Шекспировские страсти. 4 страница

— Какой же главный?

— Главный — это когда ты деньги за сюжет берешь, а с начальником не делишься, — после секундного колебания сказала она. — А Олег этим баловался. Надо ему про платное образование рассказать, так он берет некоторые школы, собирает с них деньги за рекламу, а начальству выдает этот сюжет как… — Чистякова сделала неподкупное лицо, — «объективное расследование». Или надо кому конкурента уничтожить, он заказывает Олегу материал. Тот и пишет: так, мол, и так, ходят слухи, что скоро этот банк лопнет, и дальше три страницы доказательств. Много ли надо, чтобы наш российский банк лопнул? И деньги он, скажу я вам, немалые брал. Когда в БиБиСи разобрались, даже испугались! Но не захотели шум поднимать. Вы представляете, если бы выяснилось, что у них сюжеты были проплаченные! Поэтому мы, к сожалению, об этом поздно узнали. Он к Вите пришел, плакаться стал, мол, платят плохо, жить не на что, работа неинтересная. «Руки чешутся настоящей журналистикой заняться!» — сказал он Вите. Какая сволочь! — Чистякова покачала головой. — Витя поверил. Ведь только та журналистика настоящая, которая… Вас как зовут, я забыла?

— Извините, не представился. Владимир Александрович я.

— Так вот, Владимир Александрович, только та журналистика и настоящая, которая политикой занимается. Вот она — сила! Витя и подумал, что парень правда измучился. Он ведь талантливый был, Олег.

— Это чувствуется! — улыбнулся Ивакин. — Чтобы такие сказки сочинять, талант, несомненно, нужен.

— Да уж. Но тут ничего веселого, Владимир Александрович. Ведь он и у нас начал химичить. Когда Витя заподозрил, что он деньги за статьи берет, то начал распутывать клубок-то этот, — Чистякова поднесла ладони к лицу и сложила их на уровне рта. — И все выяснил! И почему его англичане уволили, и что он у нас творил. Ужас! Других слов у меня нет!

— Крупно химичил?

— Я ведь в этом не разбираюсь, но у нас болтали… — Анна Петровна понизила голос. — Одна история была просто кошмарная. И суммы там были… — она махнула рукой, показывая, что такие суммы ни ей, ни Ивакину не грозят. — Витя очень расстроился. Не из-за денег, нет. Он понять не мог, как это можно так поступить с другом. Ну, попроси, если деньги нужны, объясни, посоветуйся. Но Олег, я думаю, так долго работал во враждебной обстановке, среди англичан этих, которые его за человека-то не держали, так привык обманывать, хитрить, что ему и в голову прийти не могло, что он обрел настоящую стабильную работу, где за тебя решат все проблемы, а ты только работай. Честно работай! Болей душой за дело! Нет, не понимают люди… — Чистякова сокрушенно покачала головой.

— А как он погиб? — спросил Ивакин.

— Ну, а вы как думаете, можно безнаказанно такими вещами заниматься? — ответила она вопросом на вопрос. — Видать, кто-то из обиженных «клиентов» отомстил. Это, впрочем, мое предположение. Было расследование, обнаружили осколки взрывного устройства — к машине оно было приделано. Нас особо не таскали: он уже в газете не работал. Говорили, что он на вольных хлебах, сотрудничает с желтой газетенкой какой-то, занимается расследованиями то ли против солнцевских, то ли, наоборот, за них. В общем, на солнцевских и списали. Но я сомневаюсь. — Взгляд Чистяковой стал многозначительным.

— Не везет Грибову с друзьями, — равнодушно произнес Ивакин. — Леонидова ведь тоже его старая знакомая.

— Леонидова! — Чистякова в ужасе отмахнулась. — Придурочная она, ваша Леонидова! Разве ее можно с Олегом сравнивать! Тот талантливый парень был, а эта… Вот тоже, пожалуйста, пожалели ее, на такую работу устроили. Витя очень добрый. А она! Чучело!

— Господи, неужели тоже деньги брала? — удивился Ивакин, стараясь не переигрывать.

— Нет, денег она не брала. Кто ей предложит-то? Она кокетничала! — и Чистякова вдруг захохотала на всю комнату, прижимая руку к груди. — Ой, не могу! Вы бы это видели!

— С кем кокетничала? — теперь уже искренне изумился Ивакин.

— Да с ним же! С Виктором Сергеевичем! Ой, — и Чистякова вытерла выступившие слезы тыльной стороной ладони. — И смех и грех! Мне девчонки говорили, что она всем направо и налево рассказывала, как он за ней ухаживал, как жениться на ней хотел, когда они в университете вместе учились. Намекала, что и теперь он не прочь за ней приударить. Вы бы видели, Владимир Александрович, какие женщины в него влюбляются! Вы бы сравнили их с этой Леонидовой и еще не так смеялись бы, как я! Бедный Витя. Это очень непростая ситуация. Ведь и жалко ее: одинокая женщина. Что она там себе навоображала, не знаю, но Витя, думаю, сто раз пожалел, что ее на работу взял.

— Ну, он, наверное, еще больше пожалел, когда она эту статью написала, — сказал Ивакин. — Про убийство Лапчинской. Помните? Что, вообще, получилось с этой статьей? Ведь даже выпускающего редактора за нее уволили?

— Редактора уволили, — подтвердила Чистякова. — А Марину он простил, мне сказали. У меня дочь его секретаршей работает, — призналась она, открыв, наконец, источники уже немного пугавшей Ивакина осведомленности. — Когда статья вышла, его чуть удар не хватил. Он до-олго кому-то названивал, все пытался выяснить, откуда уши растут.

— Выяснил?

— Черт его знает! Завистников-то много. Дочь говорила, что один из его собеседников что-то странное про дату ему сказал, что-то пугающее. Витя даже побелел, услышав это. А положив трубку, сказал вслух сам себе: «Как в среду?! Как она могла говорить об этом в среду, если это произошло в четверг?»

Дверь внезапно распахнулась. Коротко стриженый мужчина, которого Владимир Александрович видел у входа в редакцию, глядел на него, сощурившись. За его спиной стояли еще два парня в белых рубашках.

— Наконец-то я вас нашел! — напряженно сказал стриженый. — Приехал Грибов. Он хочет с вами поговорить.

В дверь позвонили. Лена неохотно слезла с нагретого солнцем дивана (дневным сном она никогда не пренебрегала) и побежала в прихожую, успев увидеть в зеркальной дверце шкафа свое помятое отражение в крошечных шортах.

— Отец дома? — Прохоров неодобрительно оглядел ее снизу доверху. Он твердо стоял за патриархат и убеждал всех, что его жена будет, как минимум, дагестанка по своим взглядам на семейную жизнь. Лена же подозревала, что Прохоров втайне мечтает о такой, как она. В последнее время Ивакина-младшая вообще была уверена, что все мужчины влюбляются в нее, ни один не способен устоять — и в таком самомнении, если и не было стопроцентных оснований, была стопроцентная заслуга выбранной профессии.

— Здороваться надо! Отца нету. Войдешь?

Вместо ответа Прохоров фыркнул, но вошел, втянув живот.

— Я ему вчера встречу устраивал с пацаном арестованным. Он свой диктофон забыл. — Прохоров протянул Лене крохотный шпионский диктофончик.

— Папашка на пенсии, — напомнила она.

— Это ты ему скажи! — усмехнулся Прохоров. — Мозги-то уже не те, вот, диктофоны забывает. Вцепился в это дело, лучше бы на даче чего-нибудь повскапывал!

— На даче у нас все вскопано! — сурово сказала Лена, обидевшись за отца. — А что за дело?

— Этого парня, — Прохоров показал на диктофон, — обвиняют в убийстве сестры, а отец твой не верит. Вытянул еще одно убийство, зацепился за историю, которую я же сам, можно сказать, выдумал.

— Это как?

— Долго объяснять. Уже и я, и парень этот отреклись от своих слов, а он все копает и копает.

— Невиновному помочь хочет, — важно произнесла Лена, скосив глаза на свое отражение в зеркале: оно было в три раза тоньше прохоровского.

— Да какой там невиновный! — в отчаянье воскликнул Прохоров. — Там гад такой! Наследство полмиллиона долларов, все улики на него указывают. Да он и не отпирается особо-то.

— Разберемся, — официальным тоном сказала Лена и легонько толкнула Прохорова в живот (живот был твердый от напряжения). — Во всем разберемся, товарищ.

Прохоров покраснел и схватился за дверную ручку.

— Я пошел. У меня дел много. Поговори с отцом, я не шучу! — Он сказал это уже с нижних ступенек.

— Не беспокойся, товарищ! — крикнула Лена ему вслед.

Диктофон принадлежал ей. Он, конечно, был не шпионский, а просто очень маленький. На работе же она использовала казенный.

Когда она пришла в журнал, главный редактор достал из шкафа допотопный рыжий аппарат и, кряхтя от натуги и матерясь, водрузил его на стол.

«Работает, сволочь, как швейцарские часы!» — похвалил он, пряча глаза. Из огромной машины в дерматиновом чехле вывалился квелый таракан и грустно пополз к краю стола, припадая на одну ногу.

— Вашу мать! — завопил редактор, бросаясь в коридор. — Я же просил вызвать травильщиков!

Лене сразу понравился старый диктофон. Он был стильный. Она приделала к нему микрофон с огромной меховой нахлобучкой — для смеха — и рокерский ремень с металлическими черепами. Работая, диктофон шелестел, подтверждая: пишу, не волнуйся. Ей было уютно с ним, и новенький «Филиппс», подаренный ухажером на день рождения, она без раздумий отдала отцу.

— Значит, работаешь? Пользу приносишь? — спросила она у диктофона. — Невиновных защищаешь? Это, согласись, благороднее, чем бегать по премьерам, приставая к звездам. — Лена вздохнула: премьеры все были скучные, звезды все драные, фуршетное угощение в виде пирожных «Орешек» и псевдомексиканских закусок сметалось мгновенно.

Она вдруг подумала, что не представляет себе, как работает отец. Что он спрашивает, как реагирует на ответы. Может, загоняет подсудимого в угол, как Порфирий Петрович? Тихо так говорит, ласково глядя в глаза: «Да вы же, Родион Романович, и убили».

Она отмотала пленку на начало и включила диктофон.

Что-то зашуршало во вчерашнем кабинете, зашумели на улице давно уехавшие машины и кто-то захлопнул окно.

— Вас увозят завтра, вы знаете? — спросил отец. Ему никто не ответил.

— И все-таки, Миша, это странно. Вас обвиняют в убийстве, а я единственный, кто подвергает эту версию сомнению. Вы должны цепляться за меня, не так ли? Сочинские следователи не будут так же снисходительны. Полмиллиона долларов наследства являются для них достаточным основанием. Да ведь и других доказательств немало.

— Сочинские следователи разберутся, — глухо сказал собеседник отца.

— Пусть так. Но ко мне почему такая враждебность? Если я помогу отыскать правду, если она будет восстановлена быстрее, вы меньше просидите в тюрьме.

— А мне все равно где сидеть. И в ваших услугах я не нуждаюсь! Я, знаете ли, верю в родную милицию. Не может такого быть, чтобы невиновного осудили. Разберутся. Это вопрос времени. Только времени… И вообще, я подозреваю, что вы немного того, с приветом. Помощь сумасшедшего мне уж точно не нужна.

— Вот те на! Почему с приветом?

— У вас навязчивые идеи, например. Я уже объяснял, что напутал с датами. Марина звонила мне не в среду, а в пятницу. И вашему педерасту Прохорову я тоже звонил в пятницу. Он это подтверждает.

— Прохоров не подтверждает. Прохоров просто не помнит, — мягко сказал отец.

— «Прохоров не подтверждает»! — злобно передразнил собеседник. — Прохоров говорит, что это было в среду?

— Нет.

— Ну так какого хрена вам надо?

— Да никакого хрена мне не надо. Вам не приходило в голову, что процент судебных ошибок у нас не так мал, как думают? А вдруг это ваш случай? Сядете и все тут.

— Не сяду… Слушайте, а может тут хитрый умысел наших следователей: приставить ко мне такого вот доброго дедушку-хрыча, авось я проболтаюсь? Может, вы все-таки признания в убийстве от меня добиваетесь? — Раздался злой смех. — Это такая особо извращенная пытка: к обвиняемому подсаживают человека, который ему все время говорит: «Ты невиновен, сладкий мой! Я верю в твою невиновность! Я помогу тебе». А потом этот обвиняемый не выдерживает и кричит: «Уберите его от меня! Я во всем признаюсь! Это я задушил Марину Леонидову! Это я взрывал дома! Только уберите его от меня!»

— Миша, ответьте на пару моих вопросов! — невозмутимо произнес отец.

— А вы обещаете, что перестанете все время напоминать якобы предсказанное убийство? Мне оно очень! Сильно! Надоело!

— Обещаю! О нем не скажу ни слова!

— Какие у вас вопросы?

— Меня вообще не интересует ничего раньше того понедельника, когда Марина вам позвонила из Лазурного.

— Какие у вас вопросы?!

— Вы когда билет взяли?

— Это есть в деле.

— Когда?

— Тогда же, в понедельник. Поехал во Внуково и взял.

— На девятнадцать тридцать вторника, правильно?

— Это есть в деле.

— Да-да, конечно. Итак, билеты на девятнадцать тридцать. В аэропорту надо быть в семнадцать часов, вас подвез частник. Вы поймали его в шестнадцать тридцать. Все записано и проверено… Поймали на Юго-Западе, недалеко от дома. Да и фирма ваша там же находится. Это удобно: работать рядом с домом. Вы до которого часа обычно работаете?

— До пяти.

— Зачем вы отпросились на весь день?

— В каком смысле?

— У вас новая работа. Надо проявить себя, продемонстрировать свой энтузиазм, трудолюбие, вы вполне могли просидеть почти до конца рабочего дня… Вы берете билет на вечер, хотя был и утренний, и дневной рейсы, но утром в полдевятого приходите к начальству и отпрашиваетесь на весь день. Зачем вам понадобился этот день, Миша?

— Глупости какие! О чем вы говорите?! Мне надо было собраться.

— Собраться? — отец немного деланно рассмеялся. — Вечером этого сделать нельзя было? И потом, сколько вещей надо собрать для однодневной поездки? Сколько времени могут занять такие сборы? Где вы были всю первую половину дня? Ну, Миша, что особенного в этом вопросе?

— Да не хочу я на дурацкие вопросы отвечать!

— Странно. Совершенно это не дурацкий вопрос, — ласково сказал отец. — Так все-таки, где вы были-то? К девушке заезжали? По городу гуляли? Может, спали? Отсыпались, да и все тут!

— И спал, — хамовато сказал невидимый Миша. — И гулял. И к девушке заезжал.

— К какой?

— Сейчас! Девушек моих впутывать не надо, ладно?

— Идет следствие.

— Частное!

— Пусть частное. И это следствие интересуется, что вы делали во вторник, с восьми тридцати и до шестнадцати тридцати, когда вы остановили машину, чтобы ехать в аэропорт. Кто вас видел в течение этих восьми часов?

— А что произошло за эти восемь часов? Кого-то убили, зарезали, ограбили?

— Хорошо, — произнес отец спокойно, и Лена даже почти увидела, как он призывает собеседника успокоиться — выставляет вперед руки на этих словах. — Мой второй вопрос: что сказала вам Марина по телефону в понедельник?

— Я тысячу раз отвечал на этот вопрос.

— Здесь записано. Но есть некоторые странности.

— Которые только вы считаете странностями.

— Не будем отвлекаться. Она вас пригласила?

— Да, она меня пригласила!

— Но адрес не дала?

— А вот адрес не дала! Какой вы наблюдательный! И меня теперь за это расстреляют, предварительно колесовав.

— Но телефон хозяйки при этом узнать не забыла.

— Ах, как тонко подмечено!

— И на двадцать минут разговор не тянул…

— Простите, ради бога! Я забыл: в том разговоре было не семьсот «э-э, ну, как там», а девятьсот тридцать!

Отец рассмеялся.

— Девятьсот тридцать «э-э», Миша, — он помолчал немного, чем-то шурша и пластмассово постукивая. — Это тридцать минут. Неувязочка! Понимаете, в чем дело: всему должно быть объяснение. Всему! Пусть дурацкое, пусть наивное или неправдоподобное, но оно должно быть. Концы всегда должны сходиться с концами.

— Разоблачили! Признаюсь! — отцовский собеседник продолжал паясничать. — Думал отвертеться, но вы меня приперли к стенке. Приготовьтесь услышать страшное: я рассказывал Марине политический анекдот. Про Путина.

— Давайте посчитаем, сколько минут он занял. Расскажите его мне.

— Да что вы! Это же про Путина!

— Ладно. Не рассказывайте. Кстати, вы в каких отношениях с Грибовым?

— С каким Грибовым?

— С главным редактором «Без цензуры».

— Ничего себе «кстати»! Я с ним ни в каких отношениях быть не могу, поскольку он большой и богатый дядя. А я маленький и бедный человечек.

— Уже небедный человечек.

— Ах, да, я забыл! Я ведь убил сестру, чтобы завладеть ее богатствами.

— Значит, он большой дядя, а вы маленький человечек? И пропасть между вами непреодолима.

— Нет, не непреодолима. Грибова так же, как и меня, в нашей стране могут арестовать в любой момент.

— По какому же обвинению?

— По обвинению в изнасиловании члена правительства, например. И вас могут. Обвинят во вмешательстве в личную жизнь частного лица — и это будет справедливо.

— А ведь он знал ваш телефон, Миша. Вы говорите: большой, богатый, но ведь не в кастовом обществе мы живем, не в Индии, правда?

Диктофон замолчал. Лена даже решила, что пленка закончилась, но разговор внезапно продолжился.

— Кто знал? — уже серьезно спросил Миша.

— Да Грибов же! Вы чего побелели-то? Тут никакого секрета нет. Это и в деле записано. Грибов дал ваш телефон милиционерам из Лазурного, когда они Марининых родственников искали. Забыли?

— Ну да, наверное. Я его тоже о работе просил. Когда мы познакомились у Марины. Говорил, что могу информацию с Петровки поставлять, я тогда там еще работал. Я ему телефон свой оставил. Точно. Но он не перезвонил.

— У вас был ключ от Марининой квартиры?

Тут первая сторона двадцатиминутной пленки, действительно, кончилась.

Невысокий, можно сказать, совсем маленький — это было видно по плечам, по размерам кистей — человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.

— Ивакин Владимир Александрович, — дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. — Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? — его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.

— Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! — любезно отозвался Ивакин.

— Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?

— Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.

— Ну, дожили! — Грибов покачал головой. — Надеюсь, такая помощь — это официальное мероприятие? С начальством согласовано?

— Согласовано, — стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.

— Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?

— Разузнаешь тут. У вас не сотрудники — партизаны! Молчат!

— О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, — мило согласился Грибов. — У вас и ко мне есть какие-то вопросы?

— Есть, в общем-то.

— А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!

— И что вы ее не ревновали?

— И что не ревновал. Вы сомневаетесь?

— Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?

— Надо полагать.

— А как вы сами к такой идее относились?

— Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?

— Абсолютно! — Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: — Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.

Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.

— Из-за Леонидовой, — протянул Грибов. — Это что-то новенькое.

— Вас не допрашивали по поводу ее смерти?

— Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла — по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…

— Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.

Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.

— Думаю, она врала.

— Насчет взаимности?

— И насчет любви тоже.

— А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?

— То есть нравилась ли она мне как женщина?

— Смешной вопрос?

— Почему смешной? — Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.

— Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? — настойчиво переспросил Ивакин.

— Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.

— А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?

— Порядочной? — удивился Грибов вопросу. — Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.

— Вы это поняли, когда она стала у вас работать?

— Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.

Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.

— Вы относились равнодушно, надо полагать?

— Можете мне не верить, — пожав узкими плечами, сказал Грибов. — Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал — терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, — заключил он.

— Где теперь этот друг?

— Работает. Живет. — Грибов снова пожал плечами. — Двое детей, своя квартира. Он ее купил, кстати. А тогда требовалась прописка. — Он поморщился. — Если бы вы знали, как они унижали его, она и ее мать, как презирали, как говорили при посторонних людях, что видят его насквозь со всеми его жалкими мечтами лимитчика. Так что нет, не сейчас сложилось у меня такое мнение о Марине. Гораздо раньше.

— Почему же вы взяли ее на работу?

Грибов удивленно приподнял бровь.

— Какая тут связь?

— Ну, не уважали человека, но помогли.

— А вы помогаете только тем, кого уважаете?

Ивакин растерянно покачал головой.

— Встретив Марину десять лет спустя, увидев, как она живет, я всего-навсего обнаружил, что получилось так, как я и думал. Она всю жизнь считала, что ей все вокруг должны. Ни к чему хорошему такое мировосприятие привести не могло, оно и не привело. Но это не повод злорадствовать. Мне не нравится мое умение предсказывать события. Это скучно. Человеческая глупость очень скучна.

— Она сама попросила о помощи?

— Можно и так сказать.

Ивакин вопросительно посмотрел на него.

— Такие люди ведь не могут ясно и прямо попросить о чем-либо. Она вначале долго хвасталась, что жизнь удалась, что в журналах и газетах она нарасхват, сказала, что за деньгами не гонится: она не из новых русских, не из этих убогих лимитчиков, купивших себе прописку неизвестно за какие деньги. «Прописки давно нет», — сказала моя жена, но Марина ничего не слышала. «Средства у меня, слава богу, огромные! — говорила она возбужденно. — Сейчас вот уговаривают дом сдать. Четыре тысячи в месяц — вы же знаете, там такой лес, тишина. Справа министр, слева министр, туда и не проедешь — охрана. Господи, ну что все так цепляются за эти номенклатурные поселки! Есть Переделкино, Николина Гора, туда и лезьте, нет, вот хотят, чтобы министр рядом жил!» В общем, объяснила она, деньги для нее не проблема, она вообще не придает им значения, вот работа, творчество, возможность помочь людям — это да! В этот момент от стены отвалился кусок обоев.

Ивакин улыбнулся.

— Не верите?

— Верю.

— Так что ее речь была немного скомкана. Правда, Марина быстро оправилась, и мы еще полчаса слушали эту похвальбу. Но то, что невыносимо раздражало раньше, теперь вызвало жалость. Я вдруг подумал: ну что у нее за жизнь? Мать при смерти, квартира разваливается, в личной жизни явно нелады, питаются ужасно. А ведь ей уже тридцать пять лет.

— И вы предложили ей работу?

— Не в тот раз. Я дождался вакансии — у нас сотрудница в декрет ушла — и тогда, действительно, предложил. На дне рождения жены.

— Хорошая вакансия?

— Самая что ни на есть рядовая. Как журналистка Марина звезд с неба не хватала. У нее был тяжеловесный витиеватый стиль, совершенно не согласующийся со стилем газеты — у нас принято писать покороче, в западном духе. Разумеется, не было никакого опыта, никакого знания политики. И главное — а для нынешней журналистики это важный недостаток — у нее отсутствовало чувство юмора. Сейчас ведь и в прессе, и на телевидении очень ценится как раз ирония, насмешка над самыми серьезными вещами. Умение строить предложения на первый взгляд простые, легкие, не перегруженные метафорами, но на самом деле искрометные, с элементами пародии, с использованием так называемых фенечек — всегда на грани пошлости, — вообще способность продемонстрировать знание того, что модно, даже и в политическом, серьезном обзоре. Это считается высшим пилотажем. — Он задумался и снова повторил спустя пару секунд: — Юмор — это непременное требование, но писать с юмором умеют лишь единицы. Так что я, разумеется, и не мог требовать от Марины ничего такого. И должность, которую ей предложили, была обычной.

— Она писала под псевдонимом.

— Да. Так принято.

— И когда же она поняла, что пишет неправду?

— В каком смысле?

— Она ненавидела КГБ. Она ведь из семьи репрессированных. Вы знали об этом?

Грибов потер лицо рукой.

— Ах, вот вы о чем! Да, знал. — Он спокойно уставился на Ивакина, давая понять, что ответил исчерпывающе.

— А к вам она тоже приходила для выяснения отношений по этому поводу?

— Ко мне она не приходила. А почему «тоже»?

— Был человек, к которому она обращалась… за справками.

— Какого рода?

— Она задавала вопросы, которые позволяют подозревать, что она не верила в информацию вашей газеты. Она считала, что пишет ложь…

Грибов смотрел на него очень серьезно, но не удивленно.

— Значит, к вам она по этому поводу не приходила? — снова спросил Ивакин.

— Нет.

— Но вас не удивляет эта информация?

— Нисколько.

Ивакин упрямо молчал. Ответ из одного слова его не устраивал.

— Марина была далека от настоящей журналистики, — пояснил Грибов. — В противном случае она бы знала: все кому не лень обвиняют меня в сотрудничестве с органами. Это ведь удобно, Владимир Александрович, так думать: создал крупнейшую газету, значит, органы помогли. Построил банк — золото партии. Воды нет — жиды выпили.

— Я все-таки полистал вашу газету, — проговорил Ивакин. — Видел Маринину статью об убийстве директора рынка. Там говорилось о причастности депутата Петрова. Мол, брат его это сделал. А потом иду по переходу, смотрю, листок продается, а в нем на первой странице огромными буквами: нет, полуобгоревший труп никакого отношения к брату Петрова, а значит, и к самому Петрову не имеет. И счета за мобильный, которые в его кармане нашли (они, кстати, почти не обгорели), непонятно каким образом туда попали. Я вначале подумал: врут большевики, но ребята с Петровки подтвердили эту информацию.

— Да, я уже знаю об этом, — спокойно сказал Грибов. — Всякое бывает. Но ведь милиция во всем разобралась, верно?

— Верно-то верно, но у Петрова неприятности были из-за этого.

— И какие же?

— Бежать ему пришлось. В выборах не участвовал. Вместо него генерал КГБ прошел.

— Вы считаете, это из-за статьи? — Грибов немного искусственно рассмеялся. — Как в нашей стране любят преувеличивать роль прессы! Нет, Владимир Александрович, хочу вас утешить: даже если бы убил сам Петров, ничто бы не помешало ему пройти в Думу, а может, и стать президентом. Общественное мнение, а выбирает у нас, как вы помните, народ, очень снисходительно к таким мелким грешкам, как убийство.

— Вы меня, действительно, утешили.

— Но, сказать откровенно, я рад, что Петров чего-то испугался и сбежал. Ведь помимо того, что он кандидат от коммунистов, он еще и крупнейший в стране производитель нелегальной водки и криминальный туз огромного региона, равного, как у нас любят говорить, десяти Бельгиям. А брат его, если и не убивал в этот раз, то убивал многие другие разы.

— То есть вы восстанавливали справедливость? — осторожно спросил Ивакин, как бы не расслышав всех предыдущих слов.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒