Часть четвертая 3 страница

Что делать Равиль особо не раздумывал: лучше сдохнуть в канаве, чем так! И этот дом юноша без сожалений покинул так же, как и прежний ‑ только в том, что на нем было. Тоже с пустыми руками, разбитым, ноющим от боли телом, и сердцем…

Что сердце, ‑ оно упрямо билось. От стыда, ‑ в том числе за собственную глупость, ‑ к сожалению, не умирают!

***

Парадоксально, но факт: у некоторых людей здравый смысл, судя по всему, впрямую связан с инстинктом выживания и без него работать отказывается. Трудно сказать в чем тут дело, скорее всего этот эффект сродни тому, как в экстренной ситуации организм выжимает все свои резервы для ее преодоления. Так и здесь, разум начинает действовать ясно и четко, отыскивая выход из безвыходного положения.

А возможно, рассудок просто прятался от себя за необходимость что‑то решать и делать, чтобы не думать о случившемся. Переживать у него еще будет время, а пока нужно было позаботиться о более насущном вроде крыши над головой.

Набегавшись в свое время по городу, Равиль знал его совсем неплохо, но сейчас в богатых кварталах делать ему было нечего. И без того сомнительно, что кто‑то возьмет хотя бы счеты подносить неизвестно кого с улицы, а тем более, когда у этого «кого» вся физиономия в синяках. У него завалялось несколько мелких монет, но юноша решил приберечь то немногое, что у него было и попробовать выкрутиться, не прибегая к крайностям.

Однако, увы, самые черные прогнозы оказались самыми верными. Остаток дня прошел абсолютно впустую, а ночь он провел в каком‑то кабаке, забившись в неприметный уголок в общей зале с булкой и кружкой самого дешевого поила для вида. Это позволило не тратиться на отдельную комнату, а его скромное платье вряд ли у кого‑нибудь возбудило бы нездоровый интерес к наживе.

Но и на завтра утешить себя было нечем. Синяки, конечно, бледнели, но со всем лицом вместе. Равиля опять знобило, и он опасался, что не до конца отступившая болезнь вернется ‑ это было бы полной катастрофой, а время и так становилось страшным врагом: еще один день почти впроголодь и на ногах, еще одна ночь урывками, привалившись головой к заплеванной стене ‑ как долго он так протянет? И без того запах чужого ужина сводил с ума, того и гляди, через пару подобных дней он будет заходить в заведение только для того, чтобы попроситься мыть тарелки и убирать объедки со стола… Найти сколько‑нибудь приличное место казалось непосильной задачей.

Что только не приходит в голову от отчаяния! Впору было изумляться собственной наглости, но Равиль направился не к кому‑нибудь, а к синьору Джероннимо, твердя про себя заготовленную фразу.

‑ Синьор, я безмерно благодарен вам за свое излечение, и еще больше ‑ за добрые советы. Быть может, вы закончите начатое и поможете раскаявшемуся грешнику стать на путь исправления?

Она даже казалась остроумной. Ответ он тоже услышал весьма ироничный, но не обнадеживающий:

‑ Любезный юноша, ‑ ответил донельзя удивленный врач, ‑ я врачую тела, а не души! С последним вам стоило сходить на исповедь, а не ко мне.

‑ Я ищу не столько утешения, сколько пропитания, ‑ с мертвенным спокойствием объяснил Равиль. ‑ Я ничего не смыслю в медицине, но сносно разбираю латынь и хорошо знаю арабский. Говорю и пишу на провансальском и француском…

Мужчина прервал его взмахом руки.

‑ Похвально, конечно… ‑ лекарь обескуражено оглядел юношу, с сожалением глуша в себе чувство симпатии. ‑ Однако у меня не бывает ежедневно больных‑французов. И… я не бедствую… но… тем не менее, не могу себе позволить нанимать и содержать человека, в чьих услугах нет острой необходимости. Лишь из чувства сострадания…

Это было предсказуемо.

‑ Само собой, ‑ согласился Равиль. ‑ Тогда остается последний вопрос: я должен вам за лечение, но не имею средств для оплаты. Поэтому могу лишь отработать тем или иным способом.

Какой бы смысл, вплоть до откровенной пошлости, не было бы возможно усмотреть в последних словах юноши ‑ его там все же не было. Равиль имел в виду ровно то, что сказал.

‑ Мне вы ничего не должны, ‑ обрезал лекарь.

В себе ‑ синьор Джеронимо уже сожалел до глубины души, но никак не мог придумать, чем мог бы занять этого мальчика, чтобы не растоптать излишней жалостью его и без него подраненное самоуважение, а вместе с ним и характер. Порыв заслуживал сострадания и поддержки, но… Итог не ясен. Он бы с радостью приютил его на ночь, или одолжил из своих сбережений с молчаливого соглашения Беаты, однако предложить милостыню не поворачивался язык.

Да и связываться с взыгравшим толстым кошельком ‑ себе дороже! У него жена и дочь, и свои обязательства:

‑ Ваш… товарищ щедро оплатил мои услуги, ‑ сдержано заметил мужчина.

Юноша побледнел вовсе до невозможности, ‑ так, что разливы цвета на его лице стали предельно четкими, как и ссадина на губе.

‑ Я бы не хотел быть обязанным этому человеку даже краюхой хлеба в голодный год! ‑ прошипел Равиль сквозь зубы.

А когда через мгновение опомнился, ‑ подумал: поздравить себя надо, что ли, с достижением… Вот она, гордость‑то! Нашлась все‑таки.

С голодухи и сдохнешь с ее помощью! Пади, дурак, ручку облобызай, возрыдай слезно… А может глазки сделать страстные, горячие, раздеться красиво и подрочить, раз уж с книжной премудростью мимо вышло… Господи! Неведомо чей уж… За что?!!

‑ Тогда расчет вам следует делать с ним. Я не вмешиваюсь в… семейные распри, ‑ закончил синьор медикус.

Равиль коротко поклонился, прежде чем уйти: этикет, особенно крепко заученный, ‑ великая вещь!

Но он так надеялся, что за работу его пустят поспать в какой‑нибудь чулан…

***

Кому можно продать нательный крест? Разумеется, жиду‑ростовщику! Независимо от того, насколько это соответствовало истине, Равиль почему‑то рассудил именно так, явившись в Еврейский квартал, чтобы продать единственную свою ценную вещь прежде, чем голод и отчаяние все‑таки вынудят его продать кому‑нибудь вроде синьора Кьяци себя.

Мысли юноши не могли бы стать более горькими. Легко быть гордым на сытый желудок, и сетовать на отсутствие заботы и внимания, лежа в мягкой постели под теплым одеялом. А что с ней делать, с этой гордостью, теперь? Ее на хлеб не намажешь, под голову не постелешь! ‑ Равиль мрачно рассматривал свое отражение в воде: вроде сошло почти, при определенном освещении и если не присматриваться ‑ наверняка даже незаметно будет…

А потом сплюнул зло, и откинулся к перилам. Вопрос как быть и что делать стоял не праздный! Собственно, сам крест для него ничего не значил, но его продажа не станет счастливым избавлением, а только продлит агонию, если он так и не отыщет выход. Проще было прямо сейчас бросить все и сигануть в мутную взвесь из помоев, обмылков и речного ила, которые гордо назывались каналами Венеции!

Однако подобное решение было противно всему его существу. Что ж он тогда в том борделе не сдох сразу, после первой ночи, чего уж проще было ‑ закрыть глаза, соскользнуть глубже в беспамятство, избавляющее от боли и безысходной действительности… Но ведь не зря боролся! Мог бы в самом деле так и не узнать никогда настоящей, бескорыстной, ласки и тепла, и даже не задуматься, что во всяком случае мечтать о любви ‑ можно всем. Даже шлюхам…

Равиль вернулся к тому, с чего начал. Да, Ожье для него давно безнадежно потерян. Как и доброе его отношение, по собственной глупости… Но если сейчас уступить слабости, оставив до лучших времен и так не кстати обнаруженную гордость, и то подобие достоинства, которое пытался вырастить в нем его спаситель, и любовь, о которой посмел не только замечтаться ‑ то получится, что этот год он прожил впустую, абсолютно лишним, бездарно растранжирив негаданный подарок судьбы!

А транжирой Равиль не был. Определившись хотя бы в том, чего он хотел бы добиться для себя, что его жизни следует стать простой и скромной, какой и должна была быть в Тулузе, какой он сам видел ее в начале своего пути, пока не возжелал недостижимого, ‑ юноша ощутил к Ташу нечто вроде извращенного чувства благодарности. Что ж, видимо просто рыжий «лисенок» оказался из тех людей, которым для понимания нужно приложиться мордой о стену, а урок заучивается только с кровью! Остается лишь вздохнуть «такова жизнь», и попытаться возделать свой маленький сад несмотря ни на что, а прежде ‑ просто отыскать кусок хлеба.

Не видя для себя и дальше смысла переливать из пустого в порожнее, вместо того, чтобы заняться наконец полезным, Равиль встал с бордюрного камня, на котором сидел… и, подняв голову, вздрогнул, едва не нырнув в канал уже по случайности: суеверным он не был, но эта еврейка появлялась словно из ниоткуда. И именно тогда, когда он был расстроен, в смятении, а значит, чересчур уязвим.

Женщина стояла на незначительном отдалении и смотрела на него со странным непередаваемым выражением. Так смотрят на хорошо знакомого человека, даже больше ‑ на старого друга, с которым уже не чаяли свидеться, а теперь счастливо убеждаются, что переживания были напрасны, а время было милостиво к нему. Равиль невольно поежился и поторопился уйти, но на этот раз женщина не ограничилась одними взглядами. Она догнала юношу в несколько шагов и схватила за рукав:

‑ Поль… ‑ перед именем вышла заминка, как будто назвать она хотела совсем другое.

‑ Что вам нужно?! ‑ это было грубо, но внезапное вторжение в его мысли разозлило, и Равиль сам не понимал, что мешает ему стряхнуть ее руку.

Женщина поймала брошенный им взгляд и отпустила рукав, но тут же заступила дорогу, не давая уйти и улыбаясь одновременно виновато и ожидающе.

‑ Не бойся, я не сумасшедшая!

Равиль не был так уж в этом уверен.

‑ Подожди, пожалуйста! ‑ это уже походило на мольбу. ‑ Только один вопрос!

Юноша передернул плечами, как бы говоря, что слушает. Вопрос его ошеломил:

‑ Кто твоя семья, Поль? Где они?

‑ Это два вопроса, ‑ Равиль снова попытался отступить, чувствуя, как в нем поднимается все более усиливающийся, ничем не объяснимый страх. ‑ И какое вам дело!

Вместо того чтобы оскорбиться на резкий ответ, еврейка вдруг расцвела, как будто им ‑ он оправдал самые сокровенные ее надежды. Она снова вцепилась в одежду юноши, похоже, даже не замечая треска швов и шнурков ‑ с такой силой тонкие женские пальцы держали ткань.

‑ У тебя никого нет? Ты не знаешь их? Не помнишь…

‑ Да за каким дьяволом вам это надо?! ‑ беспомощно выпалил Равиль, безуспешно пытаясь стряхнуть ее с себя.

‑ Не бойся, успокойся… ‑ было непонятно, кого она успокаивает: его или себя, ‑ Пожалуйста, Поль, пойдем со мной! Я все объясню… Пожалуйста!

Идти ему было особо некуда, а просьба была настолько проникновенной, что юноша сдался. Оглянувшись на крепкую старуху, сопровождавшую еврейку, и тоже смотревшую на него как на второе явление Господне или самого Мухаммада, излагающего новую суру непререкаемой мудрости, Равиль передернул плечами и согласился.

‑ Так и быть…

***

Сказать, что Равилю было не по себе ‑ значит ничего не сказать! Он уже всей душой жалел, что пошел на поводу у собственной впечатлительности, вызванной не иначе, как тоскливым воем пустого желудка, однако, ‑ Хедва Бенцони вцепилась в него мертвенной хваткой, так что идти на попятный было поздно.

К чему ведут ее расспросы, было трудно не сообразить, хотя слезливые истории про потерянных и найденных детей для Равиля не тянули даже на сказку на ночь, а пользоваться чьим‑то горем ради бесплатного обеда было совестно. Юноша лишь поздравил себя с еще одним благополучно обнаруженным свойством, которое в данный конкретный момент тоже оказывалось совсем не вовремя.

То, что он не имеет отношения к семейным драмам уважаемого и состоятельного еврейского семейства, Равиль был уверен абсолютно, и сомнениям у него было взяться неоткуда. Он как‑то никогда не задумывался о своих родителях и прочей родне, априори подразумевая, что их просто не существует. То есть, разумеется, мать‑то у него наверняка была, как‑то же он появился на свет… Однако сейчас, единственная, кого он мог вспомнить, это ворчливая рабыня в доме хозяина Сайдаха, которая присматривала за ним одно время, пока не началось обучение. Да и ошейник уже тогда был на нем.

Как не напрягал Равиль память, он не мог припомнить в своем детстве ничего, за что можно было бы ухватиться и протянуть ниточку к Венеции. И потом, старик обращался к нему совершенно по‑другому, а как раз свое имя юноша помнил великолепно. Конечно, чаще всего хозяева называли понравившегося наложника как им заблагорассудиться ‑ желанием, усладой, красивым, нежным, названиями цветов и самоцветов, и так далее. Но его хозяевам, как видно, подобные подробности были безразличны, а клиентам и подавно! А хотел бы хозяин Сайдах сменить ему имя сразу ‑ назывался бы он сейчас каким‑нибудь Али, а не Равилем… Так что как не любопытно было бы узнать, что где‑то на свете есть люди, родные ему по крови, да еще так кстати, когда хвататься впору за любую возможность, ‑ юноша не стал давать веры этим подозрениям. Мало ли в мире похожих людей, а если судить по Библии, евреи вообще все друг другу родственники.

Пытаясь изложить свои сумбурные мысли в нечто связное, да так, чтобы не обидеть счастливую женщину, смягчив разочарование насколько возможно, Равиль за дорогу успел проклясть себя тысячу и один раз, хотя по времени они шли недолго. Однако в доме стало еще хуже ‑ как бы не был голоден юноша, ему кусок не лез в горло под обожающе ласковым взглядом женщины.

Она то и дело норовила дотронуться до него, как будто не верила собственным глазам. Перебивая себя и его, пододвигая разнообразные вкусности, засыпала множеством вопросов, которые поставили Равиля в тупик ‑ допустим, она действительно его близкая родственница, по возрасту и в матери годится, и что? Рассказать ей в ответ на интерес о школе хозяина Сайдаха, серале хозяина аль Фатхи, позабавив напоследок описанием, чем обернулась для него смерть хозяина Латифа и бытом заведения братьев Пайда… Равиль не замечал, что уже довольно долгое время сидит молча, закусив губу.

Очередной слуга скользнул мимо, тоже бросив на юношу восторженный взгляд, и зашептал что‑то на ухо госпожи. Та нахмурилась досадливо, но прежде, чем Хедва вышла, Равилю досталась еще одна улыбка.

‑ Извини, Поль, ты ведь никуда не торопишься? Подожди, пожалуйста…

Даже если бы его на самом деле ждала гора непеределанных дел, чтобы отказать на просьбу, высказанную подобным тоном, ‑ нужно иметь изрядное мужество, и вовсе не иметь той самой совести. Равиль смог только кивнуть.

А ждать ему пришлось долго. И чем дольше он ждал, тем больше убеждался, что ему в этом доме делать нечего, независимо от того, ошиблась ли синьора Хедва и ее отец, или даже нет… Да что с ним такое?! Получаса не прошло, а уже готов хвататься за руки, облить слезами плоскую грудь банкирши Бенцони… Разве что матушкой не назвал!

Разумеется, случись что, бить его лицом о зеркало никто не станет, но изо дня в день видеть в глазах тех, кто был так рад тебе, отражение своего клейма? Полно, тебе ли радовались!

А если смолчать, а если плюнуть на правду‑истину и просто подыграть тому, что так хотят увидеть в этом доме ‑ сможешь? Не о законах и заветах речь ‑ выучил одни, выучишь и другие. Сможешь пить‑есть‑спать, улыбаться им, называться чужим именем и не задавиться как‑нибудь с утречка…

Ладонь уже лежала на ручке двери, когда неясный шум разделился на голоса:

‑ …твой отец сошел с ума еще 15 лет назад!

‑ Как ты можешь, Лейб! Только посмотри на него… он точно такой, каким был Иафет в его годы! А волосы, глаза! ‑ в голосе хозяйки дома прорезались сварливые ноты. ‑ Тебе ли не помнить! Когда ты только и говорил, что о дымчатых очах Ханы и ее кудрях…

‑ Уймись, женщина! Ты так же безумна, как вся ваша семья Луцатто, и твой отец Менахем!

‑ Не смей поносить мою семью!

‑ Я о ней и думаю! И думаю, что Яфет не сказал бы мне спасибо за позор на седины его отца, и за такого сына, который без всякого понятия о грехе совокупляется с мужчинами!

Повисшая тишина была отрезвляющей. Равиль спокойно вышел, удачно разминувшись со спорившими на лестнице хозяевами: он услышал достаточно!

Юноша не жалел, что не стал дожидаться возвращения Хедвы: к чему? Увидеть как радушие сменится отвращением? Можно много рассуждать о гордости и насколько она уместна, когда кроме нее, собственно, ничего нет, да и с той не знаешь что делать, и не глупость ли несусветная уходить куда глаза глядят из дома, который может оказаться твоим… Но на самом деле гордость никакого отношения к этому поступку не имела.

Равиль честно мог признаться, что просто сбежал, не видя смысла оставаться и выслушивать, как его в очередной раз назовут подстилкой, шлюхой и блядью. Он не услышит для себя ничего нового, тогда зачем лишний травить душу и терпеть очередной ушат дерьма, от которого и без того не получается отмыться, как ни старайся…

Он действительно услышал достаточно, чтобы подтвердились его самые невеселые мысли: даже случись чудо, его ‑ такого ‑ семья все равно не примет. А другим стать уже не получится, ведь запятнавшее его прошлое не изменить…

И банкир знает еще только про Ксавьера! И Ксавьера тоже знает. Равиль легко мог представить, что его бывший любовник с удовольствием выложит все известные ему подробности о новообретенном «племяннике» Бенцони, ведь Ксавьер не выносит, если что‑то случается не по его и наверняка пришел в ярость из‑за побега юноши.

Представлять реакцию Бенцони и Луцатто на его бордельное прошлое не хотелось вовсе, добрая женщина и так наверное в обморок упала, а патриарха скорее всего удар хватит… Жить и трястись, что в любой момент все откроется? Нет! Уж лучше самому и сразу оборвать ниточки к этой семье, не смущать их покой грязными тайнами и не ждать, когда станет поздно, когда поверишь и прирастешь к ним сердцем, как к… Будет не так больно, ведь больно бывает даже шлюхам.

Равиль утонул в мрачном самобичевании, так что задержись он немного, горячая защита женщины, пожалуй, лишь настроила бы его более непримиримо и безнадежно. А возможно, наоборот прошла бы сквозь бреши в броне, которой юноша тщетно пытался закрыть свою душу от новых напастей… Как бы там ни было этого не случилось, хотя что бы Равиль не надумал, молчание означало отнюдь не согласие! Хедва Бенцони не собиралась сдаваться, и заставить ее отступить, когда она твердо уверена, в своей правоте было невозможно. Из фразы мужа, она вынесла совсем иной смысл, чем он желал. Хедва медленно выпрямилась, безотрывно глядя в глаза мужчине:

‑ Ты знал о нем, ты его видел и ничего не сделал… ‑ она была неприятно поражена, если не потрясена.

‑ Да, видел и знал, как любовника мужчины…! ‑ продолжал бесноваться Лейб Бенцони.

‑ ДА КАК ТЫ МОГ!

Ни одно соображение не могло оправдать в ее глазах тот факт, что муж мог совершенно спокойно оставить юношу в неведении о его семье, и очевидно, что даже не попытался узнать о нем. Не задумался, что быть может оставляет его в беде, ‑ мальчик не выглядел счастливым, ‑ что он и так столько лет был лишен родного дома… Сорвавшись с места, она бросилась туда, где оставила «Поля», возможно намереваясь поставить мужчину перед неоспоримым существованием племянника лицом к лицу, но опоздала.

Когда после бесконечно долгой тишины, Лейб вошел следом, его жена даже не подняла головы, так и оставшись сидеть на полу, куда опустилась потому что просто подкосились ноги при виде пустой комнаты. В груди тупо ныло от понимания, что мог услышать и подумать мальчик, он и так чувствовал себя неловко…

‑ Хедва… Хедва! Опомнись… Ты готова цепляться за цыганские гадания на рынке! ‑ Лейб попробовал зайти с другой стороны. ‑ Посмотри правде в глаза! Если это ‑ сын твоего брата, может и имя его скажешь?!

‑ Равиль… ‑ отозвалась женщина, не шевельнувшись, ‑ Дан и Лея были бы старше.

‑ Хедва! ‑ он говорил что‑то еще. Убеждал, и его аргументам обычно верили, но его жена по‑прежнему сидела на полу, раскачиваясь с заломленными руками.

‑ Лейб, как умер мой брат? ‑ раздался неожиданный вопрос.

‑ Они все умерли! Алон, Левана, Бина, и Иафет, Хана… ‑ вдруг мужчина опомнился и ужаснулся. ‑ Что ты надумала, женщина?!

Хедва подняла голову, но смотрела куда‑то мимо него:

‑ Человек, который может прогнать ребенка от порога родного дома, ‑ она тяжело поднялась, ‑ способен на все… Из‑за тебя Бог не дал нам детей! Чего ты трясешься? Что он нас объест? Или думаешь, что сможешь забрать свои деньги с собой в могилу? Или просто мстишь сейчас и ему за то, что Хана не пошла за тебя, когда ты сватался к ней? Думал, я не знала…

Женщина неотвратимо наступала на мужа, и приблизившись вплотную, с силой ткнула в грудь:

‑ А теперь послушай меня, Лейб, ‑ Ты пойдешь к мужчине, с которым его встречал, и приведешь Равиля обратно в его родной дом! Иначе это сделаю я сама, даже если мне понадобится перевернуть всю Венецию!

***

‑ Молодой человек, я не ваши святые и не подаю милостыни! ‑ своим унылым постным лицом ростовщик был похож скорее на ощипанную монастырскую ворону: сравнение более чем неуместное и нелепое!

‑ То есть? ‑ хладнокровно поинтересовался Равиль, хотя дополнительных объяснений ему не требовалось.

Он принес не фамильные бриллианты, а всего лишь нательный крест. Цепочка была тонкой, изящной, но вполне обычной работы, и вместе с самой подвеской потянула бы золотом монеты на две, не больше. Однако и этих монет у него не было, а обед у радушной Хедвы Бенцони, ‑ он же завтрак и предыдущий ужин, обед и завтрак, ‑ уже давно слезно попрощался со вновь затосковавшим желудком, канув в небытие.

Кроме того, помимо первоочередной задачи не протянуть с голодухи ноги, нужно было в принципе как‑то выгребать из трясины, в которую он угодил. Решение находилось только одно ‑ пробираться обратно в Тулузу, где его лицо по крайней мере примелькалось среди торгового люда без шлейфа любовника, и тем более продажного ‑ кто‑то его отметил, как мэтр Кер, кому‑то и в ножки не погнушался бы пасть, а там видно было бы…

Но Тулуза ‑ не соседняя деревня, до заката налегке не добежишь. Поэтому, эти две монетки, которые можно было разменять на полезную мелочевку ‑ оказывались в самом деле вопросом жизни и смерти.

И именно потому, с ним можно было не церемониться: уж кому, как не ростовщику это чуять! В конце концов, сторговать удалось ровно столько, насколько Равиль и рассчитывал вначале, безо всяких радужных надежд на людское благородство. То есть удручающе мало.

Выбор тоже был не велик: либо прибиться к кому‑нибудь хоть для черной работы, либо тем же подсобным попробовать пристать к кому‑то в порту, и по вполне понятным причинам Равиль выбрал первое, хотя с трудом представлял, как это выполнить. Не стоять же дозорным у ворот, спрашивая каждого выходящего из города… Спустя еще один бесплодный день поисков, идея уже не казалась настолько безумной: вдруг какому‑нибудь синьору приспичит, скажем, в Милан ‑ и повезет обратить на себя внимание…

Милан уже ближе к «земле обетованной», а может удастся зарекомендовать себя и вопрос возвращения в Тулузу потеряет свою остроту. К тому же, должен же кому‑нибудь пригодиться скромный молодой человек со знанием языков, письма и арифметики, и приличными манерами без простонародных примесей! ‑ измотанный после очередного круга по городу Равиль пытался хоть как‑то ободрить себя, отстраненно наблюдая за кабацкой дракой.

Он уже цеплялся за слухи и сплетни, наобум ходил по домам, где теоретически могла бы найтись работа, даже в кафедральном соборе спрашивал ‑ помощи, не милостыни. Осталось только сходить в синагогу и предъявить доказательство своей принадлежности к еврейскому народу! Может, еще раз накормят…

И в первый момент Равиль даже не понял что происходит.

Короткий кивок, ухмылка стражника:

‑ Лис?

‑ Что? ‑ только и успел переспросить юноша.

И вот уже в «блошницу» волокут именно его, а не подвыпивших забияк‑смутьянов из местного сброда.

Равиль не пытался кричать ‑ звать на помощь все равно некого, не пытался доказывать ‑ ни тугого кошелька, ни солидного имени у него в распоряжении не было, не пытался возмущаться ‑ подобный тип служак везде одинаков и он рисковал получить взамен только лишние синяки да сломанные ребра в зависимости от настроения конвоиров. Вбитые в кровь инстинкты снова сработали сами по себе, и юноша затих и затаился до поры, пока ситуация не прояснится и он не сможет найти выход. Все же, вряд ли венецианским стражам закона настолько нечего делать, что они хватают людей с улицы лишь бы поразвлечься и засудить кого‑нибудь!

Он оказался прав, и первая странность обнаружилась сразу же. Равиль не был в подробностях знаком с бытом подобных заведений, но обоснованно сомневался, что каждому жулику в каталажке предоставляют отдельную камеру, как какому‑нибудь опальному барону!

Собственно камера представляла собой закуток, в котором с трудом можно было вытянуть ноги, с решеткой вместо одной стены, холодная и сырая с деловито шуршавшими в соломе крысами. Равиля передергивало всем телом от шороха и писка, ‑ он надеялся, что больше никогда не придется свести с этими неразлучными спутниками людского быта настолько тесного знакомства!

Никогда не говори никогда. Рыжая горбунья оглядела своего забившегося в угол сокамерника с философским пренебрежением ко всяческим условностям мира и скрылась, видимо сочтя, что ничего стоящего с него не возьмешь. Действительно нечего. Юноша невесело усмехнулся: от мысли, что его тощий кошелек оказался у стражников, тянуло повеситься на этой же решетке… Или хотя бы расплакаться.

‑ Лис, подъем!

Равиль сам не заметил, как ему удалось задремать под утро, привалившись к заплесневелой стене. Затекшие мышцы слушались плохо, поэтому он тут же схлопотал пинка и был выволочен из камеры без всяких церемоний. Однако возмущаться совсем не тянуло ‑ зубы были еще дороги, и юноша только понадеялся, что сейчас все объяснится.

Дорогу по коридорам и лестницам он не запомнил, да и незачем было. Равиль все еще надеялся, что это какое‑то недоразумение ‑ даже не из‑за того, что на самом деле ни в чем не виноват, а потому что он никто, и интереса к нему быть не может. Скучающая физиономия представителя правосудия его даже обнадежила, а вот присутствие коллеги памятного Черного Ги ‑ не очень.

‑ … подожди, это не займет много времени, ‑ дознаватель мило беседовал о чьих‑то крестинах или именинах, и очевидно, пребывал в прекрасном расположении духа. Равилю достался только вопрос через плечо. ‑ Павел, по прозванью Лис не установленного происхождения?

‑ Мое имя Поль РинардО. ‑ тихо назвался юноша, стараясь, чтобы это не выглядело как спор.

‑ Да‑да, ‑ рассеяно кивнул судейский, не глядя ворохнув бумагами. ‑ Выдает себя за аквитанца… Заметьте, рассадник ересей и греха!

Последнее было адресовано уже приятелю.

‑ Ну, признаешь ли ты себя виновным в мошенничестве и краже имущества досточтимого купца Таша, а именно 30 турских грошей золотом?

‑ Что?!!

То, что ответ не верный, Равиль понял сразу, рухнув на пол и захлебываясь воздухом от боли. Удар пришелся по ногам почти под коленями, и кое‑как выпрямившись, юноша остался стоять так, не будучи уверенным, что вообще получится встать.

‑ Еще и не признает! ‑ посетовал дознаватель товарищу.

‑ Я слыхал, Оро, ‑ сочувствующе согласился тот, ‑ у магометан ворам сразу руки отрубают за воровство…

‑ Не терплю язычников, ‑ доверительно сообщил страж, закончив с воодушевлением, ‑ но так и нужно! Бруно, поставлю я ему клеймо, ну кнута дам ‑ и дальше что? Разве что шкурку попорчу, и мужики платить меньше будут…

‑ О! ‑ приятель оживился.

‑ Да, вот такие у нас диковинки! ‑ Оро ухмыльнулся особенно паскудно и сделал небрежный знак.

Прежде, чем Равиль успел что‑то сообразить, его вздернули, сноровисто и привычно заломив руки, ткнули лицом в лавку у стены, стягивая нижнюю часть одежды… Он кричал, пинался и отбивался, выворачивался из захвата, кусался, не помня себя ‑ незабываемое никак прошлое накрыло без предупреждения и уже с головой. Короткий, по‑профессиональному выверенный удар в бок оставил юношу лежать прозрачной медузой, распластанной прибоем по гальке. Ягодицы раздвинули, и словно мало было этого зрелища ‑ потыкались чем‑то вроде рукояти… И посмеялись.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒