объяснить, что он неправильно видит ситуацию и неверно хочет осветить ее. В первый раз их объяснения переубедили его, а во второй раз он остался при своем мнении, и газета напечатала так, как приказал он, Виктор Грибов, поверивший корреспонденту, а не им. И они не обиделись и не возмутились.

Грибов знал, что о нем думают и что говорят в журналистском мире. Он даже преувеличивал плохое и преуменьшал доброе в этих разговорах. Но это его не волновало. Тысячи людей приходили в его профессию с самыми грязными намерениями, еще тысячи прикрывали свободой слова свою жадность и бездарность, превращая журналистику — дело жизни и смерти — в балаган. Он не собирался спорить со всей этой толпой, как не стал бы врач спорить о медицине с астрологами, хиромантами и бурятскими шаманами.

А все эти упреки… Виктор Грибов никогда ничего не забывал. Он прекрасно помнил, что только раз допустил в газете серьезный ляп. Только один раз ему стало стыдно уже через два месяца после опубликования статьи. Он провел свое расследование и выяснил, что автор, с которым он когда-то начинал и которому верил, как самому себе, написал эту статью за большие деньги; он попросту использовал газету и его, Грибова, он провел его как мальчишку.

И Грибов не простил этого. Это, собственно, было единственное, чего он простить не мог.

А потом он позвонил им и признался в своей ошибке.

У входа в здание редакции стоял интеллигентного вида охранник. Ивакин показал свое удостоверение. «Вам назначено?» — спросил охранник. Ивакин приподнял бровь. «Идет расследование убийства, — сказал он. — А Грибов, кстати, на месте?» Охранник покачал головой: «Вам надо сначала созвониться, потом заказать пропуск. Обычная процедура. Вы должны понимать». — «С кем я могу сейчас связаться по этому поводу?» — без особого энтузиазма спросил Ивакин. По опыту он знал, что такие вежливые ребята — самые непреклонные.

Однако совершенно неожиданно его согласилась принять начальник отдела кадров. «Второй этаж, кабинет двести первый. Людмила Викторовна. От лифта направо и направо», — равнодушно объяснил охранник и переглянулся с парнем, сидевшим за стеклом в отделе пропусков. Тот еле заметно кивнул. Затем они оба повернулись и посмотрели на высокого, коротко стриженого мужчину лет пятидесяти. Тот усмехнулся. Пройдя мимо него, Ивакин спиной почувствовал пристальный оценивающий взгляд. «Военная выправка у мужика, — машинально определил он. — Наверное, главный здесь по безопасности».

Коридоры, по которым Ивакин шел, ничем не напоминали коридоры редакций, виденные им в фильмах, а также вживую, когда он давал тысячекратно проклятое интервью, или в бытность студентом ухаживал за одной малюсенькой журналисткой, бросившей его ради художника из Мурманска, или после работы заходил за дочерью в ее разбитной молодежный журнал. Во всех этих редакциях, а также на телестудии, где он однажды побывал, обязательно курили, пили кофе и много, очень много болтали. В коридорах непременно попадались разнообразные личности, которые слонялись без дела и всем мешали. Те, кому мешали, должны были отмахиваться и периодически взрываться гневными криками, дальше следовал мат. Матерились люди этой профессии много. Недавно Ленка, смеясь, рассказала, что сотрудники ее журнала, измученные матом корректора, использующего неприличные слова и выражения даже в разговорах с малолетними корреспондентами школьной странички, пошли к главному с жалобой. «Матом ругается?! — завопил скорый на расправу шеф. В гневе он выскочил в коридор, где столпились обиженные школьники. — Да как он смеет?! На рабочем месте! Уволить его на…!»

Здесь все было по-другому. Ивакину показалось, что он попал в банк. Тихо было в коридорах «Без цензуры». За стеклянными перегородками молча работали клерки с синими от света мониторов лицами; казалось невероятным, что эти приятные и немые молодые люди в белых рубашках и галстуках — журналисты. На ковровых дорожках не было кофейных пятен, да не было и самих дорожек: белые квадраты неизвестного, видимо, гранитно-мраморного происхождения покрывали полы коридоров. И никто, совсем никто не курил. Воздух был прохладный, отдающий дорогой парфюмерией. Где-то неслышно и невидимо работали кондиционеры.

В приемной Людмилы Викторовны, начальника отдела кадров, сидела секретарша в белой блузке. И она не болтала по телефону, а печатала на компьютере. «Сейчас мурыжить начнут», — сердито решил Ивакин, но ошибся. Его приняли сразу же.

— Я думала, вы все уже выяснили, — Людмила Викторовна, откинувшаяся на спинку кожаного офисного кресла, полуприкрытая плоским экраном, неприветливо глянула на него. Она оказалась молодой и очень простенькой на вид. Ее лицо было не накрашено, волосы гладко зачесаны. Одета Людмила Викторовна была в серое. Женщину, занимавшую столь высокий пост в этом кондиционированном учреждении с мраморными полами, Ивакин представлял себе совершенно по-другому. Но он уже понял, что отстал от жизни: хорошие газеты и большие начальники теперь, очевидно, выглядят именно так.

— Десятки допросов, и только потому, что эта девочка несколько раз публиковала у нас свои фотографии, — процедила начальница, глядя на Ивакина почти с ненавистью. — Час работы даже рядового корреспондента нашей газеты стоит очень дорого. Вы привыкли к оранжерейным условиям. Мне кажется, вам надо лучше шевелить мозгами, сидя в своих кабинетах, а не ходить туда-сюда, отвлекая тех, кто по-настоящему занят. Поучитесь у классиков. У Шерлока Холмса, например.

— Вы думаете, что я это делаю исключительно для собственного удовольствия? — удивился Ивакин. — Так вот трясусь в душном метро, упрашиваю охранника, выслушиваю отповедь девочки, которая мне в дочери годится, и все это — чтобы развлечься?

— Вы понимаете, что есть места, где не работает принцип «Солдат спит, служба идет»? — Она и бровью не повела, дослушав его реплику, даже на «девочку» не отреагировала. — У нас люди не отсиживают рабочий день, каждая их минута заполнена; если они не успеют сделать то, что запланировали, не успеют из-за ваших допросов, им придется работать вечером. Допоздна! Вы понимаете?

— Понимаю. Я уже увидел, что представляет из себя ваша газета. Есть только одна неувязка: вы сами начали дискуссию, не относящуюся к делу. Вы как та продавщица, которая на вопрос, есть ли в продаже яйца, отвечает гневной тирадой на тему плохого зрения покупателей. Экономнее сказать: есть. Или: нет. Но такие продавщицы были раньше, вы-то другое поколение.

— Ах вот как! — насмешливо сказала Людмила Викторовна и внезапно успокоилась. — У вас не больше пяти минут.

Ивакин тоже успокоился.

— Я пришел в связи с одним странным обстоятельством… — Он помолчал немного. — У вас, оказывается, много сотрудников погибло в последнее время.

— Что?! — Людмила Викторовна смотрела на него с искренним изумлением. Она даже подалась вперед и облокотилась на стол. Когда ее лицо приблизилось, Ивакин увидел, что она немолодая: веточки морщин разрастались от глаз к вискам, морщины были и на лбу, только словно бы проутюженные, разглаженные. «Ах, вот почему она стала более благосклонной, — добродушно подумал Ивакин. — Ей понравилось, что я ошибся с возрастом. Надо взять на заметку. Неплохой приемчик».

— За последний год произошло три убийства, — продолжил он. — И как мне удалось выяснить, все они так или иначе связаны с вашим боссом. Десять месяцев назад взорвали корреспондента. Согласно информации газеты «Аргументы и факты», этот человек был одним из основателей вашего холдинга, но он не верил в будущее газеты и ушел на БиБиСи, чтобы несколько лет спустя все-таки вернуться, но уже рядовым репортером. Получается, он был компаньоном Грибова. Может, даже другом?

— Это было до меня. Я ничего об этом не знаю, — произнесла Людмила Викторовна, барабаня пальцами по столу. Было видно: она не ожидала, что разговор примет такой оборот, и поэтому решила закончить его как можно скорей.

— Дальше: убийство пассии вашего главного редактора. По его поводу вас, действительно, много допрашивали. И наконец, убийство Марины Леонидовой.

— Кого? — спросила Людмила Викторовна. «Притворяется?» — подумал Ивакин, с интересом глядя на нее. Недоумение ее было вполне искренним.

— Марины Леонидовой, — повторил он. — Вы же начальник по кадрам?

— Да, я начальник по кадрам, — раздраженно повторила женщина. — Вы сказали: Марина Леонидова. А она здесь при чем?

— Она ведь тоже старая подруга Грибова, не так ли?

Людмила Викторовна молча смотрела на него. Глаза у нее были отсутствующие. Сложная мыслительная работа совершалась в ее голове. Судя по должности, такая дамочка должна принимать решения быстро. Действительно, уже через пару секунд она дежурно улыбнулась Ивакину, встала и вышла из-за стола, протягивая руку.

— Вы извините, — произнесла она. — Но если уж пошли такие версии, то я разговаривать с вами не могу. Это вы с Виктором Сергеевичем, пожалуйста. Я уже дала показания вашим коллегам. Все, что знала о Лапчинской, рассказала. Кстати, не уверена, что она была пассией Грибова. Мне, по крайней мере, так не казалось. Если что, вы уж повесточкой меня вызывайте, ладно?

— У меня есть еще один вопрос! — вцепившись в стул, сказал Ивакин. — Как раз по делу Лапчинской.

— Я же все объяснила, — скривилась Людмила Викторовна. — Мне что, охрану вызывать?

— Не горячитесь. Я потратил кучу времени, добираясь до вас. В моем-то возрасте! Вы тоже будете немолодой, так что отнеситесь ко мне снисходительно.

— И какой последний вопрос?

— У вас никого в последнее время не увольняли?

— Мне надо рыться в бумагах. Это долго.

— Ну, навскидку! Буквально за последний месяц. Вряд ли у вас такая уж большая текучка. Люди, небось, за работу держатся. Не вспомните, а? Людмила Викторовна? Все равно ведь выясню.

— Выпускающего редактора уволили. Но он не знакомый Грибова, не друг и не родственник, — ехидно проговорила она.

— За что уволили?

— Плохо справлялся со своими обязанностями.

— Понятно, — Ивакин встал. — Спасибо, Людмила Викторовна. Кстати, забыл спросить, а как могла статья об убийстве Лапчинской появиться в вашей газете?

Она уже пошла к своему столу, когда он задал этот вопрос. Ей пришлось обернуться, услышав его слова.

— О господи! Какая статья? Я думала, допрос окончен.

— Курить можно? — робко спросил Ивакин.

— Разумеется, нет. В здании не курят.

— Ах, как жаль! Статья об убийстве Лапчинской. Скандальная такая. Неужели не помните?

— Да, что-то припоминаю. Действительно, скандальная статья. Дурацкая.

— Не из-за нее выпускающего уволили? Все-все, ухожу! — он поднял руки. — Не сердитесь! Обещал последний вопрос, значит, последний. — И Ивакин быстро выскользнул за дверь.

На часах было два. Самое время для обеденного перерыва.

Если бы все происходило в обычной редакции, Ивакину было бы проще. Уже здесь, на выходе из кабинета, его бы подстерегали. Они бы сами вызвались на разговор, они бы расспрашивали и отвечали, выдвигали версии и безбожно лгали, и не для того, чтобы выудить из него информацию, а просто потому, что не могли молчать. Разговор был их главный наркотик. Болтуны… Ивакин угрюмо огляделся: здесь болтунов не наблюдалось. «Ничего, поищем кого-нибудь», — подумал он. Он шел по коридору, приглядываясь к табличкам на дверях. Одна из дверей была приоткрыта. Ивакин разглядел еще одну секретаршу в белой блузке — родную сестру предыдущей.

— Извините, девушка, — сказал он, издалека помахав обратной стороной удостоверения. — Я ищу сотрудницу, она полная такая, представительная, нарядная. Бумаги мои нечаянно утащила, представляете! Возможно ее найти?

— Подробнее не опишете? — равнодушно попросила секретарша.

Ивакин напрягся, представил самого любимого своего свидетеля — женщину в годах — и начал описывать:

— Она среднего роста, полная, — вдохновенно проговорил он. — Одета… — замялся. — Ну, в общем, чересчур нарядно для вашей конторы. Разговорчивая очень. Сплетница. — Он заговорщицки улыбнулся. Улыбнулась и секретарша.

— Это Чистякова из социального отдела. Отдыхом ведает, правильно?

— Точно! — облегченно сказал Ивакин. — Какой у нее кабинет?

— Триста шестнадцатый. Это в левом крыле.

В самом конце коридора, там, где находился кабинет Людмилы Викторовны, уже наблюдалось некоторое движение. Вроде тот, коротко стриженый, виднелся сквозь приоткрытую дверь. Нервно тараторила начальница по кадрам. Ивакин припустил по коридору к лифтам. Время у него еще было.

Вначале он поднялся на третий этаж, потом перебежал по стеклянной кишке в другое крыло — там все было перевернуто вверх дном, делался ремонт, Ивакин даже замедлил шаг, колупнул свежую штукатурку с видом прораба — так, на всякий случай. Штукатурка не отставала, и вообще это была мраморная крошка. «Солидно!» — одобрил Владимир Александрович и уперся в дверь с табличкой «Социальный отдел. Чистякова Анна Петровна».

Чистякова азартно играла на компьютере в «Lines». Описал ее Ивакин очень точно. Немного промахнулся насчет представительности. Прическа у Чистяковой была какая-то беспорядочная.

— Анна Петровна? — сурово сказал Ивакин, бесцеремонно усаживаясь в кресло для особо важных посетителей. — Я из милиции.

— Так. И что? — не отрываясь от экрана, спросила Чистякова.

— Вы играете, что ли? — Ивакин перегнулся через стол и заглянул в монитор. — Ого! Сколько вы набрали! Вы, наверное, чемпионка редакции. У меня максимум очков триста получается. Такая зараза эта игра! Хуже семечек!

— Триста! Триста — это ерунда. Мой рекорд девятьсот. Сейчас надеюсь побить.

— Как приятно увидеть нормального человека в этой вашей газете. — Ивакин снова откинулся в кресле, огляделся. Стены кабинета были завешаны плакатами с видами пляжей и пальм. В шкафах громоздились папки, на стульях лежали какие-то коробки. Ничего, что напоминало бы общую стерильность этого заведения. Кажется, Ивакин не ошибся.

— А чем вам не нравится наша газета? — спросила Чистякова. Сложная гамма эмоций на ее лице была целиком вызвана игрой.

— Да как-то все официально, бездушно. Не похоже на редакцию. Все молчат, работают.

— Ну-у, — протянула Чистякова. — Еще бы они не работали, за такие деньги-то… Вы из-за Лапчинской пришли? — Поле на экране монитора стремительно зарастало разноцветными шарами.

— Угадали. Вас не допрашивали по этому делу?

— Я с ней почти не встречалась. Так, Витя один раз подвел ее ко мне — попросил рассказать о Таиланде. Я раньше в туристическом агентстве работала, — пояснила Анна Петровна, с сожалением отрывая взгляд от экрана, где надежды уже не оставалось. — Алена зимой решила в Паттайю съездить, я ей отель посоветовала.

— Съездила? — спросил Ивакин, замерев от восторга. «Витя» — это про Грибова! Она, никак, его давно знает.

— Понятия не имею. Через меня, во всяком случае, нет.

— Анна Петровна, — сдерживая дыхание, произнес Ивакин. — Мне говорили, вы давно Грибова знаете. Поэтому я решил с вами побеседовать.

— Десять лет назад познакомились! — гордо согласилась она. — Я тогда туризмом занималась, а он с женой через меня в Грецию съездил. Я как чувствовала — очень дешево им тур организовала. Сезон заканчивался, и я их без прибыли для себя отправила. Подумала: солидная пара, интеллигентные, приятные люди. И не ошиблась. Они с тех пор два раза в год у меня путевки покупали: зимой и летом. Знакомых присылали, кому индивидуальный подход требовался. Знаете, нестандартное количество дней, тихие места, собственный переводчик. А потом, когда холдинг разросся и Витя стал заботиться об отпусках сотрудников, он пригласил меня возглавить этот отдел. — Чистякова выпятила нижнюю губу, видимо, в который раз удивляясь собственной дальновидности.

— Это что ж, он им путевки бесплатные выдает? Как профсоюз?

— Не бесплатные. — Шары заполнили почти весь экран, и Чистякова, тряхнув головой, вышла из игры. Она отодвинула от себя клавиатуру и, уютно сложив руки на столе, повернулась, чтобы смотреть Ивакину прямо в глаза. — Не бесплатные, но дешевые. Действительно, как профсоюз. Вообще, условия работы у нас — дай бог каждому. Я ведь во многих местах работала. Сначала в Киевском райкоме партии, потом вот менеджером в туристическом агентстве, потом свою фирму открыла, разное повидала, и, скажу я вам, такую заботу о сотрудниках сейчас мало где встретишь. Особенно частники наглеют. Капиталисты наши! Их бы в настоящий капитализм, такой, как во Франции например, где ни уволить, ни зарплату задержать, ничего нельзя.

У моей знакомой племянник во Франции живет. Он говорит: все, как у нас при коммунистах. Если человека на работу взяли, то, как бы он ни работал, как бы ни пил, его оттуда только на кладбище можно. Или на пенсию.

— Ну, у вас-то уволить запросто могут! — перебил Ивакин.

— Насчет уволить, это да, — согласилась Чистякова. — С этим не церемонятся. Если не справляешься — не обессудь. Но зато все остальное очень хорошо поставлено. И кредиты на квартиры дают. Беспроцентные! — понизив голос, призналась она. — И лечение оплачивают, и членство в спортивном клубе. Путевку можно получить. Если в качестве поощрения, то бесплатно, если так просто, то за полцены. Детям раз в год на выбор: или лагерь на Майорке, где английский изучают, или Сочи. Да вот, смотрите! — она протянула какой-то рекламный проспект.

— Райские условия! — сказал Ивакин, мельком глянув на проспект. — И что взамен?

— Взамен — преданность, — улыбнулась она. — Любовь к работе. Нет, я вам скажу так: если бы все предприниматели были такими, как Витя, то страна совсем — совсем! — другая была бы. У сотрудницы из рекламного отдела мать всерьез заболела. Мы оплатили лечение. Тридцать семь тысяч, между прочим… Она вздохнула.

— У меня дочь журналистка, — заговорил Ивакин. — Вот бы ее к вам! И я бы за здоровье свое не переживал. — Он смущенно засмеялся.

— Почти невозможно! — Чистякова махнула обеими руками и снова сложила их на столе. — Желающих очень много! Ведь факультетов журналистики развелось, как собак нерезаных. Недавно видела рекламу: в Институте стали и сплавов — коммерческое отделение. Журналистов готовят, представляете! В Институте стали и сплавов! Где они, бедные, потом работу будут искать?

— Значит, к вам только по знакомству?

— Сейчас да, — твердо сказала она. — Вот когда Витя начинал, тогда можно было. На другие зарплаты, на другие условия. Но тогда и не верил никто, что у него получится.

— Я слышал, у него компаньон был, он тоже не верил.

— Олег? Был. — Чистякова сделала печальное лицо. — Погиб год назад. Вы знаете, наверное? Вот, кстати, он-то и не верил. Год проработал, другой, зарплата сто долларов в месяц. — Она снова повернула руки ладонями кверху. — Мол, жену надо кормить, детей, все однокурсники в Лужниках свитерами торгуют, уже давно себе малиновые пиджаки купили. — Тон Чистяковой стал приторно-издевательским. — В общем, жизнь проходит мимо. А тут его на БиБиСи позвали. Шутка ли сказать, пятьсот долларов! Он и Витю уговаривал. Она засмеялась, тряся полной грудью. — Ушел, с первой получки пиджак себе купил. Витя рассказывал потом, что его на работе заставили немедленно переодеться. Золотые пуговицы! Это надо было видеть! Начальник, англичанин, прямо как увидел, тут же домой Олега отправил. О чем я говорила-то? Ах, да. Проработал он там несколько лет, карьерного роста никакого. Все начальники там только иностранцы, а наши — второй сорт. Зарплата по-прежнему пятьсот долларов. Это в девяносто седьмом-то! Так он знаете даже чем зарабатывал? Умора! Постановочные сюжеты им снимал! Знаете, что это такое?

Ивакин покачал головой.

— Например, приходит он к этому своему начальнику и говорит: есть прекрасная тема. Бывший военнослужащий, полковник, из армии уволен, есть нечего, дочь — проститутка. И он, мол, не против, а даже и за.

Мол, она всю семью кормит, а вся семья ее вечером провожает. И он, полковник этот, и жена его парализованная, и бабушка — жертва сталинских лагерей. А сын у них киллер. Его, наоборот, утром провожают, к восьми, когда его клиенты на работу выходят. Бутерброды с собой заворачивают! Пистолет, как в «Бриллиантовой руке», из коробки с крупой достают. И смех и грех! — Чистякова засмеялась, глядя на то, как Ивакин улыбается. — И начальник этот Олегов ему верит! Говорит: снимай. Тот берет дядю своего, полковника, сестру свою двоюродную, тетку в кресло инвалидное сажает, бабушке-соседке татуировку на плече рисует и снимает их всех! Ой, когда Витя все это в лицах представлял, я думала, мы умрем со смеху! А начальник Олегов, англичанин, сказал, что сильно. «Какая трагедия!» — сказал. Они же наши комедии не смотрят. А мне, наоборот, их кино даром не нужно. Все шутки какие-то низкопробные… То кто-то пукнул, то еще что.

— Думаю все-таки, что Виктор Сергеевич преувеличивал, — заметил Ивакин. — Не такие уж они дураки, англичане.

— Я и не говорю, что они дураки! Им просто в голову не могло прийти, что корреспондент способен так обманывать! Но ведь в жизни действительно всякое случается. И у полковников дочери проститутки бывают, и у киллеров тоже матери есть. В газете поработаешь, уже ни-че-му не удивляешься. — Анна Петровна поднесла руки к груди. — Так что сюжет этот он им сделал и продал за хорошие деньги, клянусь вам! И не один! Да-да! — Она кивнула несколько раз для убедительности. — У телевизионщиков, правда, так принято — подстраивать. Даже в новостях этим не брезгуют! Им ведь, бедным, нельзя так, как нашим: позвонил, узнал, написал. Им картинка нужна. Самые интересные факты без картинки ничто! Вот и балуются этим. Но надо же меру знать! Совесть иметь надо!.. Олега, конечно, разоблачили. Англичане постепенно поняли, что он вранье снимает… Там еще кое-что было. — Чистякова поджала губы. — Постановочный сюжет — не главный грех в нашем мире.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒