От автора 27 страница

людей.

Хотя им и не давали читать статей в газетах, которые в штыки восприняли их прибытие, новость о том, что националисты захватили Бильбао, от испанских беженцев скрывать не стали. Город пал всего через месяц после их отплытия. Этот день стал черным для Стоунхема. Многие дети как с цепи сорвались: ударились в крики и слезы, точно обезумев от мысли, что их родителей может уже не быть в живых. Несколько мальчишек, включая Энрике, сбежали из лагеря, твердо вознамерившись отыскать лодку, чтобы отправиться на ней обратно в Испанию и дать бой фашистам. Их быстро нашли и вернули в лагерь. Мерседес всю ночь успокаивала Энрике, убеждая, что с его мамой все в порядке. Пока она сидела с парнишкой, ей вспомнился Хавьер, и у нее снова промелькнула надежда, что он давно уехал из города.

Новость о захвате Бильбао поставила всех в сложное положение.

– Мы ведь не можем сейчас вернуться? – спросила Мерседес у одной из помощниц.

– Нет, думаю, что не можем. Мне кажется, теперь детям там будет находиться еще опаснее, чем раньше, – ответила Кармен.

– Тогда что со всеми нами будет? – спросила Мерседес.

– Я знаю не больше твоего, но сомневаюсь, что мы долго еще протянем в этих палатках. Климат не тот!

Рано или поздно всех беженцев из лагеря в Норт-Стоунхеме пришлось бы переселить куда-то на постоянное место жительства. Комитет помощи баскским детям уже вплотную занялся поисками вариантов. Они организовывали «колонии» по всей стране, в которых размещали детей, и

место для каждого ниньо ^[83]определялось произвольно. Кто-то отправлялся

в очередную палатку, кто-то – в пустующую гостиницу, кто-то – в замок. Мерседес достался большой загородный дом.

В конце июля она сопровождала группу из двадцати пяти детей, включая Энрике и Палому, в их поездке в Суссекс. Они сели на поезд до Хейвордс-Хит. На вокзале их встретили городской оркестр и дети, которые принесли с собой сладости. День выдался теплый и счастливый. Там они сели в автобус, доехали до деревушки, расположенной в пятнадцати километрах от города, прошлись оттуда немного пешком и добрались наконец до ворот Уинтон-Холла.

Увенчанные орлами въездные столбы выглядели внушительно, хоть и обветшало. В них не хватало нескольких кирпичей, а одна из заросших мхом птиц где-то потеряла крыло. Тем не менее впечатление они производили устрашающее, словно предваряя, что ждет гостей впереди.

Дети взялись за руки и двинулись парами по тянущейся с километр разбитой подъездной дороге. Мерседес шла с Кармен, учительницей, отвечавшей за группу. За последние два месяца женщины тесно сдружились.

Было жарко. Настолько, что могло показаться, будто они снова дома. Вокруг них тянулись пока еще не убранные поля, бледные и засушливые, а небо было ясное, ярко-голубое. В кустах буддлеи, в изобилии росших вдоль дороги, грелись на солнце бабочки, и детки помладше визжали от восторга, когда над их головами порхали красные адмиралы. Они собирали лютики и ромашки с обочин, придумали песенку. Они шли, не замечая времени, даже о своих тяжелых сумках думать забыли.

Мерседес первая дошла до изгиба дороги, за которым открывался вид на дом. Она встречала в книгах картинки старинных английских усадеб, поэтому имела некое представление о том, как они выглядят, но ей бы и

в голову никогда не пришло, что одна из них станет однажды ее домом. Уинтон-Холл был выстроен из камня песочного цвета и имел такое количество дымоходов и башенок, что не все младшие дети смогли бы их сосчитать.

– Ух ты! Волшебный замок! – воскликнула Палома.

– Мы будем жить здесь с новым королем? – спросила ее подружка. Хозяева поместья наблюдали за их приближением из комнаты на

втором этаже и сейчас стояли в ожидании на верхней ступени крыльца. У их ног сидели два спаниеля.

Сэр Джон и леди Гринэм могли похвастать всеми приличествующими мелкопоместным дворянам в Англии атрибутами, за исключением благосостояния. Уинтон-Холл был построен еще дедом сэра Джона, богатым промышленником, но за все те годы, что в нем жили последующие поколения, особняк начал ветшать.

– Добро пожаловать в Уинтон-Холл, – сказал хозяин дома, спускаясь с крыльца, чтобы поприветствовать гостей.

Кармен была единственной в их группе, кто хоть сколько-нибудь говорил по-английски. Дети за время своего пребывания здесь выучили несколько слов, но беседу поддержать не могли.

Мерседес знала только, как сказать «здравствуйте» и «спасибо». Оба слова пришлись сейчас как нельзя кстати, и она ухитрилась их худо-бедно пролепетать.

Леди Гринэм осталась стоять на крыльце, равнодушно оглядывая прибывших. Не ей в голову пришла мысль пригласить сюда беженцев. Это была взбалмошная затея ее супруга. Он приходился дальним

родственником грозной герцогине Атольской, основательнице Комитета помощи баскским детям; теперь, когда лагерь расформировывали, она по всей стране подыскивала им дома. Леди Гринэм ясно помнила, как впервые услышала о плане своего мужа открыть перед беженцами двери их дома.

– Ну же, давай выручим бедняжек! – увещевал он. – Всего ненадолго. Он как раз вернулся из Лондона, где проходило собрание, на котором

«красная герцогиня» – так ее прозвали – пыталась заручиться поддержкой в своем начинании.

У сэра Джона было доброе сердце, и он не мог придумать ни одной причины, почему бы им не пригласить группу безобидных маленьких испанцев занять несколько все равно пустующих пыльных комнат. Своих детей у них никогда не было, и в коридоры этого дома давно уже не заглядывала ни одна живая душа, за исключением случайно забежавшей мыши.

– Ну что ж, ладно, – с неохотой согласилась супруга. – Но чтобы никаких мальчишек. Только девочки. И тех не слишком много.

– Боюсь, этого пообещать не могу, – твердо ответил он. – Братьев и сестер разделять нельзя.

Леди Гринэм все это было не по душе с самого начала. Несмотря на то что их дом пребывал в состоянии пыльного запустения, она продолжала им безмерно гордиться. Они давно уже распустили слуг, державших усадьбу в безукоризненной чистоте, осталась только близорукая экономка, которая изредка смахивала в углах паутину. И все равно леди Гринэм не забывала о былом величии особняка и своем положении его хозяйки.

Дети гуськом поднялись по ступенькам и вошли в холл, тараща сделавшиеся большими и круглыми, точно плошки, глаза. Со стен на них смотрели темные портреты. Палома захихикала.

– Глянь на него, – прошептала она Энрике, указывая на одно из фамильных полотен. – Какой толстый!

Своим замечанием она заслужила неодобрительный взгляд Кармен. Хотя учительница была уверена, что хозяева не поняли слов девочки, в причине ее веселья сомневаться не приходилось.

Натянутая улыбка на лице леди Гринэм поблекла.

– Итак, дети, – начала она, нисколько не смущаясь оттого, что они ее совершенно не понимали, но повысив голос на случай, если так будет доходчивей, – давайте-ка установим некоторые правила поведения.

Они обступили леди Гринэм. Мерседес в первый раз смогла рассмотреть англичанку поближе. На вид она была приблизительно одного возраста с Кончей, где-то лет сорока пяти. Ее муж, чьи рыжеватые пряди не

прикрывали толком плешь на лысеющей голове, был, наверное, несколькими годами старше супруги. Его кожа была густо усыпана веснушками, и Мерседес старалась слишком уж на него не глазеть.

Кармен переводила то, что говорила леди Гринэм.

– Никакой беготни по коридорам… Зашли в дом из сада – сняли обувь… Гостиная и библиотека для вас под запретом… Собак не разыгрывать…

Они слушали молча.

– Ребята, вам понятны все эти правила? – уточнила Кармен в попытке разрядить обстановку.

– Си! Си! Си! – дружно закивали они.

– А теперь я покажу, где вы будете спать, – сказал сэр Джон.

С громким топотом дети начали подниматься за хозяевами по широкой, не застеленной ковровой дорожкой лестнице.

Леди Гринэм вдруг остановилась. Обернулась. Дети тоже замерли.

– Мне кажется, одно правило мы уже нарушили, не так ли? Кармен вспыхнула.

– Да-да. Прошу прощения, – извиняющимся тоном проговорила она. –

А теперь, ребята, спуститесь вниз и снимите ботинки, пожалуйста.

Они все сделали, как было велено, и теперь их запыленные ботинки лежали беспорядочной кучей у подножия лестницы.

– Потом покажу вам, куда их следует складывать, – сказала леди Гринэм и продолжила путь к их спальням, громко цокая по коридору собственными туфлями-лодочками.

Мерседес заметила одно: стоило им переступить порог этого дома, как все тепло чудного дня, которым они наслаждались по дороге сюда, осталось снаружи.

Мальчиков поселили в комнате на первом этаже, с высокими потолками, огромными подъемными окнами и большим выцветшим персидским ковром. Девочкам отвели две отдельные, пропахшие затхлостью комнаты на чердаке, в которых когда-то жили слуги. В каждой стояло несколько кроватей, на которых им всем предполагалось уместиться. Кармен с Мерседес предстояло спать с девочками валетом.

Наступило время ужина. Поначалу экономка миссис Уильямс держалась столь же неприветливо, как и ее хозяйка. На кухне она их засыпала всевозможными «нельзя».

– Нельзя оставлять на столе свои тарелки. Нельзя стучать приборами. Нельзя переводить продукты. Нельзя подкармливать собак объедками. Нельзя смывать очистки в раковину. Нельзя садиться за стол, не помыв

руки.

Каждое «нельзя» сопровождалось пантомимой, демонстрирующей запрещенное действие. А потом она улыбнулась – широкой улыбкой, в которой участвовало все ее лицо, включая глаза, рот и ямочки на щеках. Дети тут же поняли, что у этой женщины доброе сердце.

В роскошной столовой, где с потолка свисали покрытые слоем грязи хрустальные люстры, был накрыт длинный стол, на котором зеленый фарфор от Вулворта нелепым образом соседствовал с жестяными кружками. Вряд ли леди Гринэм пришло бы в голову кормить этих маленьких иностранцев со своего лучшего костяного фарфора.

Вначале им подали какое-то блюдо из рубленого мяса, за которым последовал пудинг из тапиоки. Жирное первое большинство детей еще смогли в себя затолкать, а вот с тапиокой вышла заминка. Некоторые едва сдерживали рвотные позывы, а Палому так и вовсе вывернуло на пол. Кармен с Мерседес тут же бросились убирать за ней. Никак нельзя было допустить, чтобы об этом прознала леди Гринэм, поскольку подобная неприятность могла послужить доказательством того, каким сумасбродством было со стороны ее мужа пригласить сюда этих детей.

Экономке, несмотря на всю свою преданность хозяевам дома, не хотелось, чтобы у недавно приехавших гостей возникли неприятности, поэтому женщина помогла убраться и пообещала никому не говорить о произошедшем. Впредь она будет использовать что-то именуемое манкой вместо тапиоки.

На следующий день после завтрака, состоящего из хлеба с маргарином, детям разрешили обследовать окрестности. Они растерялись, не понимая, где проходят границы поместья. Дом окружал регулярный сад

с заросшими газонами и обложенными кирпичом цветниками, на которых сорняки вели впечатляющую борьбу с розами и, как видно было по их численному перевесу, похоже, побеждали. Манил своей загадочностью и огромной провал; судя по брошенной посередине его гребной лодке с отсутствующим теперь дном и торчащими из грязи наподобие флагштоков веслами, здесь когда-то располагалось искусственное озеро. Некоторые из детей попытались его обойти, но обнаружили, что дорожка заросла, став совершенно непроходимой. С одной стороны за озером простирался лес, а

с другой – тянулись поля, где местами паслись коровы.

В саду обнаружился небольшой павильон – архитектурный каприз, явно служивший местом уединения для какого-то любителя живописи. Он был круглым, так что свет поступал внутрь со всех сторон. К стене был прислонен мольберт, а старый стол оказался замаран масляными красками,

тюбики с которыми так на нем до сих пор и лежали. В чашке ручками вверх стояли кисточки. Сюда уже много лет никто не заглядывал. Две старшие девочки, Пилар и Эсперанса, отыскали в этом очаровавшем их секретном уголке немного бумаги и угольков. Бумага отсырела, но ее все еще можно было использовать, и они принялись рисовать. Минуты сменялись часами, а девочки все сидели там, полностью погрузившись в свое занятие.

Внимание Мерседес привлек деревянный летний домик у озера. Она толкнула дверь и вошла. Там было полным-полно старых шезлонгов.

– Давай разложим парочку, – предложила Палома, которая осматривала имение вместе с Мерседес.

Вытащив один из них на солнце, она обнаружила, что парусина прогнила.

– Ничего страшного, – жизнерадостно сказала девочка. – Может, получится кое-какие из них починить.

Через пару дней именно этим они и занялись.

Несколько ребят наткнулись на огороженный участок, на котором до сих пор росло кое-что из овощей. В прошлом их выращивали чуть ли не в промышленных масштабах, сейчас же там осталось всего ничего: немного лука и картофеля. Одна из девочек зашла в теплицу, где обнаружила несколько кустиков клубники, растущих в корыте. Она не удержалась и съела одну ягодку, а потом весь оставшийся день переживала, как бы леди Гринэм не пересчитала ягоды и не заметила, что одной не хватает.

Другие нашли заброшенный теннисный корт, а в павильоне по соседству – старую свернутую сетку. Кармен с несколькими старшими мальчиками пыталась теперь ее натянуть. Разметка уже плохо, но все еще читалась, и как только отыскались старые ракетки, на которых лопнула где одна, где две струны, несколько ребят стали перекидывать мячик туда-сюда через сетку. Уже много-много месяцев они так не веселились.

Ближе к обеду на их поиски отправился сэр Джон. Сначала он услышал их смех, а потом увидел группку детей, пытающихся удержать мячик в игре.

– Что это такое? – спросила Кармен, показывая мужчине огромный деревянный молоток. – Там в коробке несколько таких лежит.

– А, – улыбнулся он. – Это молоток для крокета.

– Молоток для крокета… – бессмысленно повторила Кармен.

– После обеда могу показать, как в него играют.

– Так, значит, это игра?

– Да, – ответил он, – и мы раньше часто играли в нее на той лужайке. –

Он указал на огромную поляну с порослями мха. – Она сейчас немного неровная, но это не помешает нам попробовать свои силы.

После обеда, состоявшего из картофельного супа, хлеба и куска сыра, показавшегося детям резиновым, но на вкус довольно неплохим, они вернулись в сад. Там их ждал урок по игре в крокет. Сэр Джон установил воротца и сейчас обучал группу ребят чудны`м и замысловатым правилам этой игры. Даже мальчишки пропустили мимо ушей наставления о том, как следует выбивать другого игрока с поля, и выбрали для себя более мирную тактику. За свою короткую жизнь они уже повидали достаточно злобы и напористости.

Прелестный и романтичный во всем своем разнообразии, этот сад пленил всех и каждого. В этот образцовый английский летний денек они ненадолго позабыли о прошлом и наслаждались настоящим. У них имелась как свобода бегать вокруг, так и возможность просто посидеть тихонько. Несколько детишек помладше нашли скамейку на солнышке и начали рисовать.

Кармен не теряла связи с некоторыми другими учителями, и условия жизни в ряде других колоний заставили ее пуще прежнего ценить выпавшую им удачу попасть в Уинтон-Холл. В одной детей использовали как бесплатную рабочую силу в прачечной, а кое-где в католических приютах монахини безо всяких колебаний наказывали за проступки, прибегая к побоям.

Больше всего жаловались те, кто оказался в лагерях Армии спасения. «Суровые лица женщин в капорах, которые заставляют нас распевать английские псалмы, лишний раз напоминают мне, почему нам пришлось покинуть Испанию, – писала Кармен подруга. – Люди в форме вынуждают нас следовать их религии! Уж больно звучит знакомо, не правда ли?»

Мерседес казалось, что часто, несмотря на все свои благие побуждения, руководители колоний оказывались не способны понять, через что прошли эти дети.

Глава 36

Один теплый летний день сменялся другим, и в Уинтон-Холле в общем

и целом царила атмосфера довольства. Многие дети на днях получили письма от своих родных, оставшихся в Бильбао. Среди этих счастливчиков оказались и Энрике с Паломой; теперь они знали, что с их матерью, братиком и сестричкой все хорошо.

По утрам дети проводили несколько часов за уроками, но после обеда наступало время отдыха. Как-то, собравшись группой, они пытались вспомнить слова своих любимых песен и рисунок шагов из нескольких традиционных баскских танцев. Им было очень важно не забыть то хорошее, что связывало их с домом. Несколько дней все репетировали, пока не выверили каждое слово, не отточили каждое движение. Они выступят перед сэром Джоном, леди Гринэм и миссис Уильямс, если им это будет интересно.

В тот вечер после ужина они устроили представление. Даже леди Гринэм расщедрилась на аплодисменты. Сэра Джона так и распирало от восторга.

– Изумительное выступление, – сказал он Кармен. – Просто изумительное.

– Спасибо, – просияла она.

– У меня тут возникла идея! Думаю, вам стоит устроить представление в деревне!

– Ох, какое там, – ответила Кармен. – Мне кажется, дети будут слишком стесняться.

– Стесняться? – воскликнул сэр Джон. – Вот уж какими-какими, а стеснительными их не назовешь!

– Хорошо, я поговорю с ними об этом попозже, – сказала Кармен, не желая отмахиваться от его предложения. – Как вы думаете, люди согласятся за него заплатить?

За последние несколько недель она уяснила, что денег на их содержание было отчаянно мало. Несмотря на то что Комитет помощи баскским детям вел активную кампанию по сбору пожертвований, британская общественность не сказать чтобы была готова раскошелиться ради детей, которых причисляла к стану коммунистов. Поэтому в каждой колонии беженцы придумывали разные способы подзаработать.

Сэр Джон оказался прав. В тот же вечер дети единодушно

проголосовали за то, чтобы выступить перед публикой, если это получится устроить.

– Но у нас только три танца и пять песен, – высказалась одна из старших девочек. – Не мало ли, если мы хотим продавать билеты на представление?

Дети одобрительно зашептались: этого и правда может быть недостаточно. Мерседес решительно выдвинула еще одно предложение.

– Я могла бы станцевать, – сказала она. – Фламенко они тоже вряд ли когда-нибудь видели.

– Это, безусловно, сделало бы нашу программу куда разнообразней, – согласилась Кармен, знавшая о прошлом Мерседес. – Но кто будет тебе аккомпанировать?

– Ну, гитариста здесь не сыскать, – нарочито легкомысленно заметила Мерседес, – но я могла бы научить вас хлопать в ладоши в нужных ритмах.

В полумраке вскинулись вверх несколько рук. Энтузиазма явно хватало.

– А у меня вот что есть, – послышался голос с кровати, стоящей в дальнем углу комнаты.

Это была Пилар. Все обернулись, услышав ровное щелканье кастаньет. Звук напоминал стрекот цикады, и в этот жаркий вечер им почти показалось, будто они дома. Пилар играла на кастаньетах лет с трех-четырех и к своим четырнадцати годам владела ими с поразительным мастерством.

– Отлично, – сказала Мерседес. – Теперь мы покажем им настоящее представление.

Труппа уже разрослась до двадцати танцоров; три дня все лихорадочно репетировали. Те, кто не был занят в танцах, рисовали афиши, а сэр Джон развесил их потом по деревне.

К большому неудовольствию леди Гринэм, Мерседес репетировала в холле: там полы были достаточно крепкими, чтобы выдержать силу ударов

ее ног. Чтобы поглядеть на нее, девочки садились на ступени лестницы и подсматривали через балясины. Они никогда не видели ничего подобного и были совершенно ею заворожены. От восхищения дети хлопали в ладоши и топали ногами всякий раз, когда она останавливалась передохнуть.

Пилар сидела в конце холла. Сначала она потихоньку отбивала ритм ладонями, стараясь точно его поймать, а потом, так чтобы этого никто, кроме нее, не слышал, закрепила результат на кастаньетах. Только убедившись в том, что все у нее получалось как надо, Пилар выдвинулась поближе к Мерседес и начала ей аккомпанировать. Девочка использовала

все возможности кастаньет, заставляя их то издавать трели, то петь, то щелкать, то трещать.

– У тебя замечательно получается, Пилар, – восхитилась Мерседес. Она никогда еще не слышала такой выразительной игры на

кастаньетах.

В вечер выступления в деревенском клубе не осталось свободных мест. Кто-то пришел из чистого любопытства – посмотреть на этих «маленьких смуглых ребятишек», как их описывал Комитет помощи баскским детям. Для них это было сродни походу в зоопарк. Другие пришли от нечего делать. В английских деревнях не густо с развлечениями.

Баскские танцы очаровали публику. Миссис Уильямс ухитрилась раздобыть где-то подходящие ткани, и девочки сами соорудили себе костюмы: красные юбки, зеленые жилетки, черные фартуки и простые белые блузки. Они танцевали с куражом, с задором. Публика рукоплескала

и просила повторить на бис.

Песням тоже удалось околдовать публику. Нежные голоса, слившись в один, пропели «Анда дисьендо ту мадре», и сердца даже самых черствых зрителей растаяли. Мерседес, ожидавшая своего выхода за кулисами, почувствовала, как к горлу подкатил комок, когда они протянули то последнее слово, «мадре». Они находились так далеко от своих матерей, и все же большинство из них проявляли необыкновенную смелость.

Мерседес закрывала программу. Трудно было представить себе что-то более противоположное наивной простоте баскских танцев, чем фламенко. То, что она показала тем вечером, даже близко не напоминало те бездушные выступления, которые девушка давала на пути к Бильбао. Сюда,

в этот зал с протекающей крышей и публикой из англичан, сидящих с непроницаемыми лицами, она принесла всю свою боль и тоску. На ней было красное платье в горох, которое ей много месяцев назад подарил хозяин бара. Мерседес с тех пор прилично прибавила в весе, и сейчас оно идеально облегало ее вновь обозначившиеся округлости.

Даже если бы тем теплым вечером зрители растворились в воздухе, ей было бы все равно. В тот вечер она танцевала для себя. Тех немногих, кто понял это, захватила магия танца. Они жадно следили за каждым выразительным движением и проникались эмоциями, которые она перед ними обнажила. Когда воздух наполнился треском кастаньет, вторившим ритму ее ног, они почувствовали, как у них на затылке волосы встают дыбом.

Других ее выступление привело в замешательство. Оно было

странным, непонятным, инородным и вызывало отчетливое ощущение неловкости. Когда танец закончился, с минуту висела тишина. Никто из них никогда не видел ничего подобного. Потом кое-кто захлопал из вежливости. Другие разразились восторженными аплодисментами. Несколько человек встали. Мерседес разделила публику.

Вскоре представления, на которых баски пели и танцевали, а также исполнялось фламенко, снискали широкую славу. О них даже написали в местной газете. Из других деревень и городов юга Англии стали приходить письма с просьбами к беженцам о выступлении. Все приглашения принимались, поскольку гонорар шел на их содержание. Раз в неделю они упаковывали свои костюмы и отправлялись в новое место. Контраст между целомудренностью традиционных баскских танцев и пламенностью фламенко оставался разительным, где бы они ни выступали. Не проходило ни дня, чтобы Мерседес не вспоминала Хавьера. Танцуя, она будто бы заново воскрешала его в своей памяти и снова оживляла любимый образ. Девушка повторяла себе, что ей надо оставаться в форме для их следующей встречи.

Прошло несколько относительно счастливых месяцев, и, похоже, единственным человеком, которому не по душе приходилась атмосфера детского летнего лагеря, царившая в Уинтон-Холле, была леди Гринэм.

– Почему у нее всегда такой кислый вид, точно лимон проглотила? – как-то вечером заметила Мерседес Кармен.

– Не думаю, что она в восторге от нашего здесь пребывания, – ответила Кармен, констатируя очевидное.

– Тогда зачем ей было нас приглашать?

– Вряд ли это ее рук дело. Все затеял сэр Джон, – пояснила Кармен. – Но, вообще-то, мне кажется, она просто из той породы людей, ну, знаешь, которые вечно всем недовольны.

Губы леди Гринэм были поджаты сильнее обычного, когда она широким шагом вошла в столовую во время завтрака. Сэр Джон сидел на одном из концов стола и пил чай. Он наслаждался невнятным гулом непонятного ему языка.

– Ты посмотри! – произнесла его жена, швырнув перед ним на стол номер «Дейли мейл». – Посмотри!

Девочки разом оборвали все разговоры. Они испугались ее неприкрытой злости.

«БАСКСКИЕ ДЕТИ НАПАЛИ НА ПОЛИЦИЮ», – кричал заголовок. Ее муж перевернул газету, так чтобы его никто больше не смог

прочитать.

– Так-то, может, оно и так, хотя я вот сомневаюсь, но это ведь произошло не в наших краях, верно? Вдобавок ни-ко-гда нельзя верить тому, что печатает эта газетенка.

– Но им же явно нельзя доверять! – громким шепотом возмутилась леди Гринэм.

– Думаю, здесь нам это обсуждать не стоит, – рассерженно прошипел сэр Джон.

Они вышли вдвоем из столовой, откуда было отчетливо слышно, что разговор ведется на повышенных тонах. Несколько ребят стояли под дверью, хотя толком ничего не понимали. Кармен оттеснила их, чтобы послушать самой.

Сэр Джон признался, что слышал о мелких происшествиях, имевших место в деревушках поблизости от ряда колоний: кража яблок, например, или случайная потасовка с местными мальчишками, или, может, одно-два разбитых окна, – но он был абсолютно уверен, что ничего подобного

в Уинтон-Холле произойти не могло.

Неоднозначное отношение леди Гринэм к их присутствию в ее доме тайны никогда не представляло, но общее понимание ситуации сложилось

у Кармен только сейчас. Этой холодной англичанке благотворительность была в радость только до тех пор, пока она могла сохранять свой более или менее привычный образ жизни. Мужнин «прожект» совершенно этого не позволял; ей всегда будет не по себе под одной крышей с этими чужаками. Они были иностранцами, а потому, в ее глазах, представляли опасность.

Девочкам Кармен не обмолвилась ни словом, но Мерседес доверилась.

– Думаю, сделать мы ничего не в силах, – сказала Мерседес.

– Нам просто надо доказать, что она ошибается, – согласилась Кармен. – Дети должны вести себя образцово-показательно.

На протяжении последующих нескольких месяцев так они себя и вели, не давая леди Гринэм ни единого повода для жалоб.

Начиная с ноября 1937 года родители стали писать в комитет. Они хотели, чтобы их дети вернулись домой. Блокада и бомбардировки Бильбао остались в прошлом. В апреле 1938 года сеньора Санчес, чей дом был разрушен во время авианалета, нашла новое жилье и была готова воссоединиться со своей семьей. Энрике с Паломой собрали вещи в обратную дорогу.

Мерседес доехала с детьми на поезде до Дувра, где им нужно было сесть на корабль, идущий во Францию, и уже оттуда направиться вниз, пересекая территорию Испании. Сидя в железнодорожном вагоне, за окном которого проплывал оранжево-золотистый осенний пейзаж, она

разглядывала двух своих подопечных. За прошедший год Палома так и осталась маленькой девочкой. Точно как в прошлом мае, когда они добирались до Сантурсе поездом, на коленях у нее сидела ее кукла Роза. Зато Энрике изменился сильно. Его лицо до сих пор не утратило своего обеспокоенного выражения, но сам он превратился в юношу. Она попробовала представить себе, как пройдет их воссоединение с матерью, и почувствовала, как кольнуло сердце.

– Я не уверен, что готов вернуться, – признался Энрике Мерседес, когда увидел, что от мерного покачивания поезда его сестренку сморило. – Некоторые ребята отказываются уезжать. Они не верят, что там безопасно.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒