ГЛАВА 3: ДАР

ГЛАВА 3: ДАР

- Хотел бы снова с вами поздороваться, - выйдя к лунному свету из-под крыши дома Ивановых, сказал юноша девятнадцати лет, только недавно окончивший кадетский корпус, полный сил и энергии как в теле, так и в собственных убеждениях.
- Конечно, здравствуйте, - ответил монотонным, сухим голосом мужчина средних лет, с болезненным на вид лицом и разных размеров глазами, всматривающихся в лес, находящийся поодаль от него. – Присаживайтесь ко мне на ступеньки, не будем же мы общаться на разных высотах?
- Согласен с вами, так будет удобнее, - ответил юноша и присел рядом с сутулым мужчиной с выпуклой спиной, словно у крайне встревоженной кошки. – Мне Ольга и Сергей многое про вас говорили, мне стало интересно получше с вами познакомиться. Вас же зовут Фёдор, верно?
- Верно, - продолжая смотреть куда-то вдаль, ответил Достоевский. – А как же вас звать, юноша?
- При рождении мне дали имя Мухаммед-Канафия, но я поменял имя на Чокан – оно мне нравится больше, да и легче полностью выговорить. Не приходится затрачивать лишние усилия для произношения имени, - с улыбкой, ответил Чокан.
- Мне же наоборот больше нравятся длинные, витиеватые имена. В русском языке мало таких вспомнишь, с ходу даже и не припомню ничего. Но как же прекрасны греческие имена: Пантелеймон, Себастьян, Христофор, Аполлоний, Илларион и так ещё можно долго продолжать. Будто у каждого из них своя история – крупная, героическая и многогранная личность, что стоит за ним, - мечтательно, говорил Фёдор.
- Но всё же людей, что думает также, как вы – меньшинство, да и я тоже в него не вхожу. Быстрое и не затратное произношение мне нравится куда больше, к тому же, я всё-таки путешественник, так что многим вашим людям куда легче будет моё броское имя Чокан.
- Не буду спорить, по вам видно, что вы образованный человек со своим заслуживающим уважения складом ума. В этом я успел убедиться за общим банкетом. Как вам кстати сам вечер?
- Крайне приятно – льющееся через край вино, приятнейшие беседы с образованнейшими людьми, и всё это под звяканье серебряных посуд от вонзания вилок в чудесных зайцев, что бегают по таёжным лесам Сибири в огромных количествах, как я успел заметить. Действительно прекрасные края, с не менее прекрасными людьми! – Восторженно ответил юноша.
- Вы же родом не из России, верно? – Спросил Достоевский
- Да, я из Казахстана, Аманкарагайского внешнего округа. Лично общался с самим Шерниязом Жарылгасулом и Биржаном Кожагулулом. Вы знаете их?
- Не думаю, ничего в мыслях не всплывает.
- Это казахские поэты. Мой отец часто приглашал известных поэтов, певцов и композиторов в наш дом, чтобы я мог с самих ранних лет образовываться от умнейших людей своей родины. Они рассказывали множество интересных историй и читали свои прекрасные стихи, вот один из них, что мне запомнился больше всего, - Чокан вобрал воздуха в грудь, принял прямую осанку, сделал свой голос грубее, добавив в него наигранную серьёзность и меланхолию, не свойственную юноше:
Көл қылып құйдым талай судай ағын
Сөйлей көр өлмей тұрып, тіл мен жағым
Дүниенің машақатын шектім талай,
Алмасын тірлікте ердің бағын.
Қызыл тіл сөз сөйлесем безерілген,
Заманы жылдан - жылға шегерілген.
Әр жерде алқа көрсем, тұра алмаймын,
Осындай қызыл тілге шеберімнен.
Өзім де сөз айтуға шебер - ақпын,
Сөйлеуге ернім епті емерілген.
...Мал қолда, жан ұяда тұрған шақта,
Тұрады айтқан сөзің жарасып - ай.
Немене айтып - айтпай, Тәңір деген,
Дүние бастан өтіп барасың - ай. – Выговорил он на одном дыхании, закрыв глаза и уйдя далеко в себя.
- Звучит весьма красиво. Уверен, ваши поэты ничуть не хуже наших, Чокан.
- Именно от них, и наших народных композиторов у меня и появилась любовь к природе. В кадетском корпусе я наконец понял цель своей жизни – путешествие и исследование как своих родных краёв, так и удивительно красивой Сибири.
- Вы уже давно проживаете в России?
- С тысяча восемьсот сорок седьмого года, ещё совсем маленьким переехал сюда, в Омск, и вот живу здесь по сегодняшний день. Местная администрация меня определила в офицеры шестого кавалерийского полка Сибирского казачьего войска, как я закончил учёбу. Как раз мой учитель геодезии, Гутковский – очень умный и уважаемый мною человек, познакомил меня с Капустиным, а там уже и с Ольгой.
- Вы что-то говорите про меня? – Сказала девушка невероятно милой внешности, в белом, кружевном платье, к груди которого был прикреплён синий бант, что украшал своей броской палитрой белоснежную кожу Ольги с приоткрытыми плечами, над которыми красовалась её маленькая, нежная улыбка, окружённая красным румянцем на щеках.
- Хотел бы выразить вам свою благодарность, - сказал Достоевский, встав со ступенек. За ним последовал и Чокан. – Вы мне очень помогли, пока я пребывал в остроге.
- Как я вам могла не помочь? Мой отец сам был осуждённым декабристом, я знаю, каково быть политическим ссыльным. Как же это страшно – за свои убеждения, веру в лучшие изменения, к тому же и без какого-либо насильственного принуждения, отправиться в здешние края, где мир остановился и совсем не развивается, совсем не похож на город. – Говорила она, и все они втроём ходили медленно по крыльцу, смотря на чернеющую тайгу, где светился маленький огонёк вдали с охотничьей избы. Судя по всему, кто-то хорошо поохотился за прошедший день.
- В этом и есть дивная красота Сибири и проживающих здесь народов, - начал говорить Чокан. – Они действительно будто заморозились во времени, но при этом, огромные блага природы дают им множество еды и способов к собственному развитию. Даже сами звери здесь не подчиняются закону «выживает сильнейший», а помогают выбраться друг другу из опасных ситуаций. Одной из таких я и стал свидетелем – после ливня, образовалось огромное болото, в которое попала лиса, и что бы вы думали? Проходящий рядом волк, держа в зубах ветку, аккуратно подполз к ней, чтобы она зацепилась своей пастью за палку, а затем волк вытащил лису.
- Мне кажется, вы сочиняете, друг мой, - с насмешкой ответил Достоевский, но Чокан парировал серьёзным тоном.
- Нет, что вы, я стал сам свидетелем сего странного явления. В этом и проявляется настоящая натура как животных, так и самих людях – если труд при тяжёлых условиях щедро награждается благами природы, что дарует Сибирь, то мы начинаем помогать друг другу, чтобы добиться большего. Если люди здесь будут жить, как в городах, а то есть совсем обособленно друг от друга и стремясь лишь к личному развитию, то они просто не смогут здесь выжить.
- Полностью с вами согласна, Чокан, - ответила Ольга. – Сколько здесь ни живу, совсем редкие случаи видела, когда животные враждовали между собой. Видимо, в этом и есть и сущая правда – чтобы выжить, надо быть добрым к ближнему своему. Вы согласны, Фёдор?
Достоевский шёл задумчиво и молча, пока заданный вопрос не застал его врасплох.
- Простите, но я думал о совсем ином, - честно ответил Фёдор. – Я задумался о том, как удивительно – бедные и несчастные люди стремятся к тому, чтобы разбогатеть и быть радостным каждый день. Заиметь огромную и любящую семью, быть может, даже своё собственное поместье. Но люди, что далеки от бедности, которым жизнь распорядилась лучшими условиями из возможных, стремятся к совсем обратному – к страданию, отвержению собственного достатка, даже отвержению жизни в целом. Нередки ведь случаи, когда человек, что достиг многого, в итоге умирал от собственной руки.
- Действительно, я раньше о таком и не задумывалась. И как бы вы объяснили такое диаметрально разное стремление у противоположных друг другу в статусе и достатке людей?
- Человек никогда не достигнет действительно того, что он хочет, если он развивается. Всегда будет стремление что-то поменять, если человек полон сил, даже если на самом деле всё хорошо, и ничего вовсе менять не надо.
- Оля, иди сюда! – Выкрикнул Иванов из дома.
- Ох, простите, придётся прервать наш столь интересный диалог, мне нужно отлучиться. Доброй ночи вам, Чокан и Фёдор, - сказала чуть ли не убаюкивающим голосом Ольга, и вспорхнула словно птица, удалившись за впереди стоящим поворотом в деревянную дверь, обрамлённую необработанным дубом, будто вросшемся в дом.
- Мне тоже понравился сегодняшний вечер, - упёршись об перила, огораживающие забором границы усадьбы, продолжил разговор Достоевский с Чоканом, что оборвала внезапно появившаяся Ольга. - Приятно наконец чувствовать свободных воздух, и наслаждаться природой вокруг себя, не думая о том, сколько же тебе ещё сидеть в этом остроге, у которого ты уже сотый раз сосчитал все заострённые брёвна.
- Вы говорили с Ольгой про вашу ссылку, мне бы хотелось больше бы разузнать об этом лично от вас. Вы ведь не против?
- Конечно же нет, - облокотившись и свесив скрещённые запястья над прорастающий вверх под холмом травой, ответил Достоевский.
- Как давно вы на воле?
- Несколько дней назад только освободился.
- А за что именно вас выслали сюда, в Сибирь?
- Знаешь о деле «петрашевцев»? – Повернувшись к Чокану, спросил Фёдор.
- Доводилось слышать, но не детально, так что могу не знать многих подробностей. Получается, вы были как-то замешены в этом деле?
- Я был глуп и молод в то время, был радикалом, только и думал о том, что надо всё менять в России: освобождать крестьян, позволять больше свобод писателям и в принципе деятелем творческим и так дальше по списку. Познакомил общий знакомый меня с Петрашевским, и мы по пятницам начали вместе собираться, обсуждая политические вопросы, ругая царя во всех возможных прегрешениях. Любили мы и вместе почитать Фурье, Кабе или Прудона, затем размышляя о нищете и разврате, в котором живёт наше общество. Помню, с какой страстью Плещеев, один из петрашевцев, читал письмо Белинского к Гоголю. Ох, это надо было слышать собственными ушами! Затем познакомился я и со Спешневым – дьявольски красивым и умным человеком, что в нашем кружке начал более радикальные действия, нежели обычные разговоры. При нём мы начали свою нелегальную типографию и начали уже думать о том, как совершить переворот в России. Спешнев оказался тем ещё радикалом – ты бы видел, какие крики и ссоры начались, когда он заподозрил одного из наших в предательстве. У него глаза аж горели огнём, а руками размахивал по всей комнате в ненависти, в котором чувствовался и страх, что дело его жизни провалится. В прочем, дело в конце концов и провалилось – за нашу типографию нас хотели казнить, но меня помиловали, и выслали на каторгу, где я и провёл эти четыре года, перед этим просидев в Петропавловской.
- Вы получается революционер, Фёдор?
- Как я уже говорил, был революционером, но в Петропавловской всё поменялось. – Зажмурив глаза и вглядываюсь в нависшие над ними звёзды, Достоевский сделал небольшую паузу, а затем сказал. - Скажи мне честно, Чокан, ты веруешь в Христа?
- Я мусульманин, но в Бога верую, если вы об этом хотели спросить.
- Ах да, простите, после ни одной выпитой кружки хорошего вина разум немного затуманивается. До высылки в каторгу, я был радикальным социалистом, так что отрицал какую-либо веру, но со мной произошло в Петропавловской то, что заставило меня уверовать в библейскую правду. – Предвещая большой сказ, Достоевский выпрямил спину и продолжил. - Тогда была ночь, я лежал на кровати, в полной тьме, но заснуть никак не мог – последние дни безустанно трещала голова, почти совсем не спал, только и делал, что лежал сутками на тонком матрасе, да всматривался в потолок, считая количество надрезов, и поглядывал в окно через решётку, где видел только заснеженную землю. Холод тогда был чертовский, мне приходилось укрываться дранной шубой, что мне выдал молодой паренёк, похожего на тебя, но со старчески-седыми волосами и почему-то бескрайне печальным, угловатым лицом с лопоухими ушами по бокам. Как вдруг, ясное сияние белыми лучами озарило всю мою камеру. Я продолжал вкопанным лежать, прижавшись к койке, ужасно сильно зажмурив глаза, что открыв их, первые секунды видел только бело-жёлтые пятна, растворяющиеся со временем, приотворяя мне ангельский лик. Я уверен полностью – ко мне пришёл сам ангел, серафим, с горящими позади него шестью крыльями, перья которого полыхали, рассыпаясь в прах, будто догоравшие сигареты. У него было до ужаса прекрасное лицо мужчины, чьё нагое тело обвивала обвисшая борода. Он спустился с неба, аккуратно касаясь голыми ступнями каменного, изломленного пола, ко мне, прильнув медленным касанием кончиков пальцев ладони к моему лбу, затем ласково растекаясь ими по лицу, закрыв мне веки глаз, губы рта, и прислонившись к моему уху, сказал: «Христос выбрал тебя. Глаголом жги сердца людей», точь-в-точь, как в стихотворении мною необъятно любимого Пушкина. Я был так поражён, мне хотелось что-то сказать ему в ответ. Поговорить о том, что мне дальше делать, как мне дальше жить. Но моя уста была словно закрыта на тысячи замков, и я не мог вымолвить и слово. Когда же я вновь открыл глаза, снизошедший до меня ангел пропал, вместе с каким-либо упоминанием о себе, кроме одного – маленького жёлтого листа, чистого от чернил. Я его хотел сохранить при освобождении, чтобы написать на нём свой лучший рассказ, который я бы посвятил самому Богу, но лист изъяли у меня на следующий же день, при обеденном досмотре камер.
- Это крайне необычный опыт, - удивлённо и не поверив рассказам собеседника, сказал Чокан, пытаясь скрыть свои подозрения. – Но почему же вы делитесь такими сведениями со мной, обычным парнем, к тому же ещё и не христианином?
- Кому бы я не рассказывал эту историю – никто мне не верил. Даже самые отпетые христиане, что готовы жизнь отдать за дело Христа, веруя исключительно в него, и не во что кроме него больше. Поэтому, я рассказываю о своём общении с приближённым к Богу любому порядочному человеку, который не против будет послушать меня. Может хоть кто-то поверит мне.
- Именно из-за этого вы уверовали в Бога? – Уповая дальше на рассказанную историю Фёдором, спросил Чокан.
- Можно сказать и так. Прозвучит, возможно, слишком громко, но в той Петропавловской крепости, пребывая в полном одиночестве и узрев ангела, я добился просветления. Мой разум будто очистился от всего лишнего. От всего того, что раньше угнетало меня, не давало спокойно жить – постоянные мысли о том, как всё несовершенно вокруг, о том, как несчастливы люди, о том, что надо их спасать. И вдруг я понял, что грех человека настолько велик, что его уже никак не искупить. Чтобы ты не делал, ты никогда не сможешь расплатиться за всех людей, даже если отдашься в самопожертвование, бросившись в горящую избу для спасения младенца. В первую очередь, надо спасти самого себя, - сказал Фёдор, и достал из внутреннего кармана огромного, шерстяного пальто, в кое был одет в этот холодный вечер, Евангелие – важнейшую книгу в жизни Достоевского. – И эта книга помогла мне понять, что действительно является истиной в нашей жизни. Иисус Христос говорил исключительную правду, и я готов вслушиваться в его слова, даже если все остальные люди будут считать его неправым. Я нашёл собственное спасение, и спас меня Христос, что подарил миру святые догмы, а лично мне – ангела, спустившегося на грешную землю, дабы наставить на путь истинный. И я принял его дар
- Откуда у вас Евангелие? – Спросил Чокан.
- Нам её выдавали по дороге в острог. Я её сохранил до сих пор, самую важную книгу, когда-либо написанную за всю нашу историю. Надеюсь, ты не будешь возмущаться таким моим ярким словам.
- Бросьте, я уважаю все веры, и для меня такая же важная книга, как и для вас, Коран. Разве что, ко мне ещё не приходили ангелы, благодаря которым я добьюсь просвящения, как вы. – Сказал с огромным уважением Чокан.
Тяжёлый зевок Достоевского последовал за словами Чокана, который он укрыл священную книгою. За ним зевнул и юноша, чьи глаза начинали слипаться, и постоянно приходилось протирать их, чтобы не заснуть прямо здесь, на крыльце, под приятными мановениями ветра, расползающегося по коже будто ласковую рукою матери, что водит ладонью по лицу новорожденного.
- Думаю, стоит нам пойти и выспаться перед завтрашним днём. Господин Иванов попросил ему завтра помочь с работой, будет некрасиво, если мы придём совсем вялыми к нему.
- Согласен с вами Фёдор, пойдёмте тогда обратно в дом. Нас там как раз ждёт Ольга, - увидев в окне сидящую рядом с зажжённой свечой Ольгу, сказал Чокан. Огонь потухнет только через час, когда оставшиеся капли в бутылке вина не осушатся под натиском трёх умов, стоявших на перепутье своих жизней.

ГЛАВА 4: СЛОВА
Лев вынул из маленького, древесного ящика тумбочки, находившейся в самой отдалённой и скромной комнате усадьбы, длинный шнурок, что прятал от себя месяцами. Он направился обратно в комнату, принадлежавшей именно ему, являющейся его личной собственностью, неторопливыми, старческими шагами в чёрном, неуклюжем балахоне в пол. Его отросшая, годами не бритая борода больно колола грудь, но он не обращал на боль внимание – его вела идея, мысль, захватившая разум, и он решил претворить её в жизнь.
Толстой плавно открыл дверь, и его взор сразу обратился на перекладину, что находилась меж двух огромных шкафов, доходивших размером до потолка, шкрябая его каждым внешним толчком из-за неустойчивых, шатающихся маленьких ножек, на коих он и держался. Сейчас было крайне раннее утро – Солнце ещё даже не взошло, и мрак покрыл Ясную Поляну, окружив бестелесной материей тьмы и комнату, в которой не была возженна ни одна тусклая свеча.
Переплёт шнура начал обвивать перекладину, образуясь в уродливую петлю, с торчащими нитями некачественной верёвки, находившейся в столе долгие месяцы, дожидаясь триумфа своего существа. Лев подставил к шкафам табурет, и сняв малые башмаки, встал на него босыми ногами, покрытыми морщинами. Он вложил свою голову в петлю, и туго её затянул слабыми, бледными руками с отросшими, грязными ногтями, цепляющихся об серые нити шнура.
Закрыв глаза, он начал считать про себя.
- Раз… Два… Три… - Его дыхание участилось, сердце начало биться быстрее, будто сейчас вырвется из груди писателя. – Четыре… Пять… Шесть… - Разум очистился его от всяких мыслей, руки затвердели, цепляясь за верёвку, а ноги выжидали момент, когда они исполнят приговор. – Семь… Восемь… Девять… - И вдруг яркий свет обеляет абсолютно чёрную комнату, воспламенившуюся огнём и наполненной запахом гари светлых стен.
Открыв глаза, он увидел ангела, смотревшего на него. Шесть пылких крыльев находилось за его спиной, а сам он был крайне похож на самого писателя – уже старческое, худое, но высокое тело. Обвисшая седая борода и такие же пустые, но осмысленные глаза. Но в них не было того, что свойственно Толстому, стоявшему на грани от смерти – потерянности и морального падения, что уничтожило писателя изнутри, раскрыв его душу наизнанку, в которую он вбирал старые порядки современного мира, оскверняющие её своей несправедливостью.
Снизошедшее существо прикоснулось к полу дома. Толстой продолжал неподвижно стоять обескураженным от увиденного. Оно подошло ко Льву, и совсем плавно вспорхнув крыльями над ним, слабым дыханием, будто дитя, дующее на замёрзшее окно, жарким огнём перерезал роковой шнур. Руки писателя опустились вместе с опадшей верёвкой, и рот его открылся от изумления.
- Спустись обратно на землю, - величественным, божественным голосом сказал ангел, отойдя на несколько шагов назад, давая свободное пространство для собственноручного освобождения от оков смерти Толстого. Он прислушался совету, и вытащив натянутую на шею верёвку, спустился с табуретки, вставь вровень с серафимом.
- Что ты такое? – Спросил Толстой, не веря глазам.
- Я не могу тебе сказать, - сказало оно, отойдя дальше назад, к столу, где отодвинул стул, спрятанный за кружевной, белой скатертью. – Присаживайся, нам надо поговорить.
Толстой сел за стул, а напротив него, отодвинув стул для себя, сел ангел, словно обычный человек – ничем не отличающийся от чернозёмного крестьянина, или зажиточного дворянина. Опустив руки на стол, и смотря прямо в глаза писателю, выжигая в огромной, безжизненной пустоте огонь, оно наконец сказало, прервав долгое молчание.
- Я долго наблюдал за тобой. Видел, как ты падаешь в отчаяние всё больше день за днём. Мне пришлось вмешаться в волю судьбы, чтобы помочь тебе. Избежать напрасной смерти и сделать тебя светочем истинной веры.
- Вы – ниспосланный Богом? – Говорил тусклый, иссохший Толстой, похожий больше лишь на бледную тень себя.
- Я уже ответил, что не могу сказать. Однако, я могу тебя направить, - ответил серафим, и вытащил из своих крыльев не меч, но книгу.
- Это ведь Евангелие, - удивившись, сказал Толстой, не способный до сих пор взглянуть в горящие глаза ангела, упирая собственные то в пол, то рассматривая кружева у скатерти стола.
- Прочитай её вновь, но теперь правильно – так, как здесь написано. Без лишних домыслов и трактовок. Без собственного восприятия и поиска дополнительного смысла.
Толстой взял раскрытую книгу из протянутых рук серафима и прочёл строчку, подсвеченную слабым огнём от ласкового прикосновения пальцев ангела, что гладили напечатанные слова.
- «Не судите, да не будите судимы» - прочёл Лев и положил книгу на стол. – Да, я знаю это правило.
- Уверен, что знаешь? – Спросил у него серафим. – Прочитай вновь, глазами маленького ребёнка, без груза лишних домыслов и тяжестью прошедших лет.
И вдруг, Толстого озарило. Его зрачки расширилось от дошедшего откровения, начавшего перерождение писателя в совсем иного человека, незнакомого никому из его родственников, ни самому себе.
- Здесь говорится именно про суды, - сказал Лев, воспрянув телом и посмотрев в очи ангела. Серафим попросил жестом ладони вернуть ему книгу обратно, чему и последовал Толстой. Открыв Евангелие на нужной странице, он снова провёл по строчкам тёплыми пальцами, передав книгу обратно в бледные руки.
- «Не гневайся. Не прелюбодействуй. Не клянись. Не делай различие между своим и чужим народом». – Прочёл заповеди Толстой, лихорадочно держа в руках книгу. Наконец, Толстой понял, что он читает не книгу из ряда фантастики, коими он считал все святые писания. Он держит божественное наставление. Карту с выделенным красными красками путём, по которому его хочет направить шестикрылое существо, сидящее перед ним.
- Вам было сказано – око за око, зуб за зуб, а я вам говорю – не противьтесь злу. – Сказал серафим Толстому, открытому к новому познанию мира, чуждому доселе ему. – Ваш мир построен на насилие. Группа жадных, жаждущих власти людей начали закрепощать свободных людей, делая их собственными рабами. Так образовались государства, что начали сеять зерно раздора между людей, заставляя их ненавидеть друг друга за другой оттенок кожи, за отличающийся словами язык, за иное мировоззрение, не совпадающее с их. Но любите и врага своего. Отдавайте ему последнюю рубаху, и не в мечте, а наяву. Когда-то цикл насилие должен закончиться, и ты должен стать тем человеком, что прервёт сею череду кровопролития и братоубийства.
- И что я должен сделать для этого? – Восхищённый словами пророка, спросил опалённый блеском произнесённых речей Толстой.
- Изменись сначала сам, и люди последуют за твоим примером, - произнёс серафим, встав из-за стуля. Крылья его начали столь сильно светиться, что глаза писателя самовольно зажмурились, дабы не ослепнуть от могущества силы нищего мужчины, что не назвал своего имени. Когда они вновь смогли открыться, никто уже не сидел за столом. Остался лишь жёлтый, покомканный листочек и маленькая горстка пепла на стуле, которую Толстой затем насыпал в вазу, посадив в неё цветущую георгину.
Солнце всходило. Проснувшиеся петухи Ясной Поляны начали трубить в знамение наступившего нового дня. Младенческие голоса начали слышаться с крестьянских захолустий. Мужики принялись выходить с деревянных домов, обутые в юродивые башмаки и одетые в меховые платья, нося на плече своём топоры и направляясь к деревьям, колотить поленья к грядущей зиме.

- Папа, папа, меня обидел Митька! – Вбежав в дом, сказала заплаканная Сашенька своему старому отцу, вытирая сложенными в кулаки ладонями стекающие с неё слёзы. – Побей его, побей! – Кричала она в исступлении.
- Что именно случилось? – Спросил у неё Толстой голосом, в котором слышалась огромная мудрость и неуловимая сила, неподвластная мозгу, но касающегося любого из сердец.
- Мы играли с друзьями в прятки. Я спряталась за кустом, о-о-очень большим! Там меня никак нельзя было найти! И Митька, как игра только началась, сразу к тому кусту пошёл! – Сквозь слёзы, говорила Саша. – И нашёл меня сразу же! Я ему начала говорить, что он не честно играет, и подглядывал! Честное слово говорю! Я когда за кустом сидела, поглядывала за ним, как он

считает. Так он и считал как-то быстро слишком, так ещё щели в пальцах оставил, когда к лицу их положил! А он как начал на меня кричать, что ничего такого не было, и как взял ветку и ударил меня со всей силы по плечу! – Вспомнив о больном, Саша начала ещё сильнее плакать, а лицо её покраснело настолько, что стало похоже на закатное Солнце.
Толстой, взяв из-за стула тряпочку, нежно взял девочку за подбородок и начал утирать своей дочери слёзы, а затем сказал:
- Присядь, пожалуйста. – Сашенька послушалась отца и села вместе за стол со Львом, позади которого стояло два огромных шкафа, меж которых перекладина. – Вот смотри. Если он тебя ударил палкой, то значит, ты его сильно рассердила. Значит, он тебя не любит. А если я сейчас пойду и прибью его, то он же тебя ещё больше не будет любить. Он тебя возненавидит и меня возненавидит, и вообще всех нас возненавидит! Давай лучше сделаем так: ты иди на кухню, там, кажется, есть баночка малинового варенья. Попроси, чтобы тебе налили в блюдечке, и отнеси этому мальчику. Угости его.
Саша сильно удивилась сказанному отцом, но она послушалась совету старшего и более умного человека, поэтому, взяв из кухни блюдечко варенья, отнесла его тому Митеньке, ещё играющего с другими друзьями во дворе, рядом с самой усадьбой.
- Это… Это тебе, - пробубнила про себя Саша, остановив Митю. – Ты ведь любишь варенье?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 89