От автора 25 страница

Спустившись с горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио собрался идти через крупные города. В толпе больше вероятности остаться незамеченным и избежать любопытных взглядов. Сейчас много людей возвращались в свои дома, и он пребывал в уверенности, что сможет проскользнуть через населенные пункты неприметной тенью. Вот только он не учел, какими бдительными были как сами жандармы, так и осведомители, которые доносили им обо всех мало-мальски подозрительных чужаках.

Было часов восемь вечера, когда он добрался до окраин Жироны. Смеркалось – в такую пору, казалось, ходить можно было без опаски, да и улочку он выбрал тихую. Но тут, откуда ни возьмись, дорогу ему преградили двое мужчин в форме и потребовали назваться.

Надлежащих документов у него не оказалось, а внешний вид не оставлял сомнений, на чьей стороне он еще недавно воевал. И дело было вовсе не в обмундировании и не в предательской нашивке в виде красной звездочки. Жандармы попросту носом могли учуять республиканца или бывшего ополченца, и это было уже достаточным основанием для ареста.

Место его заточения располагалось неподалеку от Фигераса; условия содержания там оказались предсказуемо самыми примитивными. Когда Антонио переступил порог тюрьмы, ему швырнули грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему курево в тех стенах считалось важнее еды. Соломенный матрас, на котором ему пришлось спать, кишел вшами, и курение было единственным способом не дать им забраться на лицо ночью. Спустя неделю Антонио в ускоренном порядке судили, приговорив к

тридцати годам тюремного заключения. Впервые за два с лишним года он написал письмо напрямую матери в Гранаду. Фашистам было только в радость браться за доставку таких посланий: от них семьи таких подрывных элементов, как Антонио Рамирес, еще больше падали духом.

Тюремные лишения не явились откровением для Антонио. Он, бывало, задумывался над тем, насколько невосприимчивым к физическим страданиям может стать человек, не утратив при этом своей человечности. Жуткие в своем неудобстве ночевки на каменистой земле при минусовых температурах в Тируэле, палящий зной Брунете, обжигающая боль после ранения, от которой даже смерть представлялась желанным избавлением, и ужасающее убожество его первых дней в палаточном городке на французском пляже – все это не прошло даром. Раны, как физические, так и душевные, затянулись, оставив грубые рубцы; боль со временем ощущалась все меньше. Восприятие Антонио притупилось.

Кормили заключенных скудно и однообразно. На завтрак была миска каши-размазни, на обед – фасоль, она же на ужин, иногда с добавлением рыбьей головы или хвоста. Изредка давали консервированные сардины.

Шли месяцы. Антонио и большинство его товарищей по заключению стойко сносили жестокости тюремной стражи. Некоторые из них в прямом смысле слова иссохли от тоски, как это бывает с теми, у кого не осталось в жизни ни цели, ни надежды на перемены к лучшему.

Они занимали себя разговорами о побеге, но предпринявших одну-единственную попытку наказали на глазах у всех с такой безжалостностью, что духу на повторную ни у кого не хватило. Крики неудавшихся беглецов, казалось, до сих пор разносились по двору.

Какое-то время самым отчаянным проявлением их непокорности был отказ петь патриотические песни нового режима, ну или переговаривание во время проповедей, которые их обязывали выслушивать во внутреннем дворе. Наказать могли даже за это. Надзирателям годился любой предлог, чтобы пустить в ход свои утяжеленные хлысты.

Самым страшным из того, что им приходилось переживать за весь день, было, когда зачитывали saca^[80] – выкрикивали имена тех, кого завтра должны будут расстрелять. Однажды на рассвете огласили список длиннее обычного. Фамилий было не с дюжину, а гораздо, гораздо больше. Сотни. Стоя там в промозглом холоде раннего утра, Антонио почувствовал, как в его жилах стынет кровь.

Ровно как разум выхватывает из толпы знакомое лицо, так и Антонио расслышал собственное имя среди остальных, сливавшихся в почти

неразборчивый гул. После бесконечных Хуанов и Хосе слова «Антонио Рамирес» резанули ухо.

Когда список дочитали до конца, воцарилась тишина.

– Все, кого назвали, – строиться! – рявкнула команда.

Потребовалось несколько минут, чтобы все названные вышли вперед и выстроились в линию. Без каких бы то ни было дальнейших объяснений их всем скопом повели к воротам тюрьмы. В воздухе повисла кисловатая вонь от взопревших в своих грязных рубашках мужчин. Это был запах страха. «Они что, действительно всех нас убьют?» – недоумевал Антонио, едва переставляя трясущиеся от ужаса ноги. Времени для прощаний не было. Взамен те из них, кто успел сдружиться за долгое время совместного заключения, переглянулись украдкой. Остававшиеся смотрели на уходящих

с жалостью, но всех их объединяла общая решимость не выказать перед фашистами страха. Это доставило бы тем слишком много удовольствия.

Антонио оказался среди тех, кого вывели строем из тюрьмы и направили в сторону города. Узников нередко переводили из одного места заключения в другое, но чтобы вот в таких количествах – это было необычно. Когда они все большой толпой подошли к вокзалу, им было приказано остановиться. Он понял, что их куда-то отправляют.

Потянулись долгие часы, наполненные перестуком колес.

– Чувствуешь себя как в ящике, – пробормотал кто-то.

– Хорошо хоть крышкой сверху не прикрыли, – отозвался другой.

– Как-то на них не похоже, – язвительно заметил третий.

Пусть их и везли в новое место, обращались с ними по-прежнему. В каждой клетке, трясущейся по рельсам на юг, стояло более сотни мужчин. Одни цеплялись за прутья, вглядываясь сквозь прорези решеток в меняющийся пейзаж, который понемногу становился все более равнинным. Другие, зажатые в середине, видели только небо.

Их несколько часов хлестало дождем, но тучи наконец рассеялись, и по положению солнца Антонио определил, что они движутся на юго-запад. После многих часов в пути поезд с грохотом затормозил и двери их клеток открылись. Они, спотыкаясь, высыпали на твердую пыльную землю, многие с облегчением вытянули уставшие ноги.

Их охраняла группа вооруженных солдат с ружьями на изготовку, только и ждущих повода пустить их в ход. Даже если бы они хотели сбежать, окружающий рельеф этому совершенно не способствовал. С одной стороны от них располагалось несколько скалистых образований – там вышли на поверхность горные породы, а с другой – вообще ничего. Бежать было некуда. Любого попытавшегося одарили бы пулей в спину.

С нескрываемым презрением в скопление заключенных бросили несколько кусков хлеба, на который они набросились, как стая рыб, рвали и выхватывали его друг у друга, растеряв последние остатки своего достоинства.

Антонио наблюдал за тем, как к одному куску хлеба тянулась дюжина человек, и его воротило от вида собственной руки, исхудавшей, с грязными ногтями, пытающейся выдернуть корку из чьих-то пальцев. Их опустили до животного уровня, вынудив обернуться вот так друг против друга.

Затем их снова загрузили в поезд, который протрясся по рельсам еще не один час, прежде чем, дернувшись, не остановился. Заключенные тут же заволновались.

– Где мы? – выкрикнул голос из середины.

– Что там видно? – поддержал его другой. – Что происходит?

Но это был еще не конечный пункт их путешествия. Антонио снова вывалился из клетки и увидел дюжину ожидающих их грузовиков. Заключенным приказали забраться в кузов.

Набившихся точно сельди в бочке людей кренило из стороны в сторону: грузовики переваливались с боку на бок на ухабистой дороге. Где-то через час раздался скрежет трансмиссии, резко сработали тормоза. Всех качнуло вперед. Двери открылись, потом захлопнулись, засовы задвинулись, послышались крики, команды, какие-то препирательства. Поджилки опять затряслись от страха. Бог знает, куда их завезли, хотя Антонио показалось, что где-то вдалеке вырисовываются городские окраины.

Мужчины зашептались.

– Вроде странно было бы притащить нас сюда, чтобы просто прикончить, – размышлял заключенный, к которому Антонио оказался плотно, лицом к лицу, прижат на протяжении последних четырех часов. Из его рта воняло так, что Антонио едва не задохнулся. Он знал, что у него самого дыхание было далеко не свежим, но от зловония, которое источали гнилые беззубые десны старого солдата, в буквальном смысле тянуло рвать.

Антонио уже хотел было ответить, но его опередили:

– Думаю, они бы с нами уже разделались, если бы таков был их план.

– Не будь так в этом уверен, – мрачно заметил кто-то еще.

Спор продолжался, пока на них не гаркнул один из солдат. Им было приказано пройти по тропе, отходящей от дороги, и вскоре они увидели, куда именно их привезли. Перед ними показался ряд бараков. Многих захлестнула волна облегчения: они разрыдались, осознав, что жизнь их

сегодня не оборвется.

Когда заключенных выстроили в несколько шеренг на клочке земли перед бараком, к ним обратился капитан, из всего лица которого можно было разглядеть только жесткий рот и острые скулы. Антонио разозлило, что глаза капитана оставались скрытыми козырьком фуражки. Толпа молчала, замерев в ожидании. Они впервые за долгое время ощутили надежду, увидев, как раскрылись тонкие губы нового начальника.

– Благодаря великодушию нашего славного генерала Франко вы получаете незаслуженный подарок, – сказал он. – Сегодня вам дается еще один шанс.

В толпе прокатился облегченный ропот. Тон его речи вызвал

у Антонио чувство гадливости, а вот ее содержание воодушевляло. Капитан продолжил. Ему нужно было передать послание, и он не собирался ни на что отвлекаться.

– Вы, несомненно, слышали о том, что был принят закон, позволяющий отбыть наказание в виде исправительных работ. Два дня работ засчитываются вам как один день тюремного заключения. Такие ничтожества, как некоторые из здесь присутствующих, не заслуживают такой щедрости, но таково постановление генералиссимуса.

Капитан говорил так, словно проглотил горькую пилюлю. Он явно не одобрял подобной снисходительности и предпочел бы, чтобы эти преступники понесли самое суровое наказание, но слово Франко решало все, а он был связан приказами.

Офицер продолжил:

– И что еще важнее, вы были избраны для величайшего из всех дел.

У Антонио появилось дурное предчувствие. Он слышал, что заключенных используют на принудительных строительных работах, к примеру на восстановлении городов, таких вот, как Бельчите и Брунете, сильно пострадавших в ходе военных действий. Может, это и уготовила ему судьба.

– Вот что сказал каудильо, когда объявил о своем замысле. Цитирую… Капитан весь подобрался и заговорил с еще большей напыщенностью.

Ирония состояла в том, что голос у него звучал куда ниже и мужественнее, чем у Франко, чей тонкий придушенный голосишко им всем был хорошо знаком. «Я хочу, чтобы этот комплекс обладал величием святынь прошлого… служил местом отдохновения и размышлений, где будущие поколения смогут отдать дань уважения тем, кто сделал Испанию лучше…» Он повторял слова Франко нараспев, с благоговением, но вскоре

в голосе вновь появились резкие нотки.

– Сооружение, которое вам поручено возвести, называется «Долина павших». Этот мемориал увековечит память о тех тысячах погибших, защищавших нашу страну от красных паскуд – коммунистов, анархистов, трейд-юнионистов…

Голос капитана повышался все больше и больше. Исполнившись отвращения, он довел себя до такого бешенства, что у него на голове затряслась фуражка, а на шее вздулись вены. Он едва удерживался от того, чтобы не скатиться в истерику. Те, кто стоял к нему поближе, почувствовали, как на последних словах у него изо рта брызнула гневная слюна. Офицер теперь едва не кричал, хотя нужды в этом особой не было, поскольку среди его слушателей царило гробовое молчание.

Слухи об этом замысле Франко дошли уже до всех. Теперь стало ясно, что они находятся в долине Куэльгамурос, неподалеку от Мадрида и совсем рядом с Эскориалом, усыпальницей испанских королей. Франко явно задумал все это с одной целью. Хотя мемориал увековечит память солдат, погибших за его убеждения, главным образом он должен был стать мавзолеем для самого Франко. Фанатичный, опьяненный властью капитан закончил свою речь. Разместить заключенных в бараках он поручил своим подчиненным.

– Теперь стало ясно, зачем они нас сюда притащили… – проговорил старик, не отходивший все это вынужденное путешествие от Антонио. – Уж лучше так, чем взаперти сидеть.

Одним стариковская стойкость придавала сил, ну а другим его неизменно жизнерадостный тон начинал действовать на нервы. После всех этих месяцев и даже лет, полных невзгод и лишений, казалось невероятным, что у кого-то в голосе не обнаруживалось даже намека на горечь.

– Да, похоже, сможем теперь хоть немного на небо полюбоваться, – отозвался Антонио, стараясь говорить бодро.

Барак, который должен был стать для них новым домом, сильно отличался от их последнего места заключения, тюремной камеры без окон, где они просиживали под замком целые дни, освещаемые горевшей круглыми сутками электрической лампочкой – их единственным источником света. Здесь было грязно, зато в одной из стен были вырезаны окна, а все двадцать коек, протянувшихся в два ряда, стояли друг от друга на приличном расстоянии.

– Не так уж и плохо, а?

Перекрывший гомон тысячи голосов – на поросшей низким кустарником земле возле бараков собрались в ожидании дальнейших

распоряжений заключенные, – жизнерадостный голос старика раздражал Антонио. И с чего, интересно, некоторые так и лучатся оптимизмом, когда мир вокруг словно рассыпается на кусочки?

На набитых соломой матрасах была разложена коричневая форма, заключенным приказали переодеться.

– Тут таких, как я, двое уместятся, – заметил старик, которому шел уже восьмой десяток, закатывая рукава и штанины. Сосед Антонио представлял собой нелепую картину. – Повезло, что здесь нет зеркала.

Старик был прав. Он действительно выглядел смешно, словно ребенок

в отцовской одежде. Антонио улыбнулся впервые за, пожалуй, несколько месяцев. Ощущение было непривычным. Он давно разучился смеяться.

– И как у вас только получается постоянно быть таким жизнерадостным, – спросил он, борясь с пуговицами на рубашке. Его пальцы закоченели от холода.

– А какой резон печалиться? – заметил старик. Его артритные руки тоже с трудом справлялись с застежками тужурки. – Что мы можем сделать? Да ничего. Беспомощны, как котята.

Антонио подумал немного, прежде чем ответить.

– Оказать сопротивление? Сбежать? – предложил он.

– Ты не хуже меня знаешь, что будет с теми, кто на такое отважится. Их уничтожат. Начисто. – Он подчеркнул последнее слово. Тон его совершенно переменился. – Для меня главное – сохранить человеческий дух, – продолжил старик. – Для других – бороться до последнего вздоха. Мое сопротивление этим фашистам состоит в том, чтобы не перечить им, улыбаться, показывать, что им не растоптать мою душу, самую мою суть.

Ответ старика удивил Антонио. Такого он не ожидал. Как и все, кто оказался в той клетке для перевозки скота, старик походил на бедного поденщика. А по сути, так и вовсе на нищего. Даже одежда на его плечах и та ему не принадлежала. Правда, выговор и то, как он строил фразы, подсказывали, что старик не так прост.

– Ну и как, работает? – поинтересовался Антонио. – Этот ваш подход?

– Пока да, – ответил старик. – Я человек нерелигиозный. Можно сказать, атеист, и уже давно. Но вера в защиту самого своего существа, поверь мне, дает мне силы выжить.

Антонио бросил взгляд через плечо старика на сборище из двухсот человек в униформе, превратившихся теперь в бесформенное людское пятно цвета дерьма. Это была аморфная масса, состоящая из людей, которых в конечном счете лишили всякой индивидуальности, но среди них были врачи, адвокаты, университетские преподаватели и писатели. Может,

этот старик тоже из их братии.

– Ну а чем вы занимались до… этого? – спросил Антонио.

– Я являюсь профессором философии в Мадридском университете, – без колебаний ответил тот, намеренно используя настоящее время. Потом продолжил, довольный, что заручился вниманием Антонио: – Посмотри только, скольких эта война довела до самоубийства. Счет, наверное, ведется на тысячи. Уж ни в этом ли величайшая победа фашистов? Еще один заключенный отправился гореть в адском пламени – одним ртом меньше кормить.

Старик рассуждал о сложившейся ситуации так прагматично, так трезво, что почти убедил Антонио, который и сам несколько раз становился свидетелем самоубийств. Самое страшное произошло всего несколько дней назад в Фигерасе, еще до того, как их сюда перевезли. Один из заключенных, подпрыгнув, оторвал лампочку со свисающего с потолка шнура, молниеносным движением, так чтобы его не успели остановить ни друзья, ни фашисты, разбил ее о край стула и вонзил иззубренный осколок себе в вену.

По прошествии времени пришли стражники, чтобы оттащить его тело. Им было не впервой. А укоротить шнур руки как-то не доходили.

– Что ж, – проговорил профессор, натягивая на голову круглую шапку, лежавшую поверх формы, – думаю, пора приниматься за дело.

Его лихому задору на секунду невозможно стало сопротивляться.

– Видишь это? – спросил он, указывая на свою шапку. Нанесенная на нее буква «Т» означала «Trabajos Forzados», то есть «принудительные работы». Это была метка раба.

– Да, – ответил Антонио. – Вижу.

– Они могут закабалить мое тело, – провозгласил профессор, – но мой дух – только мой.

Каждому требовалась причина для того, чтобы выжить, и этот старик, казалось, нашел свою.

Сейчас в комнате никого уже не осталось. Несмотря на пустые желудки, им придется сегодня работать. До наступления темноты оставалось два часа, их кабальники не собирались терять их впустую.

Новоприбывшие двинулись цепочкой через густой лес и спустя некоторое время добрались до границ стройплощадки. Выйдя на расчищенный участок громадных размеров, они оказались потрясены самим масштабом увиденного.

Тысячи тысяч человек работали группами. Вся их масса двигалась непрерывно, организованно, упорядоченно; было ясно, что люди заняты

каким-то неотступным титаническим бесконечным делом. Двигаясь в одном направлении, они несли груз, а потом возвращались с пустыми руками за следующим, словно муравьи, шныряющие взад-вперед по муравейнику.

Группу Антонио отвели к огромному открытому склону скалы. На первый взгляд могло показаться, будто им поручили в буквальном смысле слова перенести гору. Грохот стоял оглушительный. Порой изнутри доносился раскатистый шум. Стало ясно, чего от них ожидают. В этой массивной скале проделывалась гигантская дыра. Любые приказы терялись во встретившей их какофонии. Перед ними лежали груды камней. Несколько мужчин орудовали киркомотыгами, стараясь их расколоть. Ошметки летели во все стороны. Остальные работники поднимали куски породы голыми руками и несли их прочь. Постоянно слышались выкрики приказов, то и дело раздавались нагоняи, часто мелькал занесенный для удара хлыст. Это был сущий ад.

Надежды Антонио на то, что, работая на открытом воздухе, они смогут хоть изредка видеть небо, быстро рухнули. Воздух был мутным от пыли. Развеялась даже иллюзия свободы, которой их сегодня подразнили. Одной рукой фашисты давали, другой – забирали.

Глава 33

Пока Антонио строил усыпальницу Франко, Конча Рамирес так и управляла «Эль Баррил», твердо вознамерившись удержать на плаву семейное дело. Как и на всяком, кто оказался в ходе войны на стороне проигравших, на ней лежало клеймо позора: ее муж и сын сидели в тюрьме. Жандармы не давали Конче спокойной жизни, а кафе и квартиру часто и с пристрастием обыскивали. Это была в чистом виде тактика запугивания, но ей нечего было им противопоставить. Многие в ее положении обнаруживали, что их детей брали только на самую низкооплачиваемую работу, а некоторых других, тех, кто попытался вернуться домой после боев за Республику, так и вовсе немедленно бросали в тюрьму. В том месяце расстреляли одного из братьев Пакиты.

Как-то в четверг, через несколько месяцев после того, как Франко объявил о своей победе, Конча находилась в кафе на кухне, когда услышала звук открываемой входной двери. Обеденное время в тот день выдалось суматошным.

«Припозднившийся посетитель, – с раздражением подумала она. – Надеюсь, из съестного ничего заказывать не будут».

Она поспешила в бар, чтобы сообщить запоздавшему, что обеды она больше не подает, и… остановилась как вкопанная. Попыталась выдавить хоть что-то, окликнуть его по имени, но слова застряли в горле. Во рту пересохло.

Несмотря на глубоко запавшие глаза и непривычную сутулость, этого человека она тут же узнала бы в толпе сотен тысяч других.

– Пабло, – беззвучно прошептала она.

Это он стоял там, ухватившись одной рукой за спинку стула. Ни говорить, ни двигаться он был не в состоянии. Все его силы, вся воля до последней капли ушли на то, чтобы добраться до дома. Конча пересекла зал и заключила мужа в объятия.

– Пабло, – прошептала она. – Ты вернулся. Глазам своим не верю… Это была чистая правда. Внезапно Конча Рамирес перестала доверять

своим собственным чувствам. Неужто эта бледная тень – ее муж? На мгновение она засомневалась: то хрупкое полупрозрачное создание, которое она держит в своих объятиях, – настоящее оно или всего лишь плод ее фантазий? Может, смертный приговор Пабло все-таки привели в исполнение и ей явился его дух? В ее воображении все представлялось

возможным.

Его молчание вызывало беспокойство.

– Скажи мне, что это ты, – настаивала она.

Постаревший мужчина уже опустился на стул. Он так ослаб от голода

и был так истощен, что ноги его больше не держали. Поймав взгляд жены своими слезящимися глазами, он впервые за все это время заговорил:

– Да, Конча. Это я, Пабло.

И вот тогда, держа его руки в своих, она расплакалась. Женщина покачивала головой из стороны в сторону, не веря в происходящее.

Они просидели так целый час. В кафе никто не заглядывал – было «мертвое» время.

Наконец супруги поднялись, и Конча отвела мужа в их спальню. Пабло неловко опустился на край кровати слева. Его половина так долго пустовала. Жена помогла ему раздеться, стянув потрепанную одежду, висевшую на нем мешком, и постаралась скрыть оторопь, которая ее взяла при виде исхудавшего тела. Оно изменилось до неузнаваемости. Она отвернула покрывало и помогла мужу устроиться в постели. Непривычная прохлада простыней пробрала его до костей. Конча тоже забралась в кровать и обняла мужа, делясь с ним теплом своего тела, пока ему не стало почти жарко. Так они и спали, долго-долго, переплетясь худенькими телами, как две ветви одной лозы. В кафе внизу заходили и выходили люди, озадаченные и немного обеспокоенные отсутствием Кончи.

Об Антонио и Мерседес Пабло спросил, только когда проснулся. Конче, которая страшилась этого момента, пришлось сказать все, что ей было известно: Антонио сейчас в тюрьме, а от Мерседес ни слуху ни духу.

В тот же самый день они попытались сообразить, почему Пабло все-таки освободили. Вот так, ни с того ни с сего. Однажды вечером после очередного зачитывания списка смертников его отозвали в сторону и сообщили, что завтра он тоже покинет стены тюрьмы. «Что за жуткая шутка?» – гадал он, а сердце его заходилось от смертельного ужаса. Он не осмелился задать вопросов, опасаясь, что любые слова с его стороны могут поставить помилование под угрозу.

Получив справку об освобождении, он направился обратно в Гранаду. Добирался частью на попутных грузовиках, частью пешком. Дорога заняла три дня. И все это время он ломал голову: почему именно он?

– Эльвира, – сказала Конча. – Думаю, тут не обошлось без нее.

– Эльвира?

– Эльвира Дельгадо. Ты должен ее помнить. Жена матадора. – Конча замялась.

Пабло, похоже, многое забыл: не помнил столько подробностей из своей жизни до ареста! За последние сутки она не раз замечала отсутствующий вид мужа, и это ее встревожило. Казалось, будто какая-то его часть так и осталась в тюремной камере и в Гранаду он вернулся не весь.

Конча невозмутимо продолжила:

– Она была любовницей Игнасио. Наверное, воспользовалась своим влиянием и убедила мужа походатайствовать за тебя. Никакого другого объяснения найти не могу.

Ее муж, по-видимому, задумался. Пабло совершенно не помнил женщину, про которую говорила Конча.

– Ладно, – наконец заключил он, – наверное, не так и важно, почему и как это произошло.

Конча оказалась права. Благодарить за освобождение Пабло нужно было Эльвиру Дельгадо, вот только о том, чтобы сделать это, и речи идти не могло. Любой намек на ее вмешательство бросил бы тень и на нее, и на Рамиресов. Много месяцев спустя Конча разминулась с Эльвирой на Пласа-де-ла-Тринидад. Конча узнала ее по снимкам, мелькавшим в «Эль Идеаль», но,даже если бы она не выхватила среди прохожих знакомоелицо, эффектная красавица в красном, пошитом на заказ пальто, щедро отороченном мехом, все равно приковала бы к себе ее взгляд. Прохожие оборачивались ей вслед. Полные губы женщины были накрашены алой помадой в тон ее наряду, а черные волосы, собранные высоко на затылке, не уступали по блеску меху норки, украшавшему ее воротник.

Эльвира подходила все ближе, и сердце Кончи учащенно забилось. Ей, как матери, было странно столкнуться с чувственностью, пленившей ее сына, и признать за ней силу. «Неудивительно, что он пренебрегал опасностью, чтобы только быть с ней», – думала Конча, приблизившись настолько, что смогла отметить ее идеально гладкую кожу и уловить аромат

ее духов. Ее так и тянуло заговорить с ней, но походка молодой женщины была целеустремленной и уж очень решительной. Смотрела Эльвира строго перед собой. Было непохоже, чтобы она благожелательно отнеслась к попытке заговорить с ней на улице. При мысли о своем красавце-сыне Конча почувствовала, как в горле у нее встал огромный ком.

Пабло мало что рассказал Конче о своем пребывании в тюрьме. Да это было и не нужно. Она и так могла себе представить, что он пережил, по морщинам на его лице и рубцам на спине. Вся история его душевных и физических страданий целиком была вытравлена на его теле.

Он не распространялся о пережитом в тюрьме не только потому, что хотел оставить в прошлом те четыре ужасные года. Пабло также верил, что чем меньше он расскажет жене, тем меньше она будет думать о том, через что, наверное, пришлось пройти перед смертью Эмилио. Тюремные стражники изобретательны в своей жестокости, и он знал, что сильнее всего они измываются над гомосексуалистами. Не стоит ей вообще над этим задумываться.

Больше всего на свете теперь Пабло ненавидел колокольный звон.

– Этот звук, – стонал он, обхватив голову руками. – Хоть бы их уже наконец сняли.

– Но это же церковные колокола, Пабло. Они уже кучу лет там провисели и еще, поди, не один год провисят.

– Да, но какие-то церкви все же сожгли, разве нет? И почему только не

эту?

В расположенной неподалеку церкви Святой Анны они венчались, а двое их старших сыновей приняли первое причастие. С этим местом были связаны счастливые и важные воспоминания, сейчас же оно вызывало у него стойкую неприязнь. В тюрьме пытки заключенных происходили с молчаливого согласия священника, что делало его соучастником злодейств, творимых стражниками. Злорадное, циничное предложение этого человека соборовать приговоренных к смертной казни сделало его самым презираемым существом во всей тюрьме. Теперь Пабло ненавидел все, что имело отношение к католической церкви.

В последней своей тюрьме, где он провел целый год, его камера находилась в тени колокольни. Ночь за ночью в начале каждого часа раздавался колокольный звон, лишая его драгоценных минут и так короткого сна, чтобы напомнить о неумолимом течении времени.

Каждое утро, просыпаясь и видя рядом Пабло, Конча ощущала радость. Его присутствие служило для нее постоянным источником изумления и восторга. За последующие несколько месяцев он на ее глазах набрался сил и приободрился.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒