От автора 24 страница

В палате редко бывало тихо. Шумели больные, а еще сюда почти постоянно проникали звуки войны. Здесь было тише, чем на линии фронта, но бомбардировки велись безостановочно, и редкие минуты затишья сопровождались грохотом зенитных залпов. Прислушиваясь к этим звукам, Антонио размышлял над тем, что с ним станется дальше. Он уже начал ходить, каждый день понемногу, силы от часа к часу прибавлялись. Вскоре ему предстояло покинуть стены больничной палаты, ставшей ему домом. Если бы только он мог навестить свой настоящий дом и повидаться с матерью. Он так соскучился по ней, да и по отцу тоже, но об этом и речи идти не могло. Как и о том, чтобы присоединиться к тому, что осталось от его отряда. Он еще недостаточно окреп.

Когда фашисты усилили бомбардировку Барселоны, Антонио перебрался в общежитие. Там он оказался среди таких же, каким был сам, – отозванных с фронта и ослабленных, но не теряющих надежды снова в будущем взяться за оружие. Они все равно оставались солдатами.

Незаметно подкрался новый, 1939 год. Радоваться было нечему. Повсюду витало ощущение неизбежности. Продукты в магазинах разобрали подчистую, горючее закончилось, по пустым улицам эхом разносились последние отчаянные призывы к сопротивлению. Барселона была смертельно ранена, и теперь ее было уже ничем не спасти. 26 января фашистские войска вошли в Барселону, заняв почти обезлюдевший город.

Глава 31

Когда Барселона пала, полмиллиона человек начали свое путешествие

в ссылку; все они были ослабевшими после месяцев полуголодного существования, многие только оправлялись после ранений.

Антонио оказался в компании еще одного ополченца, Виктора Альвеса, молодого баска, которого призвали в семнадцатилетнем возрасте. Не обученный обращению с винтовкой, он был ранен в первый же день битвы на Эбро; его родные уехали во Францию несколькими неделями ранее, и он надеялся воссоединиться с ними.

Во Францию можно было попасть двумя путями, и мужчинам надо было составить мнение о каждом из них. Первый лежал через Пиренеи. Для Антонио и Виктора, еще не оправившихся от ранений, скалистый рельеф будет не самым легким препятствием. Им всю дорогу придется пробираться сквозь снег. Антонио слышал, что дети местами увязали в нем по пояс, а старики и слабые здоровьем постоянно оставляли свои палки в глубоких наносах. Многие поскальзывались на льду и падали. Идти получалось мучительно медленно.

Кроме того, Антонио с Виктором брать с собой было особо нечего; большинство не могли удержаться, чтобы не прихватить с собой побольше добра. Их брошенные пожитки, присыпанные снегом и оттого невидимые, еще больше усложняли дорогу тем, кто шел за ними. По весне, когда снежный покров в горах растает, взгляду откроется причудливая тропа из всякого хлама. По всей дороге валялись вещицы непрактичные, но памятные – флакончики дорогих духов или иконы, – а также практичные, но никакой памятной ценности не имеющие – металлические кастрюли или стульчики.

Альтернативой рискованному переходу по горным перевалам была дорога вдоль берега, хотя там их ждала опасность в виде пограничного контроля. Оба согласились, что выбор тут ясен, и оправились в путь с огромной колонной людей, решивших пойти на север вдоль моря.

Люди едва тащили свою домашнюю утварь, одеяла, тюки с одеждой и все прочее, что они посчитали необходимым захватить в путешествие в новую жизнь. Труднее всего приходилось одиноким женщинам с несколькими детьми. Антонио частенько пытался помочь. У него с собой всех пожитков была одна винтовка. Он привык неделями носить одну и ту же одежду. А вот многие забили сумки под завязку и теперь маялись с

ними.

– Давайте помогу, – настойчиво предлагал он женщине, чей ребенок нес на руках малыша, пока она со слезами на глазах сражалась с сумкой, ручки которой не выдержали веса и порвались. Третий ребенок, уютно закутанный сразу в несколько одеял, семенил рядом. Антонио с Виктором взялись нести младенца и сумку и вскоре уже развлекали мальчонку строевой песней. Антонио вспомнил о том, как он ехал из Гранады с отрядом ополченцев и те громко распевали, чтобы поддержать свой боевой дух. Это сработало тогда, сработало и сейчас.

Даже Антонио, повидавший на полях сражений неописуемо жуткие зрелища, был-таки потрясен открывавшимися ему иногда по пути видами. Пока женщины рожали, их окружали родственницы, заслоняя своими юбками от посторонних глаз таинство появления на свет.

– Опасные времена для того, чтобы родиться, – бормотал Антонио, слыша жалобный плач новорожденного.

Преодолев за неделю пешего похода двести километров, Антонио добрался наконец до пограничного города Сербер. Он бросил взгляд на море, и на мгновение в его душе колыхнулась надежда. Воды Средиземного моря ловили снопы солнечных лучей, пробивавшихся сквозь тяжелые февральские тучи, и большие участки свинцовой глади сияли серебром. Перед ними лежала Франция, уже другая страна. Может статься, они начнут здесь новую жизнь. Пустившиеся в этот великий исход оборванные

и отчаявшиеся люди были вынуждены верить в новое начало, в землю обетованную. Некоторым из них не было больше дела до родины, места, где у них не осталось ни семьи, ни дома, ни надежды.

Хотя многие в колонне уже поизбавлялись от своей ноши, солдаты с винтовками расставаться даже не думали. Больше им ничего не требовалось. Долгими тоскливыми ночами напролет они разрабатывали тугие затворы и теперь были уверены, что это изношенное русское оружие сохранит им жизнь.

– Что там, впереди? – спросил Виктор.

– Не знаю, – ответил Антонио, вытягивая шею, чтобы разглядеть что-нибудь поверх тысячи голов, большинство из которых было увенчано шляпами. – Может, опять проход закрыли.

Ходили слухи, что французы на время закрывали границу: их ошеломило число беженцев. Сзади начали напирать, но вокруг все выглядели подавленно, нетерпения никто не проявлял. Они уже столько прошли, оставалось преодолеть всего несколько метров.

Где-то час спустя колонна стала продвигаться вперед. Антонио уже

видел погранпост, слышал незнакомую французскую речь. Столь резкого тона они не ожидали.

– Mettez-les ici!^[73]

Может, эти слова для них звучали совершенной бессмыслицей, но жесты и груда оружия и вещей на обочине доходчиво все объясняли. Французы ясно давали понять, чего ждут. Прежде чем покинуть Испанию, изнуренные беженцы должны были сдать оружие, а многих еще и вынуждали бросать там свои пожитки. В нескольких метрах впереди их с Виктором Антонио заметил старика, яростно препирающегося с французами. «Дурная затея, – подумал он про себя, – затевать перебранку с пограничниками, особенно если ты немощен, как этот старый вояка». Закончилось все скверно.

Они заставили его вывернуть перед ними карманы, а когда заметили, что рука его сжата в кулак, один из пограничников ткнул его в плечо штыком.

– Qu’est-ce que vouz faites? Cochon!^[74]

Другой, схватив старика сзади, держал его, пока третий, сообразив, что кулак был сложен не для удара, разжимал костлявые пальцы один за одним, пока ладонь не раскрылась полностью. Что они ожидали там обнаружить? Горсть золота, миниатюрный пистолет?

На вытянутой ладони старика лежала лишь кучка пыли, жалкая горстка испанской земли, которую он пронес с собой через горные перевалы.

– Пор фавор^[75], – умолял он.

Старик и договорить не успел, как пограничник одним движением смахнул земляную крошку с его руки. Тот опустил взгляд на крупинки песка, остатки его patria^[76], запавшие в морщинки ладони.

– Ихо де пута!^[77] Ублюдок! – воскликнул он, задыхаясь от переполняющего его возмущения. – Зачем ты?..

Пограничники рассмеялись ему в лицо, и Антонио, шагнув вперед, мягко взял старика за руку. По его лицу текли слезы, но он все еще кипел от ярости и был готов накинуться на обидчиков. Злиться сейчас было без толку: французов это только раззадорит, что приведет к дальнейшим издевкам. Они уже топтали сапогами драгоценную испанскую землю. Старик получил еще один тычок в спину. Если не будет больше поднимать шум, скоро окажется во Франции.

Теперь пограничники переключились на Антонио. Один из них схватился за дуло его винтовки. Жест был вызывающим и совершенно

излишним, учитывая, что гора брошенного на обочине оружия и так явно указывала на то, что на территорию Франции им придется ступить безоружными. Дополнительных подсказок вроде бы и не требовалось. Антонио, не говоря ни слова, отдал винтовку.

– С чего нам их сдавать? – тихо прошипел Виктор.

– Потому что у нас нет выбора, – ответил Антонио.

– Но зачем им заставлять нас это делать?

– Потому что они боятся.

– Чего? – недоверчиво воскликнул Виктор, оглядывая окружавших его изнуренных мужчин, женщин и детей. Все стояли, сгорбившись от усталости, а некоторые еще и согнувшись в три погибели, словно огромные улитки, под тяжестью оставшегося скарба. – Как нас можно бояться?

– Они опасаются впустить в страну кучу вооруженных коммунистов, которые начнут там все под себя подминать.

– Что за безумная мысль…

Отчасти так и было, однако они оба знали, что в разрозненные ряды разбитого ополчения затесались экстремисты и что во Франции на протяжении всей войны слухи о поведении rojo сильно преувеличивались. Тех, кто ждал радушного приема, постигло только разочарование. Присутствие в Испании интернациональных бригад создало у них представление, будто они везде и повсюду могут рассчитывать на поддержку и солидарность со стороны других государств, но оно оказалось неверным. Холодная безжалостность пограничников вытравила последние остатки надежды у тех, у кого они еще могли оставаться.

За постом пограничного контроля дорога, извиваясь, спускалась к морю. Побережье было диким и скалистым, воздух – более пронизывающим, чем у них на родине. Но они шли по склону вниз, что само по себе было облегчением. Люди двигались толпой, механически переставляя ноги. Их сопровождали французские полицейские, которых раздражала неторопливость беженцев.

– Интересно, куда они нас ведут, – подумал вслух Антонио.

Ходили слухи, что французы, хоть и не горели желанием пускать их в страну, подготовили для них временное пристанище. Где бы им ни довелось приклонить голову после многодневного перехода при минусовых температурах, все будет облегчение.

По мере того как они спускались вниз, их до самых костей начала пробирать сырость. Виктор ничего не ответил своему попутчику, и оба продолжили свой путь в молчании. Они почти ничего не чувствовали от холода, и это, наверное, притупило их реакцию на то, что их теперь

ожидало.

Антонио думал, что они направятся вглубь страны, оставив за спиной суровые морские просторы, но вскоре им открылся необъятной ширины песчаный пляж, простиравшийся до самого горизонта. Они увидели огромные загоны, огороженные колючей проволокой, и не сразу сообразили, что сюда-то их и вели. Но ведь это же загоны для скота, а не для людей! Кое-где заграждения уходили в море.

– Не может быть, чтобы они собирались нас тут держать… – сказал Виктор, у которого язык едва на это повернулся. Он глянул на ряд темнокожих конвоиров, которые сейчас заталкивали людей в загоны, помогая себе прикладами винтовок.

– Мы поменяли мавров вот на этих ублюдков? Пресвятая Дева Мария…

Антонио почувствовал, как в приятеле закипает гнев. У него тоже вызывало омерзение решение французов использовать свои сенегальские войска для охраны испанских беженцев. Многие из них на собственной шкуре испытали жестокость африканской армии Франко, самых лютых подразделений в составе фашистских вооруженных сил, и сейчас им чудилось, что на этих черных лицах застыло уже знакомое им безжалостное выражение.

Они не прислушивались к мольбам родственников, отчаянно желавших остаться вместе, разделяя людей по законам математики, а не милосердия. Все, что их волновало, – это как бы порациональнее рассортировать эту прорву народа, а единственным известным им способом сохранить ситуацию под контролем было поделить людей на строго равные по численности группы. Французы боялись, что их маленькие приграничные городки просто захлестнет волна беженцев, и их опасения были небезосновательны. Городок Сен-Сиприен, где проживала тысяча с небольшим человек, должен вскоре будет разместить у себя более семидесяти пяти тысяч чужеземцев, и единственным местом, которое эта коммуна могла им предложить, оказался огромный, не пригодный ни к чему участок земли прямо у моря – пляж. Такая же история произошла и

в других городках дальше по побережью Кот-Вермей, в Аржелесе, Баркаресе и Сетфоне. Единственным местом, которое они смогли выделить беженцам, оказался пляж.

Условия проживания были ужасными. Начать с того, что беженцев поселили в самопальные палатки, сложенные из деревянных кольев и одеял и совершенно не защищавшие от непогоды. В первые недели над пляжами

бушевал шквалистый ветер с дождем. Каждую ночь Антонио вызывался встать на час в дозор и проследить, чтобы люди не оказались погребенными в песке заживо: ветер играл песчинками, сооружая из них насыпи над беззащитными и слабыми. В этой унылой пустыне песок забивался в глаза, ноздри, рты и уши. Люди ели песок, дышали им, лишались из-за него зрения; беспощадный и вездесущий, он сводил некоторых с ума.

Еды было очень мало, и лишь один маленький родник на первые двадцать тысяч прибывших. Больных толком никто не лечил. Из госпиталей Барселоны были эвакуированы тысячи тяжелораненых, у многих началась гангрена. Тех, у кого появились симптомы дизентерии, охранники изолировали; таких обычно можно было легко определить по исходящему от них тошнотворному зловонию; заболевших бросали гнить во временном карантине. Других болезней тоже было в избытке. Туберкулез и пневмония распространились повсеместно. Каждый день мертвые захоранивались глубоко в песок.

Но, пожалуй, больше всего Антонио ненавидел то, как их всем скопом водили испражняться. Для этой цели были отведены отдельные зоны у моря, и он с ужасом ждал, когда наступит его очередь тужиться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего – ходить под конвоем на этот изгаженный участок пляжа, где ветер поднимал в воздух песок и замаранные клочки бумаги.

Если не считать каких-то ежедневных дел вроде упомянутого, то на пляжах время как будто остановилось. Постоянное перекатывание волн, их неослабный пульсирующий ритм отражали безразличие природы к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превращались в недели. Для многих время потеряло счет, но Антонио вел свой, делая зарубки на палке. Ему это помогало легче переносить мучительно медленное течение времени. Некоторые, боясь, что сойдут с ума от скуки, придумывали способы ее скрасить: выручали игры в карты, в домино, резьба по дереву. Кое-кто даже мастерил фигурки из обрывков колючей проволоки, которую находили в песке. Иногда вечерами читали вслух стихи, а бывало, что глубокой ночью из одной из палаток доносилось глубокое пронзительное звучание канте хондо. Это была наиболее архаичная форма напева фламенко, и от его проникновенности у Антонио мурашки бегали по телу.

И вот как-то вечером решили устроить танцевальное представление. Среди зрителей были и охранники, которых это зрелище поначалу изумило,

а потом и заворожило. Как раз смеркалось. На маленькой, но крепкой

сцене, сооруженной из старых ящиков, которые кто-то отыскал у палатки с провизией, начала свой танец молодая женщина. В отсутствие музыки аккомпанементом ей служили ритмичные хлопки; звук нарастал, ширился, пока не превратился в симфонию, исполняемую оркестром ладоней. Одни хлопали мягко, другие звонко и отчетливо, то громче, то тише следуя тому, какие удары отпускали по доскам женские ноги.

Танцовщица была кожа да кости; когда-то она, может, и могла похвастаться пышными формами, но за месяцы полуголодного существования они растаяли без следа… А вот чувство ритма, жившее где-то глубоко внутри, осталось при ней; болезненная худоба только подчеркивала гибкость движений ее рук и пальцев. Пряди спутавшихся от соленых брызг волос липли к ее лицу темными змейками, но она не делала ни малейших попыток их убрать.

Пусть ни тяжелой многоярусной юбки для фламенко, которая бы вихрем кружилась вокруг лодыжек, ни гитарного аккомпанемента у танцовщицы не было, но в ее воображении имелось и то и другое, а зрители проживали эту фантазию вместе с ней. Ее прекрасная, отделанная изящной бахромой шелковая шаль сгорела со всеми остальными вещами, когда во время авианалета в дом угодил снаряд. Сейчас она оборачивала вокруг себя изодранный в клочья головной платок, чья обтрепанная кромка лишь отдаленно напоминала богато украшенный кистями край шали. Быстро подтянувшиеся к сцене мужчины, женщины и дети стали свидетелями демонстрации чувственности и страсти, диссонирующей с бездушностью окружающей их обстановки. Танец заставил их забыться, перекрыл шум волн. А она все танцевала и танцевала в прохладе ночи, почти не покрываясь испариной. Когда казалось, что ей нечего больше предложить зрителям, она начинала заново, с мягкого постукивания каблуком. В каждом из зрителей всколыхнулись воспоминания о фериас и

о счастливых временах, о том, что служило когда-то залогом нормальности их жизней. Воображение унесло каждого далеко-далеко – за горы, в родные деревни или города, к друзьям и семье.

Антонио подумал о сестре. Где сейчас Мерседес? Новостей ждать было неоткуда. Он продолжал отправлять хитро закодированные послания тете Розите на случай, если ей представится возможность передать их его матери. Не исключено, что Мерседес могла быть где-то на этих пляжах. Интересно, нашла ли она Хавьера и не бросила ли танцевать? На мгновение Мерседес показалась ему более реальной, чем танцующая перед ним женщина. Глубокая морщинка между насупленных бровей женщины напомнила ему о том, какой сосредоточенный вид имела сестра, когда

танцевала. На этом сходство между ними заканчивалось, если только образ Мерседес, который хранился в его памяти, все еще совпадал с реальным. Может, ее черты уже утратили детскую округлость и она стала теперь похожа на птицу, как и это отощавшее существо перед ним. Хотел бы он знать…

К концу булерии, веселого танца, который казался здесь таким инородным, сквозь толпу протиснулся вперед чумазый, сопливый мальчонка.

– Мама! Мама! – хныкал он, пока байлаора не подхватила его на руки

и не исчезла в одной из дальних палаток, снова вспомнив, кто она и где находится.

Прошло несколько недель, и французы объявили программу переустройства. Новая цель вызвала всплеск деятельности. Крепким мужчинам, таким как Антонио и Виктор, было поручено разобрать убогий палаточный городок и начать строительство деревянных хижин, один аккуратный ряд за другим. Физическая работа совершенно их поглотила, однако она же растревожила душу. Даже сжигание старых ковров, некоторые из которых беженцы протащили на себе через горы и под которыми теперь ютились, стало болезненным расставанием с прошлым. Новые бараккас, может, и лучше защитят от непогоды, но веяло от них каким-то тягостным ощущением постоянства.

– Выходит, это теперь наш дом, так? – бурчали многие.

Они воспринимали этот лагерь как свое временное пристанище, место, где задержатся, пока не найдется что-то более подходящее. А тут вдруг все стало выглядеть так, словно они могут остаться здесь навсегда.

– Мы не ссыльные, мы заключенные, – решительно провозгласил Виктор. – Надо выбираться отсюда.

– Уверен, они скоро разберутся, что с нами делать, – заверил его Антонио, хотя сам был полностью с ним согласен.

– Но нельзя же и дальше делать вид, будто мы нашли здесь какую-то тихую, уютную гавань! – не унимался Виктор, в котором упрямо бурлила присущая юности воинственная горячность. – Разве нам не стоит попытаться вернуться в Испанию? Господи, мы же здесь просто

просиживаем штаны за картами да слушаем стихи Мачадо!^[78]

Виктор был прав. Они были узниками этой тюрьмы под открытым небом. В тот момент единственным способом выбраться оттуда было наняться в рабочий отряд. Мужчин загоняли в грузовики для перевозки животных и увозили за много миль в неизвестном направлении, там их

осматривали, как скот, оценивая крепость, и сдавали внаем, где их использовали на тяжелых физических работах, например ремонте автомобильных и железных дорог или обработке земли. Это едва ли можно было считать свободой. Скорее походило на рабство.

Как и многие из тех, у кого имелся военный опыт, Антонио прикинул, что если останется в лагере, то у него с большей вероятностью получится вернуться обратно через горы и продолжить борьбу с Франко. К тому же он чувствовал, что не может бросить обучать группку малышни: они собирались каждый день поглазеть на то, как он выводит на песке разные буквы. Антонио был готов на что угодно, лишь бы не оказаться в сотнях километрах от лагеря в незнакомой французской деревушке, ходящим в бесплатных батраках у неприязненно настроенных людей, которые едва терпели его присутствие в своей стране, и не более того.

Антонио и так жалел о том, что несколько недель назад покинул Испанию. Убегая из Барселоны, он увязался за направлявшейся на север толпой. И с тех пор не находил себе места. Может, лучше было повернуть на юг, в сторону Мадрида? То, что представлялось сначала страховочным тросом, обернулось петлей аркана, которая хорошенько на нем затянулась.

Многих ополченцев не оставляла вера в то, что, пока Мадрид стоит, не все еще потеряно, и потому им нужно быть там, чтобы защитить то, что еще уцелело. Для некоторых выжить значило смириться. Они начали встречать восход солнца, чтобы насладиться скоротечным, но впечатляющим своей красотой мгновением, когда можно было бросить взгляд на ту сторону и увидеть, как сквозь туман проступают очертания родины. Она казалась такой близкой, будто до нее можно было дотянуться рукой.

Беженцы на несколько месяцев погрузились в ощущение безопасности, которое создавал устоявшийся режим и заведенный порядок действий, с ними было легче понять, чем занят их день. Они давали названия улиц рядам бараккас и даже названия гостиниц самим хижинам. Так они старались превратить свое существование в нечто достойное называться жизнью.

Некоторые находили смысл в бунтарских выходках и мелких провокациях – к примеру, слепили из песка бюст Франко и облили его сиропом, чтобы привлечь мух. Одним из зачинщиков этой эскапады был Виктор, и его вызывающее поведение не осталось незамеченным. Охранники знали, что он был среди нарушителей спокойствия, и ждали, когда он снова позволит себе лишнее. Однажды Виктор поздновато встал в очередь за обедом, и одного этого оказалось достаточно. Той же ночью его

закопали по шею прямо в песок. Тот забивался в глаза, уши и ноздри, и парень едва не задохнулся. Даже охранник сжалился над ним и в три часа ночи неловко поднес к его губам чашку воды.

Антонио выхаживал Виктора после того, как тот на заплетающихся ногах добрался до хижины. Парень был в полупомешанном состоянии, обезумев от жажды и ярости. Ненависть к конвоирам распирала его изнутри,

– Попробуй подумать о чем-нибудь другом, – спокойно посоветовал Антонио, сидя у него в ногах. – Им твоя злость только в радость. Прибереги ее на потом.

Сказать легко, но испытанное издевательство вызвало в этом пылком юноше глубокую ненависть.

По весне, когда на поголубевшем небосклоне солнце стало показываться целиком, серые пески обернулись золотыми, а в море отражалось теперь ясное небо. Только сейчас люди вспомнили, что раньше любили пляжи. Когда-то они были местом для приятного времяпрепровождения, а в волнах прибоя плескались дети; этот же берег обратился в насмешку над их счастливыми воспоминаниями.

Но весна принесла с собой и самый черный день. Пришли новости, что националисты вошли в Мадрид. То, что многие месяцы казалось неотвратимым, наконец произошло. 1 апреля 1939 года Франко объявил о своей победе. И получил поздравительную телеграмму от папы римского.

В Гранаде франкисты устроили пышное празднование с размахиванием флагами. Конча опустила ставни, заперла дверь кафе и уединилась в своей квартире наверху. Ей было бы невыносимо видеть радость и ликование на лицах жителей Гранады, которые в подавляющем большинстве выступали за правых. Она вышла два дня спустя и посмотрела в окно на новую, недружественную ей страну. Страну, видеть которую у нее не было ни малейшего желания.

Многим беженцам пришлось взглянуть правде в глаза: возвращаться в Испанию было рискованно. Временное отступление превратится теперь в настоящее изгнание. Те, кто сражался против Франко, не могли рассчитывать на помилование, и решившие вернуться ополченцы нисколько не сомневались, что, едва они ступят на родную землю, им будет грозить арест. Сообщалось о массовых расстрелах врагов Франко. Безопаснее всего было эмигрировать.

– Почему бы тебе тоже не податься куда-нибудь? – предложил Виктор, который только что узнал, что его семья уже отплыла в Мексику.

– Я бы не смог отказаться от своей страны, – ответил Антонио. – Родные, может, и не надеются уже, что я жив, но, если бы знали точно, ждали бы, что я отыщу дорогу обратно.

– Нам по-любому, скорее всего, ничего не светит, – посетовал Виктор. – Я слышал, эмиграционная комиссия завалена заявлениями.

Он был прав, Servicio de Evacuación de Republicanos Españoles^[79] получила двести пятьдесят тысяч заявок, и лишь малая часть желающих могла рассчитывать попасть на отбывающие суда. Виктору, правда, повезло. Ему предложили место на корабле, идущем в Южную Америку. До отплытия оставалось всего ничего. В службе узнали имя его отца (тот был человеком достаточно влиятельным), и Виктора определили на этот рейс.

Французы спали и видели, как бы вернуть на родину всех тех беженцев, которых им скрепя сердце пришлось у себя временно приютить. Франко тоже желал их возвращения. По громкоговорителям передавали сообщения, в которых людей убеждали проделать обратный путь через горы и вернуться в новую Испанию.

Перед ними всеми встал непростой выбор. Франции грозила вторжением Германия, и те, кто останется, столкнутся с новыми опасностями.

– Кем я точно ни за что не стану, так это рабом Гитлера! – провозгласил Антонио.

Он решил испытать судьбу и вернуться в Испанию. Он направится обратно, в Гранаду. Наверняка при новом режиме учителя будут нужны, так же как и при старом. Каждый день с момента ухода из отчего дома он думал о родителях, все гадал, как они там живут. Хотя он продолжал отсылать им письма, сам от них за год так ничего и не получил, но все-таки надеялся, что отца из тюрьмы уже выпустили, поскольку ничего незаконного он не совершал. У него не было фотографий Кончи и Пабло, и их образ поблек в его памяти. Антонио все еще помнил черные волосы и прямую осанку матери, не забыл круглый, как мяч, живот и волнистые седые волосы отца, но боялся, что, если бы он их сейчас увидел, мог бы не узнать.

Многие чувствовали такое же нестерпимое желание вернуться домой и, как и Антонио, решили не придавать значения пугающим слухам о казнях и арестах. Он отправился в дорогу с другими ополченцами, тоже воевавшими на Эбро и тоже горящими нетерпением покинуть Францию, где почти ничего, кроме враждебности к себе, не встретили. Их путь пролегал через Пиренеи, и, взбираясь по склону, Антонио оглянулся и

бросил последний взгляд на ненавистные пляжи. Интересно, избавится ли он когда-нибудь от мерзкого привкуса песка во рту и от воспоминаний о ничем не оправданной жестокости, свидетелем которой он стал на этих песчаных пустошах?

Глава 32

Когда Антонио пересек горы и увидел простиравшиеся к Фигерасу равнины, он ожидал, что его захлестнет радость при виде своей любимой patria.Ничего подобного не случилось.В его глазах Испания выгляделатеперь иначе. Это была его родина, но одновременно и чужбина, край, которым сейчас заправляли фашисты. Солдат надеялся, что его любовь к своей стране сможет вспыхнуть с прежней силой, когда он вернется в родной город.

Стоя на гребне горы и наблюдая за парящим высоко в небе орлом, Антонио посмотрел на юг. В более чем девятистах километрах от того места, где он сейчас находился, лежала Гранада. Он страшно завидовал птице. Ему бы такие крылья…

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒