ГЛАВА 2: СЕРДЦЕ

ГЛАВА 2: СЕРДЦЕ

Просторная, протоптанная дорога сопровождала поэта, окружённого могучими Кавказскими горами Бештау, Машук и Эльбруса, скрывающимися вдалеке под плотным, серым туманом утренней росы, распространившимся по всем закоулкам цепкой паутиной, захватывающих твоё тело и дух невыразимой красотой, оставленной после дождя, что бил всю ночь, образовав множество луж на ушибах простирающейся к горизонту тропы, пробитых торопливыми ямщиками, скачущих в сопровождение пятигорских солдат сквозь малый городок.
Сегодняшний день оказался крайне спокоен – на улице не было ни души, полный покой. Отличное время для размышлений о своём бытие, со взором на встающее восточное Солнце, что возвышается и над непокорными никем иноземным горам, как бы те не старались подчинить крепкую волю горного народа. Лучи начали пробиваться сквозь нависшее полотно, означающее, что туман начинал тихонько рассеиваться, пока Лермонтов блуждал в его объятиях, вдыхая каждой порой своего загорелого тела необычный, насыщенный воздух, отличающегося от городского жизнью, незнакомой густым смогом дыма заводов и первых поездов, проезжающих ужасающим рёвом по Царскосельской железной стезе.
Михаил же находился сейчас далеко от пропитанных жизнью и новыми технологиями Москвы и Петербурга, где возвышался над всеми старый усач – Царь Польский, Великий князь Финляндский, Император Всероссийский Николай I, что отправил поэта в ссылку за честные слова, и за отстаивание собственной чести, подверженной клевете людей высшего эшелона. Однако чувства поэта давно уже утихомирились к Императору, и сейчас его заботила больше приказанная служба, да и майор в отставке Мартынов – «мартышка», с огромными бакенбардами и назойливым кинжалом, которым он так и любил по светиться, показывая с напускным байронизмом, какой он настоящий мужчина. «Как же смешна эта мартышка», - вспомнив о Мартынове, с улыбкой на лице подумал про себя Михаил, продолжая нерасторопный путь.
Но затем, навестила Лермонтова и совсем иная по настроению мысль: «Когда же всё наконец закончится? Неужели я так и буду годами шныряться из ссылки до ссылки? Хочется наконец-то покоя, того времени, когда я смогу дышать полной грудью. Думать о великом, не опасаясь за свою жизнь, и заниматься литературой, а не ненавистной мне службой. Надеюсь, хотя бы часть мною желаемого когда-нибудь исполнится…» - размышлял про себя Михаил, впав в меланхолию от назревавшей в нём головной болезни, похожей на мигрень, что совсем скоро проявится в более сильном проявлении, заставив слечь поэта к постели.
Прогуливаясь по просыпающемуся городу, Лермонтов наконец завернул за угол, по направлению к бьющему ключу, где набирали воду по утрам крестьянки для своих домашних услуг господам, проживающим в огромных усадьбах белого цвета и греческими колоннами, что замечательно отражали солнечные блики на поверхности отцветающей с годами краски. Но никого поэт не встретил – вычищенная от какого-либо люда дорога, заставившая обеспокоиться Михаила.
Дойдя до ключа, он сложил руки в лодочку и испил несколько глотков с целебного места, в магические свойства коего не верил, но жажда уже успела замучить юного кавалериста, что не пил воды перед выходом с комнаты своей гостиницы, наполненной запахами цветов, веток черешен и белых лепестков, усеявших письменный стол дуновением ветра. Он же и бил приятными ударами его влажное лицо, направленное к небу, в которое он смотрел закрытыми глазами, наслаждаясь чудным моментом бескрайней тишины и уединения с природой в наполненном городе, что погиб в сей июньский день.
Жёлтые цвета в закрытых глазах начали сменяться на более пёстрый – оранжевый, словно окутывающий огонь зрение ярким пожаром, что сожжёт дотла все выстроенные вокруг здания одним лёгким касанием, побуждающий деревья сгнить за секунды, а волнам Мирового океана затопить одним мощным выплеском вечные материки и тысячелетние народы, уничтожив их на заре своего успеха.
Лермонтов открыл очи, и узрел перед собой худощавого, иссохшего старика, с торчащими вперёд рёбрами из костяной груди, на которую нацепили без мяса дранную кожу, пронзённую волдырями, что покрыли тело всесильного нищего, с горящими, но пустыми, впалыми глазами, и длинными, но тонкими руками, тянущемся к Михаилу, изумлённо всматривающемуся к шести огненным крыльям, покрывшим чёрную от смолы спину, зажжённую божественным огнём ослепительной вспышкой, уничтожившие прежние карие глазницы писателя, образовав в них белый огонь, полыхающий внутренней силой Лермонтова. Кровожадной стаей, вылезли из нор десятки, сотни чёрных крыс, что начали обгладывать поставленные на колени ноги смертного, впиваясь каждым зубцом в его смуглую кожу, испуская грешную кровь наружу.
- Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra, salve. Ad te clamamus, exsules filii Hevae. ad te suspiramus gementes et flentes in hac lacrimarum valle. Eia ergo, advocata nostra, illos tuos misericordes oculos ad nos converte. et Iesum, benedictum fructum ventris tui, nobis post hoc exsilium ostende. O clemens, o pia, o dulcis Virgo Maria, - промолвил небесным голосом взлетевший над землёй, затем достав праведный, раскалённый углями меч, что он всадил в грудь поэта, проткнув его насквозь. Наклонив своё бренное тело, вырвал свисающее, тёмное и бьющееся сердце, порвав все артерии. Надкусил он желанное сердце, ради которого и вернулся в царствие живых, словно запретный плод Эдема. Чёрные ростки начали прорастать со рта пришлого существа, и мёртвые тюльпаны вылезали с его уст. Корни углублялись в тело его, убивая ангела изнутри, чьё тело расслаивалось слой за слоем кожи, оставляя лишь прогнившие, жёлтые кости. Неистовый крик вырвался из глотки падшего Серафима, обманутого жаждой удовольствия и вкусившего грешную душу умирающего кавалера. Тучи стали сгущаться, вороны налетали со всех домов, каркая задыхающимися воплями. Огни загорелись из окон. Шторы раскрылись и младые, и старые лица стали свидетелями великого греха. Раздался громкий гром, опалившей крылья ангела, разразив один из них до пепла, осыпавшего стоящего на коленях слепого Лермонтова. Ещё один крик, последняя воля серафима, и он испаряется, проведя накопленный ток по земле, и сотни крыс издают предсмертный вздох. Поглощение души не удалось – она оказалось слишком гнилой для него.
Веки вновь открылись у Михаила, и зрение вернулось, а вместе с ним и карие глаза. Осмотревшись вокруг себя, Лермонтов увидел огромную стаю поджаренных крыс, от которых издавался чертовски неприятный запах. Выбежала толпа с домов, в руках держа малолетних детей, проснувшихся от раздирающих роптаний сотней голосов. Босые и одноногие, русские и армяне, бездомные и дворяне собрались возле вставшего серого поэта, покрытого пеплом, и смотрели на него – безумного, прокажённого, просветлённого.
- Что тут чёрт возьми случилось? – Вбежав в толпу, выкрикнул городничий.
- Да мы сами нихрена не знаем, сбежались вот на оры, и тут он стоит, - сказал ответил один из мужиков.
- Всех детей моих разбудил, скотина этакая! Шесть утра, такие крики устроил здесь, весь город на уши поднял! – Возмущённо ворчала женщина, держа на руках двоих младенцев, укутанных в грязную простыню, а ноги её обхватили ещё трое мальчиков, с чёрными зенками, со страхом смотрящих на человека, укрытого горою крыс.
- Еретик это! Еретик! Жертвоприношения делал, окаянный! – Выкрикивать с толпы начал и бородатый священник, одетый в красную ризу и держащий в руках зажжённую свечку, коей он начал чертить крест в воздухе. – Изыди, нечестивец! Изыди!
- Я… Я понял, что значит Бог, - наконец, сказал Лермонтов, и обращаясь столпившемуся народу вокруг, начал говорить. – Бог живёт в каждом из нас. Божественная крупица есть и в молодой девушке, что пошла ночью по жёлтому билету. Есть и в дворовом нищем, просившим последнюю вашу монету. Бог живёт и в погрязшем в самых гнусных грехах убийце и насильнике, забывшему вовсе о прежней детской жизни, когда он веселился с детворой по солнечным лугам. Этот Бог – любовь и правда. Все рождаются с ними – в любви к родившей вас матери, и стремлению достичь правды, познавая мир вокруг себя, цепляя только вступившими руками на свет все досягаемые вещи вокруг себя. И нет такого, что в ком-то Бога меньше, а в ком-то больше. Мы едины в вере Христа, как и он един в вере в нас. Но люди бывает забывают о главных догмах – любви и правде – пренебрегая ниспосланным им Богом лучших дарах, существующих в мире. Но никогда не поздно, братья и сёстры мои, вновь вернуться на правильный, праведный путь. Забыть о своём грешном прошлом, где вы крали, прелюбодействовали и убивали. Бог милосерден, он простит и самого отступившегося негодяя, если он одумается и поймёт, в чем действительно сила. Возлюбите же ближнего своего! Сила – во взаимопомощи и общей любви. И в правде. В правде, что должна доноситься до каждого из нас. В правде, что должна витать в воздухе и быть непреклонной. Только в правде, можно найти то, что вы ищите… - Возбуждённый, громким голос пытался донести до народа озарившую его мысль поэт.
- Ох ты ж, ёк-макарёк, паренька совсем занесло, - произнёс мужчина с пузом и в тельняшке вслух людям вокруг себя.
Прилетел гладкий камень в тело поэта. Бросил его мальчик лет десяти, с крайне злобным лицом, а из глаз пробивались печальные, детские слёзы.
- Нет никакой правды! – Через себя, кричал мальчик, одетый в лохмотья. – Мои папа и мама были честными людьми! Их убили нелюди, поганые цыгане, что своим обманом погрязли их в долгах, а ты говоришь, чтобы я любил их?! Честность и правда не приносит добра, ею только пользуются, чтобы затем прибить тебя! – Докончил мальчик, и начал кидать дальше каменья, что хватал он из земли. Толпа вокруг зашевелилась, открылось множество ртов, обсуждающих произнесённые слова. – Если ты говоришь подобные вещи, ты ничем не лучше извергов, убивающих нас!
- Изгоним же еретика отсюда! Антихриста, что хочет запутать наши головы своими лестными словами! – Воскликнул священник, и люди всей толпою начали брать камни и забрасывать ими Михаила, стоявшего посреди воцарившегося безумия. Камни прилетали в ноги, в руки, в пах и тело, долетая изредка и до самой головы. Множество синяков и порезов обхватили больное тело поэта, что тому пришлось пробиваться через многочисленный люд наружу – в бега из города, где его не поняли, не признали, не поверили в искренние слова чудотворца, спасшегося от вечных мук в заточении демона, прикрывавшегося под ангельским ликом.

- Куда вы бежите? – Сказала бегущему в безрассудстве Лермонтову совсем маленькая девочка, нежным, тоненьким голоском, одетая в праздничное, но скромное серое платьице, а на голове её развевался маленький бантик. Шла она в сопровождение матери, с вымученным и уставшим лицом, с обвисшими скулами и ямами под глазами.
- Не разговаривай с ним, не видишь, что ли, не нормальный какой-то, - сказала строгим тоном дочери мать. Лермонтов же, поняв, что летит прямо на них, начал успокаивать бег, переходя плавно на шаг.
- С кем хотю, тем и говорю! У меня сегодня день роздения, мне мозно! – Довольно высокомерно, но не без ноток справедливости, ответил ребёнок. – Господин, вы куда так спес’ите?
- Бегу… Бегу с городу… - С отдышкой, остановившись возле них, говорил Лермонтов, пока женщина с опаской разглядывала искалеченного и разодранного мужчину перед ней.
- Что с вами такое произозло? – Огромными зелёными глазами сказала девочка, изумившееся внешним видом проходимца.
На некоторое время Лермонтов задумался. Наяву, прошло не больше и трёх секунд, но в голове писателя промелькнуло сотни мысль и ответов на её вопрос, с построенными логичными линиями и убеждениями, не противоречащими недавнему просветлению поэта. Но в итоге, он ответил совсем не так, как можно было ожидать от Михаила в сей момент.
- Меня погрызли собаки, попались бешенные и голодные на закоулке, так что одна по таким местам не ходи, а только в сопровождение со своей мамой, хорошо?
- Хоросо! – Ответила задорно девочка, но затем она потускнела, снова увидев обличье поэта.
- Моз’ет, мы вам помоз’ем? Мама, давай возьмём дядю на праздник!
Женщина, подняв голову на писателя, увидела, как он медленно мотает голову из стороны в сторону с припущенными глазами, будто в раскаяние.
- Нет, мы его не возьмём, доча.
- Поз’ему?!
- Мне нужно срочно уходить, - вместо женщины, ответил Михаил. – Так что прости, но мне пора. Не забывай слушаться свою маму, и удачного вам праздника, - сказал он, поклонившись, скрипя зубами от боли маленькой девочке, затем пройдя мимо них, направляясь подальше от города.
- Залко, что он не пойдёт с нами. Он мне понравился.
- Милая, идём быстрее, а то начнут без нас, - торопя ласково рукой сзади по спине девочки, сказала мать, начав идти вместе с ней.
- Как это?! Насьнут, и без именинницы?!
Спустя долгие блуждания по окрестностям маленького городка, Лермонтов наконец сбежал из него в спокойные, размеренные поля, где пролетали над головою белые журавли к уходящему уже Солнцу в закат, обагрившем ясное небо в кровавые тона. Писатель лёг на траву, истекая бесчисленными ранениями от злополучных камней, сопровождая глазами ближнюю звезду, на смену которой, совсем уже скоро, придёт множество дальних – нам не известных, но не менее привлекательных своей таинственностью и красотой, во главе которых туманный лик Луны, кружившейся среди разлитого молока на бесконечном небосводе.
Боль утихла. Пошарив в карманах порванных брюк, Лермонтов почувствовал скомканный лист. Вытащив его наружу и раскрыв, он не увидел ничего – самый обыкновенный лист, без никаких написаний. И это явно не было листом, положенным самим писателем – перед печальным утром, он проверял все карманы, и в них лежали лишь деньги, которых, на удивление досмотра, не оказалось теперь. Видимо, кто-то выкрал, пока он проталкивался сквозь сбежавшийся народ.
«Стоит переночевать здесь. Нет смысла сейчас возвращаться обратно в город, пока народ не успокоится. Придётся побыть здесь даже пару дней, надеюсь, никто из близких не узнает о сегодняшнем. Господи, как же трещит голова, мне надо отдохнуть». - Подумал про себя Михаил, после чего лёг на бок, вдыхая полной грудью ароматные запахи растущих посреди него цветов. Веки тяжелеют, и глаза вовсе закрываются. Скоро предстоят самые тяжёлые дни в его жизни.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 Следующая ⇒